Три рассказа из архива на Лубянке [Владимир Белецкий-Железняк] (fb2) читать постранично, страница - 2

которой арестованный отвечал на вопросы следствия. Вот лишь небольшой кусок из его показаний: «…О советской действительности искренне писать не разрешается. Автор по требованию свыше должен приспосабливаться, и это губит литературу. Если бы была возможность писать свободно, наша литература обогатилась бы большими и ценными произведениями. Далее я говорил, что благодаря бюрократическому руководству литературой в нее проникает всякая бездарь, подхалимы и приспособленцы. Свободы мысли и творчества у нас нет. Чтобы стать признанным писателем, надо быть или ударником, или беспризорником, а лучше всего уголовником.

…В связи с опубликованием списков расстрелянных белогвардейцев и сообщений НКВД о высылке из Ленинграда социально вредных элементов и бывших сановников я говорил, что эти мероприятия не вызываются необходимостью и слишком жестоки.

В первые годы проведения коллективизации я отрицательно воспринимал это мероприятие партии и правительства, считал, что оно может привести к распаду страны, в частности, отколу Сибири и Украины…»

А вот несколько фраз из обвинительного заключения. Можно только удивляться, как точно и мудро молодой писатель судил о действительном положении в стране тогда, в начале тридцатых!

«Белецкий утверждал, что крестьянство разорено и озлоблено против Советской власти, а рабочие запуганы репрессиями. Часто Белецкий говорил о ненормальном положении в литературе: «Цензурными условиями и директивами партии подавлено свободное творчество писателя. Писать можно только в стиле казенного оптимизма. Мы живем в эпоху реакции, в царское время не было таких репрессий». В связи с убийством Кирова Белецкий говорил, что это приведет к тому, что расстреляют сотни неповинных людей. Белецкий распространял версию, что убийство Кирова не случайное явление, члены партии, совершившие революцию, в борьбе за власть стали уничтожать друг друга…»

После освобождения моему отцу разрешили жить в старинном русском городе Вологде. Здесь он обрел истинных друзей, любимую работу, второй раз женился на любящей его женщине, художнице, тоже из семьи высланных. Он много написал. В последние годы жизни вновь начал широко печататься. Он получил читательское признание, его высоко оценили вологодские писатели и критики. Я всегда буду благодарна тонкому, умному литературоведу, критику и другу отца Василию Оботурову, который осмеливался публиковать его произведения и писать о нем, когда имя ссыльного писателя и сына расстрелянного царского сенатора было во всех запретных списках, что порой приводило к крупным неприятностям.

Бог дал моему отцу долгую жизнь. Он умер, отметив свое восьмидесятилетие. Но так и не дожил до своей реабилитации.

Многое из его литературного наследия еще не опубликовано. Только из архива на Лубянке мне вернули недавно объемистую папку рукописей, изъятых при аресте и пролежавших там более полувека. Белецкий-Железняк известен как исторический писатель, но в этих своих ранних работах он раскрывается совсем с иной стороны…

Публикация и послесловие Ванды Белецкой.

Брат

Николай Иванович был вечером на «Евгении Онегине». Он был в Большом театре, где золото разводов, лож и ярусов рельефно выделялось своей блестящей чешуей. Публика сидела в напряженном ожидании арии модного тенора. Рядом с Николаем Ивановичем молоденькая блондинка с длинной шеей, которую обрамляли торгсиновские бусы, прошептала своему кавалеру:

— Ты знаешь, Миша, у него такой исключительный голос.

Николай Иванович улыбнулся в седые подстриженные усы и вспомнил, как осенью 1910 года в первый раз, по окончании артиллерийского училища, двадцатидвухлетним подпоручиком он вместе с Надей был в этом же театре, и Надя так же, как и соседка, шептала: «Ты знаешь, Николинька, у него чудный голос!» Тогда исполнять арию Ленского приезжал из Петербурга покойный Леонид Собинов.

Николай Иванович как сейчас видит себя в красивой форме темно-зеленого сукна с серебряным шитьем, как ярко сверкали серебряные погоны с двумя звездочками на плечах, как приятно позванивали кавалерийские шпоры малиновым звоном. Он стоял в антракте около своего кресла (военные в императорских театрах во время антрактов должны были стоять), и ему казалось, что все бинокли и лорнеты дам направлены на него — подпоручика Николая Аргутинского, блестящего офицера гвардейской артиллерии.

Так думала и Надя. Она ревниво следила за женихом, а когда они после театра шли по Тверской, Надя оглядывалась по сторонам, и когда попадались навстречу военные и Николай поднимал руку в белой перчатке к козырьку фуражки, она, радостно улыбаясь, говорила: «Ах, Николинька, как ты красиво отдаешь честь!»

Второй раз «Евгения Онегина» они слушали в Петербурге в Мариинском театре. Тогда был их медовый месяц. Николай был принят в Военно-артиллерийскую академию, и перед ним открывалась