– Возможно… – доктор Клагфартен позволяет слову повиснуть в воздухе – есть у него такая склонность. – Возможно, именно дрозд является истинным объектом вашего сочувствия. В конце концов, он ведь не может покинуть комнату – в отличие от вас.
– Возможно. – Я не даю слову повиснуть в воздухе. Я даю ему рухнуть, врезаться в пол между нами, подобно быку на корриде – содрогающееся месиво мышц и пыли на жесткой и смертоносной земле.
Доктор Клагфартен пробует зайти с другого боку:
– Я бы хотел снова встретиться с вами сегодня вечером, по другому вопросу – если припоминаете, я вчера об этом говорил? – Как типично для него это «припоминаете».
– Да-да, конечно. – Я поднимаюсь на ноги. Во время наших сеансов я сижу напротив доктора Клагфартена в низком кресле родом откуда-то из пятидесятых – деревянные подлокотники, подушка, пристегнутая к раме резиновыми ремнями.
Доктор Клагфартен устроился чуть в стороне, за белым деревянным столиком, выполняющим функцию рабочего стола. Он худой, почти лысый человек с выразительным, чувствительным лицом. Для психиатра средних лет у него неуютно чувственные губы. Он постоянно кривит их в гримасе напряженной, эмоциональной задумчивости. Вот и сейчас он делает то же самое. Кривит губы и бросает, поднимаясь из-за стола:
– Ну, тогда увидимся сегодня в три.
Я немного сутулюсь и уже на пути к двери полуоборачиваюсь и утвердительно бормочу:
– Угу.
Чего надо доктору Клагфартену в этом его устланном коврами анклаве? Его кабинет – самый что ни на есть анклав, весь в коврах. Современная комната, стены цвета сливок, толща ковров. Толща, которая после его унылых монологов угрожает поползти вверх по стенам, изолируя, оглушая. Чего ему от меня надо? Чтобы я скользнул рукой за плотный лацкан его строгого покроя пиджака? Нежно коснулся его рубашки, расстегнул ее, согнулся, скользнул губами и языком, ища его вдавленный, потный сосок? Этого хочет доктор Клагфартен?
Сегодня утром я проснулся от бубнившего в ухо радио. Когда я один – а сейчас такое случается все чаще, – я всегда ложусь со включенным приемником, чтобы «Зарубежное вещание ВВС» вплеталось в мои сны. Тогда мне снится бунт одетых в тюрбаны клагфартенов, кидающихся камнями в израильских солдат в секторе Газа. Когда я пришел в себя, по радио давал интервью какой-то политик. «Нам необходимо определить сроки в долгосрочной перспективе», – говорил он. И еще: «Я думаю, что мне надо будет сесть и подумать об этом». Эти радиопередачи делают что-то с людьми, заставляют их повторяться. Как будто посреди фразы они забывают, кто они такие, и пытаются вспомнить, и спрашивают сами себя: «Кто я? Да кто же я такой?» И единственный ответ, который они находят – что они те, кто только что произнес: «на самом деле», или «срок», или «курс», или «без разницы», и поэтому им нужно повторить это снова. Необходимо повторить снова.
Кабинет доктора Клагфартена находится в старом административном здании – угловатой постройке из влажного бетона с квадратными зелеными окнами, выдающимися наружу – как если бы оно распухало изнутри, медленно раздувалось. Проходя по парковке, я оглядываюсь. Доктор Клагфартен смотрит на меня из окна кабинета. Он поднимает руку и осторожно вращает ею у запястья – легкий намек на прощание. И в этот же момент сгусток химической вони, вроде освежителя воздуха, возникает у меня в глотке. Я давлюсь, отворачиваюсь, иду дальше.
Дейв ждет меня в кафе – как и обещал. Он очень высокий, очень жизнерадостный человек, и я считаю его своим лучшим другом. «Привет!» – кричит он, когда я захожу внутрь. Кафе – одна длинная комната, почти туннель. В дальнем ее конце, справа, стоит кассовый аппарат, а на самом краю пыхтит и булькает кофеварка «Gaggia», выбрасывая маленькие облачка пара. Под одним из них и сидит Дейв. «Привет!» – кричит он снова. Может, думает, что я его не заметил, а может, просто напоминает себе, что он Дейв.
Я его не виню, ведь Дейв – такое распространенное имя. В кафе по утрам обычно бывают еще два Дейва. Дейв и я называем их Толстый Дейв и Старый Дейв – чтобы отличать друг от друга и от него самого. Толстый Дейв – туповатый брат владельца кафе, оперирует кофеваркой. Тело у него как бочка, а голова как ведро. Он оборачивает передник вокруг живота, обвязывает его шнурком так плотно, словно накладывает жгут, а свои огромные белые руки оставляет обнаженными. Они пребывают в постоянном движении, зачерпывают, поворачивают и дергают кофеварку. Выглядит это так, будто он умело, хотя и без особой страсти, занимается с ней любовью.
Старый Дейв – фигура гораздо более мрачная. Он сидит, уткнувшись в сводки бегов, с тощей самокруткой, прилипшей к нижней губе. Он никогда ничего не говорит. Мы знаем, как его зовут, только потому, что время от времени Толстый Дейв его упоминает: «А вот Дейв раньше…» или «А знаете, Дейв-то мог бы вам порассказать насчет…» Кажется, в этом и заключается судьба этих двух Дейвов. Существовать дуэтом, подпирая своими
Последние комментарии
14 часов 45 минут назад
15 часов 20 минут назад
16 часов 13 минут назад
16 часов 18 минут назад
16 часов 29 минут назад
16 часов 42 минут назад