Газета День Литературы # 079 (2003 3) [Газета «День Литературы»] (fb2) читать постранично, страница - 44

поспособствовали собратья-писатели. Слизывая сливки с блестящих глазковских стихотворений, они разносили их по своим междусобойным кухням. С многозначительной таинственностью и оглядкой, словно заговорщики, цитировали их на небольших литературных вечерах, читали каким-то чиновникам из своих высоко и мелко поставленных знакомых, придавая этим стихам совершенно несвойственную им двусмысленность. Но поэзия Глазкова никогда не была "восстанием под знаменем насмешки" (Евг.Евтушенко), что ей так упорно приписывали. Как человек научного склада мышления (знал наизусть таблицу Менделеева, курс истории Ключевского, являлся действительным членом Географического общества СССР, увлекался минералами…) он был просто объективен и точен в оценках ("Мир сиял, огромен и естествен, / В жалкой исторической возне…", "Плохо быть рабами / Всяких там хазар"). В школе получил двойку за сочинение по роману "Разгром" Фадеева. Как говорил сам Глазков, "я доказал, что Левинсон был профан в военном деле, потому его и разгромили"…

Добродушно-наивный Глазков, тоскуя по признанию в отсутствие читателей, невольно сам становится игроком в игре против себя самого. Только от безысходного отчаяния он, словно новый Гутенберг, приходит к изобретению, которому дал якобы веселое название "самсебяиздат", "самиздат". Это словцо в русской транскрипции без перевода — так же, как "луноход", "спутник" — знают по всему свету. Вручную перепечатанные и переплетенные в тоненькие книжечки стихи Глазков в течение многих лет дарил десяткам, сотням своих поклонников, в основном все тем же собратьям-писателям. Пожалуй, Глазков не знал только одного, что приоритет его изобретения, хоть и остается в России, но все же должен быть поделен на двоих с другим русским поэтом. В XIX веке Василий Андреевич Жуковский в подарок для друзей создавал аналог "самиздата" — небольшие книжечки стихотворений, которые назывались "Для немногих" (см. А.С.Пушкин, т.1, с.457). Правда, чтение "немногими" стихов Жуковского не помешало ему быть влиятельным лицом не только в литературе, но и при царском дворе. Книжечки же Глазкова, достойно усиливая его литературную славу в узком кругу профессионалов, всё дальше отодвигали от него возможность выхода к широкой читательской аудитории. Его добровольные устные "интерпретаторы", которым, со временем, отчасти и подыгрывал поэт, почему-то предпочитали развлекать своих слушателей Глазковым. Получался какой-то потешный поэт, умеющий так закрутить инверсию, так вывернуть синтаксис, так вытянуть небывалый смысл из привычной ситуации, из самого обычного слова, что смех да и только!

Один мудрец, прожив сто лет,

Решил, что жизнь — нелепый икс,

Ко лбу приставил пистолет

И переехал Стикс.

Или:

И неприятности любви

В лесу забавны и милы:

Ее кусали муравьи,

Меня кусали комары.

И еще:

Я это мог бы доказать,

Но мне не дали досказать.

Последнее по скрытой горечи так похоже на настроение "умного мужика" Сократа, которого "демократическим" голосованием с перевесом в несколько голосов приговорили к смерти. Ведь рядом с этими игривыми "картинками" воем выли иные, исповедально надрывные строки:

…А в ночь угрюмую,

Когда темно,

Иду и думаю,

Что мне дано?

Что дано? Причитанье причуд,

Неоткрытых открытий высоты,

Мысли, что мудрецы перечтут,

А глупцы превратят в анекдоты…

Какая великолепная глазковская словесная причуда "Иду и думаю", и какое гениальное тут же, следом, соединение несоединимого, как "Апология сумасшедшего" у Чаадаева, как плач гоголевского Поприщина — "причитанье причуд"… Действительно можно сойти с ума от сознания, что твои "причитанья" и мысли — превращаются "в анекдоты". И не только глупцами… Известен его ответ Осипу Брику, когда Глазков, сорвавшись, показал всю мощь своих "потешных" стихов, которые как "потешные" войска Петра в нужный час преобразились в гвардейские Преображенский и Семеновский полки:

Мне говорят, что "ОКНА ТАСС"

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

Но и в том безнадежном положении Глазков оставался неколебим в стоянии за свою неисправимость. Когда однажды ему пришлось услышать о себе: "Ох, уж эти юродивые без креста", он, не задумываясь, спокойно и твердо ответил: "Нет. Я с крестом…" В стихах этот свой горький крестный путь Глазков определит беспощадно и глубоко выстрадано: "Пусть многогрешен русский человек, / Но русский человек могуч и свят…"

Самой большой нелепостью является выдумка о том, что он якобы, "подобно Велимиру Хлебникову", был "поэтом для поэтов". И эту легенду также сложили "собратья-писатели". Хотя определенное творческое единство с Хлебниковым Глазков не отрицал. Но, как всегда, в парадоксальной форме, заставляя слова, словно драгоценные