Елена Скульская
Из книги «Записки к N…»
Паяц
(Вольные переводы из Юхана Вийдинга)
Журнальная рубрика: Современный рассказ
В баньке ты вскрыл вены.Полз по улице к домику пастора.За тобой по заснеженной улице крался шепотом след крови.Я видела этот след этот чехол засохшей крови из красного атласа, когда в Таллинн приезжал греческий театр, и Медея, убив детей, шаталась по сцене; за ней, за ее ножом, шатался по сцене след, сшитый по бокам черными нитками, намертво вцепившимися в подкладочные края.Полз боком, вплавь.Ног не было, но руки подтянули тебя на тротуар.Тротуар был обгрызен по краю, как засохший ломоть хлеба.Он был обгрызен мышами.Вода набивалась в карманы. Белый комок снега был последней скомканной бумагой.Чернила ушли вглубь, расплылись.«Я не в силах ни вспомнить, ни позабыть», — ты сказал так громко, что услышал свой голос и увидел, как над тобой приоткрылась дверь домика пастора.Быстро перевернулся на спину, почувствовал затылком волну, уносившую тебя.Сложил руки на груди, оставив просвет для свечки. Деревенская собака лизнула твое лицо, ты подмигнул ей…
Я же сидела за письменным столом и во всех подробностях видела квартиру в окне напротив. Ее хозяин тоже сидел за письменным столом, и ему из-за письменного стола было видно, как в квартиру с работы возвращается его жена.
Она помедлила в столовой и высоко задрала юбку.
Из-под груди вылез край синих шерстяных с ниткой нейлона штанов.
Они стащились через живот, сползли с колен, потом с круглых, кегельных, модных в пятидесятые годы икр и, отдуваясь, повалились на пол.
Тогда хозяин расплескал руки и ноги.
Они тянулись, обвисали и разваливались прямо из живота.
Он запрокинул голову и заснул, захрапел, стал причмокивать и валиться на бок за письменный стол.
В нем начал слеживаться, преть и прорастать запах вокзала, многосуточных поездов, расстеленной прямо на полу газеты; вместо подушки заячья шапка с каплями слюны, белье с сероватым налетом, клочки волос подобрались к бровям, спустились по лицу.
Глаза выпучивались, словно он смотрел из-под воды, она его будила, он взбирался на стул и читал, читал книжку, не пропуская ни строчки.
Тогда жена опустилась поодаль, вспоминая джунгли.
Она зевала долго, сладостно, повернув лицо к окну, показывая красноватые огоньки в глотке; переливы и ахи поднимались от самых альвеол, бронхов, легких, может быть от желудка и ниже.
И сладостный их дуэт ничем нельзя прервать, ибо они застенчивы…
Мы, конечно, были с тобой на «ты», идущем от детства, но были малознакомы.
Я поехала на кладбище к своему отцу. Отмыла его камень от зеленого многолетнего налета. Налет похож на водоросли, выплывшие на берег, но уже мертвыми. Снег и черные кресты над ним рисуют перспективу, куда попадает и твоя февральская могила.
Над тобой еще лежат венки. Краешек белой ленты выбился из-под хвои. Можно прочесть на обрывке «Ри…» краешек имени, птичье чириканье… Скоро весна.
Все время вспоминаю кадр из какого-то фильма про белогвардейцев. Белогвардейский офицер разочаровался в белом движении и хочет застрелиться. Но ему негде. Штаб его армии, где он служит, срочно эвакуируется. Он стоит в проходе, а мимо суетятся барышни в белых блузочках, несут цветные листочки, тащит денщик папки с документами, генерал с безумной лоснящейся прядью на лбу жжет в камине бумаги. Офицер никак не может приставить дуло к виску, всем мешает, а в этой позе с треугольной рукой похож на запретительный шлагбаум на переезде, к такой-то матери сносят его и мчатся дальше.
Потом этот кадр много повторялся и в других фильмах, у Алексея Германа похожее есть. Самоубийство требует публичности и уединенности одновременно, как Кириллов у Достоевского нуждается в свидетеле или хотя бы в самоваре с чаем.
Так и с литературой, наверное: и руку треугольником поместить в тесноте коммуналки и чтобы никто не смел беспокоить.
Ночью бужу спутника, чтобы расслабленная непроизвольность его дыхания обрела осмысленный, неровный ритм.
(Валера Попов говорит: «Сережа Довлатов был такой скромный его можно было за пивом послать. Я для него был учитель, Битов вообще мэтр, а после смерти Сережи страшно обнаглел…»)
Газеты наперебой печатают твое завещание.
Текст дебютировал за несколько дней до самоубийства.
Есенин и Маяковский написали стихи на свою смерть заблаговременно, но прогресс состоит именно что в публикации.
На панихиде высокий президент страны Леннарт Мери, твой маленького покойника коллега, сказал вроде того, что для поэта самоубийство тоже творческий акт.
А помнишь, я как-то
Последние комментарии
1 час 26 минут назад
1 час 29 минут назад
1 час 36 минут назад
1 час 47 минут назад
1 час 56 минут назад
2 часов 2 минут назад