Тела Платона [Александр Викторович Иличевский] (epub) читать постранично

История эта началась с человека. Никита Глухов был отчасти блаженным, но не беспомощным: улыбка ангела в нем сочеталась с умом, а железный характер с тонкостью и хрупкостью. Н. Глухов — безвестный писатель, поэт, приятель из моей юности — месяц назад прислал мне в публичный мессенджер письмо с набором текстовых файлов и следующими словами: «Дорогой, прости, что тревожу. Извини мою самонадеянность, но — но мне более не к кому обратиться по поводу: я еду на войну. В связи с чем отправляю тебе свой архив, в том числе черновик недописанного романа, над которым я работал последние десять лет. Может быть, тебе что-нибудь пригодится».

+ + +

Кто хотя бы однажды зимою в Москве покупал в неотапливаемом киоске бутылку замороженного пива, а потом оттаивал ее на груди по дороге в общагу, скажем, в метро и затем в вагоне электрички, этот человек знает о времени кое-что особенное. Все-таки какая-то неуничтожимая нить связывает меня — когда-то двадцатилетнего — и нынешнего. Вероятно, сделана она, эта нить, из особенно прочных волокон, наверное, их происхождение гравитационное, хотелось бы верить, что космическое, — то, что не дает распасться Млечному Пути.

В бытность мою студентом на физтехе мне иногда приходилось бывать на генеральских дачах на станции Шереметьевской в гостях у Никиты Глухова. Эти дачи были излюбленным местом зимовки студентов, желавших в уединении сосредоточиться на науке. Семьи высокопоставленных военных охотно сдавали свои особнячки ученой молодежи, поскольку таким образом еще и уберегались от воров. Житье на дачах было неприхотливым: воду таскали из обледенелого колодца, помыться в тазу — хватало одного нагретого на дровяной печи ведра, продукты добывались из пристанционного магазинчика, зато на Новый год можно было во дворе нарядить ель и водить вокруг костра с братьями-месяцами хороводы. Главной наградой была ватная тишина и уединение. В таком одиночестве я, помню, и прочитал «Процесс» Франца Кафки — книгу, перевернув последнюю страницу которой я почувствовал себя выброшенной на палубу глубоководной рыбой.

+ + +

Если отмотать назад четверть века — станет очевидно, что я теряю себя: настолько я тогдашний не я нынешний, что не верится даже в то, что я когда-то тогда имел место. Но при этом память хранит некоторые моменты настолько точно, что они продолжают длиться — и дистанция между ними и сегодня равняется нулю. Это, наверное, говорит о том, что сознание пишет жизнь в разные участки мозга: некоторые части прошлого нейронно смешиваются с оперативной памятью, образуя своего рода археологическую культуру биографии — со своими драгоценными раскопами и хронологией, совершенно не совпадающей с исторической стрелой времени. Что касается настоящего — оно таково, что чудится неверно выбранной лузой — частью мультиверса, пошедшего одной из веток под тот откос, которого в природе быть не должно. Тем не менее с этим ощущением уживается ощущение совершенной трагической закономерности происходящего.

+ + +

Паутина на лице в детстве выводила из себя, когда продирался сквозь чащу в походе за грибами. Но мог и застыть в восхищении, разглядывая в луче серебряное полотно крестоносца. А в Калифорнии однажды, пробираясь со спиннингом по заросшей прибрежной тропинке, увидал огромного паука, преградившего путь мощными сетями. Я попробовал снять его и поразился, когда согнутый кончик удилища не смог порвать тенёта: они оказались крепки, как леска. Одно из самых ужасающих насекомых — медведка, с ней однажды на Апшероне я столкнулся в детстве на грядках, будучи послан набрать к обеду помидоров. И только тогда с ней примирился, когда понял, что медведка очень похожа на «ламборгини» — сведенными вперед мощными роющими лапами. Аэродинамика «ламборгини» говорит о том, что этот автомобиль обычно мчится со страшной скоростью, на которой воздух становится предельно плотным, как земля, так что приходится его словно бы рыть и разрывать. Химеры, инопланетные чудища насыщались не столько человеческим воображением, сколько пристальным взглядом на зверей и насекомых. Вот почему, если допустить существование воплощенных ангелов, бесов, духов, — им выгодней всего скрываться в птичьих стаях и среди насекомых. Среди стрекоз, богомолов, пауков, стрепетов, дроф, лысух, фламинго…

В святая святых Храма стояли свои ангельские химеры — керубы. Первосвященник заходил к ним лишь раз в году — в Судный день, с повязанной на щиколотку красной бечевой, за которую можно было в случае внезапной смерти его труп вытянуть прочь. Я иногда думал об этой нити,