водой, провел камнем по ладони.
— Вохристый камень, — сказал Дионисий, — таких, Володимир, в здешних местах великое множество. Особо на полях и по берегам озерным. Те поля после дождичка даже цвет свой меняют.
— А эти куда, тятя? — вопросил Владимир.
— Так береги, сыне. В деле сгодится. Вохры много надо будет натирать… давно мы не писали по свежим стенам. Не запамятовали, как надобно цвета составлять? А, Феодосий?
— Что ты, батя, — чуть даже обиженно отозвался старший сын, наливая воду в котел. — Да ты разбуди ночью и то скажу.
— Ну, ладно, — согласился Дионисий. — А ты, Володимир, не забыл на что вот эта самая вохра идет?
— Ежели надо празелень составлять темную.
— Так… И с чем смешать надо?
— К вохре надобно чернил добавить.
— Добро… Ну, а ежели празелень светлую составлять? Феодосий, ответствуй.
— Се дело не шибко хитро. Бери часть желти, да прибавь две сини, али три — вот и будет празелень светлая.
— Верно, — довольный Дионисий опять повернулся к Владимиру. — А теперь ты ответствуй: что пишут празеленью? Ведаешь?
— Ведаю, — кивнул тот. — Пишут рясы святых угодников, землю, дерева.
— А какие ты еще цвета помнишь? — не отставал от сына Дионисий.
— Лазорь, голубец, сурик, киноварь, черлень, брягиль, ражгирь, шижгирь, санкирь, рефть, дичь, ярь, — бойко протораторил Владимир.
— Ты гляди-ка, а! — воскликнул Дионисий. — Молодец, сыне! Даст Господь и ты будешь ладным изографом. А больше мне у Господа и простить нечего… Ну, а что сидим? Пора и кашу варить.
… Горел костер, кипело, булькая в котле, подвешенном на тагане, варево. Феодосий собирал прямо на зеленой траве у костра обеденный походный стол. Он разостлал широкую белую холстину, достал из берестяного туеска деревянные ложки, холстяной же мешок с хлебом, достав из сундука, подал отцу. Тот сам стал нарезать ломти.
… И вот в широкой деревянной мисе дышит паром, пахнущая дымком каша.
— Помолимся, — сказал Дионисий, когда все собрались вокруг скатерти.
Сыновья встали рядом с Дионисием на колени, и он первым осенил себя крестным знамением.
— «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволение», — проговорил Дионисий слова молитвы и осенил крестным знамением походный стол.
Все взяли ложки и Дионисий, постучав по краю мисы, разрешил начать трапезу. Только начали, а Владимир вдруг чего-то увидел.
— Глянь, тятя, идет кто-то, — показал он в сторону леса, из которого недавно вышли сами.
— Богомолец, поди, — коротко глянув на приближающегося путника, сказал Дионисий.
В лаптях на босу ногу, в холщевой рубахе, подпоясанной бечевкой, с тощей серой котомкой за плечами, путник поравнялся с обедавшими изографами.
— Мир вам, добрые люди, — поклонился он Дионисию с сыновьями, сняв с головы войлочный колпак. — Хлеб да соль.
— Спаси, Господи, — ответил Дионисий. — Мир и тебе, добрый человек. Не откажись разделить трапезу с нами.
— Благодарствую, — опять поклонился путник и, сняв котомку, подошел к костру.
— Володимир, — сказал Дионисий, — добавь кашицы из котла.
Путник, помолившись, достал из котомки свою, завернутую в тряпицу ложку и присоединился к трапезе.
— Откуда будешь и куда путь держишь, мил человек? — спросил Дионисий.
— Зовут Егорий, а иду, можно сказать, из самой Москвы. Странствую по святым местам.
— Давно ли с Москвы?
— Ушел оттоль по осени. Молился и трудился в ярославских да костромских монастырях. По весне в монастырях вологодских пребывал. Теперь вот иду в здешние святые места преподобных Кирилла и Ферапонта… А я чей хлеб да соль ем?
— Да и мы, можно сказать, из Москвы. Только давно ушли оттуда. Третье лето, как по монастырям обитаем. Иконники мы, изографы. Дионисий я, а это чада мои Феодосий да Володимир.
Странник удивленно глянул на Дионисия.
— Да нежели Господь сподобил меня в скитаниях моих встретить самого Дионисия — мастера?! Воистину неисповедимы пути твои, Господи!
— Что, разве слыхал обо мне?
— Да как не слыхать-то! Вся православная Москва тебя знает, иконам, тобою писанными, поклоняется. Да разве только Москва? Был я на Волоке Ламском в то лето у игумена Иосифа, так и там тебя помнят и почитают.
— Да… писали мы у него иконостас в церкви святого Успенья.
— И в иных монастырях, где я был, о тебе тоже поминают часто. Все желают иметь иконы письма Дионисиева, именуют первым среди иконников наших.
— Спаси, Господи, на добром слове, Егорий… Рад бы послужить Господу во всех монастырях Руси Святой, да не хватит на то жизни моей. Вот послал Господь работу в обители Ферапонтовской. Там после пожара храм каменный владыка Иоасаф поставил. Вот и идем его расписывать. А что на Москве? Какова жизнь? — вдруг спросил Дионисий.
— Да что на Москве.… Все тоже. Суета сует. Народу — ступить некуда.
Последние комментарии
16 часов 11 минут назад
22 часов 34 минут назад
22 часов 41 минут назад
23 часов 10 минут назад
23 часов 14 минут назад
23 часов 14 минут назад