Дорофей [Олег Константинович Селянкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

Поймав насмешливые взгляды соседей, он пояснил, нисколько не смутившись:

— Береженого и бог бережет.

И опять ему ничего не ответили: головной самолет фашистской стаи уже заваливался на крыло, вот-вот от него отделятся и взвоют черные точки бомб, такие безобидные издали.

А Дорофей улегся на дно окопа, свернулся там калачиком, уткнув лицо в ладони, и так пролежал всю бомбежку.

Но как только фашистские автоматчики пошли в атаку, он вскочил по первому сигналу, и на лице его не было ничего, кроме спокойной деловитости. Разве что кончики усов помялись.

Стрелял Дорофей редко и после каждого выстрела почему-то гладил ладонью затвор винтовки.

Ночью, когда фашисты улеглись спать и на окопы робко опустилась тишина, командир роты спросил у Дорофея:

— Докладывай, сколько фашистов срезал?

Дорофей глянул в ночь, будто хотел увидеть ту землю, по которой недавно катились волны вражеских автоматчиков, и ответил:

— Точно отрапортовать не имею возможности.

После первого боя новичок обычно безбожно хвастается своими успехами, нечто подобное ожидал услышать командир роты и сейчас. Ответ же был так неожидан, что он только и спросил:

— Ни разу не попал?

— Такими данными тоже не располагаю.

— Глаза закрывал, что ли, когда стрелял? Не видел, грохнулся твой фашист или дальше попер? — разъярился командир роты.

— Не, они все грохались… Только, может, и другой кто по ним же стрелял…

Командир роты помолчал, потом присел рядом с Дорофеем и достал из кармана кисет, протянул его солдату, что в роте считалось высокой честью.

Сталинград встретил роту несмолкающими взрывами многих снарядов, мин и авиационных бомб. В этот грохот изредка вплетались нервные строчки станковых пулеметов, а автоматные очереди казались негромким потрескиванием.

Город горел, дома его рушились, вздымая к небу тучи кирпичной и известковой пыли. Но город не только горел и рушился, он еще и яростно дрался с врагом.

Вот, сначала чуть дрогнув, наклонилась стена дома, нависла над улицей и, словно выждав удобный момент, рухнула на мостовую. Не успело поредеть облако кирпичной пыли, а за грудой камней уже улеглись солдаты и высматривают врага. Пыль ложится на плечи и головы солдат, на их оружие. И кажется фашистам, что сами камни поверженного дома ведут по ним яростный огонь.

В роте теперь только четырнадцать человек. Они — весь гарнизон дома на Рабоче-Крестьянской улице. Дом большой, до бомбежки, похоже, имел четыре или пять этажей. Сейчас — два с половиной. Но и теперь окон только на первом этаже в несколько раз больше, чем солдат в роте. А ведь есть еще и двери подъездов, есть и просто проломы в стенах.

Вот и обороняй дом, как знаешь…

Третьи сутки рота держит оборону в этом доме. Ни командир, ни политрук, иногда заглядывавший сюда, не говорили солдатам ничего о необходимости стоять здесь насмерть, и без слов все понимали это: ведь Волга — за спиной, ее хорошо видно, если по битым кирпичам вскарабкаться до окон третьего этажа.

Два дня фашисты бомбили и обстреливали дом, а сегодня их автоматчики подкрались к дому так близко, что бомбежку и обстрел прекратили. Зато стоило кому-нибудь неосторожно шевельнуться у оконного проема — немедленно зацокают пули по стенам и мелкое кирпичное крошево осыплет всех.

Одна из многих пуль, залетевших через оконные проемы, попала в грудь командира роты. Он зажал рану пилоткой, некоторое время еще силился командовать, но скоро опустился на пол, просипев:

— Держаться…

Не стало командира роты, но бойцы продержались еще двое суток. Как продержались — и сами, кто выжил, потом не могли понять: фашистские автоматчики чуть попятились, и на дом снова посыпались бомбы, по его стенам снова забарабанили снаряды и мины. Так дружно, так неистово забарабанили, что камни стен и балки перекрытий не выдержали и дом враз осел до первого этажа. А вот солдаты — ничего, выдюжили.

Правда, когда они собрались вместе, теперь их было только четверо. Все обросшие густой щетиной, все с ввалившимися глазами и разводами пороховой копоти на лицах.

И все рядовые.

— Что мы имеем для душевной радости? — сам себя спросил Дорофей и выложил на шинель две полные обоймы и еще два патрона. — Да еще магазин полный у моей винтовки, — пояснил он и добавил к патронам гранату. — Чехла к ней нет, значит, считаем хлопушкой.

Так же неторопливо, но молча выложили на шинель свои запасы и остальные. Оказалось, что весь их арсенал — три неполных автоматных диска, семнадцать патронов к винтовке Дорофея и семь гранат (одна — «лимонка»).

Увидели все это, пересчитали и еще больше посуровели, поняли: фашисты будут очень скоро радостно гоготать и в этих развалинах.

— А у тех? — спросил Дорофей.

— Чисто, — ответил кто-то.

— Значит, и у павших не поживимся… Что ж, этого маловато на четырех, — словно думая вслух, начал Дорофей и замолчал: шальная пуля куснула в висок еще одного, и тот, не простонав,