Воспоминание об Алмазных горах [Мария Васильевна Колесникова] (fb2) читать постранично

Воспоминание об Алмазных горах

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АЛМАЗНЫХ ГОРАХ

1

Новый, 1949 год я встречала в Токио. Международный военный трибунал для Дальнего Востока завершил свою грозную работу, и если до этого «свалка истории» была для меня лишь образным выражением, метафорой, то теперь своими глазами увидела, как на «свалку» выбросили японскую милитаристскую клику, всех этих воинственных генералов и политиканов: Тодзио, Умэдзу, Доихара, Хирота, Итагаки и других. Там еще раньше оказался гитлеровский «тысячелетний» рейх, туда же спихнули итальянский фашизм во главе с дуче. Соотношение сил в мире изменилось.

Администрация Макартура устроила для членов Союзного совета, трибунала, а также для должностных лиц прощальный ужин в отеле «Империал». Нас, переводчиков, тоже пригласили. Гости сидели за круглыми столиками по три-четыре человека.

Мне нравился отель «Империал», или «Тайкоку хотеру», как называли его японцы. Он считался самым комфортабельным. Здесь можно было спокойно сидеть в удобных кожаных креслах, любоваться картинами и статуями или же разглядывать шатровый потолок, какие бывают в синтоистских капищах. Летом небольшой пруд перед отелем зарастал бледно-розовыми лотосами и кувшинками. Об этом отеле один японский поэт сказал: «Здесь даже собаки говорят по-английски».

Хозяином прощального торжества считался генерал Макартур. Шефство над советскими переводчиками взял капитан Маккелрой, он позаботился, чтобы наши места находились поблизости от стола Макартура, и я хорошо видела массивное смуглое лицо генерала, выцветшие, постоянно прищуренные глаза и маленький ироничный рот с выпяченной нижней губой, похожей на лопаточку. Он беспрестанно дымил тяжелой черной сигарой, был сосредоточен и неулыбчив. В свои шестьдесят девять выглядел молодо, а возможно, умел держаться. Конечно же, в зале находились представители прессы и кинооператоры. Когда оператор нацеливал камеру на Макартура, тот поспешно вынимал сигару изо рта и делался еще строже и замкнутее. Вероятно, хотел, чтобы в нем постоянно видели единовластного сурового правителя Японии, воплощающего непреклонный дух Соединенных Штатов и волю Белого дома. Наверное, в нем глубоко укоренился комплекс, который по-научному называют эгоизмом, преувеличенным мнением о своей личности, и каждый свой поступок, даже самый ничтожный, он стремился возвести в ранг исторического события. Иногда генерал как бы невзначай потирал выпуклый лоб маленькой, почти женской рукой и делался угрюмо-задумчивым. За своими руками, судя по всему, он тщательно ухаживал. «Творец японской конституции» — так окрестили его репортеры. Помню, сколько было шума, когда в прошлом году новая японская конституция вступила в силу. Макартур считал себя единоличным создателем конституции, умалчивая о той предварительной работе над ее проектом, которую проделали до него князь Коноэ и министр реакционного японского правительства Мацумото. Япония — конституционная монархия! Банзай, банзай! Прогресс, правда, невелик, демократией от новой конституции и не пахнет. Но кому из дзайбацу нужна демократия? Благодарные предприниматели и представители придворных кругов в торжественной обстановке преподнесли администрации Макартура в дар копию американской святыни — колокола свободы из Филадельфии. Макартуру объяснили:

— Этот серебряный колокол, покрытый жемчугом, японская нация демонстрировала еще до войны на Нью-йоркской выставке, желая тем самым подчеркнуть свое уважение к американской свободе. На колокол пошло одиннадцать тысяч шестьсот жемчужин, в нем до четырехсот бриллиантов! Вы, генерал, пожаловали конституцию Японии. Пусть колокол звонит десять тысяч лет! Сближает наши интересы…

И японские делегаты в тот торжественный час неожиданно запели старую американскую песню — «Завтрашний мир» Гершвина.

Говорят, принимая дар, Макартур впервые за все время пребывания в Японии улыбнулся. Он похлопывал жемчужный колокол словно старого приятеля по плечу. То была историческая минута, и ее запечатлели на сотнях пленок. Но как бы ни кривлялся генерал, прибравший к рукам японскую метрополию без единого выстрела, изображающий из себя носителя свободы и демократии, свое империалистическое дело он делал здесь жестоко: запретил рабочим и служащим бастовать. Опубликовал заявление с призывом вести борьбу против «антидемократического, сугубо политического и резко агрессивного явления — коммунизма». Стремясь создать базу для возрождения японской армии, сохранил японский офицерский корпус, состоящий более чем из трех тысяч человек; чтобы не было нареканий, офицеров согнали в