Тела Платона [Александр Викторович Иличевский] (epub) читать онлайн

+ + +

Глухов пишет: «Когда мне исполнилось двадцать, я встретил волшебника. Это был человек, который знал, что мое сердце из мрамора. Он пожалел меня и превратил в большого кузнечика, так что я потом весь день прыгал от воробьев по лужайкам перед Центральным домом художника в Москве.

С тех пор что бы со мной ни случалось, ничто не способно сравниться с тем днем, когда я стрекотал и прыгал со всей силы на солнце. Но все заканчивается в мире, в том числе любовь — совершенно бесконечная штука, покамест она существует.

В тот день я познакомился с девушкой — это был голубоглазый русоволосый ангел; мне всегда казались смышленые привлекательней. А тут божество, завораживающее одним только звуком голоса.

О, как все таинственное случайно! И этот проницательный волшебник, и любовь, чей блюз способен напитать кровью камни, запрудить долину легких.

Как долго прожил я в Москве, как этот город въелся пылью в каждую пору. Сколько башмаков об него я истер. Закаты, крыши. Самое прекрасное в Москве — это скаты и башенки, все то раздолье, которому поклоняются летящие над городом люди.

Тогда ты в моей записной книжке оставила рисунок: улитку-вселенную и подписала — „Мадам Эволюция“. А еще сказала, и я запомнил: „Ахматова — это драма языка, в то время как Цветаева — трагедия жеста“.

Что мне оставалось, кроме как смотреть и запоминать, покуда сердце готово было разнести грудную клетку? Стайки голубей в синеве, кладбище памятников, излучина реки. Как много света и времени вобрал тот день. Он остался навсегда, где-то совсем рядом, прикрепленный волшебником к небосводу.

А потом я отправился в путешествие, которое длится и длится. И прежде, чем решу вернуться, я сделаю это наоборот — полным вперед! Поскольку история — это тоже сфера, в ней есть свои индийские индейцы, свои дни благодарения, и ничто не способно отвлечь от горизонта.

Да, теперь я могу переплыть Азию, могу унестись без цели в Каталонию, где рыбачить на пирсах — великая услада. И ты никогда не умрешь, все кружась и кружась в своем светящемся сарафане».

+ + +

Глухов пишет: «В начале 1980-х я был дитя лесов, полей, рек и книжек. Впервые о смерти мне стало известно не столько потому, что однажды мама оставила нас с сестрой на отца и уехала хоронить деда, а из Гоголя. „Страшная месть“ с вываливающимися из береговых откосов гробами, с пляшущими мертвецами — все это наложилось на один наш поход в Черкизово (ахматовские, кстати, места, где Анна Андреевна гостила у Шервинских). Мы шли не то за грибами, не то ловить рыбу и проходили мимо церкви на берегу Москва-реки. Дверь не сразу закрылась за какой-то проникшей внутрь старушкой — и я различил в свечном сумраке гроб. И в нем мертвеца — длинноносого изможденного старика, в котором мне почудился Гоголь. Наверное, это было что-то из будущего, из той точки, откуда мы ангелам видней. В те дни по равнинной части страны бушевали там и здесь смерчи. Рассказывали, что где-то разломало крышу сберкассы и вынесло в небеса деньги. Или — такой силы было торнадо, что вода ушла из-под смерча и на середине Волги обнажилось речное дно. В тот день, когда нахмурилось, мы своими глазами увидели, как ураган срывает крыши с садовых домиков, переворачивает автобусную остановку, опрокидывает водокачку. И как-то эта бурная симфония дикости природы в памяти крепко и невероятно связалась со „Страшной местью“, с тем мертвецом в гробу в черкизовской церкви, с Гоголем вообще. Николай Васильевич, конечно, совершенный модернист — особенно в том смысле, что так писать, как он, никто не только не пробовал, но и долго еще не попробует — и ждать придется Набокова. Но до него только один Пушкин оказался способен к тому, чтобы его тексты были внесены в своего рода библейский кодекс русского языка. Гоголь с некоторыми его вещами, казалось бы, тоже, однако писатель этот совершенно непригоден для религиозной и тем более христианской мысли. Нет у Гоголя эмпатии к своим героям, все они скорее обитатели кунсткамеры, чем жизни. В кунсткамерах экспонаты необыкновенно характерны, их можно вертеть и так, и этак, рассматривать со всех сторон, однако даже Акакий Акакиевич ни жив, ни мертв. И не только от страха. Да и вообще у Гоголя мало что по-христиански происходит. Его добро слишком неотличимо от равнодушия или высмеивания, так что понятно, почему вне литературы писатель яростно прибегает к проповеди. Ибо ему ясно, что письменность его завела совершенно не туда, куда бы ему хотелось согласно разуму. В писательской жизни многое происходит по принципу отталкивания. Вот почему писатели совсем не критики — их методы объективации не годятся для взвешивания на весах истины. Что же касается библейского склада текстов — к ветхозаветному типу я бы отнес некоторые тексты Толстого. Причем без сомнения».

+ + +

Если Господь пошлет мне читателей и обо мне что-то напишут после того, как врежу дуба, скорей всего, там будет фраза: «Леонид Королёв умер в безвестности в Иудейских горах...» И это будет правдой. Мне нравятся Иудейские горы. Хоть зимой тут святых выноси от холода, летом адово пекло, но, если у вас есть воображение, вы перестанете замечать смены времен года, а горы понравятся еще больше.

Живу я в деревне Бар-Гиора. У нее только название гордое, а так — это небольшой, разбросанный по горному склону аул, в котором обитают большей частью такие же мечтатели, как я. Раньше деревня была форпостом, здесь отстраивались деятельные поселенцы. Шимон Бар-Гиора — революционер, боровшийся за независимость Иудеи от римлян. Будучи забиякой, он бился также и со всеми, кто был хоть сколько-нибудь против его непримиримости.

А так наша деревня вполне идиллическая, и, если бы я пас здесь коз, мне бы никто не сказал ни слова.

Обитаю я в домике, который лучше назвать сараем. Однако в нем есть все необходимое, и изнутри он не кажется таким уж крошечным, как сам Израиль, в котором целых девять климатических зон. Участок мой — всего дунам — напоминает каменную лестницу. Иудейские горы кругом — сплошные гребенки и парапеты, составленные из подпорных террас, засаженных оливами. Террасы задерживают грунтовые воды, и деревья обходятся без полива.

Иногда думаю: то, что я вижу здесь, — идеально подходит для ландшафта посмертного существования. Каменистые островки и ярусы, лесенки и тропы между ними, купы крон, гукающие в них невидимые горлицы, водосборные желоба в скальных массивах — это похоже на древнюю могилу, заросшую маками.

Недавно присматривал себе местечко. Залезть бы в какую-нибудь щель да и замереть без хлопот — с видом на серые склоны и опрокинутую синюю лодку неба. Главное — подгадать подходящее время. Когда я сказал это Грише, тот только пальцем у виска покрутил.

Гриша Котельников — мой сосед. Последние пять лет живет с мамой, которую забрал из Тальпиота, после того как застукал жену… с пожарником. В нашем поселке есть достопримечательность — пожарная станция, откуда ездят тушить лес и окрестные поселения. Возле нее строевой плац и баскетбольное кольцо, у которого крутятся день напролет атлетические бойцы с непредвиденными ситуациями. Вот один из них и предпочел другое кольцо. Гриша поначалу чуть не спятил, но жизнь в горах любое горе обратит в медитацию.

Гришка — спец по ремонту автомобилей и квартир: ТО, подвеска, свечи-масло-фильтры поменять; стены сломать, построить, окна-двери вставить, штукатурка, бетон, розетки — его конек. Время от времени он зовет меня к себе в гараж или берет на подсобку. Гришка читает настоящие книги, ругается с мамой-инвалидом, и у него есть хобби. Он выступает иногда клоуном в онкологических отделениях. Пару раз я с ним ездил по больницам — присмотреть за реквизитом, и мне не понравилось.

+ + +

Гришка в целом беспокойный человечище. Мотается по селению, помогает жителям то с сантехникой, то с газом, то крышу поправить. Затеял производство черепицы для нужд поселка, тоже на ремонт. У него соломинки в бороде, кипа едва держится на черепе, осиянном седым пушком, но чудом каким-то не слетает, он ее все время поправляет или придерживает. Помощью своей и кормится. Там ему сотню сунут, здесь не обделят, а тут банкой маслин отбоярятся. Бессребреник, он называет Бар-Гиору — Золотой Горкой, восклицает протяжно: «Кормилица!» Но всем ли Гриша доволен — в этом я не уверен.

Когда я приехал в Израиль, у меня здесь никого не было, кроме жены, детей и Гришки — моего троюродного брата, с которым я, по словам матери, когда-то в Евпатории играл на пляже. Мать всегда беспокоилась, чтобы я не остался один.

Когда уехали дети, в тот вечер, вернувшись из аэропорта, я встал у окна. Стекло, мне кажется, и есть философский камень. Стекло любой хлам превращает в мысль. Скажем, стоит вам только сесть у окна в электричке, как бегущие волнами провода, пролетающие домишки и полустанки — превратят вас в чистое созерцание. Стекло дает ту дистанцию и блеск, которые алхимически рождают позолоченный сознанием взгляд…

В ту ночь ходуном ходил ветер снаружи, стояло полнолуние и клочья облаков ползли по всходящей огромной луне. В ущелье в призрачном свете неслись тени от склонов и туч. В какой-то момент я почувствовал, что хочу сейчас сделать то, что никогда еще не делал, и что сделать это сейчас важнее всего на свете. Я вышел на террасу и кинулся головой вниз. Толком я не знаю, что произошло, но сознание ко мне снова вернулось, когда Гришка склонился надо мной. Не то порыв ветра ударил такой, что меня отшвырнуло от края об стол. Не то… Открываю глаза, а Гришка мне воду на темечко льет, крови столько я никогда в жизни не видел. Будто свинью зарезали. Оказалось, Гришка проснулся среди ночи и зашел ко мне, что-то его потянуло. Затащил меня внутрь, все прибрал и просидел надо мной полночи, держа за руку. Утром мне наложили швы, а голова гудела еще долго. Да и сейчас в дождливую погоду или перед хамсином заводится, как полоумная.

+ + +

Иногда, по настроению, перед закатом я выношу из дома колонки и включаю Малера. Гришка язвит, что я потому слушаю только Малера, что ничего больше в музыке не понимаю. А я считаю, что узость кругозора нынче благо, что в наш век универсализма мы раскрываем объятия не только большим идеям, но и ширпотребу. Когда-то я был знаком с одним старым английским поэтом. Он учился в частной школе, где дети сызмала занимались одной только античной литературой и не представляли себе, что существуют законы Ньютона, согласно которым Земля населена не одними мифами. Юноши в этой школе были уверены до двадцати своих лет, что Пиндар, Аполлон и Дионис реальнее Черчилля и королевы. И что девушки не способны испытывать похмелье.

«Король Иудейских оврагов» — так Гришка называет меня, когда я завожу Малера. Когда-то он ездил зимой к сестре в Германию и три дня провел в замке Эльмау, где сестра работала горничной. Замок основали поклонницы баварского короля Людвига, утонувшего в озере покровителя искусств. Хижина короля располагалась выше в горах, в ней монарх, оставив свиту внизу, любил в уединении покуривать опиум, глядя в заснеженную горную пропасть, куда погружалось солнце. Вот так и мы сидим над закатом, наполняющим вади, и прислушиваемся к вечному пению еще одного мертвого еврея. «Вставайте, король, нас ждут великие дела!» — иногда будит меня утром Гришка, чтобы позвать помочь ему разобраться с подвеской древней «исузу» его соседки.

