Не укажешь... [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать постранично, страница - 2

Живого, сотский, вынули из петли?

— Как есть живой… ругается… Ребята доглядели, Силантий Парфеныч, а то бы удавился вконец.

— Ах, разбойник! Ах, душегуб!..

II

Староста Вахромей, совершенно был счастлив случившимся событием, которое точно разбудило его. Он быстро шагал вперед всех, так что старшина едва поспевал за ним. По дороге их обогнали еще две стайки деревенской детворы, летевшей к месту происшествия. От волости до избы Максима было всего сажен сто, — пройти по улице к церкви, а потом повернуть направо.

— Нет, время-то какое выбрал, а?.. — повторял старшина. — Добрые люди к страде готовятся, а он петлю себе приспособил… Ах, разбойник, разбойник!..

Около избы Максима собралась уже целая толпа, состоявшая из ребят, баб и стариков. Настоящих мужиков было не видно, — они точно совестились за случившееся. Изба у Максима была новая, хорошая, и двор хороший, и огород, и всякая хозяйственная пристройка. Одним словом, жил человек справно. Это обстоятельство еще сильнее озлило старшину. Ежели бы это наделал какой-нибудь пьянчуга, как зарезавшийся солдат или забулдыга Тришка, а то настоящий, справный мужик, у которого старший сын женат второй год да две девки-невесты на руках.

— Чего вам тут понадобилось? — накинулся старик ка баб. — Брысь по домам!.. Точно на свадьбу сбежались!

Толпа попятилась, но не расходилась. Вахромей схватил валявшуюся палку и бросился разгонять.

— Убирайтесь домой, бессовестные!.. С человеком, можно сказать, несчастье, а они глазеют. Вот ужо я вас!..

Максим, пожилой мужик с окладистой бородой, сидел у себя на крылечке и не шевельнулся, когда начальство вошло во двор. Это спокойствие немного озадачило старшину, и он проговорил как-то растерянно:

— Ты это что, Максим, надумал-то… а?..

Максим молчал, глядя куда-то в угол. В сенях что-то шевельнулось, и послышались сдержанные рыдания. Вахромей уперся глазами в Максима и рассматривал его с удивлением барана, который стукнулся головой в забор. Писарь Костя тоже смотрел на Максима, напрасно стараясь увидать в нем что-нибудь такое, что говорило бы об удавленнике, о человеке, который мог повеситься, — смотрел и ничего не находил. Человек, как все другие люди, Максим всегда был молчальником, молчал и теперь.

— Нет, ты что молчать-то? — уже с азартом наступал старшина, проникаясь своей ответственной ролью начальника. — Вот сидишь, вытаращил глаза, а мы за тебя отвечай… Время-то какое стоит, а?.. Вот-вот все поедут на покос, а тут мертвое тело… Одними понятыми заморили бы, да еще ставь подводы под станового, да под следователя, да под дохтура. Это как, по-твоему?.. Тебе-то все равно, а мы бы не расхлебались с начальством… Одних харчей сколько бы сошло за тебя, разбойника: и станового корми, и дохтура, и следователя… Это как, по-твоему?.. Да еще хорони тебя… Может, и попу пришлось бы платить, и за гроб, и за могилу, да еще поп-то отпевать бы не стал. Кабы ты своей смертью помер, так и похоронили бы тебя честь-честью свои домашние, а тут нам же пришлось бы с тобой возиться…

Эти хозяйственные соображения подняли в старшине всю злость, и он даже замахнулся на неудачного удавленника.

— Надо осмотреть баню, — решил писарь Костя в качестве делового человека. — Все по порядку…

— И то осмотреть… — поддакнул Вахромей. — Может, там найдется што-нибудь… Ведь черт его знает, што у него было на уме!

Баня была старая, как ее поставил еще отец Максима. Осмотр не дал ничего интересного: баня как баня. Даже не было веревки, на которой хотел повеситься Максим.

— Надо понятых созвать, — советовал Костя. — Составить протокол на всякий случай. Да и баню надо, тово, опечатать.

Понятыми взяли соседей. По пути привели жену Максима, пожилую, болезненную женщину с убитым лицом. Она, как комок, бросилась в ноги старшине и запричитала:

— Будь отцом родным, Силантий Парфеныч, не погуби… Ничего я не знаю, ничего не ведаю.

— Ах, глупая баба!.. Нашей причины тут никакой нет, а што следовает по закону, то Максим и получит.

Так как олицетворением закона являлся писарь Костя, то жена Максима и переползла к его ногам. Понятые стояли сумрачно и старались не смотреть на эту жалкую сцену, пока Вахромей не поднял старуху на ноги. Общее внимание теперь было занято принесенной старухой веревкой. Это был обрывок старых вожжей и походил на все остальные веревки. Как ее ни вертели, в веревке не оказалось никаких особенно зловещих особенностей. Писарь занес ее в протокол, как вещественное доказательство: «а вышеизложенную веревку приобщили к настоящему делу». Под протоколом подписался старшина, а Вахромей и понятые поставили кресты. После этой невинной церемонии больше ничего не оставалось делать, хотя все и сознавали, что нужно что-то сделать: случай вышел не за обычай, и всем почему-то было совестно.

— А что мы с ним будем делать? — взмолился старшина каким-то упавшим голосом. — Как его так-то оставить?..

— Конечно, связать, — соглашался