Путешествие из Дубровлага в Ермак [Михаил Рувимович Хейфец] (fb2) читать постранично, страница - 51

парень, пламенно восточного типа, черноглазый и черноволосый, будто его нарочно наваксили до блеска маршальских сапог! Худой, череп будто обтянут кожей, и выделяется орлиный нос. Через год с лишним он станет моим близким другом — Размик Маркосян из Национальной объединенной партии Армении. А тогда он знал уже обо мне — из посланий по зонам Паруйра Айрикяна —, а я его — нет. Он наклоняется к женщине, она окликает меня:

— Вы — Хейфец?

Я встал, будто отдыхаю по дороге, меняю руку, державшую фанерный мой чемодан…

— Да.

— Стус на семнадцатой?

— Да.

— Как он после больницы?

— Неплохо. Мы приняли его, как брата.

— Передайте Василю: у меня отобрали все рисунки, все сделанное. Я — украинская художница Стефания Шабатура. Сегодня девятый день моей голодовки протеста. Меня наказали — на шесть месяцев везут в ПКТ…

В этот момент солдаты закричали, краем глаза я заметил, что они бегут ко мне… Кивнул Стефе на прощанье, поднял чемодан, якобы с трудом, — и потащился к автозаку.

Когда появился на зоне, надзиратель Чекмарев, похожий на голодную уличную кошку, начал обыскивать меня с неслыханным сладострастием. Например, разломал пополам календарик-стереоткрытку (на них мы выменивали продукты у "сучни") — не спрятал ли я что-то внутри?

— Чекмарев, что вы делаете? — обычно я никогда не спорю с "ментовней", не унижаю себя до этого, но тут он явно вышел за пределы принятых норм. — Что вы ищете? Я приехал в зону из следственной тюрьмы КГБ, что я мог оттуда привезти запрещенного в зону?

— Мало ли какие контакты были в дороге, — промурлыкала кошка в ответ. — Сами знаете, какой вы человек.

Эта лесть так меня купила, что я заткнулся и позволил ему доводить шмон до лакового покрытия.

А информация о Стефе Шабатуре уже через десять дней ушла из зоны в Москву.

***

Вот и Россия, наконец, позади. Начинается край моей ссылки — Казахстан. Первая тюрьма по дороге в Петропавловске-Казахстанском. Что ж, посмотрим, каковы республиканские тюрьмы.

…Ночью меня вводят в какую-то трубообразную камеру без окна — высотой она метра три с половиной- четыре, в ширину два с половиной на два. Все нормально — грязно и вонюче, стены под "шубу". Но клопов не вижу.

Голоса соседей:

— Кто?

— Политический, статья семидесятая.

Чей-то хохот из-за стены: "Разве вы не знаете, что в СССР нет политических заключенных".

— Как слышите, есть.

— Да я и сам такой, — поясняет хохочущий. — Три года в Душанбе по сто девяностой прим.

(Это сама мягкая из наших статей — "за клеветнические измышления" до трех лет общего режима).

— Что сделали?

— Листовки по городу распространили. Пять человек.

— Куда этапируют?

— В Коми.

… Начинает расспрашивать про моей дело.

— Мужики, я с этапа, здорово устал. Обговорим утром, ладно?

— Ништяк! — так впервые услышал я это слово, означающее на блатном жаргоне "ничего, сойдет". — Этапа не будет до двадцатого мая. За неделю-то про все потолкуем.

Я тут же быстро соображаю в уме: если продержат здесь до двадцатого мая, я уеду со ссылки уже не в марте, а в феврале 1980 года. Хорошо!

Утро. Подъем.

— Политический? — окликаю вчерашнего собеседника.

— Убыл в шесть утра на этап, — это отозвалась соседняя камера мелодичным баритоном.

Потом из той же камеры доносится песенка о неверной возлюбленной:

— Новенький, а как тебя зовут?

— Михаилом.

— Михаил, ты знаешь, кто рядом с тобой сидит?

— Ну?

— Смертник. Михаил. Сме-е-ертник!

Г. Ермак, Павлодарской области, Казахстан, лето 1978 года.

Конец первой части.