+ + +

Не вспомню, прилетел я тогда сразу в Гамбург или сначала в Берлин, — ясно лишь, что добирался до моря в одиночестве. Как только оказался на берегу, на полосе широченного пляжа длинной многие километры, — на меня обрушился грохот ветра, песок сек скулы. Но в глубине городка еще можно было дышать, так что, когда после ужина пришла пора прогуляться, я мог спокойно рассмотреть, как в проулках между одно-двухэтажных кирпичных домов понемногу сгущаются сумерки. Я остерегался оказаться на пляже, чтобы не испытать опять удар ветра.

Я прибыл в этот городок на берегу Северного моря, чтобы дождаться одной девушки, и волновался перед встречей, снова предчувствуя, что она может оказаться последней; ветер еще более, чем мысли, обрекал меня на тревожность. Все было серо вокруг — песок, кусты, сосны, облака, и даже закат мне показался пепельным. Я рассмотрел его, когда все-таки случайно вышел на берег и, чтобы спрятаться от ветра, уселся в одну из плетеных раковин, которыми в некоторых местах был уставлен пляж. Море бескрайней равниной изо всех сил неслось на меня.

Мы практически ничего друг о друге не знали. В этом была необычность наших отношений — молчаливый договор, не позволявший нам обсуждать ничего из того, что одолевало нас в повседневной жизни. Мы вели себя так, как общались бы, наверное, бесплотные души, встреться они где-нибудь в межзвездном пространстве. Я уже год не знал, кто она и чего желает. Знал только, что работает в хосписе медсестрой. В последнюю встречу вдруг обмолвилась, объясняя свое встревоженное настроение: недавно один из больных, за которыми она ухаживала, покончил с собой в подвале, в прачечной. О себе я тоже помалкивал и находил в этом удовольствие, поскольку это помогало на время забыться. Я испытывал странное умиротворение от такого забвения, будто реальные проблемы, оставленные мною вместе с телесной жизнью, действительно отныне не имеют власти надо мной. Сейчас, бродя по улочкам нанизанного на стрелы ветра приморского городка, я думал об этом и немного горевал, так как в результате моих выводов выходило, что мы все удивительным образом не существуем. Раз уж так легко у меня получилось — пусть и в результате любовной игры — позабыть о себе, то почему я должен всерьез относиться к существованию, ежедневное поддержание которого отнимает столько сил: помнить — кто я, что я долженствую, чем намерен сегодня заняться, чем занимался, — слишком много черного огня тратится только на поддержание тления того, что называют жизнью.

Почти уже стемнело, улицы опустели, но кое-где я видел выходивших теперь на тротуары жителей. В подслеповатых сумерках вдруг почудилось, что я нахожусь глубоко под водой и обитатели городка — это не кто иные, как утонувшие когда-то вблизи от этого берега моряки.

Иногда мне казалось, что причина того, что она затеяла эту игру — и я не был против, — в том, что, будучи патронажной сестрой в хосписе, она привыкла не умножать привязанности. Ей так было, наверное, привычней — знать о человеке ровно то, что полагается знать тому, кто не хотел бы испытать слишком большую боль при расставании. Не знаю, во всяком случае, мне хотелось так думать, потому что лучшего объяснения я пока не находил. И вместе с тем в таких отношениях было что-то странно влекущее. Мы охотно прятали, стирали память, и эта стерильность невольно придавала нашему положению тел смысл присутствия смерти. Вот почему желание приобретало особую остроту, а та таинственность, с которой все это происходило, заволакивала глаза дымкой, обладавшей особой оптикой, благодаря которой приоткрывались детали мира, каковой я лично видел впервые.

Мне нравилось на нее смотреть. Она знала это и садилась в позу лотоса: так я мог лучше видеть, будто там у нее, на месте лона было еще одно — главное — лицо.

Я зашел в кафе, чье деревянное строение сотрясалось от порывов ветра, заказал грог и стал вспоминать нашу первую встречу.

Это произошло в октябре, во время поездки: у меня вышел перевод книги на немецкий, и издательство настояло на промотуре. Проснувшись в Инсбруке и заглянув в гугл-карты, решил прошвырнуться, и уже через пять минут, преодолев небольшой парк и площадь у Музея искусств, я протянул нищему мальчишке-сирийцу пять евро. Потом я зашел в привокзальный «Макдональдс». Там встретил этого же замерзшего, с синими губами, пацана, впившегося в гамбургер. Мы переглянулись. Набычившийся мальчишка с хлюпом вытянул остатки кока-колы, а я шагнул к свободной кассе.

В Эльмау, в холле гостиницы, я сразу увидел ее — такую долгую, нога на ногу, отвесно сидевшую на оттоманке над чашкой кофе… Потом я заметил ее на презентации книги, в заднем ряду. А потом были два дня прогулок в горах и две ночи, в течение которых мы говорили только о том, что вокруг и сейчас, ни слова о прошлом, ни слова о будущем. Так был заключен уговор. Лишь однажды она обмолвилась о себе. Встала покурить у открытого окна в пол, переминаясь на захрустевшей ледком лужице, набежавшей днем с карниза, посмотрела на освещенные луной лесистые склоны… и засмеялась.

Я подошел к ней.

«Ничего особенного. Просто вспомнила… Мне было тринадцать, когда мы эмигрировали в Германию. Мать скоро вышла замуж за немца. Он был добряк и пьяница. Все время дул пиво и, когда напивался, орал на нас, что мы ни черта не понимаем по-немецки».

Утром мы прошлись в последний раз вокруг озера. Снежный накат поскрипывал под подошвами. Проезжали навстречу сани. Лошадь с заиндевевшей мордой позвякивала бубенцами на сбруе. Лес, засыпанный ночным снегопадом, поднимался и высился по склонам причудливыми, как в оперных декорациях, фигурами… Все было залито светом, перемежаемым набегающими клочьями облаков.

Возвращаясь из аэропорта, снова запрещал себе думать. Была ли замужем? Есть ли дети? Или у нее счастливая семья? Эти знания были лишними.

Перед тем как уснуть, я стоял у открытого окна, курил и допивал бутылку Laphroaig, ополовиненную с ней накануне. Под ногами похрустывал лед, а над головой призрачно белели горные склоны.

За ужином в этом замученном штормом городке я не заметил, как крепко выпил. Оказавшись в номере гостиницы, прилег и тут же задремал.

Но вскоре проснулся от жажды.

Кто-то заглянул в окно, я не успел рассмотреть…

И вот дверь отворилась, она вошла. Вика показалась мне в лунном свете бледно-больной, и как будто бежала откуда-то, так мне привиделось, потому что она поспешила выглянуть в коридор и закрыть дверь.

Я обрадовался, встал, двинулся к бару и налил виски. Она взяла стакан, и мне показалось, что его содержимое тут же замерзло, стекло заиндевело.

Она прилегла на кровать.

Та же прическа, с какою ушла прошлый раз. Порвана юбка сбоку. Огонь еще тлел на ее кольцах. Что-то странное виделось в ее лице, какая-то утрата…

Вздохнула, заговорила: «Сволочь ты... жалко ту, кто тебе поверит. Быстро же ты уснул. Быстро же ты забыл номер в Эльмау. Как мы стояли у открытого окна, курили, смотрели на горы. И снова ныряли под одеяло. Помнишь, как занимались любовью в парке у Рейхстага? Роман на обочинах. Как бежали под дождем, укрывшись твоим плащом… Больше не поверю ни одной твоей клятве. Нисколько не горевал обо мне. Разве не так? А где цветы? Не вижу, чтоб ты приготовился к встрече. С кем же ты спишь теперь? С кем анатомию изучаешь? Я-то, поди, покрасивей? Ладно, больше не буду ругать. Все-таки я была царицей в стране твоих книг. И, видят боги, я любила только тебя. Так вот: я честна. Ты мне веришь? Мы там лечим любовь. А я молчу о твоих изменах. Скоро пора уходить. Вот тебе порученье, если ты не совсем ошалел от новой своей пассии. Не смейся надо мной. Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне».

Не успел я опомниться, как она выскользнула за дверь. Я хотел ее удержать, но понял — напрасно. И тем более — против правил игры.

Стал было я грустить на следующий день, но ветер внезапно стих. После обеда, дойдя до пляжа, я уселся в плетенку, надвинув козырек, и там потихоньку уснул. Я проспал до самого заката, слыша сквозь сон шум моря, сновидчески понимая каждое немецкое слово, доносившееся от гулявших по берегу. Чуть ли не впервые во взрослой жизни я чувствовал себя в безопасности. Я не сразу открыл глаза и еще какое-то время жмурился на низкое спокойное солнце, от которого уже тянулась по волнам световая дорожка. Море успокаивает не только размеренностью шума. При всей его дикости — в море есть нечто, что позволяет видеть в нем что-то очень непреложное, вечное, включая возможность бегства. Когда-то я оказался в Вальпараисо, в порту. Огромные корабли после разгрузки высились суриковыми ватерлиниями, а на оконечностях подводной части корпусов или на валких буях можно было видеть раскачивавшиеся туши морских слонов. Двигаясь по набережной, я дошел до того места, где на огромных стальных столах рыбаки потрошили кальмаров. С деловитым стуком несколькими ударами и полосованиями они отрезали моллюскам головы, выпускали внутренности, вытягивали жилы и, прежде чем вывалить на стол новую порцию улова, сгребали со стола ошметки в жерло тачки, которая тут же толкалась одним из рыбаков к краю пирса, где кипели пеликаны и морские львы, набрасывавшиеся на корм с жадностью находящихся на грани выживания существ. Меня тогда поразила обыденность населенности океанских вод. Водные просторы — параллельная цивилизация. Если взять в руки глобус, выяснится, что Тихий океан занимает едва ли не половину планеты. Есть люди, которые живут на яхтах и всю жизнь раздвигают неведомые смертным горизонты. Их мало что беспокоит, кроме погоды и расценок за стоянку в портах… Все это я припомнил, когда дремал на берегу Северного моря.

Больше я никогда ее не видел. Осенью, представляясь частным детективом, я написал во все хосписы Гамбурга, и из одного пришел странный ответ: «Согласно описаниям, речь идет о нашей сотруднице Виктории N. Она проработала у нас пять лет. В июне 20** Виктория N. умерла».

Я перечитал письмо. Получалось, она умерла за девять месяцев до нашей первой встречи.

+ + +

Мистика. Что в слове этом? Нарушение законов. Увлекательная трансгрессия. Совпадения с отрицательной вероятностью. Однажды я одного и того же своего одноклассника встречал в метро в противоположных полюсах Москвы три дня подряд. Мы даже испугались друг друга напоследок. И больше никогда не виделись в жизни. Есть определенный возраст, когда события рассматриваются не столько как факты, сколько символы. Символы будущего, поскольку никакого прошлого в том возрасте не наблюдалось. Мистика — это не только нечто невероятное, это еще и нечто предельно интимное. Скажем, есть такие события в жизни — промельки, случайные встречи, мелькнувший забор, плакатный ободранный щит, какой-нибудь холм, напомнивший позабытый пейзаж из страны, где был счастлив, или, напротив, случайная говорящая фамилия, вдруг раскрывающая бездонный колодец чернил-воспоминаний, или чей-то голос, от которого переворачивается все внутри, потому что становится понятно, что время — ловушка.

