Этос московской интеллигенции 1960-х [Евгений Самойлович Терновский] (fb2) читать постранично, страница - 2

творчества, изданы основные его труды. Он не только пережил, но и победил всех многочисленных гонителей, клеветников и клевретов режима.

В те же 1960-е годы я часто встречался со Станиславом (он же Стас для близких и друзей) Красовицким, ныне, как кажется, ставшим священником Русской православной церкви за рубежом. Появление этого поэта в конце 1950-х — 1960-х годах я рассматриваю как литературный миракль. Он писал сравнительно недолго: вероятно, шесть или семь лет — и затем отдалился от поэзии (но, может быть, поэзия от него отдалилась — в мировой литературе есть, хоть и немногочисленные, примеры этого странного явления). Те 30 или 40 стихотворений, которые я помню наизусть, мне видятся как наиболее талантливое и оригинальное явление в русской поэзии XX века. Подлинное литературное чудо: Красовицкий писал так, как если бы советская литература никогда не существовала, как если бы его предшественники — Хлебников, Кузмин — протянули ему дружескую руку через несколько десятилетий молчания и умолчания. Позвольте привести вам одно его четверостишие, в котором с поразительной полнотой выражено то, о чем тщетно мечтали романтики и на чем поскользнулись декаденты:

Гениальные строки, на мой вкус! Никогда в русской поэзии суицидальная мысль не изъяснялась на таком сухом, образно точном, ритмически убедительном и интонационно богатом языке. Кстати, этот тип усеченного анапеста — редкий гость в русской поэзии — превосходно выражает дыхание или задыхание обреченного несчастливца. Об этих четырех строках можно написать стостраничное исследование!

Всем своим обликом Красовицкий ускользал от советской действительности. Чуждый пьянству, ребяческой мегаломании, вечному симптому слабого знакомства с античной и классической литературой, сквернословию — бичи тогдашней поэтической молодежи, — сдержанный, многословный лишь тогда, когда тема разговора глубоко его трогала, Красовицкий к тому же обладал той внутренней силой, перед которой многие испытывали, как сказали бы французы, fascination, нечто среднее между гипнозом и очарованием. Я помню, когда-то Стас пришел ко мне в гости на 3-ю Мещанскую улицу, где я снимал комнатку в квартире моего приятеля, художника Эдуарда Штейнберга. Случайно в этот день меня навестил мой крестный Борис Петрович Ярославов. Славный был человек, но далекий и от литературы, и от философии, и от поэзии. Не могу вспомнить, о чем говорил Красовицкий в этот вечер; не желая прерывать нашей беседы, Б.П. уселся возле окна в ожидании окончания словопрения. Но через некоторое время я обратил внимание, что он буквально заворожен речью Красовицкого и с большим вниманием слушал его не менее часа. «Какой удивительный человек!» — сказал он после ухода Стаса. На мой вопрос, чем поразил его мой приятель, он ответил, что Красовицкий напомнил ему священника былых времен и своим языком, и своими манерами — это было сказано задолго до того, как Стас вступил на духовную стезю! Б.П. родился в 1904 году в семье мелкопоместного ярославского дворянина и в отрочестве был набожным мальчиком, прислуживавшим митрополиту Агафангелу (Преображенскому).

Я вспоминаю с благодарностью и о других знакомых и друзьях, в частности, о Борисе Петровиче Свешникове, известном художнике и человеке редкой душевной привлекательности. Об Иосифе Филипповиче Кунине, музыковеде, друге Пастернака 1920-1930-х годов, благодаря которому в юности я открывал поэзию Серебряного века. О весьма взбалмошном и талантливом художнике Игоре Куклесе, — к несчастью, страсть к алкоголю победила в нем любовь к живописному труду. О другом художнике — Юрии Машковцеве, сыне академика и большом знатоке русской живописи. О композиторе Николае Каретникове, одном из первых авангардистов в русской музыке. О Юрии Дунаеве, живописце и исследователе Ренессанса. О Владимире Максимове, человеке бурном и часто буйном, одновременно легко ранимом (его мог привести в клиническое помешательство вздорный бред какого-нибудь советского литературного строчилы) и в то же время обладавшем стальной твердостью в своих воззрениях.

Семья советского диссидента

Я появился на свет 2 августа 1941 года близ Москвы, в городе Раменское, который во время войны напоминал умирающую деревню с ослепительно прекрасными смешанными лесами вокруг. По рассказу недавно посетившей меня симпатичной обитательницы Воскресенска, ныне Раменское стал суперсовременным городом с собственным телевидением и домами, расписанными в радужные тона. Я родился в семье инженера, которого затрудняюсь сравнить с Эдуардом Бранли или Александром Поповым, покинул ее в 16-летнем возрасте и крайне редко возвращался в псевдоотеческие пенаты. Я не встречался с членами этого семейства последние 40–45 лет и не испытывал ни