Ничейная земля [Збигнев Сафьян] (fb2) читать постранично, страница - 4

Вот бы Альфред задал ему задачу, если бы сказал, что Юрысь в последнее время служил полковнику Вацлаву Яну. Да разве только ему одному? В этом, конечно, Альфред не был уверен, да его такие дела и не очень-то интересовали: капитан запаса играл разными картами, и так уж у них было заведено, что он, Грустный, принимал участие только в половине этой игры. Ну, вот хотя бы вербовка людей или, вернее, установка силков, чтобы в любую минуту можно было потянуть за ниточку, собрать всех и использовать по назначению. Что тут объяснять полицейскому! Такой полицейский не знает историю с изнанки, он никогда не встревал в такие дела, на которых он, Альфред, собаку съел. Поэтому он и втолковывал комиссару, как ребенку, что они действительно говорили о Польше. А что бы это могло значить? Альфред даже и не пытался объяснить. Он сам не понимал, как случилось, что Польша, которую, еще до того, как ей родиться, он видел огромной, а теперь она сузилась до размеров Керцеляка и Повонзек. Когда ему приказывали, во имя ее, разумеется, он всаживал нож под ребра, потом снова и снова пырял ножом и как-то жил и ждал неизвестно чего. Именно Юрысь соединял его с Польшей, и, когда он недавно появился снова, Альфред без слова протеста признал его волю и миссию. Он знал, что милосердный Господь Бог не создал его для кабинетов и почестей, для Крестов Независимости и роскошных ресторанов, а, как говорил Юрысь, для работы в грязи, в темных закоулках, в первой попавшейся подворотне. Именно так Альфред и думал, дело было только в том, чтобы поверить, что придет такое время и он снова будет нужен, и не только на Керцеляке и на Повонзках. Какое это время и о каком будущем идет речь — этого он, конечно, не знал. И сомневался в том, что Юрысь знал. Не их дело. Он, Альфред, мог только спьяну открыть пасть и поорать, что все это они себе иначе представляли в легионах или в ПОВ^[6]. А как, собственно говоря? Лучше не спрашивать. Разве он, Альфред, не бывал в ночлежках, хотя бы в «Цирке» на Дикой улице, куда за пять грошей можно купить входной билет? Что из того, что он добывает деньги на Керцеляке или на Налевках, сердце-то у него есть! Грустный подумал о своем сердце, которое заколотилось сильнее, и даже отодвинул от себя недопитую рюмку. Комиссар вытирал носовым платком вспотевший лоб, он уже довольно сильно осовел, но разговора заканчивать не собирался.

— А что было в тот день? — спросил он.

— В какой?

— Не притворяйся. Двадцать восьмого октября, когда его убили.

— Мы были у Морица. — Альфред не смотрел на комиссара. — Выпили, он и поехал.

— В котором часу?

— Отстань от меня наконец! — рявкнул Альфред. — Знаешь ведь, что ничего не вытянешь.

Комиссар тяжело вздохнул. Он должен был составить этот протокол, потому что следствием было установлено (показания извозчика и шпика, который вертелся около «Завтра Речи Посполитой»), что Юрысь заходил на Повонзковскую. Комиссар понимал, что из этого факта он ничего не извлечет. Его коллеги правы, нужно держаться подальше от Альфреда. А Грустный тем временем снова погрузился в свои мысли. Ему показалось, будто на глазах у него повязка и он бродит в темноте и из студенистой массы извлекает давно забытые, постаревшие и преисполненные необыкновенного достоинства лица. Вацлав Ян, Щенсный, Медзинский, Бек, Славек, Пристор. Ему хотелось крикнуть: «Товарищ Густав!» — и он даже руку вытянул перед собой, и тут только увидел, что режет желе ножом: хозяин подал какой-то студень, чуть приправив его уксусом. Их дело было приказывать. А ему оставалось только бить, нажимать на курок, лупить дубиной или прокладывать панам депутатам проход от площади Трех Крестов до Вейской улицы^[7]. Товарищ Грустный, так его тогда называли. Какой он сейчас им товарищ! Даже полиция перестала считаться с ним. Юрысь тоже через такую студенистую массу продирался, они на него посматривали, подзывали, пока кто-то из них… Так всегда было, и так всегда будет, а тот негодяй, который всадил его приятелю нож в спину, тоже, возможно, ходит к Морицу и на Повонзки, возможно даже друг сердечный, свояк. Ничего, никуда не денется. Ибо Альфред был уверен, что Станислава Юрыся прикончил не случайный бандитский нож.

— Давай заплатим хозяину, — предложил комиссар.

— Не нужно, — сказал Альфред.

Он тяжело поднялся и двинулся к двери, глядя уже не на комиссара, а на пролетку, все еще мокнувшую под ноябрьским дождем.

Тогда, 28 октября, он отвез Юрыся на такси с Повонзковской на Замковую площадь. Было что-то около семи вечера. Юрысь коснулся пальцем берета и медленно пошел в направлении Пивной улицы. Конечно, Альфред знал, куда он идет, знал этот дом и женщину, живущую в двух комнатах на третьем этаже. Но ему даже в голову не приходило, что он может сказать о ней комиссару. Зачем? Юрысь не желал, чтобы хоть что-то из его настоящей жизни дошло до Ванды, он скрывал ее, как конспиратор скрывает свое самое ценное убежище. Даже когда входил на Пивную улицу, все время