+ + +

Есть в Калужской области деревня Богимово. Когда-то она была моим раем. Это усадебное пространство, в котором частично имеет место действия мой роман «Туманность Марселлы». Да и «Волкодав» там отметился. Построил эту усадьбу «петровский птенец» Прончищев. Сын его вместе с молодой женой погиб в челюскинской экспедиции в устье Енисея. В конце двадцатого века их могила в вечной мерзлоте была найдена, вскрыта, и географы обнаружили прекрасно сохранившиеся тела. На основе останков был воссоздан реальный облик Прончищева-младшего и его жены, и сейчас эти пугающе правдоподобные черные скульптуры находятся в усадьбе.

Но самое интересное, что Богимово — место, где летом после возвращения с Сахалина жил Чехов. Именно там разыгрывалась драма с участием Левитана и Мизиновой. Именно там был написан рассказ «Дом с мезонином». Пространство этого рассказа — аллеи, поля, речушка и сама усадьба. Гроза из первых строк рассказа звучит и мечет молнии во втором этаже здания — во все десять окон. В советское время в усадьбе располагался сумасшедший дом. Я застал его, в нем работал главврач, интересовавшийся литературой. Но потом больницу перевели в Калугу, и усадьба с заколоченными окнами стремительно покатилась к запустению. Последний раз я был там перед отъездом. Прошелся по тропке, заросшей выше головы крапивой, к бюсту писателя. Постоял, сознавая, что это место — одно из самых дорогих мне на земле. Что это своеобразный литературный Иерусалим, он земной, небесный же у нас на книжных полках. Что-то тонкое звучало в этом оглушительном запустении — под темными елями, под кронами старого, старого парка. Столько времени и смысла я тогда пережил. Антон Павлович, как вы там под снегом и дождями? Как Прончищевы? Что снится? Стал ли человек счастлив — можете не отвечать, я сам знаю. Наверное, это самая горькая шутка на свете. Вот поля, перелески, безлюдье. Вот будущее, вы знали.

В какой-то момент я поклялся себе не писать. С этим решением было связано чувство ампутации. Попробуйте представить себя без головы. Как того всадника-призрака. Вы слоняетесь по пустыне по прихоти кентавра и не в силах ничего поделать, чтобы стать снова во плоти. Душа без тела в мире действия беспомощна.

Любой человек в той или иной мере переживал в своей жизни и нищету, и бездомность, и неправедный суд, и жестокость, и насилие. Некоторые также и войну. Мне с возрастом самодовольство кажется единственным грехом, достойным порицания. Нынешнее время поганое. Давно уже не хочется говорить ни об эсхатологии, ни о Фукуяме. Навязло. Мне кажется, сейчас время качнулось в сторону частностей. Важна судьба отдельно взятая, а не судьбы. Дележка на левых и правых, на консерваторов и либералов, на архаистов и модернистов, на ярлыки каких-то движений и тенденций — все это напоминает массовые казни — особенно тех, кто не попадает под определение. Редукция стала смертоносным оружием ширпотреба. Частность — вот чего не хватает культуре выражения. Девятнадцатый век сейчас нужен как ничто другое, его выразительность могла бы помочь если не всем, то кому-нибудь, и это стало бы чрезвычайной ценностью.

+ + +

Как-то раз в полнолунье я с одной ведьмой пошел на Мунтар ворожить. Мунтар — это гора поблизости Иерусалима в пустыне, откуда сбрасывали много веков подряд козла отпущения. Моя знакомая — добрая колдунья, знающая потайные места силы разного ландшафта. То она завезет меня в священную дубовую рощу в Южной Галилее, то мы явимся без спросу на шаманский фест в расщелине склона горы Мерон под Цфатом. Бубны, медвежьи шкуры, горловое и просто дикое пение, стояние на одной ноге, мескалиновые напитки… Иногда мне кажется, население нашей маленькой страны сплошь состоит из прихожан нью-эйджа, выделяющихся на фоне библейских сект и сборищ хиппи… В Израиле увлечение культурой и философией Индии или Южной Америки неординарно и носит повальный характер. Моя подруга полгода проводит в Непале или Мексике. Остальные полгода работает костюмером в оперном театре. Однажды она показала мне в Железном лесу рощу каштанолистных дубов, чья форма стволов была причудливой настолько, что в ней виделись чуть ли не роденовские скульптуры, замурованные в древесину…

На Мунтаре она должна была провести обряд очищения. Неделю назад зашла ко мне в гости, мы пили кофе и курили, как вдруг, прищурившись, моя подруга поставила мне диагноз — аура стала слишком изношенной, кольчуга продрана во многих местах, меч заржавел, так что пора на техосмотр, — заключила она. Так мы собрались на Мунтар — поднабраться сил и свежести, почистить перышки. Дело в том, что моя подруга видит во мне крестоносца. Во многих поселенцах Святой Земли обитает диббук древности, кому как повезет. Ко мне же присоседился некий давно убитый в бою рыцарь, с которым я должен считаться, как и он со мной. Мы должны друг другу помогать, выручать из беды, пояснила колдунья. Мне показался такой подход забавной игрой, и я не слишком ему сопротивлялся.

Я взял с собой собаку, и вот мы, поставив в полночь машину у форпоста Кедар, погружаемся все дальше в пустыню. Луна еще не взошла, а только брезжил Иерусалим из-за горизонта — там, где бледнели звезды, и от этого становилось еще темнее.

Мы шли почти на ощупь, то спускаясь с холма, то поднимаясь. Даже во тьме ландшафт убаюкивал. В абсолютной тишине слышно было, как тлеет сигарета, как впереди сыплются камешки, задетые чьим-то быстрым хвостом. Мы ждали, когда встанет луна, а пока ориентировались на собачий нюх и спину четвероногого, белевшую в звездных потемках под опрокинутым над головой Млечным Путем.

Когда Господь велел луне отражать, а солнцу, напротив — светить, то луна немного устыдилась и постаралась светить красиво.

Мы шли и шли, шли и шли, как вдруг произошло странное событие — Шерлок, путеводный лабрадор, исчез. В какой-то момент, когда в воздухе запахло верблюжьим и овечьим пометом, когда залаяли бедуинские сторожевые собаки, пес рванулся в сторону — не то знакомиться, не то на случку, и след его пропал. Не пойду же я теперь — глухой ночью — на стойбище.

Прошло полчаса, час, ночь стала еще глуше, непроглядней.

Делать было нечего, я отправился на поиски в чужое поселение. Подсвечивая себе путь фонариком, я спустился с холма и в ложбине вошел под какой-то не то навес, не то шатер.

Здесь был очаг, стоял на ковре узконосый кофейник и имелось самодельное дощатое ложе, на котором среди лоскутных одеял спала, разметавшись во сне, юная особа, почти девочка. Не сразу я смог оторваться, прекратить шарить по ее бронзовому, почти черному телу лучом фонаря. Спала она глубоко, с той молодой силой беззаботности, с которой никогда, никогда не спится взрослым… Я был пристален и любопытен — и был вознагражден, узрев, как между холмистых ее форм, меж ног вдруг проступил таинственный свет — и небольшая, карманная сначала, луна выскользнула из ее утробы.

Я застыл. Луна наполнялась свечением, становясь все более бледной. Набирала она также и высоту — так что пустыня постепенно вся озарилась таинственным мечтательным светом... Проступили холмы и долы, забелела тропа меж них...

Тем временем Шерлок, тяжело дыша, ткнулся мне в ноги. И, наконец, я очнулся.

Я вынул меч и кончиком его притянул, прикрыл девчонку одеялом. После чего устремился по тропе вверх, где нас ждала милая ведьма.

+ + +

У меня есть луна. Она всходит над головой почти каждый месяц, и я потихоньку могу на нее взобраться, чтобы разобрать надписи, оставленные моим народом на щитахзаброшенных стадионов. Когда-то один из моих предков блистал на этих ристалищах, он был гладиатором. Артур бился с тираннозаврами, он мог тремя ударами снести башку вожаку.

На этой луне повсюду пахнет увядшими розами, этим невыносимо притягательным, как запах тления большой культуры. Это запах Гаваны, Кейптауна, Марселя, Александрии, Афин, Иерусалима, Буэнос-Айреса, Парижа, Рима: фимиам пергамента, папируса, бумаги, истлевающих в веках, аромат библиотечных эпох, так рьяно обещавших конец времен, создавших не одну цивилизацию, не одну империю.

О, это мои личные сокровища, к которым я только притрагиваюсь пальцами, чтобы почувствовать тепло лепестков, их телесную сонную тяжесть. Запах книжной розы сменяет аромат рома и сигары, свернутой между бедер красотки с помощью танца.

Таковы города на моей луне — полные моря, солнца и растительности, забравшей в полон штукатурку. Прелый воздух августа, и в стакане льдинка. А в море старик тащит свою рыбу. Но когда она всплывает на поверхность, от нее ничего не остается, ничего, кроме этих строк и взгляда на марину, где позвякивают такелажем брошенные лодки. Вот столик на корме, на нем пустые запыленные бутылки, осколки бокалов и голова Олоферна.

Все битвы миновали давно, остались лишь руины, лишь кладбища с захороненным мрамором, отсвечивающие в отраженном свете, так долго идущем от звезд, что многие успевают погаснуть. Эти строчки точно так же затихают, покуда их смысл доходит до нас, если успевает.

+ + +

Глухов пишет: «Недавно я поймал себя на диковатой мысли, что вот читаю я, скажем, и так читанный вдоль и поперек „Дом с мезонином“ — и отношение у меня к этому тексту как к чему-то сверхъестественному. Как у иных глубоко религиозных людей к тексту библейскому, который, по их вере, написан Святым Духом. Я-то, скажем, про такие тексты, как „Дом с мезонином“, совершенно точно уверен, что они написаны Святым Духом. И мысль эта приводит закономерно к тому, что порядок и выбор слов порой интересней и важней новейшей истории. Новостей уж точно. Это, конечно, эскапизм отчасти. Но в определенном возрасте себе можно позволить».

+ + +

Зашла у нас с Гришкой давеча речь о «Доме с мезонином». Я сказал: «Мало кто знает, что на самом деле надо говорить „Ми́сюсь“, а не „Мисю́сь“ поскольку это англицизм от „миссис“». Гришка озадачился, полез в штудии и принес ссылку на английского чеховеда: «Мисюсь почти без сомнения детское искажение имени гувернантки, Miss Hughes, и поэтому ударение будет на втором, не на первом слоге».

Так мы развлекаемся.

+ + +

Гришка в Бар-Гиоре еще имеет развлечение. Он посещает сионистский кружок, в котором все ждут мессию. Возглавляет это общество здоровенный курносый мужик, по уши заросший бородой, по имени Зеев Глотов. Он бренчит на гитаре и поет песни о том, как радостно верить в Б-га. Религиозные сионисты этого толка убеждены, что искры святости рассыпаны повсюду и что стоит жить, чтобы приложить усилия по очищению их от скорлуп нечистоты и возвращению в лоно иудаизма. Для этого в кружке изучается иконопись и многие слушают религиозную европейскую музыку и джаз, в основном Святого Джона Колтрейна и Баха. Делается это с надеждой сформулировать и привить иудаизму ценности этих искусств.

