Свет смерти [Мария Скрягина] (fb2) читать постранично, страница - 11

хранительницам очага, что устраивают его обыденное бытие, рожают ему детей, услаждают по ночам, берут на себя заботы по примирению его существования с внешним миром — гости, приемы, светская жизнь.

Да, они знали свое место красавиц, супруг, матерей, и не претендовали на большее, не старались разорвать ему когтями сердце, чтобы уютно устроиться там. И, главное, они уважали его. Уважали его тайну творения, к которой едва могли приблизиться, которую не понимали. Но им ясно было одно — он другой, и следует принять это, чтобы жить рядом и не требовать изменения, переделки.

Он не должен был умереть в сорок лет. Для его гения годы лучших стихов были еще впереди. Он открывал все новое и новое о мире, и его неутихающая боль билась в строчках, заставляя читателей по-иному смотреть на жизнь, сопереживать и становиться лучше. Да, я верила в то, что его стихи делают людей лучше — чуткими, добрыми, понимающими. Одаривая других своей болью, тоской, он учил любить.

Но лед в его стакане, кусочек льда будто из «Снежной королевы» и одновременно «Спящей красавицы» — так сказочна его смерть, что хочется пойти и разбудить чудом — поцелуем, слезами. Но лед пропитан ядом и чуда не будет…

Была ли я набожной женщиной? Нет. Мой век не признавал Бога и быть набожной было немодно. Мы хотели освободиться от Него, ибо думали о себе, как о богах. И нам хотелось, чтобы Богом была жизнь, природа, искусство, но не Тот, перед кем нужно отвечать за свою жизнь. Мы жили так, словно были бессмертными — наслаждаться, пьянствовать, веселиться ночи напролет, слушать музыку, стихи и думать — вот оно, настоящее. Мы стали старше, потому что к нам пришел Бог, или Бог пришел к нам, потому мы стали старше?

Молодость часто предполагает слепоту, неведение, незрелость. И если бы нас тогда спросили: что ты даешь миру? что ты даешь людям? что ты дал Богу? Ответ был бы один — ничего. Мы казались себе значимыми, но вокруг нас была пустота.

Смерть Хосе, такая страшная и загадочная, стала той свечой в темной комнате, что спасла мою душу от мрака. Смерть говорит о вечности, а его сказала мне более, чем достаточно. И за это я тоже благодарна тебе, Хосе.

— Группа сестер из монастыря святой Екатерины направляется в один из лепрозориев Гватемалы, ухаживать за больными. Не хотите поехать? — он смотрел на меня насмешливо.

— Почему же? Я согласна. — Он удивленно воззрился на меня.

— Выехать в Гватемалу и бежать?

— Нет, я буду работать в лепрозории.

— Вы не обманываете меня?

— У меня много недостатков, но лживость — не один из них.

— Значит, вы намерены посвятить себя Богу?

— Богу и людям, падре, но не церкви.

— Вот как? Почему же вы так резко поменяли ваше отношение?

— Из-за Хосе.

Никогда не встречавшись в жизни, они узнали друг друга с первого взгляда, он — по фотографиям, поданным в розыск, она — по снимку из газеты, где лицо Хименеса случайно выглянуло из-за массивной фигуры Эскобара.

Минуту они неотрывно глядели друг другу в глаза — Яна Милова, главная подозреваемая в совершении тяжкого убийства, и Рауль Орасио Хименес, лейтенант полиции, расследовавший это дело.

Настоятельница с гордостью представила ее:

— Сестра Антония — одна из тех, кто едет в Гватемалу. А это сеньор и сеньора Хименес, они сделали крупное пожертвование для лепрозория.

Мия улыбнулась:

— Пусть Господь благословит сестру Антонию в этом благородном труде.

— И вы будьте благословенны за вашу доброту и щедрость.

— Нам пора… — Мия тронула Рауля за руку.

— Я провожу вас, — заторопилась мать-настоятельница. Рауль задержался на несколько мгновений. Еще раз посмотрел на нее:

— Вы поступаете правильно. Прощайте! — и вышел вслед за женой.

Сестра Антония склонила лицо перед образом Пресвятой Девы, чтобы никто не видел ее слез.

Я стою среди посетителей в музее аргентинского поэта Хосе де Сальвы. Вокруг книги и фотографии. Русоволосая девушка смеется, грустна, среди друзей, на берегу реки, в строгом костюме и простеньком платье, под руку с мужем, на вечеринке с Хосе, персонаж, который существует только здесь, на плоской поверхности фотопленки и все же это я. Я, про которую столь знающе и подробно вещает экскурсовод, я, вливающаяся в уши слушателей.

Но что вам известно обо всем этом, обо мне, об Ортеге, о Хосе? Жизнь уложилась в гладко причесанные факты; чувства и стремления получили глянцевые ярлыки, все разложено, все объяснено.

Я не любила тебя, Хосе. Но разве я не любила тебя? Как только бы я отозвалась, ты перестал бы писать, ты стал бы одним из всех. И не было бы этого музея, и этих открытых ртов и восхищенных глаз.

Ты же простил меня, Хосе, я знаю, простил…