Травень-остров [Алексей Семенов] (fb2) читать постранично, страница - 2

рощицы. Сосновая ветка, протянувшаяся над водой, лениво качнулась. Чиркнув по зарослям камыша, блеснуло серебряной звездочкой в лунном луче колечко и кануло в темную воду с едва слышным плеском. Кругов видно не было.

Для двоих на берегу ращепа зверек остался такой же незамеченной тенью, как и все иные тени уходящей теплой ночи. Если бы кто сказал им, что это минует последняя теплая ночь месяца зарева, они вряд ли удивились бы. Знаемый как пять пальцев низкий и пологий скат у мелкого неширокого потока обрывался теперь, казалось, в черную долгую дыру, откуда студено веяло зимой. В эту самую дыру и кануло колечко, брошенное без трепета душевного и без надежды. Да так уж было заведено. Не им и отменять.

— Ровно осень, — молвила она, зябко поводя плечами и кутаясь в шерстяной платок.

— Осень и есть, — отвечал он. Ее рука — теплая и мягкая — безвольно лежала в его ладони. Другой рукой он касался шероховатого, пахнущего смолой и спящим сейчас солнцем соснового ствола. То же сделала и она, и круг замкнулся. Незлобивое дерево силилось превозмочь дрему да отдать им хоть частичку своей вековечной спокойной мудрости. Но суетным людским душам невнятно было неспешное, отрешенное созерцание и слушание близкого окружения и слабых голосов издалека. Все было им внове, и всякое чувство являлось резко и странно. И разлука, коя дереву виделась всего лишь удалением кого-то из виду и поводом поразмыслить о другой возможной встрече через несколько десятков зим, для них была лезвием тяжкого стального меча, разрубившим нитки жизней для новой, совсем другой вышивки, где вместе им уж не виться.

— Я днесь на росстань ходила, — продолжила она. — Петуха взяла черного, нашего. Все ждала, пока вихрь с полудня придет.

— И что? — Он беспомощно улыбнулся: что толку вихри пытать? Все одно ясно: завтра в путь.

— Был вихрь. Один. Я перед вечерей успела, пока не видит никто. Все тихо было, а потом как налетит! — Увлекшись рассказом, она расправила плечи и подалась вперед, а глаза ее широко распахнулись, живо представляя приключившееся. Он почти не слушал, а только смотрел. Ночь была темна, но отражение лунного луча на воде отбрасывало слабый отсвет даже сюда, под сень древесную, и он мог видеть ее. Видеть, чтобы запомнить такой надолго.

— Только стояла трава ровно и вдруг вся как волной пошла! И боярышник зашумел… А вихрь у того самого куста, где я стояла, и закружился.

Она остановилась перевести дыхание. Ночь молчала, забыв о всяких дневных вихрях.

— Успела? — спросил он.

— Успела, — кивнула она в ответ, и серебряные кольца, украшавшие ее виски, качнулись тихо. — Черный трепыхаться стал: вихря, должно быть, забоялся. Думала, помешает, да я и промахнусь. Только обошлось: прямо попала!

— Не жаль тебе вихрь ножом ранить? — вдруг спросил он.

— А? — не поняла она и, торопясь, продолжила: — Так вот, а он вьется, шелестит, будто и впрямь бормочет что-то. Я и спрашиваю: «Отвечай, вихрь, какова зима станет?»

— Ответил? — полюбопытствовал он и подумал: «Интересно, что сочинит?»

— Я не поняла сначала: шипит, шуршит, ни единого слова не разберу, — искренне продолжила она. — А потом он будто притих и похолодел вроде. И ясно так слышу: «С-снеш-шь…» И замерло все. Даже петух затих.

— А дальше?

— Дальше… — вздохнула она. — Дальше домой пошла, да поскорее. Холодно мне стало. И жутко там, на росстани, будто бы и нет никого, а словно глядит кто в спину. Глядит и ухмыляется недобро. Хорошо, Клычка встречать прибежал, а то я уж и забоялась. — Она опустила взгляд, помолчала, потом снова посмотрела прямо ему в глаза. — Ты ведь любишь, когда снег. Правда?

— Люблю, — отвечал он. — За снегом все плохое остается. Будто сон видел — и вот проснулся.

— Хороший сон был, — подхватила она. — Просыпаться жутко. Может, замиришься еще с ведунами?

— Я с ними и не вздорил, — пожал он плечами. — Все уж говорено. Меня другое тревожит: на тебя косо глядеть станут. Думаешь, никому не ведомо, где мы с тобой ночь ночуем?

— А и пускай. Что они со мной сделают? Хворостиной пороть станут? Так я не малая уж, стерплю.

— За что терпеть-то? — усмехнулся он, мягко перебирая тонкие ее пальцы.

— Перестань, — оборвала она неожиданно резко. — Скромный больно! Я тебя не за то люблю, что боком ходишь, себя стесняешься.

— Нет?! — притворно удивился он. — А за что?

— За то, что не такой, как иные. За то, что по-иноземному басни складно читаешь. За то, что меня с Клычкой на холстине написал, а после с матерью рода да с ведуном ругался, когда они все сжечь велели.

— Да, жаль, сожгли, — покачал он головой. — А ведь получилось тогда…

— Сожгли? — хохотнула она. — Ведун потом целый день плевался, да чародействовал, да нежить худым словом поминал: никак найти не мог, куда мазня нежитская подевалась. Искал, да все зря! Пустую холстину краской обляпал, да и спалил, а потом еще хвалился.

— Так цела, значит, работа?! — Он так и прянул встречь ей, схватив оба ее запястья. —