выходит торцом на самый краешек обрыва. Охраны отдельной на овчарне нет. Дежурные в основном посматривают на коровник, который здесь же, с другого конца конюшни, торец в торец.
- Главное - тише. Не взбаламуть отару, - хрипит Захар, подсаживая девочку к заткнутому мешковиной окну наверху.
Через минуту дед уже и сам спрыгивает прямо на шею Нинке.
Овцы-таки шарахнулись. У воров похолодело сердце.
- Тише, миленькие... Сволочи, мать вашу так-перетак... Голубушки, чтобы вы опухли.
Отара угомонилась. Дед приказал девочке сесть. Сам садится рядышком. Задержал дыхание, прислушался. За стенами лишь шелест леденистого снега и далече, над въездом на скотный двор, скрипит от ветра жестянка фонаря.
- Ба-але, ба-але, - шепчет дед, протягивая прихваченный загодя кусочек хлеба. Овечек зовёт. А у девчонки от этого шёпота слёзы из глаз. Без звука. Жутко.
В руку деда ткнулась добрая мордочка. Тёплая, губы мягкие. Дед цепко, за короткую шёрстку, выворачивает животное, полоснул нож - хрип... И только дробь копыт шарахнувшихся снова овец.
Обратно путь уже легче. Дед снова поднимает на плечи Нину, подаёт ей тяжеловатую, пуда на полтора, овцу. Девочка в первый раз не удержала, упала вместе с тушкой, во второй раз получилось - оглянувшись, столкнула в окно. Тушка юзом скатилась по склону оврага, зацепилась за кусты внизу.
В овраге от колкого ветерка и снежной крупки она стыла быстро, но дед успел разделать её ещё тёплой. Липкая чёрная кровь вмёрзла в кожу, в грубые, шероховатые, все в цыпках руки. Свернул шкуру в плотный рулон, сложил ещё вдвое, зарыл в настовый снег у еле приметного куста шиповника, в стороне.
- У Людки на ноги обуть нет ни шиша... Перепрячешь, а к осени сошьёте. Ефиму из Жигановки отдашь, он не проболтается...
А Нинку колотило крупной дрожью, она бы, наверное, упала в изнеможении. «Ы-ы-ы», - не хватало воздуха в груди, но дед снова свистящим шёпотом и тяжёлым табачным духом цыкнул ей в лицо:
- Смотри ж, перепрячь скоренько - завтра же... Поди, глянь по следу. Кровь запинай.
Секла, секла лицо колкая снежная крупа.
Интернатовская столовая - это летняя половина избы, светлая, окнами к реке. Даже серый и густой утренний дождь, сменивший ночной снежок, не делает свет из окон сумеречным.
Елизавета хмуро, быстро раздаёт добавку. Освободила чан -как груз тяжёлый долой. Тихий сегодня завтрак. Необычно тихий. Молотят только ложки о тарелки, у Нинки суп пополам с молчаливо скрытыми слезами.
Один дед Захар сидит у входа и весело болтает:
- Давай-давай... На уроках, чур, не спать. Училка пожалется на кого, тому воду сёдни носить. Уговор. - Он щурится, глаза внимательно бегут по челюстям, по ушам, что ходуном ходят. На Нинке остановились. - Давай-давай, робяты... Вот придут батьки с войны, а вы уже во-он какие - грамотные, здоровые мужики-помощники... А как же, работы о-ой скока будет... Нужны будете - отцам помогать, стране нужны... А как же...
Взгляд Елизаветы нечаянно падает на окно. Председатель с милиционером, прикрывшись от дождя мешком, идут рядышком к интернату. Снег пополам с грязью месят, о чем-то переговариваются.
Елизавета побледнела, еле слышно охнула и села на лавку у печи, на деда вопрошаючи глядя.
А дед... Дед закрутил цигарку в палец толщиной.
Один из малышей, Василёк, круглый сирота, встав из-за стола, заученно-невыразительно сказал громкое «спасибо». Дед, улыбнувшись, кивнул.
В дверях мальчишка столкнулся с председателем и милиционером.
- А у нас суп с мясом был! Во! - и показал большим пальцем вверх.
Днём он получит от плачущей Нины затрещину, не особо задумается, за что, через пять минут забудет и никогда больше в жизни не вспомнит.
А из мужиков в деревню никто не вернулся, дед Захар тоже.
1986 год
ОДНОЙ ЦЕПЬЮ
Малюсенькое окошечко чёрной бани. Сумеречный свет в окошке. Влажным холодом вползает туман, стёкол нет, и жёлтый прямоугольник, величиной в два хороших мужицких кулака, вбирает густой, наполненный звенящей тишиной воздух.
Роман выглянул в оконце - не видно ничего: ни свинцовотяжёлого течения осенней реки, ни противоположного берега с чистым бором корабельных сосен - туман. Он осторожно потянул в себя воздух и натужно закашлял, марая борты телогрейки кровью отбитых лёгких.
«Всё». Он заплакал, давясь кашлем, опрокинулся на спину и засучил ногами по невидимому в темноте и потерянному в сознании полу.
Его бил поздним вечером комендант «общежития» - удивительным смыслом оборачиваются знакомые слова - сначала кулаками поддых (это чтобы фингалов не было), потом комендант всё чаще и чаще запихивал руку в дыхало, как в мешок. Он бил и распалял себя.
- Ххад!.. Экономическая вражина... Приписал Снегирёвой... Сне-ги-рё-вой, - так на каждый слог по удару, - нор-моч-ку. А мне значит - срок! Курва. А мне по лагерям?!.. Да я тя, вошь интелли... - и не было края ненависти и слюням, как не было сочувствия хотя бы во взгляде писаря у дверей.
Не пристало ждать сочувствия, пора было бы отвыкнуть -поселенец Устьвымьлага, в далёком прошлом
Последние комментарии
1 час 31 минут назад
1 день 13 часов назад
1 день 21 часов назад
2 дней 11 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 16 часов назад