и знайте!
Не отвечая на приветствия, он пошел по булыжной мостовой, прекрасно понимая, насколько сейчас взвинчен народ. Был он молод, легок в движениях, и каждый его шаг выдавал в нем человека, способного заставить себя уважать.
В семь часов, дав прощальный гудок, покинули причал три судна, совершавшие грузовые и пассажирские рейсы три раза в неделю, но на этот раз внимания на них никто не обратил. Алькальд прошел по галерее, где сирийские торговцы уже начинали раскладывать многоцветье своего товара. Доктор Октавио Хиральдо, врач без определенного возраста, с головой, усеянной напомаженными бриолином завитками волос, из дверей своего кабинета наблюдал за отплытием судов. На нем тоже была пижама и домашние тапочки.
— Доктор, — сказал алькальд, — одевайтесь: нужно сделать вскрытие.
Медик заинтересованно посмотрел на него и, обнажив ряд белых и крепких зубов, сказал:
— Значит, сейчас будем делать вскрытие, — и добавил: — О, вы делаете явные успехи!
Алькальд попытался улыбнуться, но больная щека напомнила ему о себе, и он прикрыл рукой рот.
— Что с вами?
— Проклятый зуб.
Доктор Хиральдо явно был расположен почесать языком, но алькальд торопился.
В конце мола он постучался в дом с тростниковыми, не мазанными глиной стенами; его крытая пальмовой листвой крыша почти касалась воды. Отворила дверь ему босоногая женщина на седьмом месяце беременности, с зеленоватой кожей. Алькальд отстранил ее и ступил в полумрак небольшой гостиной.
— Судья, — позвал он.
Шаркая деревянными башмаками, в проеме внутренней двери появился судья Аркадио, он был, если не считать висевших ниже пупка тиковых штанов, почти раздет.
— Одевайтесь, нужно оформить опознание трупа, — сказал алькальд.
Судья удивленно присвистнул:
— С чего бы это?
Алькальд, не останавливаясь, прошел прямо в спальню.
— На этот раз — дело нешуточное, — сказал он, открывая окно, чтобы проветрить спертый после сна воздух. — Лучше делать дела хорошо!
Он вытер руки о брюки и без тени иронии спросил:
— Вы знаете, как оформляется опознание трупа?
— Естественно, — ответил судья.
Подойдя к окну, алькальд осмотрел руки повнимательней. И снова, обращаясь к судье, без малейшего намерения как-то его уколоть, сказал:
— Вызовите своего секретаря и объясните ему все, как и что оформить.
Затем он повернулся к женщине и показал ей ладони, — они были в крови.
— Где можно помыть руки?
— В патио, — сказала та.
Алькальд вышел во двор. Женщина вынула из сундука чистое полотенце и завернула в него душистое туалетное мыло.
Она вышла во двор, но алькальд уже возвращался в спальню, стряхивая с рук капли воды.
— А я несу вам мыло, — сказала она.
— Ничего, и так сойдет, — откликнулся алькальд.
И, вновь глянув на ладони, взял полотенце; поглядывая на судью Аркадио, вытер в задумчивости руки.
— Он весь был в голубиных перьях, — сказал он.
Ожидая, пока судья Аркадио оденется, алькальд уселся на кровати и малыми глотками выпил чашечку черного кофе. Женщина проводила их через всю гостиную до самого порога.
— Пока вы не вырвете этот зуб, опухоль не спадет, — сказала она алькальду.
Подталкивая судью Аркадио на улицу, он, обернувшись к ней и коснувшись указательным пальцем топорщившегося живота, спросил:
— А у тебя эта опухоль когда спадет?
— Совсем скоро, — ответила женщина.
* * *
Падре Анхель отказался от привычной вечерней прогулки. После похорон он задержался в нижних кварталах города и долго беседовал там в одном из домов. Чувствовал он себя хорошо, хотя обычно продолжительные дожди вызывали у него боли в позвоночнике. Когда он добрался до своего дома, уличное освещение было уже включено.
Тринидад поливала цветы в крытом переходе. Падре спросил ее о еще неосвященных облатках, та ответила, что отнесла их на главный алтарь.
Едва падре включил свет, его тут же окутало комариное облако. Прежде чем закрыть дверь, падре решил обработать жилище инсектицидами; не переставая чихать от острого запаха и дыма, он постарался побыстрее окурить всю комнату. И когда закончил, был весь в поту. Сменив черную сутану на белую — а ее он носил только дома, — падре пошел помолиться Деве Марии.
Вернувшись в комнату, он поставил на огонь сковороду, бросил на нее кусок мяса и, нарезая лук толстыми кольцами, стал его жарить. Затем все это выложил на тарелку, где еще с обеда лежали кусок недожаренной юкки[3] и немного остывшего риса. Он поставил тарелку на стол и принялся за еду.
Ел он все одновременно, отрезая небольшие кусочки и накладывая их потом ножом на вилку. Жевал добросовестно: плотно закрыв рот, тщательно перетирая пищу своими зубами с серебряными пломбами. Пережевывая очередной кусок, он клал вилку и нож на край тарелки и обводил комнату медленным изучающим взглядом. Прямо против него стоял шкаф с объемистыми томами приходского архива, в углу — плетеная
Последние комментарии
10 часов 52 минут назад
10 часов 55 минут назад
11 часов 53 минут назад
12 часов 15 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад