Берег мародеров [Хэммонд Иннес] (fb2) читать постранично, страница - 2

Корнуолл они не трогали. Извечная нескончаемая борьба человека за то, чтобы вырвать у земли и моря пропитание на зиму, продолжалась, как и прежде. Это была реальность. Тогда как другой мир — мир дипломатии, пропаганды, машин, скученных масс населения, трясущихся от страха перед грозящей катастрофой — был искусственным, каким-то запутанным кошмаром, придуманным Цивилизацией. Я сидел за чаем, охваченный Ужасом происходящего. Перед мысленным взором проносились картины последней войны. Я тогда еще учился в школе, но нельзя сказать, что война обошла меня стороной. Я вспомнил кадетский корпус — мальчишек, которые ушли и уже больше не вернулись, затемнение в Лондоне и лучи прожекторов, шарящие, будто карандаши, в небе, эшелоны с солдатами, санитарные поезда, лагерь в Саммердауне под Истборном. Потом мне вспомнились книги и пьесы, созданные уже после — «Конец пути» Шерриффа, «На Западном фронте без перемен» Ремарка (роман, ныне запрещенный в Германии) и «Огонь» Анри Барбюса. Такое просто не должно было повториться. И тем не менее — могло. Пришло новое поколение, и весь ужас войны утонул в том чудовищном славословии, которым занята безжалостная пропагандистская машина; взмывая под своды залов и отражаясь от них, эта трескотня одурманивала нацию, всецело предавшуюся вагнеровскому идолопоклонству.

Мои раздумья прервало радио — мягкий голос диктора сообщил прогноз погоды. Будто завороженный, я ждал продолжения, ждал вопреки желанию отстраниться от всей этой чертовщины и наслаждаться отпуском. Новые столкновения на польской границе. Берлин сообщает, что десять германских солдат убиты на своей стороне границы. В Данциге арестованы польские таможенники. Мобилизация во Франции, новый призыв британских резервистов... Я встал и вышел из дома в тишину вечера. Голос диктора преследовал меня, когда я шел по улице. Я направился к бухточке, потом свернул налево, к Кэджуиту. Добравшись до вершины утесов, я задержался на мгновение и посмотрел вниз на спокойное, как ртуть, море, ласково лизавшее обрамленный скалами берег. Крики чаек, будто бальзам, успокаивали обуреваемый тяжкими думами разум. Этот громкий пронзительный крик всегда напоминал о каникулах — с самого раннего детства я неизменно проводил их на этом каменистом побережье. Здесь царили покой и тишина. Я оглянулся на вереницу коттеджей, тянувшихся вдоль долины к бухточке. Что бы ни случилось, приятно было сознавать, что это побережье и эти коттеджи будут по-прежнему умиротворяюще действовать на тех, кто останется в живых, и на последующие поколения. Вдоль берега легко скользили два баклана, черные кончики их крыльев ясно виднелись в косых лучах солнца. Воздух был тих и недвижен, отполированная поверхность моря совершенно не колыхалась, отчетливо просматривались белые прожилки зарождавшихся у Лизарда течений. Иногда пятнышко темной потревоженной воды оказывалось стайкой макрели, а то вдруг водную гладь вспарывали сардины, затевавшие свои вечерние игры.

Я двинулся дальше. На душе щемило от этой великой красоты и полного покоя. Тот, Другой мир, отражавшийся чудовищным кошмаром на газетных полосах, казался теперь еще нереальнее. Будучи театральным критиком, я, вероятно, и сам заразился тем недугом, который частенько замечал в актерах — я был не в состоянии постичь реальность. Приучив разум и чувства отзываться на раздражители, которые истинны лишь в воображении, а не в действительности, актеры, по-видимому, представляют себе ситуацию гораздо четче, чем обыкновенные люди, но, раз ее представив, тут же забывают о ней. Им, оказывается, трудно принять ее как действительную, неоспоримую. В них подспудно живет чувство, что в урочный час упадет занавес и можно будет отправиться домой ужинать. Мне кажется, сейчас я страдал именно от этой ограниченности или, если хотите, от этой благословенной способности. Сколь ни мрачна драма, я чувствовал, что за ее рамками все же должен быть какой-то совсем другой мир. Поэтому парализующее мысль отчаяние то и дело сменялось ощущением, что все идет хорошо, ощущением, которое почти веселило меня.

После двадцатиминутной прогулки я очутился возле Чертовой Сковородки. Я обогнул этот громадный круглый фиорд с его сводчатым, образованным обросшими камнями проходом к морю, пересек подворье какой-то фермы и увидел Кэджуит. Говорят, это единственная по-настоящему рыбацкая деревенька, оставшаяся в Корнуолле. Небольшая флотилия голубых лодок, лежавших бок о бок на берегу, и пронзительно кричащие над головой чайки безраздельно господствовали над горсткой крытых камышом белых домиков. Крик чаек не стихал ни на минуту, а лодки и рыбный дух ясно говорили о промысле жителей деревни. Однако местечко казалось сонным.

Я спустился по крутой дороге к самой деревеньке. У покрытого галькой берега стояли машины. Одна из них чуть ли не упиралась багажником в спасательную лодку, к капоту машины была привязана низка макрели. Напротив машин, на куске старого рангоута,