Резинки [Ален Роб-Грийе] (fb2) читать постранично, страница - 83

как полузабытое название марки резинок, которые, как и ускользающего преступника, разыскивает следователь: «В этом-то и вся история, и Валлас в очередной раз пытается дать описание того, что он ищет: мягкая, легкая, хорошо стирающаяся резинка, которая не деформируется, когда ей трешь, а стирается в пыль; резинка, которая хорошо разделяется на части и на изломе гладкая и блестящая, как перламутр. Он как-то видел такую несколько месяцев назад у одного друга, который не знал, откуда она у него взялась. Он думал, что без труда добудет себе такую же, но с тех пор так и не может найти. Она была в форме желтоватого кубика, со сторонами два-три сантиметра, со слегка закругленными углами — может быть, от пользования. На одной из сторон была напечатана торговая марка, но она была слишком стертой и ее нельзя было прочесть: видны были только две средние буквы „ди“; перед ними и за ними должно было быть еще по меньшей мере по букве». То есть резинка может называться «Эдип». Другой намек на имя Эдипа, столь же завуалированный и столь же очевидный, возникает в описании Валласа после убийства: его «ноги распухли от ходьбы», имя собственное Эдип и значит «с опухшими ногами». Особенно важным представляется то, что сюжетная линия поиска нужных «резинок», которая то сходится, то расходится с относящейся к детективному роману линией поиска преступника, оказывается важнее — ведь именно она определяет заглавие романа. Очевидно, что второстепенная, на первый взгляд, линия сюжета связывается и с детективной структурой, — поиск резинки дублирует поиск преступника, — и с «феноменологической», — описание резинки встает в один ряд с «шозистскими» моментами повествования, — и с мифологической — возможно, что резинка называется «Эдип». Таким образом, можно утверждать, что она выдвигается на первый план, оттесняя на задний план главенствующие, казалось бы, повествовательные мотивы.

Настойчивость, если не нарочитость, с которой Роб-Грийе вводит в повествование историю об Эдипе, заставляет думать, что роман — это не просто иллюстрация или «современная версия» древнего мифа. «Резинки» находятся в более сложных отношениях с исходным текстом. Можно сказать, что роман, наводняясь отсылками к Эдипу, пародирует миф, более того, отрицает его в идеологическом плане, перечеркивает в качестве составляющего элемента культуры, стирает «в пыль».

В древнем мифе, положенном в основу трагедии Софокла, движущей силой повествования была цепь вины и возмездия: Лаий, как рассказывает не дошедшая до нас поэма «Эдиподея», ссылки на которую сохранились у древних грамматиков, обесчестил полюбившегося ему юношу Хрисиппа. Отец Хрисиппа проклял Лаия: предрек ему смерть от руки собственного сына. Эдип, убивая Лаия и вступая в преступную связь с Иокастой, совершает, сам того не ведая, акт возмездия, но и сам он должен поплатиться за свои преступления; сверх того, бремя расплаты ложится на его детей. Миф показывает порочный круг «преступления и наказания», из которого нет выхода тому, кто попрал «древние законы». Софокл в известной мере «очеловечивает» миф. Его Эдип — это герой, который насколько достает сил борется с роком. Эдип Софокла — это один из первых гуманистов, все его помыслы сосредоточены на человеческой судьбе. Трагичность и привлекательность (для человека) этого образа только усиливается оттого, что он по сути не виноват в своих злодеяниях. Тем не менее мотив вины и последующих страшных кар прочно закрепляется за Эдипом. Зигмунд Фрейд, отец психоанализа, делает его эмблемой психологического комплекса, в котором находится источник человеческого сознания вины, ведущего к религии и нравственности, основным опорам гуманизма. Во фрейдизме становление индивида связывается с периодом «инфантильного выбора» объекта эротического влечения, когда ребенок (мальчик, с девочкой все наоборот) испытывает ненависть к отцу и эротическое влечение к матери. Задача индивида — в «отходе от родителей», после чего он собственно и перестает быть ребенком. В работах Фрейда, как, например, и в работах Отто Ранка, показывается, какую огромную роль сыграл эдипов комплекс в формировании сюжетов классической драматургии и в литературе вообще. В этом плане психоаналитики предельно «инфантилизируют» литературу: она сводится к различным версиям одной и той же истории: поискам отца, поискам какого-то утраченного прошлого. Как замечает Жиль Делёз, критикуя инспирированную психоанализом «инфантильную» концепцию литературы, здесь перед нами «вечные папа-мама», «папа-мама-я — несчастная-семья». Эдипова структура личности, замыкающая человека в кругу болезненных семейных отношений, по сути сковывает индивида.

Отношения отрицания мифа об Эдипе, которые так же легко прослеживаются по тексту романа, как и мотивы его утверждения, дают основание думать, что в «Резинках» присутствует образ своего рода «Анти-Эдипа»^[2]. Через эдипов комплекс индивид сводится к «грязной маленькой