В ожидании солнца (сборник повестей) [Николай Михайлович Омельченко] (fb2) читать постранично, страница - 2

— Завязал, — вздохнул Цаля.

— На ночь можно, чтобы не замерзнуть. Растирать-то тебя некому будет, — успокоил Григорьев.

— Нет, Миша, сказано — отрублено! — Цаля очень гордился своей твердостью, силой воли.

Григорьев поднялся, надел шерстяной спортивный костюм, несколько раз легко и грациозно присел, глубоко вдохнув, втянул живот, выпятил атлетически округлившуюся грудь — и сразу же показался и ростом выше, и в плечах шире. Куда и девалось в нем что-то жалкое, цыплячье — артист! Цаля смотрел на него влюбленно.

— У одного чудака спрашивают: отчего это у тебя мешки под глазами и руки трясутся? А тот ответил: друзья и годы… — сказал с наигранной скорбью Григорьев и, оттянув борт Цалиного пальто, сунул в боковой карман бутылку с остатками спирта.

«Ну и бог с ней, — спокойно подумал Цаля, — угощу кого-нибудь, а сам пить не стану». Он шел по площадке, улыбаясь, довольный собой, что случалось с ним в последнее время не так уж часто.

Под брезентом, у ящика с подсветками, стоял Цалин фибровый чемоданчик, уже повидавший виды. В нем были полотенце, мыльница, бутерброд с бараньей колбасой и полулитровый термос с зеленым чаем. Цаля открыл чемодан и аккуратно поставил в него бутылку со спиртом.

Часть группы уехала сразу же после окончании съемок, остальных, тех, кто развешивал на деревьях листья, только за полночь увез автобус, ослепив на прощание Цалю ярким светом фар. Цаля остался один в кромешной темноте каракумской жутковатой ночи. Случилось то, чего Цаля больше всего боялся: на него навалилось одиночество. Вместе с ним к Цале всегда приходила тоска, а в ней было все: мысли о бесцельно прожитой жизни, о тяжелой болезни, столько лет диктующей ему свои условия, и многое другое…

И Цаля не выдержал — достал бутылку и медленно, глоток за глотком, не закусывая, цедил из горлышка спирт, пил, пока не опьянел настолько, что даже не помнил, как забрался под брезент и уснул. И, наверное, спал бы еще, если бы не воробьи. Хорош сторож!

На шоссе послышался гул машины, и, когда она показалась, Цаля отошел на обочину, поднял руку. Это был молоковоз — желтая цистерна, густо забрызганная грязью. Он не остановился. Цаля, не опуская руки, провел его тоскливым, укоризненным взглядом. В кабине сидел кто-то черствый, безразличный, не пожелавший прислушаться к гласу вопиющего в дождливой пустыне.

— Сволочь! — скорее с грустью, чем со злобой, бросил Цаля и вновь стал с надеждой всматриваться в тонущее в рябящей мге шоссе.

Из этой туманной мги вскоре снова проклюнулась машина. Теперь уже Цаля вышел на середину шоссе и поднял обе руки. «Волга» резко затормозила, съехала на обочину.

— Прости, браток… — начал было Цаля и радостно засмеялся: в окошке сияла добродушная золотозубая физиономия Саида, шофера местного таксопарка, в котором группа арендовала машины.

— Салям, Цаля, ты еще жив? А начальник сердился, когда ехали в аэропорт. Говорил, сторож исчез…

— А я видел вас, — солгал Цаля. — Под брезентом сидел, дождь…

Тот, кого Саид назвал начальником, второй режиссер Виталий Жолуд, хотел было что-то сказать, но другой пассажир не дал ему и слова молвить. Почти вытолкнув Виталия из машины на обочину, проворно выскочил сам и, широко улыбаясь, разведя руки, пошел на Цалю.

— Сашка?! — обмер Цаля. — Родной мой!

Обнявшись, они расцеловались.

Жолуд скромно стоял в стороне, не решаясь первым сесть в машину. Его стройная высокая фигура в моднейшем, в крупную светлую клетку пиджаке и американских джинсах выражала… да, почтительность — не лакейскую, а исполненную достоинства, слегка даже снисходительную. Гость, которого он вез из аэропорта, был не просто автор сценария, а известный молодой писатель Александр Мережко. Жолуд сам вызвался встретить его, хотя это полагалось делать директору картины или режиссеру-постановщику. Глядя, как Мережко тискал в объятиях Цалю, Жолуд иронично улыбался: он мало верил в искренность радости от встречи этих двух таких разных людей, скорее всего, автор просто «играет на публику». Ведь что могло быть общего у этого талантливого баловня судьбы, человека даже с виду подчеркнуто благополучного — в дорогой заграничной тройке, в моднейших штиблетах, округлого от излишнего жирка — и у опустившегося алкоголика, которого группа чуть ли не из милости взяла к себе разнорабочим. На красивом лице Жолуда невольно мелькнула тень брезгливости.

А Мережко и Цаля все еще шутливо тискали друг друга.

— И пузо уже как у классика! — смеялся сквозь слезы радости Цаля. — Никак не вспомню, где мы с тобой виделись последний раз…

— Постой, постой… Кажется, в Доме кино.

— Нет, уже после.

— В Киеве?

— В Киеве я не был три года. Все мотаюсь по Азии.

— Вспомнил! — радостно воскликнул Мережко. — В Баку!

— Верно, в подвальчике. Эх, это же надо — забыть о такой встрече! Мне-то простительно, как-никак уже пятьдесят, а ты небось едва за четвертак перешагнул?

— Какое там, Цаля… — В голосе