Однажды осенью [Наталья Рузанкина] (fb2) читать постранично, страница - 6

гостинцами, тихо садилась напротив, разглядывая его с застенчивым, радостным смущением, держа на коленях темные шишковатые руки, и тогда колченогие стулья, желтый рассохшийся шкаф, обшарпанные, в остатках обоев, стены, полуприкрытые пыльной убогостью ковров, — все незримо освещалось зоревым, спокойным и ясным светом ее присутствия.

Он страшился этого ее света, этого ее неведомого могущества приходить в сны его и побеждать смерть; он чувствовал, что в ней скрыта сила, много большая, чем его беспросыпная, бесприютная шоферская удаль, чем чугунная, черная сила города, чем вкрадчивая, удушающая мощь Хозяина. Он не помнил имя этой силы, хотя, как порой казалось ему, знал о ней когда-то невообразимо давно, в луговом, озерном, невыносимо солнечном детстве.

Он высматривал в матери эту силу, высматривал зорко, осторожно-опасливо и, одолевая непонятный страх, уклонялся от объятий маленьких темных рук, усмешливо кривя рот, предупреждал, косясь на платок и сапон: «Чтоб не одевала больше позор этот, увидят — засмеют».

Она послушно, мелко кивала, съеживалась в углу за чашкой чая: «Уеду, сынок, сейчас уеду, погреюсь вот только», — а он, борясь с желанием разреветься, как в детстве, уткнувшись в колени ее, всё всматривался в зоревое, улыбчивое лицо, гадая: что там? Что там, за эти ясным, смущенно-радостным взглядом, за этой непобедимой светлотой и всепрощением? Что становится на пути смерти и обращает ее вспять, и в поющем глиняном кувшине подносит к губам серебряную воду бытия?

После свадьбы, хмельной, разудалый, смеющийся, ввалился в кухню, где неторопливо хозяйничала она, постоял, блаженно улыбаясь, спросил с затаенной гордостью:

— Как тебе? Царевна, а?..

— Мертвая она, сынок, — был тихий ответ.

— Т-ты… т-ты чего это? — заикаясь, трезвея, пробормотал он. — Д-дура старая, т-ты чего?

— Душа ее вымерла, родной. Ходит, говорит, красоту свою восковую носит — то ж видимость одна. Внутри — все черно, мертво… Берегись ее.

— Д-дура, — с надрывом выдохнул он, сплюнул зло и наверх поднялся, в ночь любви, в рай, с небес сошедший, в золотой солнечный плен…

И покатились тогда дни, расписные, нарядные, будто елочные шары, и зеркала радостно отражали и множили красоту молодой хозяйки, и ощущал он себя воистину князем Гвидоном, взявшим в жены чудо чудное, и сам воздух вокруг, казалось, переливался от счастья… Врывался вечером в дом, широколицый, шумный, наивно-улыбчивый, складывал в изголовье Царевны стопку глянцевых журналов, каталогов меховых и ювелирных местных выставок, бросал усмешливый взгляд на кукольные лица: «Смотри, в подметки тебе не годятся», целовал шею, плечи и грудь будто из дивного золотого фарфора, заглядывал в гжелевые очи… После путешествия в Страну Любви вытягивался рядом, ослепленный, восхищенный, пока она, завернувшись в плед, с лениво-снисходительным видом перебирала каталоги, обводила сверкающим душистым ногтем наряды, украшения, улыбаясь загадочно…

— Закажу, обязательно закажу, — бормотал он, обмирая от сладкой, разрушительной боли, вновь погружаясь в зыбучий песок желания. — А это куплю. Завтра же. И это…

Любила хризантемы, розовый «мускат», одеваться умела и любила, и со своей нежной, позолоченно-фарфоровой прелестью стала предметом вожделения беспутных друзей и объектом черной зависти их подруг. Не воспринимала ни вожделение, ни зависть, держалась замкнуто, улыбчиво-надменно, на слова была скупа, сдержанно-молчалива.

— Не разговаривает! — пожаловался он однажды Хозяину.

Тот загрохотал весело:

— Баба должна быть как красивая открытка, а не как микрофон взбесившийся! Повезло тебе…

Напугала однажды, напугала до дрожи в сердце, до утробного мата, когда у пинчера Марты появилось потомство и черно-рыжие слепые комочки весело закопошились на старой пятнистой шубе в дальнем углу у крохотного чулана. Дрогнуло позолоченное лицо, в гжелевых глазах сверкнула брезгливость:

— Утопи… мерзость эту.

— Да ты что?! — он изумленно вскинул голову. — Я хозяев им найду, ребята разберут!

И забыл слова ее, а через пару дней вернулся и не услышал ни заливистого лая Марты, ни тихого попискивания кутят.

— Где?

Улыбнулась — волшебно, сказочно, опалила голубым лукавым огнем смущенного взора:

— А, да ну их! Одна вонь… Живодерам сдала.

Закачавшись от услышанного, ударил широко, сильно, как в хмельной «доброй» драке, потом пил в саду за подгнившим черным столом под росистыми яблонями, бормоча сквозь кипучие слезы слова матери: «Мертвая, Боже ж ты мой…»

Звезды чертили огнистые следы через сиротливую черноту августовского неба, от страшного, предвечного одиночества сжималось сердце…

В коридоре еще пахло щенками и Мартой, мокрой шерстью, молоком и кисло-соленым привкусом псины, пятнистая подстилка валялась в углу. Встряхнул, расправил ее на коленях, гладить стал, пьяно, задумчиво, и руки вдруг задрожали. Вновь знакомый взор почувствовал, синий, опаляющий…

— Крест,