Из жизни олуха и его приятеля (СИ) [Владислав Олегович Отрошенко] (fb2) читать постранично, страница - 2

его Роман Юрьевич — и у них два

билета в театр! Там в двенадцать часов представление — сказка Андерсена

“Огниво”, про солдата и хитрую ведьму, про собак вот с такими глазами, про

любовь и, конечно, про золото — ого-го! полный ранец! не шутка ли? — привалило

же счастье солдату!

Ну да что толковать вам про сказку — Николай-то Львович торопится, вон бежит

он, портфельчик под мышкой, зонт складной торчит из кармана, плащ и шляпа в

газету завернуты. Эй, таксист, погоди-ка, голубчик… стой же! ять твою мать

коромыслом! что с того, что ногой голосует он — руки заняты, черт шалопутный

ты!.. как тебя, говоришь, Филимон? ну прости-извини, Филимон, и давай на

Кавказскую улицу… Вот мой дом, посигналь-ка, дружочек. Бип-бибип! — занавеска отдернулась, и в окошке, смотри, Филимон, там в окошке мелькает

рожица, вся смеется и скачет, как мячик, и кудряшки взлетают над нею… Кто он

есть, Филимон, разумеешь ли? Олух он или сам… царь небесный?.. Вот и я

говорю, Филимон ты мой, нам с тобой разуметь не дано.

3

В театр долго они собирались — и чуть было не опоздали. Виноват же во всем — кто б вы думали? — этот старый Осел Оболдуевич, этот Дуб-Дуремар фон

Балбесович, Крокодил-Мокодил Обормотович, или дурья башка, государи, или как

вы еще прикажете величать Николая Львовича? Роман Юрьевич, он ни при чем.

Он-то загодя был наряжен. У него белый бант на шее, позолоченной брошкой

пристегнут, и беретик с красным помпоном, и костюмчик малиновый в клеточку.

Николай же Львович, друзья, он такую развел мороку! Сто часов набривал свои

щеки, сто часов поливал себя “Шипром”, а потом как достал из шкафа все свое

барахлишко паршивое да как начал скакать перед зеркалом — то не так ему, это

не эдак, туфли жмут и скрипят, как собаки, галстук пестрый и плохо завязан, а

пиджак, хоть и новый совсем, да фасон у него идиотский, можно бочку…

— Слона!

— Бегемота!

…можно шкаф в тот пиджак засунуть.

В общем, вышли они кое-как.

4

В театре пахло паркетом и бархатом… А на сцене такое делалось! У собаки, у

той, что — золото, дым клубами валил из пасти, и глаза ее страшно сверкали, полыхали, вращались, скрипели. Ведьма что-то в дупло кричала, скрежетала

зубами, хрипела, и визжала, и танцевала, все грозила солдату бравому, а когда

из дупла он вылез, ведьма тут же его схватила, отдавай, говорит, огниво, а не

то я тебя, паршивец, растопчу, растерзаю на части. Словом, кончилось дело

прескверно: Роман Юрьевич, он ведь герой! что ему эта ведьма поганая, вынул

саблю — ать-два — и на сцену, то-то было там шума и гама! Повыскакивали

царедворцы, и принцесса, и старая фрейлина — все ловили Романа Юрьевича, все

кричали, что ведьма хорошая, что она пошутила, беззлобная, что солдата она

очень любит, и огниво ей вовсе не нужно, тьфу совсем на это огниво. Провались

оно трижды пропадом!

…А потом их из театра вывели. И они поругались крепко, шли домой руки в

брюки и молча, каждый сам себе что-то думает — Роман Юрьевич, олух безмозглый, и его закадычный приятель, трус-предатель, Осел Оболдуевич, болванессор

древней истории…

Старуха Тамара

Старуха Тамара живет в станице Недвиговка. Высокий, как башня, белый курень ее

с плоской крышей, крытой чаканом, стоит на берегу Мертвого Донца, там, где он, растекаясь по ерикам, струит свои мутно-коричневые воды в Таганрогский залив.

До полудня старуха Тамара спит в доме под окошком на узкой железной кровати, с

головою укрывшись простыней от мух и комаров. А в полдень, когда в небесах, раскаленных зноем, замирают маленькие летучие облака, просвеченные солнцем, и

от степи, оглашенной жужжанием бесчисленных пчел и тонким рассыпчатым звоном

потаенных кузнечиков, исходит крепкий дух сгорающих трав и цветов, старуха

Тамара выходит на балясник, усаживается на скамейку и дремлет, подставив к

подбородку клюку и прислонившись поясницей к прохладной стене куреня.

Короткие и невнятные дневные сновидения утомляют Тамару; бесконечною чередою

проносятся они перед нею, захватывая и вплетая в свои мгновенные узоры

привычные образы яви. То вдруг качнется и вспорхнет чудовищной бабочкой

древний высохший тополь у калитки, то проступит белым пятном из облупленной

стены сарая чье-то неугаданное лицо и тут же ускользнет,