Дедова история [Наталья Владимировна Сняданко] (fb2) читать постранично, страница - 2

применения. Я глубоко уверена, что мир, населенный людьми, которые способны без вопросов принять факт, что солнце бывает разного рода, а у стола может быть бесчисленное множество других названий и при этом он останется все тем же столом, этот мир будет проще и лучше. Хотя, возможно, это лишь иллюзия, навеянная воспоминаниями моего деда.

Так вот, сейчас мне кажется, что все его сентиментальные воспоминания и многочисленные варианты одной и той же истории вели к единственной цели и дед умышленно прикидывался пьяным или забывчивым, чтобы скрыть свои истинные намерения, которые могли не понравиться остальным членам нашей семьи. Дед хотел, чтобы я, когда вырасту, повторила путь, который прошел в молодости он сам, побывала в тех же самых местах, увидела те же, пусть и чуть измененные временем, пейзажи. Поначалу дед страдал от того, что эти изменения не позволят мне правильно ориентироваться на местности, но после решил эту проблему просто и гениально. Он стал игнорировать эти возможные изменения. У меня до сих пор сохранились нарисованные им планы местности: «Садишься в поезд, едешь в деревню Булькав, или как она там у них называется, выходишь у крайнего дома, когда-то был под соломенной крышей, теперь не знаю, идешь налево мимо церкви. Когда увидишь большой двор, хлев на три коровы, каменный дом, спроси Монику, там все ее знают, у нее мужа на войне убили. Скажешь ей, что ты моя внучка. Увидишь, это хорошая женщина».

Сейчас мне кажется, что я поняла его идею. Он хотел передать мне знание о том, что у времени есть внешняя и внутренняя стороны. И то, как выглядят люди и местность, где они живут, — это лишь внешняя, менее важная сторона времени. Главное же — сберечь и передать потомкам его внутреннюю сторону: знание о том, чего не касается течение внешнего времени, умение игнорировать все, что мешает правильному отношению и не дает победить время. Теперь я понимаю его идею, и мне кажется, мы могли бы одержать победу над временем на тот краткий миг, в который я увидела бы пейзаж за церковью деревни Булькав (или как там ее) на востоке глубокой восточно-немецкой провинции. Могли бы, если б я посмотрела на него теми же глазами и в голове у меня были бы те же мысли, что и у моего деда в 42-м, когда его, шестнадцатилетнего, прогнали босиком через пол-Европы, чтобы он мог увидеть эту местность и понять одну простую, хоть и недоступную для многих, вещь.

Только это и может, наверное, примирить с человеческой жестокостью, позволяя ощутить за ней проявления высшей мудрости и высшей справедливости. Правда, если посмотреть на это все с такой точки зрения, то дедова идея, а теперь уже и наша с дедом идея — ведь я в какой-то момент тоже ей увлеклась — это лишь знак гордыни и высокомерия, потому как нельзя же победить то, что выше тебя и недоступно твоему пониманию.

Выходит, наша с дедом идея была утопической, но даже сейчас, когда я осознаю эту утопичность, идея не теряет своей привлекательности, а, наоборот, кажется мне более глубокой и оригинальной. Это уже почти художественная идея, реализовать которую можно лишь в художественном произведении с минимальной практической ценностью. Как можно использовать в хозяйстве картину Гойи? Разве что накрывать ею горшки, чтобы в них не попадали мухи. И это хорошо, что у произведений искусства может быть такое простое назначение — это оправдывает их в глазах людей, которые не способны оценить их другую, отличную от утилитарной ценность.

Вот и наша с дедом идея должна была иметь, помимо понятного только нам художественного смысла, какую-то сугубо практическую цель, на наш взгляд бессмысленную, но зато понятную всем остальным. Чтобы убедить родителей в необходимости отдать меня в немецкую школу, достаточно было объяснения: «А если она вдруг встретит когда-нибудь живого немца…» Это было не очень убедительно, но зато наделяло изучение иностранного языка хоть каким-то смыслом. Для бабушки, жены деда, этого объяснения было мало. Она отрицательно относилась как вообще к путешествиям за границу, так и в особенности к странствиям деда, очевидно, под влиянием сначала советской пропаганды, а потом — многочисленных рассказов соседок, родственники которых вместо того, чтобы вернуться из-за рубежа с запланированным заработком, возвращались оттуда совсем без денег, а то и с долгами, а то и просто не возвращались. И бабушка не хотела такой судьбы для своей единственной внучки. Поэтому долго была против того, чтобы я изучала немецкий. До тех пор, пока не появились первые полуслухи-полусведения, что немецкое правительство выплачивает компенсации угнанным во время войны на принудительную работу.

Мы с дедом (а, вернее, тогда еще один дед) как за спасительную соломинку ухватились за эту информацию, и эта соломинка оправдала нас даже в глазах бабушки. «Она поедет в деревню, где я работал, отыщет документы и на их основе мне выплатят компенсацию» — так выглядела наша идея, адаптированная для всех, кто не понимал, зачем мне на самом деле нужно побывать