+ + +

Ирка, подруга Гришки, говорит: «Мы, питерские, уезжали в Израиль через Москву 1990 года: кто помнит — не забудет, а кто не помнит, тот в ней не жил. И кантовались одно время перед отъездом как раз на Старом Арбате, где нужно было переночевать пару дней. Там Цой был жив и плохо настроенные гитары выбивали осанну наставшей свободе. Тогда в Москве все люди были братья, если им было меньше двадцати. Мне было шестнадцать, и я напролет глазела на кипящую полуголодную, но счастливую столицу, торчала с какими-то случайными друзьями по подворотням и не запиравшимся тогда парадным, благоухавшим узбекской мадерой „Сахра“ и опьянением новой эпохой. Ночевали мы у двоюродной тетки — скульптора-монументалиста, чья мастерская — в десять окон — была полна военачальников, членов политбюро в полный рост и бюстами. Всюду бродили восемь кошек, стояла страшная вонь, но, к счастью, спали мы не на зассанных матрасах, а на деревянных топчанах, предназначавшихся для новых статуй. Помню сумрак от уличных фонарей и лес истуканов, сквозь который я ночью пробиралась на свою лежанку. Тетя Маша страдала базедовой болезнью, но это ей шло, поскольку увлекалась эзотерикой и была словно Блаватской, да и эти проникающие сквозь стены кошки… Это она мне сказала: „Выйдешь замуж в тридцать, но будешь мучиться, потому что в прошлой жизни ты была разлучницей“. И вот настал Израиль, в универе я списывала в тетрадь слова и знаки, о которых понятия не имела, спала со словарем. И правда, замуж я вышла в тридцать лет. И как-то долго спустя увидела себя во сне в вагонном купе едущей с красивым, взволнованным офицером в Крым. Запомнила шампанское и портсигар с гравировкой, и музыкальные пальцы постукивают по крышке папироской».

+ + +

Гришка рассуждает: «В иврите хватает жаргонных словечек из арабского. Больше всего мне нравится „али-ба́ба“ — что означает „сп****ть“ в значении что-нибудь украсть, как правило, на стройке. Мне кажется, „салибабить“ — это, как минимум, красиво, потому что ассоциация с „Тысяча и одной ночью“, с сорока разбойниками и т. д., вполне благородна, рисуется перед глазами то, что за „„сезамом“, сундуки с изумрудами, а не какой-нибудь стройматериал, шпатлевка с краской».

+ + +

Разбить лагерь между Русским подворьем и Яффскими воротами, сесть у костра на закате, пить чай и рассматривать в бинокль новые дома, чей камень кажется прозрачным — настолько он впитывает золото лучей. Летняя резиденция британского консула, сиротский приют храмовников, мельница и дома Монтефиори, протестантская школа на горе Сион, крепость Альхалили, утопшая в оливковых и смоковных рощах; белый, словно кость, вымытая из земли дождями, скалистый склон кладбища на Масличной горе. В Эмек-Рефаим — Долине Гигантов — пророк Исайя вместе с сиротами и вдовами подбирал оставшиеся после жатвы колосья. Здесь, к югу от стен города, жили великаны, древние големы, сделанные еще Сифом и переделанные Моисеем для переноски ковчега. До сих пор кое-где можно встретить каменные ложа, частью расколотые, длиной больше двух сажен. Они служили постелями великанам, которых кормили окрестные жители, взамен получая защиту. Самсон, говорят, был потомком великана, зачавшим его в лоне девочки-пастушки. Позже гиганты сошли на нет — выродились и рассыпались, и вместо них их тени населили равнину. Днем они сходят в Шеол — преисподнюю, а ночью выбираются на поверхность — остыть под ветерком, дующим между великим городом и пустыней.

Белый лев Иегуды спит у подножия Иерушалаима. Его братья рассредоточены на часах по всему городу. Мне особенно нравится грозная парочка у рынка, перед зданием жандармерии времен мандата. Другая пара спит перед воротами одного из домов Немецкой колонии; в его саду однажды я видел цветок, распустившийся только на одну ночь — за все время жизни — растение с колючим массивным стеблем. Я стоял под луной перед блеклым, похожим на медузу, цветком с хлипкими длинными лепестками и слышал влажное, одышливое сопенье старика, растившего это чудо пятнадцать лет: «Я не знаю, как теперь жить», — пробормотал он. И я пожалел, что, как всегда остановившись на тротуаре перед львами, поддался на его уговоры пойти посмотреть на уникальное явление. «Я одинок, — сказал старик, — мне не с кем поделиться радостью». Всегда, когда вижу львов Иегуды, вспоминаю того старика-великана. Долину Гигантов арабы прозвали Долиной Роз. Вади-аль-Ваард долго была пустынна, покуда Маттиас Франк, протестантский сектант, задумавший построить царство Бога в Палестине, не пробрался к сторожевой Башне Газелей, торчавшей посреди задичавших зарослей роз, когда-то пополнявших набатейские караваны благовоний. Он явился к башне с пятифутовым циркулем наперевес, чтобы измерить им земли, прикупленные у турок. Лишь в 1878-м, через пятилетку, сотня верблюдов привезла сюда сектантов с их скарбом. А еще через два десятилетия сам кайзер посетил темплеров с благословением. Теперь на территории общины тень от пиний и кипарисов скрывает надгробья праотцев тех, кого англичане во время войны переселили в Австралию, в пасть Моби Дику.

Капитан королевских инженерных войск Чарльз Уоррен, тот самый, что обманул турок, прокапывая тоннели под Храмовую гору, чтобы вести раскопки, — первым из европейцев исследовал Хирбат-аль-Мафджар. Я ночевал в этих развалинах, и был там терзаем духами женского рода. Гурии, газели, опиумные танцовщицы сходили со стен и влекли меня за собою в пустыню. У Уоррена имелся свой метод заставить пустыню говорить: он следовал водосборным террасам и акведукам, которые всегда сопровождали русла сухих речек. Так, на берегу Вади-эн-Нуэйма он наткнулся на таинственные развалины; о них речь позже.

Я поселился вскоре в Немецкой колонии, в перестроенной конюшне того дома со львами, что принадлежал аптекарю Занделю. Это рассказал мне старик Копелян, вырастивший редкий кактус: у него я и снял комнатку в конюшне, с отдельным входом. Копелян родился в России и в юности скитался по Европе. В Палестине отслужил у британцев, поселился в кибуце, где встретил девушку — сироту, беженку из Германии. Кибуц находился к северу от Вифлеема. На востоке плыли в мареве ущелья, кратеры и миражи Моава. Мертвое море в ясные дни проступало на зазубренном лезвии горизонта. То, что видели Копелян с женой с порога своей лачуги, достойно полотен Иванова, Ханта, Левитана. В 1948 году кибуц вместе с овцами и курами бежал от бомбежек и временно поселился в пустовавшей колонии темплеров. После войны Копелян с женой решились остаться со львами.

Иордан замерзает, когда коэны-великаны, несшие Ковчег Завета перед племенами израилитов, ступают через брод. В честь этого события Иисус Навин приказывает каждому колену взять по каменной глыбе и установить все двенадцать в кольцо. Близ Иерихона он велит разбить лагерь и наточить ножи. Крайняя плоть рожденных во время скитаний в пустыне составляет холм. После этого Господь является Иисусу: «Ныне Я откатил от вас посрамление египетское». Вскоре Иисус видит, что в поле стоит человек с обнаженным мечом. Иисус идет к нему с вопросом, и тот отвечает: «Я — вождь воинства Господа». Тогда Иисус простирается ниц и называет себя его рабом. И вождь воинства Господа говорит вождю евреев: «Сними обувь свою, ибо место, где ты стоишь, свято».

Источник питает город через тоннель, пробитый в скале на неведомой глубине. Так Хизкиягу спас город перед ассирийской осадой. Две группы каменоломов шли день и ночь в забое навстречу друг другу. И не разминулись. Так мысль, и томление, и жажда познать Иерусалим проницает толщу времени навстречу стремлению города всмотреться в тебя. «Закончен тоннель. И такова была история создания его. Когда еще каменоломы ударяли киркой, каждый навстречу товарищу своему, и когда еще оставалось три локтя пробить, слышен стал голос одного, восклицающего к товарищу своему, ибо образовалась трещина в скале, идущая справа и налево. И в день пробития тоннеля ударили каменоломы, каждый навстречу товарищу своему, кирка к кирке. И хлынули воды от источника к водоему двести и тысяча локтей. И сто локтей была высота скалы над головами каменоломов».

Пришел черед Хирбат-аль-Мафджар. Две газели притягивают губами ветки. Чуть поодаль один из львов Иегуды впивается в третью газель, их подругу. Такова мозаика, найденная Уорреном на берегу Вади-эн-Нуэйма. И сегодня в Иорданской долине или даже на окраинах Иерусалима, среди замшелых валунов и сосен, можно встретить изящную кочевую антилопу, точней, только тень ее — так она быстра, так пуглива. Но прежде — следует рано утром от подножия горы Скопус отправиться в Иерихон; от монастыря Святого Георгия держаться древнего акведука, скользящего по откосу ущелья, которое ближе к полудню вольется в Иерихонскую долину, затопленную отвесным солнцем. И единственная тень в ней — окажется тенью газели.

+ + +

Возвращался сейчас из Негева. Давненько я через такой туман не путешествовал. Когда-то в Сан-Франциско хайвей вышвырнул меня к океану, и я попал ровнехонько на точку росы — в молочную реку, поднявшуюся от побережья. Я был совсем неопытным водителем и впервые столкнулся с таким фокусом. На спидометре стрелка застыла на скорости шестьдесят миль в час, в то время как в тумане, благодаря исчезнувшей относительности, когда дальше своего капота ничего не видно, — испытываешь ощущение совершенной неподвижности. Единственно верный способ поведения в таких случаях — ударить по тормозам и включить аварийные огни. Что я по интуиции и сделал, хотя в школе вождения меня такому не учили. Сегодня же заговорились и по недосмотру Waze повел нас в Иерусалим через Хевронское нагорье. Я это понял, только когда слева по борту проплыл подсвеченный эффектно амфитеатр Бейт-Гуврина. Космы тумана таинственно проплывали через живописные руины, и показалось, что мы в каких-то иных краях. Почти пустая дорога, видимость метров тридцать, и вскоре начались горки с виражами. Миновали спутниковый городок — это где радары белоснежные стоят, прислушиваются к космосу, и раздался шепот в салоне: «Вот здесь они и держат инопланетян...» Иными словами, сегодня было большое приключение — полсотни километров в тотальном тумане, где не видно ничего — от слова вообще. Мутная тьма, в которой единственный ориентир — карта Waze на дисплее. И что интересно — стоило нам миновать тоннели на подъезде к Вифлеему, как тут же туман рассеялся — это означало, что мы сбросили высоту и облака поплыли чуть выше — я заметил это, когда увидел, что монастырь Святого Ильи весь в тумане, в то время как моя долина вся оказалась открыта.

+ + +

Люблю дождь в горах. Под ливнем кажется, будто Иудейские горы превращаются в Японию. Парна́я дымка наполняет лес, скулы ущелий покрываются ручьями, в оврагах постукивают камнями потоки. Птицы притихают, и только слышно молчание, с каким облака проплывают, волочась по вершинам.

Иудейские горы труднопроходимые. Здесь нет почти дорог, а если и есть, то они сложны и рано или поздно превращаются в козьи тропы. Антилоп множество, но они так пугливы, что разглядеть можно только мелькающее белое зеркало под хвостиком.

