Страсть и цветок [Барбара Картленд] (fb2) читать постранично, страница - 3

как выставку, так и дворцовые увеселения, — заявил князь. — Что еще ты мне предложишь?

— Demi-monde.

— «Полусвет»? — Князь поднял брови. — Уж не новое ли это обозначение куртизанок, les expertes es science, les femmes galantes, les grandes cocottes?

— Именно так, — отвечал лорд Марстон. — Этим понятием несколько лет назад воспользовался Дюма-сын для описания жизни declasses. Ты, должно быть, уже наслышан о его пьесе?

— Полагаю, что был наслышан, но успел о ней забыть, — ответил князь.

— Тогда я тебе поясню, — продолжал лорд Марстон. — Во втором действии один из героев толкует понятие «demi-monde» своему знакомому. Женщин известного сорта он уподобляет корзине с персиками, где каждый фрукт с червоточинкой, и говорит при этом такие слова: «Дамы, которых ты видишь перед собой, имеют в своем прошлом некий изъян, пятно на репутации. Происхождением они не уступают светским дамам, у них та же внешность и те же предрассудки, но от высшего общества они отлучены… Мы называем их поэтому demi-mondaines.

— Блестящее определение. А теперь, милый Хьюго, предлагаю их проведать. Надо думать, Паива все еще надевает к платью королевский выкуп в виде драгоценностей?

— Ну разумеется, — ответил лорд Марстон.

Паива, обольстительная фигурка которой бывала украшена бриллиантами, жемчугами и драгоценными камнями на все два миллиона франков, считалась одной из величайших debauchee своего времени. Даже в век parvenúes она умудрялась выделяться аморальностью. Многие утверждали, будто у нее вовсе нет сердца, но лорду Марстону было известно, что стоило в пределах ее видимости объявиться князю Ивану, как у нее обнаруживалась уязвимость, которую никто из прочих мужчин, без устали проматывавших свои состояния, не в силах был для себя открыть.

— А как наша кастилийка? — осведомился князь.

— Графиня по-прежнему любовница императора, а следующая из твоих cheres amies, мадам Мюстар, получила несметное состояние из рук голландского короля, который от нее совершенно без ума.

— Она милашка, — лаконично заметил князь Иван.

— Их всех по-прежнему можно встретить в Булонском лесу, а также в их обычных притонах. Как и раньше, в несколько недель они опустошают кошельки очередных недотеп, которых потом отшвыривают прочь, как хорошо выжатый лимон.

— Всякий раз я приезжаю сюда в надежде, что Париж наконец станет другим. Но он, похоже, неисправим.

— Париж — всегда Париж, — рассмеялся лорд Марстон, — и даже не тебе, Иван, пытаться его изменить.

— Да я и не собирался этого делать, — сказал князь, но в голосе его прозвучала неуверенность.

Друг пристально поглядел на него:

— Чего же ты ищешь, Иван? С первых дней нашей дружбы я чувствую, что ты постоянно в поиске…

Князь улыбнулся:

— Ты начинаешь походить на мою дорогую матушку. Год назад, перед своей смертью, она сказала мне, что если я влюблюсь в порядочную женщину, для меня это будет подлинным спасением.

— Неужели княгиня и впрямь говорила такое?

— И не один, а много сотен раз. Она была одержима идеей меня женить, заставить остепениться, обзавестись потомством. На самом деле я не настолько далек от этой затеи, однако… — Он замолчал.

— Ты боишься, как бы избранница не повергла тебя в смертельную тоску?

— Если иметь в виду известных мне до сих пор женщин — да, боюсь!

Он поднялся и начал беспокойно мерить шагами ковер.

— Пойми, Хьюго, я отдаю себе отчет в том, что мне необходимо иметь жену, растить сыновей, которые станут наследниками огромных богатств, и все же… — Он остановился, однако лорд Марстон ждал продолжения. — У меня такое чувство, — глухо вымолвил князь, — что я либо идеалист, либо романтик.

— И то и другое, — поправил его друг. — Да ты и всегда был таким. Не помнишь, как мы, бывало, строили планы на будущее? Мне и тогда казалось, Иван, что ты — эдакий благородный деспот, способный осчастливить того, кто верно ему служит, а сам пребывающий в мире идеалов и мифов…

— Проклятье! — вскричал князь Иван. — Ты делаешь из меня недоумка, но, чует сердце, в твоих словах есть доля истины. Я к чему-то стремлюсь, Хьюго, стремлюсь всей душой, но только не понимаю, куда и к чему.

Лорд Марстон окинул его понимающим взглядом.

Он стоял к князю ближе всех прочих людей и знал, как при всем его, зачастую нарочитом высокомерии он умел быть, при желании, великодушным и добрым деспотом.

Никто лучше его не обращался со своими крепостными, и задолго до того, как царский манифест предоставил им свободу, в имениях Волконского отпала необходимость за нее ратовать.

Не менее великодушным князь бывал и в своей интимной жизни.

Женщинам, с которыми он расставался, не приходилось сетовать на то, что он обделил их своими щедротами, а во многих случаях он старался устроить и будущее этих дам.

Представительницы ли полусвета или аристократки, они были не в силах удержать при себе князя, и, обретя свободу, он мчался во весь опор к неясным горизонтам, в поисках нового увлечения.

Резко сменив настроение, он