Дневник 1905-1907 [Михаил Алексеевич Кузмин] (fb2) читать постранично, страница - 2

прозы Кузмина, даже самых ранних вещей, должно быть очевидно, что подобная гармония у него если и возникает, то не как самоограничение, а наоборот — как узкая перемычка между двумя пропастями: трагизма и восторга, мрачного отчаяния, доходящего до стремления к самоубийству, и солнечного просветления. Дневник подтверждает эту особенность творческого самосознания, наглядно демонстрируя, что гораздо чаще душой поэта овладевало именно первое состояние. Иногда, конечно, оно бывало мимолетным, рассеиваясь от погожего денька, от любой «жалкой радости», но иногда тянулось неделями и даже месяцами. Понятно, что настроение далеко не является определяющим для художника, что творчество есть непременное преодоление мимолетного. Однако понять, что из произведений Кузмина в каком душевном состоянии создавалось, бывает чрезвычайно полезно.

Дневник важен не только психологическими подробностями, но и сведениями о круге художественных впечатлений Кузмина, оказываясь иногда единственным источником для проникновения в смысловую структуру его произведений. Конечно, нельзя полагаться только на дневник, ибо множество фактов не нашло в нем никакого отражения, но и без его свидетельств оказывается невозможно обойтись. Таковы, например, страницы, посвященные «любви этого лета», без которых связь поэзии и правды в ранних стихотворениях Кузмина не может быть понята с необходимой степенью отчетливости. Таковы записи конца 1907 и начала 1908 года, дающие возможность осознать реальную основу мистических переживаний третьей части книги «Сети». Для исследователей, до сих пор имевших возможность опираться только на сам текст, эти четыре цикла являются квинтэссенцией абстрактных чувствований поэта, вознесенных в горние выси надбытового мирочувствования^[4]. Однако дневник показывает теснейшую связь всех стихотворений как с любовью Кузмина к В. А. Наумову во всех ее перипетиях (разве что постоянно фиксируемая дневником ревность к В. Ф. Нувелю в них не попадает), так и с мистическими переживаниями, всячески культивируемыми А. Р. Минцловой и другими регулярными посетителями обители Вяч. Иванова. Эти переживания выливаются в реальные видения, которые впоследствии воплощаются в стихах едва ли не с полной документальностью, и это меняет всю перспективу прочтения стихотворений, кажущихся столь далекими от «прекрасной ясности».

В исследовательской литературе уже соотносились дневниковые записи Кузмина двадцатых годов с его тогдашними стихами, что позволяет до известной степени расшифровать то, к чему, казалось бы, почти невозможно подобрать ключи^[5].

Особенно важно это в тех случаях, когда речь идет о многочисленных впечатлениях Кузмина от произведений искусства, не входящих в круг обычного внимания литературоведов. Одной из особенностей художественного сознания Кузмина было вполне органическое сопряжение в нем реакции не только на творчество Гёте или Шекспира, но и на заурядные оперетки, домашние романсы, душераздирающие кинодрамы и тому подобное. Дневник дает возможность понять, какие именно явления следует ввести в круг рассмотрения. И это — не говоря даже о том, что только дневник является документальным свидетельством чтения Кузминым Фрейда (и отношения к его теории) или уже в двадцатые годы осведомленности его о Дж. Джойсе. Чтение и изучение дневника, таким образом, дает исследователю и внимательному читателю Кузмина возможность воссоздать круг его художественных интересов намного точнее, чем если бы мы опирались только на опубликованные произведения.

Но не только о творчестве должна здесь идти речь, поскольку за фиксацией повседневных впечатлений просматривается вообще отношение творца к действительности, претерпевающей за те годы, когда он вел дневник, глобальные изменения. Кузмин не так часто писал о собственно политических своих впечатлениях (разве что о событиях революции 1905 года и реакции на них рассказано более или менее подробно), но за прихотливыми изгибами его настроений все-таки просматривается некая система, говорить о которой с полной уверенностью было бы преждевременно, хотя некоторые ее черты все же могут быть сформулированы.

В одном из писем 1907 года Кузмин говорил: «…я совершенно чужд политики, а в редкие минуты небезразличия сочувствую правым»^[6]. Такое сочувствие отчетливо просматривается в дневниковых записях ранних лет (вплоть до фиксации вступления в «Союз русского народа», что стало предметом довольно оживленного, хотя и не касающегося сути дела обсуждения^[7]). На самом же деле, как это увидит читатель дневника, вполне утопическое сочувствие правым для Кузмина было внутренне оправдано тем, что в его представлении именно они выражали чувства самого коренного, патриархального, православного (в том числе и придерживающегося правил «древлего благочестия») русского народа. В одном из ранних писем