Семья [Владимир Федорович Рублев] (fb2) читать постранично, страница - 124

записать страничку. У нас большая радость: участку вручили переходящее Красное знамя, и Шалин сказал, что первый раз за всю историю нашей шахты участок выдал столько угля сверх плана. Первый раз за тридцать лет. А ведь мне только двадцать один год, значит, еще до моего рождения здесь уже кто-то боролся за сверхплановый уголь, кто-то радовался, нервничал, а я вот взял, да и всех перекрыл. Нет, нет, это не я, это Шалин, Клубенцов, это все наши добычники. И все же радостно думать, что до тебя никто на шахте еще не достигал такого.

Клубенцов говорит: «Твоя, Комлев, заслуга, ты — организатор». А мне от этого нехорошо стало. Почему меня больше всех поздравляют, а не простого рабочего? Или это так принято?

4 ноября. Утром парторг спросил меня, где я учусь. Сказал, что в поселковой партшколе. Шалин сказал: «Я это знаю... По специальности горняцкой где-нибудь учишься?» Пришлось признаться, что нет. Семен Платонович как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

А мне хотелось, чтобы он посоветовал мне что-нибудь. Он видит, что я не ухожу, и говорит: «Разве приятно тебе, Комлев, будет, если жена твоя инженерский диплом получит, а ты так техником и останешься». Я сказал, что учиться никогда не поздно, что мое время еще впереди. «Но каждый год, прожитый без учебы, — говорит он, — это потерянный год. Если верить, что учиться никогда не поздно, можно всю жизнь прожить неучем, а в 50 лет приняться за учебу, но какой от этого толк и тебе, и другим?» Мне стало грустно, что он прав.

В самом деле, почему я не подумаю о продолжении учебы?

Мы стояли в это время у спуска в шахту. Шалин подозвал к себе Окунева, спросил его, когда будет готов предпраздничный номер стенной газеты, дал ему чью-то заметку, а потом опять повернулся ко мне. «Вот тебе, — говорит, — Нина прислала в моем письме».

И подает листочек, мелко-мелко исписанный. Я просто остолбенел от неожиданности. А он сердито так говорит: «Бери, бери. Мне некогда с тобой стоять, в шахту надо». Уж потом я догадался, что он не хочет мешать мне читать письмо... А Нина, Нинулька моя, не постеснялась в отцовском конверте прислать мне письмо; наверное, адрес домашний мой забыла... Я залпом прочитал все письмо, потом еще и еще, и на сердце так радостно стало...»

— На сердце стало радостно, — повторил Геннадий последнюю строчку дневника и торопливо взглянул на часы. Взглянул и сразу же вскочил: поезд из Шахтинска пришел уже с полчаса, и Нина, может быть, уже дома. Он теперь каждый вечер ждал ее приезда в Ельное, но сегодня последний срок. Завтра — праздник, и если она не приедет сегодня, то завтра уже нечего ее ждать...

«Плохо, что опоздал к поезду, — думал Геннадий, шагая по зимнему поселку к железнодорожной платформе. — Неужели она так и не приедет на праздник?».

Обратно домой он шагал мрачный. Нина, конечно, и не думала приезжать. И все же возле ее дома он замедлил шаги, но окна были темны. Лишь в кабинете Семена Платоновича горел свет.

Открыв дверь, он едва не вскрикнул от неожиданности: у стола сидела Нина. И с этой минуты он разговаривал, ходил, смеялся в каком-то полусне, ясно видя лишь ее, слыша ее тихий смех и торопливый, приглушенный говор...

— Папа сказал, что тебя уже несколько дней нет на шахте, и я не могла ждать утра... — шептала Нина, радостно глядя в его смеющиеся глаза. Он что-то ответил ей, она тихо засмеялась, потом они долго, долго говорили шепотом...

Из соседней комнаты вышла мать и, увидев их, всплеснула руками:

— Батюшки! Да ведь утро уже! Всю ночь просидели, бедные... Ну-ка, спать сейчас же!

— Нет, нет... — запротестовал Геннадий и шепнул Нине:

— Пойдем на улицу?

— Пойдем... А потом — к нам...

Они медленно шли по улице поселка, потом где-то остановились, и Нина ощутила на своих губах волнующее прикосновение горячих губ Геннадия...

А над поселком уже начинала пылать заря нового утра...