Боковой Ветер [Владимир Николаевич Крупин] (fb2) читать постранично, страница - 4

разделенным на градусы, на гвозде в центре круга висела нитка. Константин Владимирович натягивал нитку через градус, сказанный мною. «Может, ты ошибся?» — «Нет!» — «Два раза наводил?» — «Три!» Константин Владимирович кряхтел, соображал в каждом случае, а вдруг пожар не у нас, а у малмыжан, в уржумских лесах, а то и вовсе в Удмуртии. Я ждал, что он будет названивать, поднимать народ. А он надевал фуражку и шел проверять мои данные. Я прыгал рядом, как собачонка. Он лез на вышку, долго смотрел на дым в бинокль, крутил астролябию, потом огорченно говорил: «Правильно навел», — и, кряхтя, спускался вниз. В бинокль я рассматривал его сверху, вертя бинокль спереди назад.

Он не изменился почти. Высокий такой же, медлительный. Но меня не узнал. А маму, конечно, узнал. Не успела она рассказать историю с посадкой в Малмыже, как пришла тетя Поля, сумки выпали у нее из рук, обе они обнялись и разревелись.

За столом тетя Поля все извинялась, что нет ничего, что плохо, но то, что для нее было плохо, — нам в охотку: домашняя стряпня, мед, творог.

— Кушайте, — говорила она, — заугоду, так и выпейте, своя вот, голова не заболит с нее, медовуха. Хозяин-то вовсе не пьет. Ох ведь, Валя, сына-то провожала, наложили всего-всего: меду, мяса, варенья. Собрались, пошли, гляжу — сынок-то все и попер, а сношенька, как на параде, безо всего, еще бы только флажок, нет, думаю, сынок, больше я так тебя не загружу, да вы кушайте, ох ведь какая погода, в эту бы да пору да как бы уж свой весь салат не делать, кушайте, угощайтесь, всего-то и положила малестечко, а мед-то пробуйте, надули мелированное ведро с двух ульев…

Мне надо было зайти в редакцию. Мама осталась — измучилась за такой долгий день. Пошли С сестрой. Все вновь воскресало в памяти. Тут магазин, который ограбили сами продавцы, тут жили Балдины, Ухановы, Агафонцевы, Мичурины, Черных, мой одноклассник Петя Ходырев, первым из нашего выпуска умерший. Контора лесхоза, где мы тоже дежурили у телефона, подрабатывая, но и с пользой — помногу читая. Улица была заасфальтирована. Вот дом учителя Плаксина, бывший поповский дом. Плаксин был не кильмезский, смутно говорили, что он был в плену, но что Вера Алексеевна, тоже учительница, не побоялась его принять.

Наш дом рядом с редакцией. Береза возле дома, переросшая дом. Ее я посадил в год выпуска двадцать пять лет назад. Вначале вошли в дом, постучались в квартиру. Сестра поразилась — как в этой крошечной квартирке жили ввосьмером, и еще всегда кто-то был на постое, всегда кто-то ночевал. Спали в четыре этажа: на полатях, на печке, на кроватях, сундуке и на полу. А как было весело! Враз училось пятеро, облепливали стол, да еще всегда ко всем приходили друзья. С одной стороны у нас жили Очаговы, с другой — Обуховы и Ведерниковы, и дружили старшие со старшими, средние со средними, младшие с младшими. Потом Очаговы переехали, их крохотное помещение заняла уборщица, она же сторож, она же курьер, но по штатному расписанию крутильщица печатной машины Тася. Вот как они-то, Очаговы, вдесятером тут жили? Сейчас тут стоял один редакционный линотип, и ему было тесно.

Но сказанное не значит, что в селе все так жили, нет. Были среди одноклассников и дети секретарей и директоров леспромхоза, сплавконторы, Заготскота, мы бывали, конечно, у них, например у Агафонцевых, с Вовкой я дружил, а его сестра Эмма была нами любима. Если учесть, что нам было едва по десять лет, можно засмеяться, но вот помнится же. Она никогда не угнала о нашей любви, хотя мы писали красными чернилами на сгибе локтя букву «Э» и тыкали в нее булавками, чтоб навсегда. Наверное, мы полюбили ее только за то, что она была приезжая, да еще с таким, явно не вятским именем. Когда Агафонцевы уезжали, мы наскребли с дороги горсть земли и, завернув в бумажку, дали Вовке, чтоб не забывал наше село. Потом уже другому другу, другу юности, я писал: «Друг мой, мы уже не дети, но все еще мал наш вес, и кроме Москвы на свете есть еще и Кильмезь». Дальше очень нравились строки: «В Кильмези твой дом с палисадом, откуда уехал ты, там утром под солнечным взглядом влажно искрились цветы».

В нашем дворе также стоял дровяник, сарай. Сестра вспомнила, как мы одно лето держали кроликов, их развелось бессчетно, но к осени остались четыре, а тех унесли забивать на бойню. Больше мы не разводили. На крыше сарая мы спали летом — красота! Вот уж где мы становились неподконтрольными родителям. Но тоже как сказать — еще спал там и старший брат. Родители меня пальцем не тронули, а от брата один раз попало, думаю, поделом: загулялся. На огороде, там, где были наши грядки, картошка, а осенью шалаши из палок подсолнуха, теперь стояли двухэтажные дома из серого кирпича, и уже на балконе с магнитофоном, слушая Высоцкого, сидели ребята. Тут еще была наша любимая полянка среди тополей, но полянки, увы, не осталось, тополя, правда, стояли.

Около полянки тогда была банька, в ней жила Танюшка, старушка. Я потом долгие годы собирался писать о том, как мы ей (и другим) помогали пилить дрова, а ей еще, кроме того,