Горы сейчас пахнут каменной пылью и цветущим дроком, высоченные остистые охапки которого порой толпятся настоящей чащобой. Валуны лобастые, испещренные причудливыми изгибами — следствием насыщенности древней лавы потоками газов. С раннего февраля «кавычки» цикламенов покрывают лужайки. Так радуешься им. Затем следуют анемоны, маки, листва нагревается солнцем и появляется чудесный банный дух, в памяти связанный с охапками дубовых веников и хвойного настоя. Это — не говоря о декабрьских рыжиках, маслятах, январских груздях. Многое в Израиле само по себе как-то оказывается заповедным.

+ + +

Что делает ветер с семенами аниса? Весь их сверкающий рой клонится к земле на зонтиках соцветий.

+ + +

Сейчас в Иудейских горах — царство нежной жары. Травы слегка сохнут, источая густой терпкий дух, многие еще цветут, бабочек черно-белых стаи заволакивают тропинку призрачным дымом. Солнце еще милостиво, склоны охотно принимают шаг, вот только в сандалиях сложновато из-за колючек. Пес то и дело препинается и становится на тропинке, подняв одну из лап, из которой я должен вынуть семечку, похожую на морского ежа.

Жизнь на Ближнем Востоке необыкновенным образом приближается к понятной. Нынче, спустя восемь лет, меня понемногу — и надеюсь, что окончательно, — захватила левантийская праздность, суть которой не в искусстве лени, а в точке обзора. Более всего она похожа на точку наблюдения из гондолы дирижабля. Вы на еще вполне податливой человеческому телу высоте дрейфуете над жизнью, обратившейся в интересный ландшафт.

Это — принцип совмещения горячей близости и умственной восприимчивости. Иными словами, пусть века пройдут, мы продолжим вглядываться в разность между Иерусалимом земным и небесным. И между этими полюсами обретем смысл.

+ + +

Вечер превращается в звездную воронку. Закатный телесный свет омывает предгорья Моава.

Я еду домой с горы на гору — к этому свету. Единственный способ перечеркнуть одиночество — почерк.

Голоса ночного ветра. Иногда я глохну от их завываний.

Я и двойник играем друг с другом в темноте, перебрасываясь письмами, приближаясь и удаляясь. Самые страшные часы рождают почерк.

А где же Бог? — спросишь ты. Он где-то здесь, в окрестности двойника, чья возможность исчезнуть дает шанс присутствию.

Но где тогда всемогущество? Разве не мощь — признак Бога? Нет, бессилие и слабость — одиночество — Его атрибуты, ничуть не менее важные, чем сила. Сила, брат, не в бесконечности, не в мегатоннах. В почерке.

Ночью под стенами Моава я делюсь секретами. Гаснет свет долинный.

В моем образовании есть пробелы. Без них никак, потому что кое-что важное доступно только варварам. Например, восприятие пустыни. Ее одушевленность. Только чистый хрусталик способен увидеть, как слова мерцают в каменистых песках.

Дух почерка своенравен. Он приближается и удаляется, вдруг присаживается подле. И тогда двойник растворяется. Таково присутствие.

Я приду, когда тебе будет страшно, когда счастливые дни исчезнут. Ты будешь лежать один в темной комнате, озаренной теплым светом гор Моава, на которых когда-то человек Завета предпочел отправиться в бескрайность строк.

Я приду, когда почерк станет ясным, как клинопись. Ярмо одиночества ослабнет, и ты посмотришь в мои глаза.

В этом стихотворении оборвутся поводья, и ты поменяешься ролями, перестанешь говорить от лица жертвы. Это — больше, чем идти на голос ветров.

Зачем целовать порог пустыни? Зачем тосковать и слепнуть при волнении? В пустыне звезды подобны пылающим кустам. Я смотрю сквозь звездную карту, различая себя, лишенного убежища.

Я — карта, обретаю дом только в небе. У нагих своя судьба. Я всегда ощущал себя мужчиной.

У веры нет противоположностей. Можно отрицать все на свете, но если оказался в небе: мир назван. Ясность была целью. Звезды, кипящие плотью. Я двигаюсь сквозь них. И вот я вижу.

Комната, вырезанная из лунного камня. Слегка пахнет порохом. Мембрана потолка подрагивает от метеоритов.

Голоса Моава — огненные ветры. Мне не надо быть зрячим, чтобы идти на их зов.

+ + +

Как же так, неужели просто войти в эту гордую лодку и отплыть чуть-чуть, чтобы было видно и слышно? В Венеции я ценю то, что никто никогда не видел. Я верю, что он мой — этот невидимый летучий город. Его никогда не забудешь, как никогда в своей жизни не покинуть то, что досталось из тьмы ослепительного детства.

Где-то спрятались в мирах мои первые шесть дней. Мать выбирала и хранила их для меня, покуда я скрывался в ее планете, где небеса еще не были отделены, где свет и тьма смешивались, покуда она грелась на осеннем солнце в сквере у моря. Это был мой вселенский монастырь, построенный в надежном сакруме — по ту сторону Бога.

Любая жизнь — предел совершенства. По крайней мере, совершенства молекул. Этому мы платим дань, провозглашая бессмертие заботы.

Возможно, я собирался родиться в другой галактике, но в какой-то момент передумал. Где же мои шесть дней? Это все похоже на сон, которому еще предстоит. Есть такие события, которые невозможно ни описать, ни сочинить, ни задумать. Не всякое будущее формулируется от противного: «Не произойдет ни то, ни это». Будущее иногда похоже знаете на что?

Недавно поздним вечером в потемках я шел по южному Яффо. Светились окна. У порогов лачуг сидели старики и старухи, вздыхали, зевали. Двери тоже зевком по ходу приоткрывали содержимое убогих жилищ: вентилятор, телевизор, фотографии на тумбочке. Но иногда калитка была приоткрыта в темный дворик. Такое искушение в него зайти!

Так и будущее порой складывается из того, чьи шаги ты отвергаешь. Тело будущего и тело матери — карты разных миров. Они — миф, который рассказывает нас. Я слышал его в Константинополе, Риме и Вавилоне. Иногда твое лицо проплывало сквозь облака. Сквозь твои ладони протекал Босфор, проходили легионы, армии, эпохи.

И проплывала та гордая лодка, на которой я устремлялся рассматривать свой невидимый город, где затерялись шесть дней моего рождения.

+ + +

Больше всего из детства мне запомнилось искусство. Первые проблески вечности. У нас был книжный шкаф, ключ от которого мать прятала, но я знал где. Иллюстрации Григория Сороки, «Дон Кихот», Бунин, Цвейг, два тома «Малой истории искусств».

«Венера» Веласкеса была моим первым уроком выразительности.

За окном тянулись заводские цеха, километровые железнодорожные составы и сыпал снег на смерзшуюся грязь. Проносились электрички.

Мое детство было прекрасным, хотя и печальным.

Поначалу я каждое утро просыпался от счастья, что настал новый день.

Однако в средней полосе не забалуешь. Вскоре я узнал, что такое сентябрь, поля, перелески, сельхозработы и школа, куда надо было собираться еще затемно.

С тех пор я люблю солнце, море, горы. Я климатический экспат. Мне все время не хватает света.

Темнота — это то, что неизбежно угрожает. Пространством или мыслью. Неизбежностью или прикосновением. Я помню, как мать, когда мучил кошмар, выносила меня на руках в кухню и включала свет. Как только лампочка нестерпимо освещала мое лицо, я тут же замолкал. Наверное, это стало рефлексом. Слава нити накаливания и электрификации.

О, средняя полоса! Русским горизонтам я обучался на двухкилометровых грядках. Морковь, укроп, свекла, капуста, картофель. Сколько я накланялся вам за юность. До сих пор не разогнуться.

Вы уж не забудьте!

На грядках на нас пикировал кукурузник и распылял отраву, типа как во Вьетнаме.

А кабачки?! Настоящие цепеллины.

Помню, как Ирка зачихалась от аллергии на желтую пыльцу.

Помню, как ломился лесом за солнцем, покинув самовольно лагерь «Энтузиаст».

Помню, как текло небо в берегах, когда навзничь опрокинулся в Оку.

Но с тех пор путешествие превратилось в странствие. С тех пор понятно, что люди похожи на цветы — тянутся вслед за солнцем. Случайности слагаются в судьбу, сплавляясь светом.

«Скажи мне, зима ли это?»

+ + +

С чего начался библейский пейзаж? Кто первым привез из Палестины изображения ее ландшафта? Крестоносцы? А с чего начался русский пейзаж?

Почему де ла Франческа, никогда не бывавший в Святой Земле, изображает ее ландшафт с фотографической точностью? Как работать с пейзажем, если свет пустыни ослепляет? Почему негатив-изображение в Иерусалиме плавает перед глазами на заднем плане?

Сначала пейзаж выполнял вторичную роль — служа заполнением задней части картины. Затем постепенно у него появляется углубленность и самостоятельность. Погружение зрителя в личность портретного изображения оказывается сродни блужданию взгляда на дальнем плане картины. «Джоконда» отличается такой интроспективной увлекательностью заднего плана.

Несложно заметить, что человек, уподобляясь Творцу, неизменно получает наслаждение. С зарождением жизни у нас все более или менее понятно, а вот с творческими способностями не очень, и потому стоило бы с их теологией разобраться подробней. Но мне не кажется этот вариант размышления слишком уж стоящим толкования, оставим за собой право пользоваться в ряду метафор в том числе и метонимией. Творческие способности — это царство вещей, сделанных нами или не нами. С первыми тоже все более или менее понятно. А вот ко вторым относится природа — и потому такая теологическая черта нам пригодится для осмысления феномена пейзажа.

Притягательность ландшафта, в отличие от, скажем, человеческого тела, иррациональна. И разгадка состоит в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением.

Бог оглядывается на свое Творение. Человек получает удовольствие потому, что Вселенная видит его глазами.

Пейзаж, как икона, смотрит на нас в обратной перспективе нашими же глазами.

И потому получается, что человек — итог не только культуры вообще, но и пейзажа в частности.

+ + +

В минуты иерусалимского заката, когда город словно бы отрывается от земли в полет над пустыней, два человека появились на пешеходном мостике, ведущем от Геенны к подножию горы Сион. Первый из них, сорокапятилетний, в шортах и майке c эмблемой группы Iron Maiden, был иссушен солнцем и ветрами Моава и обладал татуировкой на шее готическими буквами: Gott ist tot. Довольно мускулистый, в пробковом шлеме и с биноклем на шее, он оперся локтями на перила и навел окуляры на дирижабль, появившийся недавно на горизонте. Второй — приблизительно пятидесятилетний, несколько вихрастый, в парусиновых серых брюках и черной тенниске Under Armor — был я.

Первый — не кто иной, как мой друг и стародавний товарищ по оружию Григорий Котельников, как и я, житель поселения Бар-Гиора. Я же — спешу отрекомендоваться — человек-писатель, Леонид Королёв.

Рассмотрев лица, виднеющиеся в окнах гондолы, Гришка передал мне бинокль, и тогда я тоже смог их разглядеть. Это были Эйнштейн, Кафка и Амундсен.

+ + +

Глухов пишет: «Амундсен стал тем, кто он есть, благодаря новшеству в технологии достижения полюса: он рассчитал, что необходимый для броска и возвращения груз лучше всего сделать самоходным — в конце пути он скармливал по одной собаке другим собакам, что придавало экспедиции импульс: подобно тому, как ракета набирает скорость за счет отделения отработанных ступеней.

