Родник пробивает камни [Иван Георгиевич Лазутин] (fb2) читать постранично, страница - 4

захватили. Революция победила.

Павлик пытался улыбнуться, но не мог.

Через несколько минут его не стало».

Брылев закончил читать, но продолжал стоять неподвижно, держа перед собой на вытянутой руке листок.

— Так все это было, Петр Егорович? — прозвучал в глубине сцены голос Брылева.

— Так! — гулким эхом разнесся по углам зала ответ Петра Егоровича.

Брылев устало опустил руку с документом и, глядя в темноту кулис, словно разговаривая сам с собой, проговорил:

— Гроб с телом Павлика Андреева и гроб с телом Александра Киреева были поставлены в гранатном корпусе завода Михельсона, в том самом историческом гранатном корпусе, где в девятьсот восемнадцатом году не однажды выступал Ленин. Почетный караул у гроба Павлика Андреева и у гроба Александра Киреева несли рабочие-красногвардейцы завода. — Брылев замолк и строгим взглядом окинул участников спектакля. — А десятого ноября павших героев Октябрьских боев похоронили на Красной площади, у Кремлевской стены. Петр Егорович, — снова зычный голос Брылева полетел в пустынный зал, — вы были на этих похоронах?

— Был, — отозвалось в зале.

— Расскажите, пожалуйста, как все это проходило. Для общего настроения спектакля нам необходимо представить это скорбное зрелище.

Петр Егорович встал. Прямой, высокий, седой.

— Как вам сказать… Это было не зрелище! Это были похороны. Мы провожали в последний путь лучших людей, наших верных друзей и товарищей по борьбе. Они отдали свои жизни за дело рабочего класса. Московский Совет и Военно-революционный комитет похороны героев революции объявили гражданскими. Вся Москва хоронила. Был облачный, чуть морозный день. Мы, рабочие со всех заводов и фабрик, вместе с шеренгами солдат со всех концов города шли к Красной площади. Шли медленно, с непокрытыми головами. Гробы с погибшими везли на артиллерийских лафетах. Знамена, знамена, знамена… И все с черной каймой. Впереди колонны, с винтовками, шли красногвардейцы нашего завода, из-за Москворечья шли сотни рабочих. Шли вместе с семьями. Тяжело было. Многие женщины, да и мужчины, не выдерживали, рыдали… От самого завода до Красной площади никто не надел шапки. Хор пел «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». — Голос Петра Егоровича оборвался. — Мне трудно сейчас говорить об этом. Но… Все это было… Все было… На Красной площади колонны остановились. Гробы подняли на руки и понесли над головами к Кремлевской стене. Между Спасскими и Никольскими воротами виднелись только что вырытые братские могилы. — Петр Егорович снова замолк.

— А дальше? — тихо и словно виновато спросил Брылев, понимая, что старику трудно вспоминать тяжелый и скорбный день.

— Вся Красная площадь… пела… — Голос Петра Егоровича дрогнул.

— Что вы пели, Петр Егорович? Не помните слова этой песни?

— Такое не забывается. — Несколько помолчав, старик распрямил плечи и, глядя куда-то поверх сцены, туда, откуда падает занавес, глухо, но твердо, словно бросая на сцену не слова, а тяжелые булыжники о Красной площади, проговорил: — Мы пели такие слова:

Всем, кто находился на бутафорских баррикадах, на какой-то миг вдруг показалось, что сцена стала ниже, чем пол зала. Старый ветеран завода Михельсона, революционер-красногвардеец Петр Егорович Каретников за какие-то минуты неизмеримо вырос в их глазах.

В зале и на сцене стало тихо. Так порой бывает, когда вдруг неожиданно останавливается киноаппарат и перед глазами зрителей некоторое время стоит один и тот же застывший кадр.

Все, что прочитал режиссер и что рассказал дедушка, Светлана слышала впервые. Теперь для нее уже не было вопроса, играть ей Павлика Андреева или не играть.

Репетиция продолжалась…

Светлана отчетливо и громко произносила фразы текста. Их подсказывала ей Серафима Цезаревна — подслеповатая суфлерша в больших роговых очках. Ее маленькое круглое личико всякий раз судорожно дергалось в сторону, где находился исполнитель роли, которому предназначалась очередная реплика. Это была уже далеко не молодая, с морщинистым и нервным лицом женщина, работница заводской библиотеки. На завод она пришла в двадцатых годах, почти девочкой, которую при ее малом росточке было еле видно из-за библиотечной стойки. Однажды, в тридцатые годы, — а этот вечер Серафима Цезаревна отчетливо помнит и сейчас — ее попросили посуфлировать репетицию спектакля «Платон Кречет». Симочке это понравилось, и с тех пор она не могла смириться с мыслью, что кто-нибудь другой, а не она, будет повергать в напряжение всех, кто находится на сцене ставшего для нее родным Дома культуры на Большой Серпуховской.

По резкому и повелительному взмаху руки Корнея Карповича Светлана, не страшась разбиться и наставить синяки на локти и коленки, стремительно плюхаясь с «винтовкой» в