Под ножом [Герберт Джордж Уэллс] (fb2) читать постранично, страница - 2

оставляли в покое. «Да ну, проснись же», — прокричал мне в ухо сердитый голос. Ангел говорил на скверном лондонском наречии. Меня изо всех сил тряс человек, продающий билеты на места и требовал пенни.

Я уплатил пенни, сунул в карман билетик, зевнул, вытянул ноги и, чувствуя себя несколько лучше, встал и пошел по направлению к Лангам-Плейс. Я очень быстро снова потерялся в лабиринте мыслей о смерти. Переходя через Мэрилебон-Роуд, я чуть не попал под кэб и продолжал путь с бьющимся сердцем и разбитым плечом. Было бы любопытно, если бы мои размышления о грозящей мне завтра смерти привели к тому, что я бы умер сегодня.

Я не буду вас утомлять рассказами о переживаниях этого дня и следующего. Я все больше и больше уверен был в том, что умру во время операции. Минутами, мне кажется, я просто смущал самого себя.

Доктора должны были притти в одиннадцать, и я не вставал. Мне казалось, что не стоило беспокоить себя мытьем, одеванием, и хотя я прочитал газету и письма, доставленные первой почтой, они не заинтересовали меня. Среди писем была записка от Аддисона, моего старого школьного приятеля, который обращал мое внимание на два противоречия и одну опечатку в моей новой книге. Остальные были деловые сообщения. Я позавтракал в постели. Неприятное ощущение, казалось, усилилось. Я знал, что это боль и, однако. Если вы можете понять, мне не казалась она очень «болезненной». Ночью я не спал, мне было жарко, меня мучила жажда, но утром я почувствовал себя лучше. Ночью я лежал и мечтал о прошлом; утром я раздумывал над вопросами бессмертия. Гаддон не опоздал ни на минуту, он пришел с аккуратным черным саквояжем. Мобрей вскоре последовал за ним. Их появление несколько взволновало меня. Я начал проявлять больше личного интереса ко всему происходящему. Гаддон придвинул маленький восьмиугольный стол вплотную к кровати и, повернувшись ко мне своей широкой черной спиной, стал вынимать различные предметы из своего саквояжа. Я слышал легонькое позвякивание стали об сталь. Я обнаружил, что мое воображение не окончательно застыло.

— Вы причините мне большую боль? — спросил я небрежным тоном.

— Никакой, — через плечо ответил Гаддон. — Мы захлороформируем вас. У вас сердце, как колокол!

Ко мне донеслась струйка хлороформа.

Они вытянули меня, удобно обнажили бок и, прежде чем я успел отдать себе отчет в происходящем, хлороформ начал оказывать свое действие. Защекотало в ноздрях, и я стал задыхаться. Я знал, что умру, что это есть конец моего сознания, и вдруг я почувствовал, что не приготовился к смерти: меня охватило какое-то слабое сознание того, что я не выполнил важного дела, какого именно — я не знал сам. Чего же это я не сделал? Я не мог думать ни о чем. У меня не оставалось ничего желанного в жизни, и тем не менее появилось самое нелепое отвращение к смерти. Это почти физическое ощущение было крайне болезненно. Конечно, врачи знали, что они убьют меня. Может быть, я боролся? Затем я стал неподвижен, и великая тишина, чудовищное безмолвие и непроницаемая чернота спустились на меня.

По всей вероятности наступил промежуток абсолютной бессознательности, длившийся секунды, а может быть минуты. Затем с какой-то пронизывающей и вместе с тем бесчувственной ясностью я понял, что я еще не умер. Я все еще продолжал существовать в своем теле, но все ощущения, которые идут от тела и образуют основу сознания, исчезли и оставили меня одного. Нет, я не совсем освободился от этого, потому что все же что-то удерживало мое бедное тело на кровати. Удерживало, хотя я и не чувствовал себя отделенным от него, независимым, устремляющимся куда-то. Мне кажется, я не видел, мне кажется, я не слышал; но я замечал все, что происходит и это было равносильно тому, чтобы слышать и видеть. Гаддон наклонился надо мной, Мобрей стоял сзади. Скальпель, это был большой скальпель, разрезал мою кожу на боку под ребрами. Интересно было смотреть, когда меня резали, как сыр, без всякой муки, даже без дурноты или тошноты. Интерес, который я проявлял, был приблизительно такого же порядка, какой можно испытывать, наблюдая за игрой в шахматы.

Лицо Гаддона было серьезно и рука двигалась уверенно. Меня поразило то, что я заметил (как — не знаю), что он сильно сомневается в своем умении руководить операцией.

Мысли Мобрея я тоже видел. Он думал о том, что Гаддон очень узкий специалист. Новые предположения, как пузыри, пробивались сквозь поток пенящихся размышлений и лопались один за другим в маленькой блестящей точке его сознания. Он не мог не замечать и не восхищаться быстротой и ловкостью Гаддона, несмотря на завистливый характер и склонность преуменьшать чужие достоинства. Я видел, как обнажилась моя печенка. Я сам был поражен своим состоянием. Я не чувствовал себя мертвым, но как-то отличался от того другого живого «я». Серая тяжесть, нависшая надо мной в продолжение целого года, или может быть больше, и окрашивающая чем-то мрачным все мои мысли — исчезла. Я понял и мыслил бесцветно. Мои чувства не были