Бегство из мест заключения с «живыми консервами» — ничего не подозревающими фраерами — обычное для российских уголовников дело: иначе ни тайгу, ни тундру ослабший организм преодолеть не в состоянии. В России всегда ссылали туда, откуда бежать некуда.

Это лишь малая, но важная часть жизни, точней, смерти в cеверных областях. Увы, я другого Севера не знаю, но подозреваю, что он может быть милостив — хотя и за счет усилий человека.

Вот еще одна картинка: экспедиция Папанина на двух самолетах вылетела к Северному полюсу — для того, чтобы высадиться на ледовое поле. Как вдруг в одном из двигателей случился пробой «рубашки» и стал вытекать антифриз. На протяжении всего полета инженер-механик, отвечавший за техническую исправность самолета, ползал внутри крыла к двигателю (доступ был), собирал пролитый антифриз тряпкой, отжимал ее в миску, снова заливал в мотор и полз обратно отогревать руки.

И последняя иллюстрация. Несколько лет назад я услышал историю про человека, который случайно выпал из тамбура поезда Москва — Нерюнгри. В сорокапятиградусный мороз он бежал семь километров по путям до ближайшей станции. Водитель-дальнобойщик, бедолага рассказал вот что: «Я не герой. У нас в Сибири такое не редкость. Странно только, что я был трезвым. Я ехал из Братска в Алдан уже вторые сутки в последнем вагоне поезда. Часов в десять вечера я вышел в тамбур покурить, собрался вернуться, но открыл не ту дверь и выпал на пути. Первая мысль была: встать и бежать. Я не сильно ушибся, размялся и побежал за поездом. Я бежал и видел, что семафоры встречаются все чаще, и понимал — станция должна быть рядом. Одет я был в джинсы, футболку и резиновые тапочки. Мне вообще страшно не было. Я не думал о смерти, не думал о холоде. В голове была только одна мысль: добежать, добежать, добежать. Когда я через полчаса вломился к дежурному на станции Рихарда Зорге, тот обалдел, налил мне чаю и позвонил в полицию. Поезд свой я догнал в ту же ночь на машине в Нерюнгри. Я залез на свою полку и заснул. На следующий день переосмыслил жизнь. Но это уже личное».

Холод чаще становится причиной смерти, чем жара. Хотя бы поэтому он ближе ко злу, к адскому Коциту. Проницательный Данте, тогдашняя мировая культура вообще — еще пребывала в неведении о возможности жизни в областях, где борьба с морозом отнимает большую часть суток. Смысл рождается только за счет избытка свободного времени. В холодных же областях, порабощенных борьбой за выживание, рождается не смысл, а власть — насилие, благодаря которому можно переложить заботу о тепле для себя на других. Смысл, цивилизация вообще — продукт милостивого климата и тепла. И, кажется, ад для Данте имел все-таки отчетливую географическую привязку — к области неведения, к неизвестному благодаря своей бессмысленности Северу.

Когда я приехал шестнадцати лет отроду в Долгопрудный поступать в МФТИ, то перво-наперво был отправлен в административный корпус — сдавать аттестат и писать заявление о приеме. Это сейчас в Долгопрудном асфальт, а раньше, когда физтех еще только был организован, никакого асфальта не было и со станции профессора и студенты добирались по колено в грязи. А перед входом в аудиторию стаскивали в рядок калоши. Ландау очень расстраивался, когда у него тибрили калоши, ибо никак не мог после лекции выйти из аудитории первым — его всегда задерживали вопросами, а нелюбознательные студенты тем временем разбирали гору калош — кому что достанется. И вот в конце одной из лекций Ландау за три минуты до звонка скомкал тему и громогласно объявил: «А теперь внимание. Все сидят на месте еще две минуты. И попробуйте только пошевелиться!» После чего вышел, выбрал пару самых лучших калош — и был таков.

А еще раньше, до войны, в угловом доме того же Институтского переулка жили работники и пилоты знаменитого «Дирижаблестроя», начавшего работу в Долгопрудном в 1931 году. Пять лет «Дирижаблестроем» руководил капитан знаменитой «Италии» — Умберто Нобиле, экспедицию которого, потерпевшую крушение, в 1928 году отправился искать Амундсен, его компаньон и соперник, погибший в этой спасательной операции. О работниках «Дирижаблестроя» писал Бабель — в сценарии, по которому так и не был снят фильм; у Бабеля вообще с кино не складывалось, пытался он работать и с Эйзенштейном, но это как коса об камень. Из сценария Бабеля известно, что готовые дирижабли в Долгопрудном швартовали к ветвям деревьев. Представляете город, усаженный деревьями с дирижаблями, привязанными к верхушкам?

Всего этого я пока не знал, подходя к Административному корпусу, как раз утопавшему в густых кронах высоченных тополей. У крыльца его я впервые в жизни встретил надпись на асфальте. Сейчас модно писать что-нибудь на асфальте, а тогда это было из ряда вон выходящее зрелище. И мне приятно сознавать, что именно на асфальте, именно в Долгопрудном я прочел впервые строчку из Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Надпись эта из года в год потом обновлялась и, кажется, существует и до сих пор. А если нет, то я бы ее восстановил. Ибо более полезного назидания для юности я еще не встречал.

Вот почему я считаю, что я вырос на Севере. И всю жизнь бежал от него — на Юг, в широты моего рождения: я родился и прожил первые пять лет на Апшеронском полуострове Каспийского моря. Вот почему мне особенно понятно, отчего «Ад» Данте интересней всего остального в «Божественной комедии». А «Эклога IV, зимняя» Иосифа Бродского лучше его же «Эклоги V, летней».

Так почему же счастливый исход менее способен частью культурной памяти?

NB. Все значительные русские писатели, рожденные вместе с двадцатым веком, — Бабель, Платонов, Булгаков, Олеша, Набоков — писали только об одном, в сущности: о всестороннем абсолютном провале эпохи. Остальное относится к воспеванию пустоты, тут трудно преуспеть. Отрицательный опыт ценен именно потому, что дает смысл выжить. Не столько способ, хотя и он тоже, сколько смысл. Это на руку естественному отбору, который как раз и канонизирует трагедию — при снисходительном отношении к другим жанрам».

В конце Глухов приписывает: «Все собаки съедены. В дневнике не осталось ни одной пустой страницы. Полярник пишет на фотографии жены. Переходит к портрету сестры. Гангрена взбирается по его бедру, как чулок девицы из варьете».

+ + +

Глухов пишет: «У меня есть повесть — „Реки стратосферы“ — там суть в том, что четверо старых друзей собираются со всех краев света и отправляются на плоту из Дугны по Оке. Плывут и разговаривают, плывут и вспоминают. Так вот, по первоначальному замыслу это были первые главы постапокалиптического романа, в котором во время этого плавания в мире начинается атомная война и герои оказываются наедине с рекой и пустошью. Постепенно они понимают, что им как раз ничего не остается делать, как только плыть — по Оке в Волгу и потом в Каспий — в поисках теплых субтропических краев у побережья Персии, где можно обитать робинзонами. Роман оказался недописанным, мне стало несколько не по себе от такой ситуации, но осталась от него повесть. И вот в эти времена я все чаще вспоминаю этот замысел — еще и потому, что ощущаю себя сейчас, как и, наверное, многие люди в разных сторонах света, — вот именно на таком плоту, идущем по реке Стикс, на плоту, который скользит по непроглядным водам, и никуда от этой реки пока не деться».

+ + +

Есть тонкие, почти бесчувственные настройки, благодаря которым просыпаешься среди ночи и понимаешь, что сдвиг в мире произошел благодаря какой-то мелочи, песчинке, причем затерявшейся даже не в реальности, а в видениях. Приснившееся — всего лишь обои, которыми была обклеена твоя детская комната в подмосковной пятиэтажке, — ничего такого, ничего ужасного, но вот этот намек на метафизическую бездомность, зыбкость, фактическое изгнание из близости образа — сносит тебя напрочь вместе со всем многолетним настроем на выносимость окружающего. Эффект такой, будто посмотрел зачем-то накануне все четыре серии «Большой перемены». И появляется вопрос — как отбросить нежное прожитое, как смириться с утраченным. Вероятно, еще не все пробоины законопачены, где-то еще тянет течь. Ахматова говорила, что детство — один из самых нечистых периодов жизни. С одной стороны, это понятно, но с другой — есть в детстве отзвук рая, который отчасти может стать серьезным залогом терпеливого и даже благосклонного отношения к мирозданию вообще.

Детство сложная история, замешенная на становлении и эпохе. Однако у меня оно было подлинно осенне-зимним, пасмурным, бесконечным, как картофельные грядки, как лыжня, теряющаяся в преддверии Мещеры. Тоска берется откуда-то оттуда, из полей, рассеченных излучиной Москва-реки, из прибрежной усадьбы Лажечникова, из усадьбы Спасское, где Гоголь прятал второй том «Мертвых душ» у Смирновой-Россет, из «Ледяного дома» — откуда-то оттуда до сих пор сквозит тоска, настигающая тебя из детства. Понятно, что мир не состоит из одного только звездного неба и взгляда на него. Однако почему-то узор обоев на стене детской комнаты, приснившийся на краю Иудейской пустыни спустя полвека, может привести тебя в состояние если не утраты опоры, то чего-то невероятно важного, какого-то особенного смысла, который не давал покоя начавшему свою трагическую глиссаду Гоголю.

Что-то есть в воздухе Палестины такое сновидческое, что русский писатель описывал с помощью дождя, который застал его в Назарете, — Гоголь летаргически сидел под ливнем и казалось ему, что он где-то в России на станции. Мне кажется, Гоголь и его огромное заклинание, получившее название «Мертвые души», до сих пор не упокоены. Вот откуда веет русская тоска — неисполненность, незавершенность того, что назрело в девятнадцатом веке, что было пропущено веком двадцатым, что не получило никакого разрешения в веке двадцать первом. Мертвые души — это подмена человека вообще, которая никуда не девалась, которая до сих пор процветает тайной пустотой. Платоновский человек до сих пор не очнулся, Гоголь до сих пор где-то дремлет на станции под дождем.

Следует все-таки сформулировать причину этой коронарной тоски. Что это за ужас, который уложил писателя на смертное ложе, заставил его вышвырнуть в топку второй том поэмы? Гоголь сумел сформулировать нечто глубинное — и так напугал самого себя, что не смог оправиться. Проблема, понял он, не в гуманизме. Проблема находится в области антропологии. Иными словами, Гоголь не только потому захворал, что ему нельзя было не заболеть, — он понял: свободный человек еще не родился. И с этой точки зрения история России — сплошное зияние. Время человека здесь не слишком протекало. История здесь словно бы вершилась бесчеловечным палеолитом. Вероятно, Гоголь предвидел это зияние, и оно его засасывало из будущего. У Гоголя все так происходит, будто все уже давно умерли. Не только души мертвые мертвы, но и те, кто ими владеет, торгует. Гоголь будто ходит по кругам ада и наблюдает те или иные застывшие пороки. Вот подлинная отгадка того, почему писатель назвал свое творение поэмой — это делало его текст наследием «Божественной комедии». Недаром Гоголь обожал Италию. Однако Данте по поводу завершенности своих героев не сильно переживал, более того — в этом состояла отчасти его цель. А вот Гоголя такое визионерство прямо-таки поедом сожрало. Почему же?

