Четыре рассказа [Вера Григорьевна Галактионова] (fb2) читать постранично, страница - 24

отторгнута им, и потому у него ничего не получается. Завязнуть же в оболочке, не достигнув цели, представляется ему самым ужасным. Ужасным и неизбежным.

Максим сидит, уткнув голову в колени. Он вне всяких жизней, но и себя в нём нет. А без этого нет сил вернуться и прожить ещё хоть немного в третьей жизни.

Максим сидит, прислонясь к холодной стене.

Монотонно тянутся уроки в школе. Монотонно шумит в ушах серое время.

Оно безголосо шумит почти до самых выпускных экзаменов. И наконец шум времени обрывается.

Выстрел, раздавшийся в мире, заставляет Максима поднять голову.

«Собака Машкина… − рождается в нём душное понимание. − Ты знал, что так будет».

По лестнице четвёртого подъезда поднимается Охотник.

«Не всякий человек − хозяин на земле, − бормочет он, качая головой, и от его ружья пахнет жжёным порохом. − Хозяин над тварью и над другим человеком лишь тот, кто умеет управлять собственными мыслями, не давая им управлять собой. Хозяин тот, чьи мысли не загромождены баррикадами сомнений. Правит миром свободное от сомнений движение силы, ибо только оно − дело. Потому хозяин жизни − Человек-Не-Сомневающийся!.. Найдите же мне человека, который бы сомневался в себе меньше чем охотник − и я вам похлопаю в ладоши!»

Охотник поднимается всё выше и выше.

«…И я вам — похлопаю. Я − вам».

Шум летящего камня возникает в гардеробной из ничего и уходит в никуда.

«Сын… − тихо зовёт Максима усталый голос матери. Когда женщина бывает усталой, у неё не хватает сил на то, чтобы быть плохой, и тогда она бывает настоящей. — Сын!.. Камень, брошенный в живое, летит гораздо дольше, чем нам кажется. И попадает не только в того, в кого мы его бросили.

Камень, брошенный в живое, летит дольше и дальше, чем нам кажется. Трудно остановить сразу инерцию движения зла… Прости меня, сын! Прости меня за то, что я умела только чувствовать это. Но никогда не умела понять. Понять, чтобы объяснить это тебе.

Прости меня за то, что я чувствую не понимая…»

Максим молча стоит в своей комнате. С картины, парящей в воздухе, смотрят светлые, удлинённые глаза женщины. Чёткий выпуклый цветок, слетающий с её пальцев, ослепительно, невыносимо чист, и от резкости его белизны распирает горло, как от крика.

Максим морщится от боли в горле. Он старается отвернуться — и не может… Мизинец женщины изогнут так, как никогда не бывает в жизни! Но как отчуждён и строг её рот!.. Дымчатые волны одежд колышутся на картине…

«Я грязен! − молча кричит он себе, не слышащему себя. − Я грязен, потому что по моей вине свершается непоправимое. Я − грязен!»

Он смеётся резко и отрывисто, чужим смехом своей прошлой, третьей, жизни.

Учитель Машкин поднимает взгляд от остановившихся часов:

«…Ты грязен, Максим. Ты грязен настолько, насколько ты чист. Ты грязен, потому что ты чист…

Когда собаки не стало, в пустой своей жизни я жил до весны. А весной ребята снова ушли от меня, и место моё среди них исчезло в прошлом. Тогда меня нашли мёртвым на берегу реки.

Я странно умер − так решили люди.

Я не убил себя. Я лежал на берегу и смотрел в воду − она подрагивала от моего дыхания. Была ночь, и на воде покачивались звёзды. Они были похожи на белые цветы, которых я никогда не видел в жизни.

Мне незачем было идти назад. Я не хотел идти никуда. Звёзды качались под моим лицом и мерцали. Я не убил себя. Я опустил голову в белые звёзды».

В остановившемся глухом времени начался день и предпоследний урок в жизни. Максим выбежал из класса. Он бежал по коридору, по асфальту школьного двора, и бег его был гулким, как удары сердца, сорвавшегося с ритма. И только время молчало.

Сбив с ног кого-то, он остановился резко и удивлённо. Он торопливо помог подняться новой учительнице химии. Она стояла перед ним, растирая ушибленный локоть. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, и наконец боль её глаз перешла в глаза Максима. В ту минуту солнце зашло за облако.

Стало пасмурно, как при затмении. И тогда он коснулся её локтя губами. Он быстро поднял глаза, опасаясь, что она ему привиделась. Светлые глаза женщины смотрели на Максима и слышали его. И рот её был сжат отчуждённо и строго.

Он вздохнул.

Воздух улицы, ворвавшийся в лёгкие, внёс в него гул машин и синюю холодность неба. Его «я», которое он давно отвык ощущать, возникло в нём в тот же миг свободно и почти безболезненно. Он пригнулся и не глядя сломил стебель первого подвернувшегося под руку цветка со школьной клумбы.

Женщина, так же не глядя, взяла цветок, белый и странный в своём белом свечении в сумраке дня.

Женщина молчала и слышала его нежное «я». Цветок слетал с её пальцев не слетая.

Неожиданное беспокойство отстранило Максима − что-то было не так.

«Что же не так?» − думал он, слушая мелодию речи их новой учительницы химии, объяснявшей у доски и писавшей формулы белым — на чёрном. Она знала, как два вещества, соединяясь, превращаются в новое − третье.

Он огляделся. За партами сидели его одноклассники, и он