Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки [Гавриил Александрович Левинзон] (fb2) читать постранично, страница - 5

думает и недостаточно мне внимания уделяет, — а дети сами собой не воспитываются.

— Ты не ленись, — закончил я, — а фломастеры мне купи другие.

— Ты ими не пользовался, — сказал папа.

— Мало ли что, мне хотелось, чтоб они у меня были.

Терпеть не могу, когда у меня чего-то нет. Папе этого не понять. Он сел в кресло и стал размышлять над «ситуацией». Когда «ситуация» возникает, он всегда садится и обдумывает. Иной раз он такое открывает в «ситуации», что только диву даешься.

— Давай завтра сходим в кино, — сказал я. — Как отец с сыном. Понял?

У меня уже все было обдумано: купим мороженого, посидим перед сеансом на скамейке, что возле кинотеатра «Мир»; тут я прижмусь к нему плечом, и мы поговорим, как отец с сыном, — всякому завидно станет.

Папа обдумал «ситуацию» и сказал:

— Этот мальчик лучший среди вас. Глубокий, тонкий человек. И он талантлив.

— Пусть себе талантлив, — сказал я, — у меня от этого голова не закружится! Если хочешь знать, это малоавторитетная личность, совсем беспомощный.

Вот тут выяснилось, что папа все-таки открыл кое-что в «ситуации».

— Ты приревновал, — сказал он. — Как это глупо! Человек нуждается, чтоб к нему проявили интерес, чтоб одобрили, признали. Неужели не понятно? Он вас просил об этом, а вы не видели!

И пошли тонкости. Я не особенно вникал. Мама как-то сказала, что папины тонкости требуют специальных средств обнаружения. Я не ношу с собой специального прибора. Нет у меня его. Он договорился до невероятного сказал, что на Чувале печать сиротства и душевной огорченности. Наверно, отец ушел или еще что-нибудь стряслось — он, видите ли, сразу это заметил, потому что сам через это прошел. Я знал, что у Чувала есть отец, но лучше было об этом помалкивать: зачем родного отца дурачком выставлять?

Папа расстроился и стал смешным. Я подумал: «У тебя у самого душевная огорченность». Опять с ним это случилось. Он огорчается из-за всего: из-за того, что есть мерзавцы, которые матерятся на улицах, из-за того, что люди толкаются в очереди, отпихивают друг друга, готовы ходить по головам, только бы купить одежку, которая считается модной. Одно время он ко всем приставал с разговором о воспитателе в интернате, который орал на детей и раздавал подзатыльники, когда никого из взрослых поблизости не было. Люди его выслушивали и отвечали: «Бывает». Конечно, бывает. Всякое бывает. Нужно это знать заранее. Нельзя же каждый раз расстраиваться. Он спросил:

— Ты понял, что я говорил?

Я ответил:

— Ага. Тонкости.

— Не понял, — сказал он. — Ты от меня ускользаешь. Иногда мне кажется, что я тебя потерял.

— Да вот он я! Чувствуешь? — Я прижался к нему, спрятал лицо и улыбнулся смешному слову «ускользаешь».

В кино мы решили идти в тот же день, а не завтра. У папы был такой вид, как будто он пережил большое потрясение. Он купил в киоске три сигареты. Две из них он тут же выбросил в урну, а одну закурил. Наверно, он одну сигарету купить постеснялся: о продавцах думает.

Мы купили мороженое и посидели с полчаса на скамейке плечо в плечо, разговаривая об интересном. Все было как полагается. И все же мне казалось, что у Чувала с папой это вышло лучше. Наверно, если бы Чувал был папиным сыном, они бы дружили, все бы у них получалось само собой и Чувалу не надо было бы заранее придумывать.

Я стал хуже относиться к Чувалу. Я решил, что на следующий год отделаюсь от него, а к себе за парту посажу кого-нибудь другого, хотя бы Марата Васильева. А Чувал тянулся ко мне: показывал мне свои рисунки теперь он все время кошек рисовал и передавал по рядам, — протягивал мне половинки своих завтраков, от которых у людей ноги шелушатся. Я этих завтраков стал бояться, как девчонки мышей. Но скоро он заметил мою холодность, приуныл и — простодушный человек! — даже не старался этого скрыть. Как-то я достал из портфеля свой завтрак и заметил, что Чувал смотрит на меня с возмущением. Не мог он понять, почему я ни разу не поделился с ним, — он же со мной делится. А я прошел мимо него той самой походкой, которая появилась у меня, когда бабушка повязала мне красный бант на шею, задел его плечом, но даже не взглянул на малоавторитетного человека. Вот тогда он и сказал мне вслед:

— Дербервиль!

Я повернулся, чтоб наказать его за дерзость, но вдруг заметил, что улыбаюсь. Чувал мне тоже улыбался — горько, насмешливо и с вызовом. Я сам удивился тому, что проделал дальше: я похлопал Чувала по плечу, и мне подумалось: «Дербервиль решил не наказывать беднягу». Потом я подошел к нашему обжоре Михалевичу и отдал ему свой завтрак.

— На-ка съешь, — сказал я, — а то ты сегодня что-то бледный.

Дербервиль — остроумный человек. В тот день я все время делал и говорил неожиданное для себя. На следующей переменке я сказал Свете Подлубной:

— Ну-ка, моя дорогая, посторонись. Иначе я рискую наступить тебе на подол.

Света съездила меня по затылку.

— Проходи, мой дорогой, — сказала она. — И не вздумай еще раз меня так назвать.

Дербервиль