Сердце-предатель [Эдгар Аллан По] (fb2) читать постранично, страница - 2

открыт, — совершенно открыт, — и я пришел в ярость, как только взглянул на него. Я видел совершенно ясно, — это мутно-голубой и покрытый пятном глаз, — глаз, от которого у меня застывал мозг в костях. Из всего лица старика я видел только глаз, потому что точно инстинктивно я направил луч именно на это проклятое место.

Не сказал ли я вам, что помешательство есть ничто иное, как утонченность чувств? Теперь же я вам скажу, что до слуха моего доходил глухой, подавленный, частый стук, похожий на стук часов, завернутых в вату. Этот звук я тоже узнал тотчас же: то было биение сердца старика, и оно увеличило мою ярость, как звук барабана увеличивает храбрость солдата.

Но я все еще удерживался… Я едва дышал. Я держал фонарь неподвижно и старался не сдвинуть луч с глаза. А между тем проклятый бой сердца становился все сильнее, все поспешнее и с каждой минутой все громче и громче. Ужас старика, вероятно, был страшно силен! Это биение, говорю я, с каждой минутой делались все сильнее и сильнее. Слушайте внимательно. Я сказал вам, что я нервен; я, действительно, нервен… А тут среди ночи, в страшной ночной тишине старого дома, такой странный звук… В меня вселился непреодолимый ужас. Еще несколько минут я оставался спокоен. Но биение становилось все сильнее и сильнее. Мне казалось, что мое сердце из меня выскочит. И меня охватил новый страх: ну, а если сосед услышит этот стук? Час старика наступил. С страшным криком я открыл фонарь и бросился в комнату. Старик вскрикнул только раз, только один раз. Я в один миг бросил его на пол и навалил на него всю постель. И я улыбнулся от довольства, видя, что дело мое подвигается. В продолжение нескольких минут сердце старика билось глухим звуком и это меня уже не беспокоило, потому что через стену его не могли услышать. Наконец, биение прекратилось. Старик умер. Я поднял постель и осмотрел тело. Да, оно было холодно и мертво. Я положил руку на сердце и продержал несколько минут. Никакого биения. Оно было мертво… Глаз старика уже не станет меня более мучить…

Если вы еще и теперь думаете, что я помешан, то я заставлю вас переменить мнение: — я опишу вам предосторожности, которые я принял, чтобы скрыть тело. Ночь проходила; я работал поспешно и молча. Я отрезал голову, потом руки, потом ноги.

Я поднял три половые доски и уложил все между настилкой, потом я положил доски на старое место так ловко, так хорошо, что никакой бы глаз, даже его глаз ничего бы не заметил. Мыть было больше нечего, — ни пятна, ни капли крови. О, я слишком хитер! Утро все уничтожило, ха-ха-ха!..

Было четыре часа, когда я кончил работу, — стояла темная, глухая ночь. В то время, как часы били четыре, кто-то постучался. Совершенно спокойно я пошел отворить, потому что теперь мне нечего было бояться. Вошли три человека; они объявили, что они полицейские. Ночью сосед слышал крик; крик возбудил его подозрение, он дал знать полиции, и вот пришли полицейские, чтобы произвести следствие.

Я улыбнулся — чего мне было бояться? Я приветливо принял чиновников. "Крикнул я, — заявил я им, — во сне. А старик, — прибавил я, — уехал в деревню". Я провел чиновников по всему дому, приглашая их осмотреть все хорошенько. Наконец, я привел их в его комнату. Я показал им его деньги, — все было цело. Увлеченный своей удачей, я принес стулья и просил полицейских отдохнуть; сам же я поставил свой стул на доски, прикрывавшие тело.

Полицейские были удовлетворены. Моя развязность успокоила их. Я был совершенно доволен. Они сели и начали разговор о повседневных предметах; я весело отвечал им. Но я почувствовал скоро, что бледнею, и стал желать, чтобы они ушли. Голова у меня болела, в ушах звенело, а полицейские все сидели и все разговаривали. Звон становился явственнее, не переставал, а усиливался; я болтал усиленно, желая избавиться от неприятного чувства, но не мог… Вскоре я открыл, что звук был не у меня в ушах.

Я побледнел, но болтал еще скорее и еще громче. Звук усиливался; что мне было делать? Звук был глухой, подавленный, частый, очень похожий на стуканье часов, завернутых в вату. Я тяжело вздохнул… Чиновники ничего не слыхали. Я разговаривал быстрее, с большим жаром, — но стук постоянно усиливался. Я встал, заспорил о каких-то пустяках, но очень громко и сильно жестикулируя, а стук все становился громче и громче… А они все не уходили. Я прошелся крупными и тяжелыми шагами, как бы недовольный возражениями моих собеседников, но звук постепенно усиливался. О, Господи! что мне было делать? Я говорил с пеной у рта, злился, бранился, стучал стулом, на котором сидел; но звук пересиливал все и постоянно усиливался. Он становился все громче, все громче, все громче! А чиновники все болтали, шутили, улыбались. Может ли быть, чтобы они не слыхали? Боже всемогущий! Нет, нет! Они услыхали! Они подозревали! Они знали, они забавлялись моим ужасом! Мне так казалось и кажется до сих пор. Что могло быть хуже этой насмешки! Я не мог сносить долее их лицемерных улыбок! Я почувствовал, что надо или закричать, или умереть, и