Больная [Василина Александровна Орлова] (fb2) читать постранично, страница - 2

говорила. — Пойдемте лучше в «Арт-самоход», мне Виталий прислал эсэмэску, зовет. Весело там не будет, но все равно пойдемте.

Автобиографическая проза столь же маниакально интимна, как автофотопортреты. Автопортрет бывает особенно интересен именно тем, каким автор себя хочет видеть. Мне еще ни разу не попадался автопортрет, на котором автор выглядел бы «хуже, чем в жизни». Он делает сотню снимков, и из них выбирает лучший. Тот, какой ему кажется лучшим. Между «точным» и «тем, который выглядит лучше» различия чудовищно велики. Из этого зазора выглядывает некто очень похожий на того, который существует в действительности, и очень беззащитный. Он силится быть в собственных глазах как можно более защищенным, скрыть всё, что, как ему кажется, рисует его в менее выгодном свете, но чем более хороши все те качества, которые он сам себе приписывает, тем смешнее и площе автопортрет. Мне еще не доводилось видеть автопортрет, который бы полностью исключал мысль о самолюбовании.

О том, как здесь выгляжу я, вообще не говорю. Наверное, выкину я это покрывало с тигром. Хотя не такое уж оно и истертое.

Никакой, блин, вообще дисциплины — мысли и чувства! Так бы я орала, так, собственно, я и орала, когда буквально у всех на глазах произошло то, что произошло. Мария Ивановна все время ловила меня на пути из туалета в кухню или из ванной в комнату и свистящим шепотом, обдавая лицо сухим дыханием, скрипела: «Только вы уж потише», но мы не шумели.

Катилась дурацкая посиделка, кто-то был пьян, а кто-то еще спорил.

И вдруг, ни с того ни с сего… Она вопила, и вопила, и никто не мог ее остановить. Встала, бледная, как лист бумаги, на пороге, и, кажется, что-то сказала. Да, она обратилась ко всем сразу с какой-то речью, что-то пророческое или, скорее, морализаторское было в ее голосе. Она спросила:

— Зачем вы это?

Нет, честное слово, надо было видеть ее в тот момент. Что-то случилось, произошло, может быть, кто-то умер.

Скользящим, безумным взглядом она обволакивала всех нас.

— Разве теперь — надо насовсем? И никогда?..

И — вопль. Я поняла, что значит «кровь стыла в жилах». Все эритроциты завибрировали от ужаса.

Тенью метнулся Деренговский, расплескивая воду, почему-то не из стакана, а из глубокой тарелки, — что подвернулось — но лишь после всего мы узнали, что в тот момент было уже очень поздно.

Можно сказать, я только теперь поняла, насколько поздно.

C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Gallery.doc

За это и любила ее Лотта. За то, что у Валентины всегда был кто-нибудь, кто куда-нибудь звал. А где Валентине не было весело, там Лотте — вполне. Потому что она художница и каждый новый персонаж годился ей для набросков. В комнате вдоль стен и по углам стояли грунтованные холсты, картон, валялась свернутая в рулоны бумага, на столе лежала всегда открытая коробка нетронутой пастели и в живописном беспорядке разбросаны между чистых палитр всегда сухие кисти.

Ей все могли пригодиться для создания шедевра. Например, высокая костлявая девушка с голым плечом, задрапированная в голубой палантин, с модной стрижкой, как будто только что сделанной — челка наискосок, острая, словно лезвие гильотины, висит, закрывая половину лица. Мальчик с сережкой в носу, одетый, как для верховой езды, в приталенном костюмчике и высоких сапогах. Толстый высокий господин с плоским рюкзаком на спине, в лямки которого он вцепился мертвой хваткой, парашютист перед первым прыжком, за секунду до шага из люка, в открытую бездну. Староватая девушка, вся в кудряшках и распахнутой кофточке, сквозь нейлон светится красный лифчик…

«Ваши нетронутые полотна — идеальная потенция к творчеству», — говорил о Лоттиной эскизовой чистоте теоретик-искусствовед Игнат Оболешев, в кожаной кепке с околышком и пятном фиолетовой татуировки на шее, которую скрывал цветным платком.

Он встретил компанию на пороге галереи «Арт-самоход». Лотта Мощенская глядела ожившими заблестевшими глазами как будто сразу во все стороны, по-гекконьи, обшаривала взглядом огромный зал, выкрашенный белой краской. Огромные пустые стены из блоков. И на белизне и пустоте в черных рамах сияли фотографии-коллажи. В одной раме перевернутая пятиконечная звезда венчала купол храма. В другой существо неопределенного пола в ошейнике и черной коже угрожало хлыстом другому такому же. Ало накрашенная тетка держала на коленях покрывшийся пятнами труп худого мужчины, уткнувшегося ей в большую голубоватую голую грудь с зелеными прожилками. Называлось — «Пьета».

— Фотография сейчас — самый массовый вид изобразительного искусства, и, казалось бы, логично именно здесь ждать каких-то открытий, новшеств, — говорил Игнат.

Он поминутно расцеловывался со знакомыми и знакомицами, которые бродили по залу. Лотта, судя по жидкокристаллическому блеску глаз, выбирала, на какую из двух традиционных ролей определить Оболешева.

— Но на самом деле