Глиссада Гоголя вызвана была не только нехваткой серотонина, неподатливостью русского языка усилиям мироздания. Нигде и никому у Гоголя не сочувствуешь. А ведь эмпатия — высшая ценность Христова мира. Не было у Гоголя Христа. И самое страшное для него было то, что он чувствовал: не по его вине случилось сиротство его видения.

Это — проблема не только Гоголя, но и Достоевского, который оказался беспомощен психологизмами оживить своих мертвых; Булгаков, Набоков — и они становятся в этот ряд. Н. А. Бердяев трактовал сожжение писателем второго тома «Мертвых душ» как «мучительную религиозную драму… при обстоятельствах, остающихся загадочными»: «Трагедия Гоголя была в том, что он никогда не мог увидеть и изобразить человеческий образ, образ Божий в человеке. И это его очень мучило. У него было сильное чувство демонических и магических сил. Гоголь наиболее романтик из русских писателей, близкий к Гофману. У него совсем нет психологии, нет живых душ. О Гоголе было сказано, что он видит мир sub specie mortis (лат. с точки зрения смерти). Он сознавался, что у него нет любви к людям. Он был христианин, переживавший свое христианство страстно и трагически. Но он исповедовал религию страха и возмездия».

Трудно что-то более точное сказать о Гоголе. Но и здесь кроется загадка: формулировка того, что духовный тип может сойтись клином с русским языком. С этим нельзя соглашаться или не соглашаться. Это надо еще научиться понимать. Каким образом сознание, рожденное русским языком, оказывается sub specie mortis? Как это зависит от типа писательского дара? Какую загадку спалил в топке Гоголь? Свою — нашу неудачу?

+ + +

Глухов пишет: «Что можно сказать о стихах Алексея Парщикова? Я не специалист, я просто вязну в каждом предложении, как шмель в розе, я топчусь по строчкам. И я понял кое-что твердо. Когда-то Парщиков объяснял, что у каждого большого поэта можно найти привязанность к той или другой стихии. Как, например, у Бродского — Вода, у Введенского — Время, у Хлебникова — Число. Стихия Парщикова — минус-Пространство рая».

В одном месте он пишет:

«Да, есть у мира чучельный двойник,

но как бы ни сильна его засада,

блажен, кто в сад с ножом в зубах проник

и срезал ветку гибкую у сада».

«Чучельный двойник» — это мир «с собачьим постоянством на губах» или, как еще в другом месте он говорит, «реальность на привязи — инерции, гравитации, очевидности».

Пространство Парщикова — пространство рая, в который необходимо вернуть голема-двойника.

«Колотясь в разнобое масштабов,

один и тот же план туда-сюда летает

меж небом и страницей, будто картошка,

которую подбрасывают, остужая».

«Координат осталось только две:

есть ты и я, а посреди, моргая,

пространство скачет рыбой на траве.

Неуловима лишь бесцельность рая».

«Камни — геном времен, от камней происходит время», — пишет он. Наверное, вот почему главным критерием оценки текста поэт считал его, текста, непредсказуемость.

«Мы только вероятные пространства

меж них, меж точек, въедливых в ничто.

Мы — испаряемся, они — дымятся.

Они (…) — рутина».

Пространство Парщикова таково, что, будучи лишено Улисса, «как тугая прическа без шпильки, рассыпается этот ландшафт».

«Открылись такие ножницы

меж временем и пространством,

что я превзошел возможности

всякого самозванства».

О двойнике: «И с этим человеком я жил, спал под одним одеялом, любил женщин?!…»

О Боге: «Я Тебя не ищу. Ты найден в Своей свободе».

Парщиков иносказательно говорит о «трудных проблемах» сознания. О том, откуда берется фундаментальное разделение субъективного и объективного. «Я»-субъект — это иллюзия, созданная сложными процессами в мозге, но как она возникает? — вот удивительный вопрос. Кто нам эмулирует самих себя? Кто воспринимает субъектную личность? Как происходит подключение к этому океану субъективности? Не ее ли мы испытываем прикосновение к ней во время медитации при остановке мысле-памяти? А что, если эта иллюзия, эта абсолютная субъектность и есть Бог? И что Бог как раз и наблюдает за нами посредством нас самих. Он беспомощен или всемогущ вмешаться. Одинаковость этой „материи иллюзии“ для всех как раз и относится к божественному Абсолюту. „Бог видит нашими глазами“ — это как минимум.

Наука о сознании по-прежнему напоминает апофатическое богословие. Это не совсем ирония:мир нам понятней, чем наш мозг, чем человек вообще, и важно хотя бы указать на эту проблематику, ибо бесспорна только ложь. Двадцать первый век если не уничтожит человечество, сконцентрируется именно на этой тайне: как проблема устройства мироздания стала проблемой мышления, сознания вообще.

Человек настолько случаен в своих воспоминаниях, что иногда на вопрос: „Кто ты?“ — проще всего ответить: „Я тот, кто когда-то спустился с горы Сокол через Чертово ущелье, ободрав о ежевику всю майку в решето, и на берегу Чёрного моря немедленно выпил бутылку ледяного ркацители“.

Человеческий мозг каждую секунду преобразовывает ваши мысли в тысячи биохимических элементов. Или, наоборот, химия мозга эмулирует мысли. Но между химией и субъективным ее восприятием пропасть, в ней, этой пропасти, обязан существовать медиум, некий мостик между субъектной божественной иллюзией и природой. Пожалуй, одно из двух существ, которые мыне способны объективно наблюдать, будучи уверены в их существовании, — это мы сами. Второе существо, точней, сущность — Бог.

Возможно, существуют ситуации в жизни, когда приходится мыслить с помощью всей Вселенной. Вселенная — поэтическое сознание, и у него можно иногда взять в аренду вычислительные мощности.

Примерно так мы рассуждали в диалоге с поэтом».

+ + +

Глухов пишет: «Странными делами мне доводилось заниматься в детстве.

Гномов под кроватью вызывали. Призрак Троцкого вызывали. Но вместо него на вывешенной на балконе простыне являлся силуэт Ленина. На воске гадали. По полету птиц тоже. Двух братьев среди пятен на луне — видели: брат брата на вилах держит; мрачный символ гражданской войны.

Не понятно, чем вызван спиритический интерес у детей, более ясно, почему он возникает у взрослых. Страхи детские вызываются все еще близкой памятью о небытии. Что нам вспомнить о выражении наших лиц до зачатия? Страхи взрослые пестуются близостью той же пропасти, но с другого конца. Вот только, кажется, выражение лиц в этой бездне нам всем известно прекрасно.

Однажды я искал на Армянском кладбище в Москве могилу Андрея Платонова. И нашел. Что стало своего рода и топографическим подвигом, и простой удачей. Это было как раз в феврале. Всюду лежали сугробы, в них тянулись обледенелые тропинки. Искусственные цветы торчали из расколотых стеклянных банок, яичная скорлупа на камне. Кладбищенские вороны расцарапывали воплями низкое небо. Опускались ранние послеобеденные сумерки. Могила едва отыскалась и стала таять в сыром морозном воздухе. Прежде имени увидел на черном мраморе знакомое лицо. „Котлован, — подумал я. — Каждая жизнь — котлован. Ты его копаешь, копаешь, вгрызаешься во тьму глины — может быть, докопаешься до материка. Или до правды. Но вот строить вверх — не придется“.

Что-то такое тогда мне объяснил Платонов. Все-таки котлован — та же пещера. И тоже платоновская».

+ + +

Печаль по ночам, сквозь нее сыплются лепестки увядших роз. Опускается с небес мороз, и вещи вновь совпадают с собой. Многое становится на свои места, чтобы больше не сдвинуться. Выходишь на реку, засыпанную снегами, огибающую заповедный луг. Лыжи несут тебя сами через полыньи, как крылатые башмаки Персея. Небеса высокие и пустые. Мастеришь из лапника шалаш, разводишь костер, ставишь котелок.

Время вспоминать, время прикасаться к земле, время биться против снов — я достаю из рюкзака тетрадь и пишу письмо подруге, которой давно нет ни на земле, ни в небесах. Это — честные слова, с которыми могу обратиться только к тебе.

Я родился на полуострове, на берегах которого после шторма лежали огромные рыбы. Каждая из них что-то знала о моем будущем. Некоторые из жителей этими рыбами кормили свиней. Прежде чем взять за хвост и тянуть домой, дети заглядывали рыбе в глаза, чтобы понять, уснула ли рыба? Брать снулых рыб было нельзя, чтобы свиньи не передохли.

Солнце и бесконечность, пустыня и антилопы, приходившие к морю пить воду, — составляли мою судьбу. Иногда мне кажется, что судьбу стоит представить в виде женщины. В детстве судьба — это мать, самая красивая женщина в мире. В юности она кажется самой желанной девушкой на свете. Но в определенном возрасте судьба превращается в женщину, на которую трудно смотреть.Брошенная и нелюбимая. Заплутавшая и безразличная. Чужая, как смерть.

Знание о ней когда-то было скормлено морским чудовищам. Огромное древнее море, колыбель пророков, плескалось у моих ног в моем детстве. Его высоченно вертикальные на свале глубин волны, спотыкались у берега и рушились вспененными жеребцами, переворачиваясь через голову. Зимние шторма, где вы сейчас?

Жить у моря и наблюдать жизнь горизонта и берегов — достойное занятие. Можно при этом писать во тьме стихи, предназначенные тебе, — ты к такому готова?

Когда-то в войну на этих берегах солдаты с голодухи охотились на антилоп с бэтээров, подбирали также черепах. Осенью пустыня покрывалась красноватой травой-суккулентом, на вкус напоминавшей кровь. Я продолжал писать письма к тебе — это все, что у меня всегда оставалось.

Зимние шторма все те же — злые.

+ + +

Конечно, хотелось бы кануть где-нибудь в районе Мицпе-Рамона или Мамшита, забраться в одну из множества пещер и просто пересидеть вечность. Но это как-то слишком литературно получилось бы, потому что реальность настолько захлестнула мир, что никакого рода эскапизм невозможен. И еще долго так будет. Встает вопрос, каким образом миру удалось сравняться с биографией каждого живущего на планете? Как символическому злу удалось стать злом реальным, с помощью какой магии? Мир сам взрастил апокалипсис в горшке с гомункулом и теперь имеет дело со вставшим во весь рост циклопом с ядерной дубиной. Оказывается, мы про наш бедный мир мало что знаем, потому что параноидальные фантазмы — это то, что не имеет отношения к реальности в принципе. Где-то я читал, что шизофрения подобна информационному вирусу, который одолевает операционную систему мозга. Вирус — это искусственный, но живой вредоносный организм, способный поглотить здоровый орган мышления, и не на всякий вирус немедленно находится антивирусная программа. Тяжело и невозможно было в Сталинграде. Невыносимо в Ленинграде. Война длилась четыре года, и сейчас продлится никто не ведает сколько. Однако орки могли бы догадаться: если разведданные по вторжению оказались бессмысленными, то не окажутся ли таковыми оценки результатов ядерного противостояния.

