Волшебные узоры [Ольга Александровна Лаврова] (fb2) читать постранично, страница - 21

вас, естественно… с вашей точки зрения, я зверь хищный… и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! — Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. — Надо, чтобы на свете кто-то свой был… от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь… А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу… Только момента ждал, чтобы открыться… Почти семья…

— И тут появился Серов, — вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса.

— Да, нанесло на мою дорогу.

— Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним?

— Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал — на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты — либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете…

Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку — получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана — выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших «завязать», как Серов.

— А Серов и там разговаривал на «ч». То есть…

В переводе с блатного — прикидывался честным.

— Увидал меня с ребятами, глаза выпучил, руками машет. Гадина. Ну и пришлось… А что еще я для них мог сделать, по-вашему? Что?! Сирые, голодные. Игнат — талантливый парень, значит, будет прозябать, жиреет одна посредственность. А Афоня… Гражданин следователь, отдайте мне письмо!

— Для чего?

— Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?..

Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приобщишь к делу — где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей — нет, это слишком. Не всякая правда благотворна, от иной впору удавиться!

Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам — по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.

Отворившаяся дверь впустила Томина.

— Эй-эй! Из-ви-ните! — он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допрашиваемым.

— Саша, я разрешил, — сказал Пал Палыч.

— Уничтожение вещественных доказательств на обыске? Ты, случаем, не переутомился?

Знаменский встал, притворил дверь.

— Это письмо матери Афони к его отцу.

— Он?! Отец Афони Никишина?

— Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет парню? Для него это отрава. Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать? Адвокату, если захочет выжать слезу? Или обвинителю для пафоса. «Глубокое моральное падение подсудимого, не пощадившего собственного…»

Михеев переводил с Томина на Знаменского глаза умирающей собаки и по-нищенски держал на весу ладонь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как весь он сейчас, но это она двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в спину Серова. Легко представить, каким он был жестоким паханом в местах отдаленных, как повелевал жизнью и смертью заключенных, душил остатки достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно и значительно — умел красно говорить, умел подавать зло в обличье силы и свободы. Серов — успей он сделать это первым — рассказал бы все, низменно и страшно, с гадкими подробностями. И уже не отмылся бы Михеев от грязи перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова А. В., тридцати четырех лет от роду.

Томин повертел в пальцах клочки, сложил часть текста. «Пусть никогда не узнает… Прощай, не пиши…»

— Я не совсем понимаю.

— Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию.

Томин в сомнении тер подбородок. Между прочим, ради этого конверта он перетряс четыре полки пыльных книг. «Не в этом суть, разумеется… просто то, что выгодно преступнику, невыгодно нам… как правило».

— Пока не кончат с обыском, давайте составлять ваше жизнеописание, Сергей Филиппович, — взял Пал Палыч ручку.

«Уже по имени-отчеству?» — неодобрительно отметил Томин.

— Какое жизнеописание? — вяло ворохнулся Михеев.

Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой.

— Сгинул я. Был человек, и нет человека.

— Звучит гордо, а толку чуть, — в сердцах припечатал Томин, хлопнул на стол обрывки письма и ушел к Зине.

Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства Знаменский ощутил себя чем-то вроде пожарного. Когда горит и рушится дом, заботятся, как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно покопаться на пепелище: не уцелело ли и там что-нибудь?

Вот только недолго копаться — завтра он передаст дело в прокуратуру.