Этюд Шопена [В Киселев] (fb2) читать постранично, страница - 3

невольно ускорил шаг. Дети уступали ему дорогу, разноголосо здоровались, он машинально отвечал им и все ускорял шаг.

…Слушая его, Майя Сергеевна улыбалась. Она знала, что у него уже есть какое-то решение, но он хочет проверить себя. И она сказала:

— Сильные принимают вызов, слабые прячутся в кусты.

— А дальше?

— А дальше война. Война с плохим в человеке. Только… как это у вас, военных, говорится?.. Без лобовых атак… Кстати, на какой странице заложена у тебя «История современного искусства Запада»?

Она подошла к полке, взяла толстый, в эластичной суперобложке том. Хотела раскрыть, но передумала и положила ему на стол.

Он понял и этот намек. Он знал, что Майя превыше всего ставила знания. Теперь вот опять она как бы говорила: садись за книгу. «Не стыдно не знать, стыдно не спросить». Это было ее любимой поговоркой, и он не раз убеждался в ее правоте.

И он стал искать книги, которые могли бы объяснить поступки людей… Однажды вечером он перелистывал томик очерков по истории войн. Внезапно его внимание привлекла одна фраза, и он позвал Майю Сергеевну:

— Ты только послушай… Нет, ты послушай, о чем тут говорится… Впрочем, прочти сама, — он протянул ей книгу.

И Майя Сергеевна прочла:

«Цивилизация делает человека более утонченным, более впечатлительным, уменьшая, вместе с тем, его военную ценность: не только телесную силу, а и психическое мужество…»

— Что же тебя тут взволновало? — спросила она. — Взгляд спорный, а главное — дореволюционный.

— Да, но в Чуклине этот взгляд подтверждается! Чуклин не просто юноша с бравадой, он плохой солдат. Понимаешь? Образованный человек, но плохой солдат.

— И ты поверил этим словам?

— Нет, конечно, но мне надо знать, почему в Чуклине рядом с хорошим поселилось плохое. Уже два раза он записывался к врачу и дважды вернулся оттуда с диагнозом: «Здоров»…

«…Когда однажды в канцелярии Вы процитировали мне наизусть строки одного западного теоретика и попросили сказать, что я об этом думаю, у меня, наверное был глупый вид. И я нес какую-то ахинею о двух началах мужества. Но сейчас я могу точно сказать, что именно в тот момент какая-то ниточка самоуверенности во мне оборвалась. А потом это задание по разминированию в Верховинках. Вы, конечно, не случайно взяли на задание и меня. И не случайно накануне перед выездом Вы организовали в ленинской комнате диспут „О мужестве“. Открывая его, Вы спрашивали: в одном ли ряду стоят примеры мужества Джордано Бруно и Зои Космодемьянской, созданная в годы реакции революционная музыка и готовность пойти на смертельный риск ради жизни многих людей?.. Музыку и риск, как я понял, Вы связывали воедино, имея в виду „Революционный этюд“ Шопена и предстоявшее задание по разминированию. Я чувствовал, что обязан выступить, но я боялся завтрашнего дня. Боялся разминирования. И я трусливо промолчал. Но зато во мне лопнуло еще несколько ниточек. Очередь остальных пришла там на задании. Помните?..»

Берестинский мог не читать и эти строки, он и это хорошо помнил.

…Они «шли» к бомбе более трех часов. Из вырытой ими пятиметровой по длине траншеи не было видно даже сержанта Фандюшина с его почти двухметровым ростом. И вдруг лопата сержанта звякнула о что-то металлическое. Всего один негромкий звук. Но его было достаточно, чтобы, как невесомость, поднять и вытолкнуть из траншеи Чуклина. Берестинский помнит: долговязая фигура метнулась по сырой стенке траншеи, упруго вылетела на ее край и чурбаном перекатилась через выброшенный грунт. На влажном желтом песке остался лишь прикатанный след.

Берестинский даже не сразу понял, что произошло. И не тотчас сообразил, что сбежал из траншеи именно Чуклин. Бегло пройдясь взглядом по оставшимся в траншее саперам, Берестинский с удивлением заметил, что все улыбаются. И выжидательно смотрят на него: мол, что скажет на это ротный?

Он не улыбнулся. И ничего не сказал. Каким-то внутренним чутьем он уловил, что судьей над страхом Чуклина сейчас должен стать сам Чуклин.

Взглядом приказав всем продолжать работу, он спустился в траншею и стал руками исследовать то место, где лопата Фандюшина встретилась с металлом. Скоро пальцы его коснулись шершавого скоса стабилизатора.

И в это время из-за выброшенного на край траншеи песка показался Чуклин. На бледном лице, из-под черноты бровей, лихорадочно блестели глаза. Видно было, что он делал над собой отчаянные усилия. И то, что все спокойно работали, словно забыв о нем, помогло ему. Он спустился на кромку, еще с минуту раздумывал и колебался, потом, присев, прыгнул в траншею…

«…Как бы я хотел, товарищ майор, вычеркнуть тот день из жизни! Нет, не вычеркнуть, я хотел бы, чтобы его не было вовсе. Но он есть. И останется навсегда. С диким позором, с нежданно и жестоко открывшимся во мне пониманием собственного ничтожества, со стыдом и виной перед Вами. И я буду носить все это в себе. Но я не хочу, чтобы был прав тот теоретик. И еще мне не хочется, чтобы Вы думали плохо обо мне.