Новый губернатор [Иннокентий Васильевич Омулевский] (fb2) читать постранично, страница - 3

старинный друг его отца Колоколов был назначен губернатором в Земельск, он всеми своими способностями ухватился за это обстоятельство, как за такое именно, которое скорое всего могло его подвинуть к цели. Колоколов взял его с собой на службу в качестве чиновника особых поручений. Начальник отделения, в котором он служил, надо сказать правду, не без сожаления расстался с таким дельным чиновником, как Вилькин, даже сам директор советовал ему остаться при министерстве. Но как это ни было лестно — Николай Иванович уехал. Чиновник особых поручений с необыкновенным в его лице искусством воспользовался близостью своих служебных отношений к новому начальнику. На первых порах он так ловко прикинулся безукоризненно честным, что его не больше как через год по приезде в Земельск губернатор определил на место смененного за слишком грубые взятки правителя своей канцелярии. На новом месте, которое почти законно давало Вилькину некоторые права — иметь свою долю влияния уже на целую губернию, он с изумительной ловкостью, дошедшей в последнее время почти до гениальности, опутывает губернатора мастерски скрытыми, но тем не менее крепкими тенетами своего изворотливо-практического ума. Николай Иванович с неподражаемой ловкостью дал почувствовать губернатору, что только один он, Вилькин, может вполне понимать честные намерения его превосходительства и что все остальные чиновники только устами чтут его, сердце же далеко отринуто от него. И старик-добряк, наконец, совершенно беспрекословно вверился своему правителю; он даже только одному ему и верил, только его советов и слушал. А между тем Вилькин, этот красивый и изящный Вилькин, этот неподкупной честности человек, обделывал иногда, прикрываясь своей честностью, такое дельце в губернии, для которого, как говорится, и в Сибири места мало. Таким образом все, что делалось в губернии — делалось одним Вилькиным; губернатор управлял ею только номинально. Недаром прозвище, данное Вилькину местным остряком, губернским прокурором Падериным, так отлично и с одного разу привилось в обществе земельской аристократии: недаром о нем все отзывались так, что он — «сердце губернии». Даже недоступно-гордая мадам Матюнина, жена председателя казенной палаты, не хвалившая никогда никого, кроме себя, и только раз во всю жизнь похвалившая мужа за то, что он, застав ее в одном очень уж интимном положении вдвоем с близким ей человеком, ни о чем не догадался, — даже и эта дама, даже она в письмах к своей старшей, незамужней сестре, проучившейся в Петербурге в каком-то значительном женском учебном заведении, выражалась о Николае Ивановиче не иначе, как следующими словами: «Я, мадам Матюнина, — первая дама в губернии; а м-р Вилькин… — о! это человек чести, ума, вкуса, талантов… всего (не разб.), чего только ты хочешь. Одним словом, это — душа общества или, как здесь выражаются о нем по-чиновничьи — «сердце губернии». Действительно, в Вилькине оказывалась и первая из этих двух способностей: он был весьма находчив в обществе, острил иногда очень зло, но всегда с тактом, порядочно играл на фортепьянах и недурно пел. У него вообще была какая-то врожденная, почти инстинктивная способность нравиться одинаково мужчинам и женщинам. Короче, у него было дьявольское уменье поспевать всегда везде вовремя, в душу человеческую лазить, так сказать…

И как же было не замереть этому «сердцу губернии» в то достопамятное утро, которое двумя-тремя официальными строками почти разрушало все его планы или, по крайней мере, задавало ему такую мудреную задачу в близком будущем, что она пока не была даже в нем, в таком практическом жизненном математике, всю его веру в свои силы, всю надежду на свою громадную изворотливость? Человек почти до половины вывел задуманное им здание, потратил на прочное укрепление его огромный запас ловко замаскированной лжи, почти весь свой драматический талант, — и вот на пути к возведению нового яруса непредвиденно является какой-то несдвигаемый камень: какой-то пока еще безличный Павел Николаевич Арсеньев, даже звук просто, три неуничтожаемые слова — и здание надо оставить, надо начинать новое, искусно спрятавши прежнее! Хорошо еще, если этот камень окажется так мягок, что его, если не сдвинуть, так разбить можно; хорошо еще, если в личности этого пока еще безличного Павла Николаевича окажется такая щелочка, через которую ему можно будет влезть в душу этой личности — о, если бы нашлась такая щелочка! — он непременно влезет в нее, хорошо еще, если этот звук, эти три неуничтожаемые слова не оглушат его сразу… А если?..

Нечто вроде этого передумал Вилькин, сидя один у себя в кабинете по возвращении из канцелярии в день получения роковой министерской бумаги. Он заперся там до самого вечера, не обедал, чая не пил, не принял постучавшегося было к нему прокурора Падерина, его короткого приятеля, не заговорил с ним, сказал только сквозь закрытую дверь кабинета но обыкновению отрывисто: — Уйди, пожалуйста, не беспокой меня: у меня --">

Пожертвовать