Кавалер ордена Почета [Лен Джованитти] (fb2) читать постранично, страница - 72

сообщить?

— Нет, но хочу вас кое о чем спросить.

— О чем же?

— Каково ваше мнение о моем психическом состоянии?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

Я усмехнулся.

— Не можете или не хотите?

Он положил золотой карандаш и блокнот на колени и улыбнулся самой короткой за время нашей беседы улыбкой, потом покачал головой. Он соскользнул со стула и встал, собираясь уходить. Я оставался на койке и наблюдал за ним. Он задержался у двери камеры, когда ее открыл часовой.

— Может быть, когда я опять приду, вы сможете рассказать мне, почему хотели застрелить президента. Это может вам помочь, и я хотел бы знать.

Я покачал головой, но ничего не сказал…

Он ушел, и часовой запер за ним дверь камеры.

Через час после ухода доктора Уайли часовой сообщил мне, что сегодня вечером и каждый вечер после отбоя — в десять часов мою машинку будут уносить из камеры и возвращать мне утром. Когда я спросил почему, он ответил, что так приказал надзиратель. Незадолго до отбоя я тайно вынул катушки с лентами из машинки и спрятал их под матрац. Когда часовой выкатил машинку из камеры, он был доволен своей выполненной задачей, а я — своей. Мне было приятно спать с этим комочком лент под матрацем.

Доктор Уайли посетил меня еще раз перед судом. Я ничего не сказал ему о лентах. Во время второй беседы мы касались в общем тех же вопросов, но при большей враждебности с моей стороны. Результаты были такими же, и я больше его не видел до тех пор, когда он давал показания перед судом. Тем временем со мной беседовал психиатр, выбранный моими адвокатами, чтобы помочь защите. Они надеялись, что он узнает больше того, что я им рассказал. И он узнал. Но это не оказало никакого влияния на ход событий.

Доктор Гудмен был совсем другой человек, чем доктор Уайли. Он был гораздо моложе — лет тридцати пяти, не больше, и не такой отчужденный, не такой официальный. Уже через пять минут он казался искренне озабоченным моей судьбой. Сначала он спросил, как мое здоровье. Хорошо ли я себя чувствую? Хорошо ли спал? Какова тюремная пища? Угнетает ли меня заключение? Прилично ли обращается со мной охрана? Вначале его сочувственный подход насторожил меня, но вскоре я откликнулся на его сердечное отношение, и мне очень захотелось с ним поговорить. Когда он стал расспрашивать меня о моем детстве, — до сих пор никто этим не интересовался, — я охотно отвечал.

— Сколько вам было лет, когда ваши родители погибли в авиационной катастрофе?

— Одиннадцать.

— Вы были уже взрослым мальчиком. Должно быть, это было страшное потрясение?

— Да.

— Сколько лет было вашему отцу?

— Тридцать пять. Я узнал это гораздо позже, в приюте. Я думал, что он гораздо старше.

— Наверное, потому что вы сами были так молоды. Родители всегда кажутся детям гораздо старше.

Я покачал головой.

— Нет, я думаю, дело не в этом. — Я посмотрел на него. — А сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— Отец выглядел старше вас. Я помню его лицо. У него было гораздо больше морщин, и глаза были другие. Более усталые. Понимаете меня?

Доктор Гудмен кивнул.

— Вы сказали, что он, будучи подростком, сидел в концентрационном лагере?

— Да.

— Конечно, его состарили эти кошмарные переживания.

— Да, я так думаю. Тридцать пять лет — довольно молодой возраст для психиатра, не правда ли?

Он улыбнулся.

— Довольно старый.

— Да, мне только двадцать — почти, но я чувствую себя гораздо старше.

— Вы тоже немало пережили.

— Откуда вы знаете? — спросил я с подозрением.

— Ну как же, — пожал он плечами, — вы потеряли родителей, провели семь лет в приюте, потом год во Вьетнаме. Наверное, было трудно. А теперь вы здесь.

— Да, теперь я здесь.

— Не хотите ли рассказать мне об этом?

Не начинает ли он со стандартного набора вопросов?

— Что вы хотите знать?

— Все, что вы захотите мне рассказать.

— И стандартный набор ответов?

— Расскажите, как вам жилось в приюте.

— В приюте было нормально. Я больше о нем не вспоминаю. Слишком много случилось со мной с тех пор. Кажется, прошла целая жизнь.

— О чем вы вспоминаете?

— О Вьетнаме.

— Как там было?

— Плохо.

— Что было плохо?

— Убийства.

— Убийства, которые вы совершили?

— Что вы об этом знаете?

Он спокойно встретил мой пристальный взгляд.

— Я знаю, что вы получили за это орден Почета.

— Что еще?

— Разве есть что-нибудь еще?

Сочувствовал он мне или был еще коварнее, чем доктор Уайли?

— Больше ничего.

— Что вы чувствовали, когда убили этих четырех вьетнамцев?

Я с любопытством разглядывал его, и это его озадачило.

— Почему вы называете их вьетнамцами? — спросил я.

— Разве они не были вьетнамцами?

— Это были вьетконговцы, гуки, косоглазые.

Он понял.

— Это вы так рассматривали их?

Я покачал головой, но ничего не ответил.

— Это были люди.

— Да.

— И вы не хотели их убивать?

Он еще не напал на след, но держал верный курс.