+ + +

Никаких итогов, никаких сборов, все так странно и в тумане, там растворяются контуры реальности, дождь идет внутри облака, и тучевой фронт волочится по склонам Иудейских гор, как жизнь, намокшая непролитыми слезами. Хотя чего уж там. Никого не ждем, ни на что не надеемся, возраст этот славен тем, что от него можно отказаться. Не обязывает. Десять лет на окраине выдумки, десять лет меж пустыней и морем, с вынутым из сердца клинком отчизны, который теперь зажат стилусом в пальцах. Тяжело не сопротивляться, тяжело держаться на поверхности, ничего никому не расскажешь, все воображаемые друзья разбрелись, уже и не вспомнить. В будущее смотришь, как волчаре в глаза. Один друг — пейзаж, однако, когда портится погода, из него тоже святых просят выйти, нам никак с этим не совладать, никаких выводов, никаких решений. Забвение на то и дано, чтобы понимать эпоху сильных чувств. Одиночество — штука опасная. Есть на вершине моей горки монастырь Святого Ильи — там служит один грек, сам на все про все, и когда я слышу, как бьет колокол — мне приятно сознавать его подвижничество. Однако себе я монастыря не выстроил. Всегда имел дело с предельно хрупкими вещами — стены моих домов прозрачны. Как хочется за что-то уцепиться. Обрести хоть на мгновения неподвижность, не то что эти облака, несущиеся в пустыню, чтобы впитаться в холмы. Когда-то в детстве, по осени, в период сбора картофеля, мы с отцом брали велосипеды и отправлялись по деревням — Чуркино, Губастово, Дмитровцы — прикупить картошки на зиму. Сапольски говорит, что нет более травматичного для формирования мозга, чем нищета. С ней мы в детстве и жили поколение за поколением. С ней мы стерпелись. Обратно катили велики с мешками на рамах. Голые поля, стога соломы, колючее жнивье, пахотный трактор выворачивает плугом пласты земли под озимые, стая грачей перелетает за ним вслед, успевая подобрать дождевых червей. Печаль во всем — в небе, в виднеющемся по краю поля лесе, в вое проносящейся за лесополосой электрички. Тоска и вареный картофель с квашеной капустой. Пир убогости, сдобренный книжным запахом страниц «Войны и мира». Литература всегда была сокровищем и таковой остается. Возможность вдуматься и записать — вот наша починка социально-экономического статуса. Блаженны нищие, ибо духом. Так что утешимся и станем вспоминать.

+ + +

Глухов пишет: «Однажды в Гирканском заповеднике я видел каштанолистный дуб размером с город. В нем было четыре-пять охватов, высота такая, что не различить было верхушки, а лет ему было семьсот-восемьсот. Меня к нему привели, потому что дерево это было священным, чем-то вроде храма для местных жителей, талышей. „Я знал одного старика, — объяснил лесничий, — перед отправкой на фронт он приходил к дубу и просил его, чтобы на войне не убили. После войны он тоже пришел сюда. Старик говорит: я жизнь с тех пор прожил, а дерево каким было, таким оно и осталось“. Видел я в Калифорнии секвойи — и живые, и поваленные, чуть ли не возраста Христа, с метками на спиле — вот тут годовое кольцо относится к Наполеоновским войнам, а вот открытие Америки… Но гирканский тот дуб — что-то особенное. Он потому был похож на храмовый город, что понятно было — это организм. Дерево стояло на опушке одиноко — при том, что лес в Гиркане густой, запутанный лианами. Я долго рассматривал, запрокинув голову, его замшелый ствол, по которому стекал ручеек — роса поутру во влажном климате субтропического леса чрезвычайная. Казалось, я видел там несколько уровней жизни — на одном перелетали и ссорились птицы, на другом, пониже, шершни в выемке устроили водопой. Дерево жило и было населено. Все вокруг питало его корни, кору, листья, все тянулось к нему каждой частичкой. Это величие обладало особенной органической архитектурой, оно притягивало и возносило свет, взгляд, мысли. Приблизившись, от него невозможно было оторваться».

+ + +

Глухов пишет: «Когда плохое настроение — делать нечего, приходится признать, что настроение плохое, что сплин зубки показывает, что life stinks, then you die. Что делать, раз природа — наш единственный утешитель, — однако выйдешь с работы из бункера, оглядишь сверху долину Эйн-Керема, гористая чаша которой полна закатного света и сосновых крон, и поймешь, что как-то еще даже и стыдно признаваться в том, что приуныл. Франкл говорил, что нас может спасти предназначение, соображения о нем. Иными словами — величие замысла. И, скорее всего, так и есть. Раньше жилось на порохе самого времени — ничего не надо было, кроме дыхания эпохи, предчувствия мысли, несущей тебя со всей силы в пространствах людей, вещей, — все представлялось скоплением уникальных миров, а теперь — ежишься от дыхания небытия, даже как-то и храбришься порой, говоришь ему — пошло вон, плевать, главное — шагать и не задумываться. Однако если Господь захочет — в пальцах тебя разотрет, как пепел. И никакого алмаза. Все вокруг кажется лишь хорошей миной. Что на самом деле каждый, вернувшись домой, отулыбавшись, утыкается мордой в подушку, чтобы промычать что-то, похожее на рыдания. В самом деле, культура улыбки, приподнятости, клёвости — хоть и правильная стратегия, но истина заставляет точно взвешивать слезы и стоицизм. Нынешняя эпоха — эпоха проигрыша, прогресс развенчан. Другое дело — цивилизация всегда ковыляла в будущее на хрустальных костылях культуры, и правильно делала. Что нас может утихомирить? Личное — прикосновение, поцелуй, тихое слово. Нынешнее громовое шествование общего — пострашней полчищ ширпотреба. Общее полностью пожрало частность, и это ужасней бездны. Открывая „правильную“ книгу или ноутбук, вы смотритесь в это общее — ибо более смотреть некуда, амальгама частного выражения лица стерлась. Все время натыкаешься на толпу. Книги, как и люди, — малым тиражом не признаются существующими. Этот мир превратился в слепое пятно. Прозреть можно, только его покинув».

+ + +

Глухов пишет: «Одно точно: я совершенно, ни при каких обстоятельствах, ни за что, ни с помощью каких бы то ни было невероятных усилий — не смогу понять, не смогу поставить себя на место, не сумею хоть как-то для этого понимания выработать эмпатию по отношению к большинству. Мне это настолько недоступно, что происходящее видится — словно бы за бронированным стеклом дурмана — совершенной фантасмагорией, эсхатологической бесовщиной на макушке — ладно бы Лысой горы, но ведь самого мироздания. Это мое бессилие, кажется, обладает словно бы теологическим рангом».

+ + +

Ночью спать, спать, но что бросает вдруг обратно? Третьи петухи? Стараюсь не шуметь, иду к окну. Когда-нибудь вы пережидали ливень в речной ночи по горло? Холмы под луной, кроны сосен — воплощение одиночества. Тьму изо всех сил стараемся не замечать.

Крыши и шпили Санкт-Петербурга рушатся на меня. Со всеми их ангелами, чьи предки вокруг. Сидишь в ночной реке по горло и держишь на плечах ливень шпилей, плоскостей, проспектов, дворов, парадных. Все, что когда-то было в твоей жизни. Теперь память звучит тихонько музыкой по радио-тишине, и нет причины ее выключать.

Вот только иногда грохочет что-то в снах, прошитых тоннелями метро, в которых проносятся пустые поезда. Их вагоны когда-то в юности были полны.

Снова петухи. Весь Иерусалим ночью словно призрак. Фонари вдоль парковых дорожек упрямо освещают путь ночным бабочкам.

Из ущелий доносится запах камней и трав. Нет сторожей — всех заменила луна, которая от одиночества разговаривает сама с собой.

Я вижу свою постель и красоту жены. Она словно зеркало для луны, и луна примолкает. Но все равно ливень из шпилей и кровель продолжает обрушиваться на меня.

И тогда я вижу мальчика лет семи, потерявшегося на обратном пути из школы. Сначала гаражи, склады, узкоколейка, и вдруг гигантский джинн перенес его через полвека и бросил здесь одного. Где-то под кровлей вздыхают голуби, склевавшие бесконечность.

Ночь, ночь, ночь. Ночью царит тайна. Кто знает, что пропел тогда третий петух? Что-то важное происходит в это время. Днем внутри вновь воцаряется пустыня. Чего в ней только нет!

Бродят старики со старухами, ищут пустые клетки, где спрятаться. Скрипачи собираются вместе и выходят рыдать на дорогу. Проносится грузовик с надписью на борту: «Развезу ваши долги».

О благословенная ночь! Ведь только сейчас я могу сидеть под ливнем из шпилей и кровель, вспоминая всех золоченых ангелов и херувимов, когда-то наполнявших поезда моих снов.

+ + +

Сон — отчасти творчество, и наоборот. Лучше всего работается, когда усаживаешься за стол, еще не проснувшись, потягивая lavazza, и выкуриваешь первую, лучшую, сигарету. В эти драгоценные мгновения послесония, когда сознание еще не вполне остыло от видений и путешествий, — порой приходят кое-какие соображения. По крайней мере, в моей юности по утрам задачки решались веселее.

В снах совсем иной монтаж, чем в кино, потому что причинность может нарушаться. Одно это — тема для исследования.

Не очень понятно, что такое подсознание. Некий пласт психической действительности, покамест не выраженный действиями и словами? В таком случае сон — это пространство этой самой невыразимости. Замечали ли вы, что есть такие сны, которые, с одной стороны, не существуют, покуда не рассказаны, и в то же время не способны быть точно выражены словами. Если бы топология сна взаимно-однозначно, без разрывов натягивалась на топологию действительности — сны бы были менее интересны. Момент невыразимости ужасно важен. Он показывает нам некоторую невычислимость сновидческого организма.

В одном из мидрашей сказано: человек во сне жив только на одну десятую. И еще говорится: когда-то человек совсем не спал; вот почему ангелы не могли Бога отличить от человека. И попросили Всевышнего дать какое-то свойство человеку в отличие. Так человек обрел способность и необходимость ко сну.

С другой стороны, есть и такой подход к пониманию физиологии сна — мол, это всего лишь обработка мозгом тех сигналов, которые происходят от пищеварительного тракта, например. Иными словами, сон есть момент переключения направлений обработки данных с внешних — на внутренние. Это кажется логичным, но не слишком изящным, чтобы быть правдой. Представьте только, что все наши вещие сны суть интерпретация того, что было съедено на ужин. Как говорил Поль Дирак, формула истины обязана быть красивой.

Сны — это такая же загадка, как и тайна потусторонней жизни. На нашей планете за всю историю человечества по ту сторону Леты отправилось неисчислимое количество людей, разведчиков, а свидетельств о том, что происходит на других берегах, почти нет. Мне кажется, было бы правильным подумать о том, что люди никогда не умирают. Материальная основа для этой фантазии — успехи демографии, обеспечивающие скрытность размещения при переселении образа?

Вообще, мне кажется, последняя справедливость в том, что люди просто обязаны не потеряться. Будет ли множество воскресших душ — сообществом? Или одиночество потеснится иной близостью, еще неведомой покуда?

Возражения вроде «Что за детский сад, зачем вам нужны воскресшие люди?» — мне они, эти возражения, не кажутся приемлемыми. Моя философия — отчасти философия Федорова и Маймонида, потому что не придумало человечество ничего более доблестного, чем борьба со смертью.

Можно сколько угодно пошучивать над недотепством верований и целеполагания этой философии бессмертия и воскрешения — ученые на своем коньке непременно укажут на массу логических провалов в конкретных соображениях, но суть философии бессмертия опирается на один очень важный и порой единственный аспект существования — выжить, и содержится он в корне живого, которое, не обладай оно таким стремлением, было бы для нас ненаблюдаемым в принципе, по той причине хотя бы, что мы бы не обнаружили в нем себя.

Метафизика — дело не только Конан Дойла, но и даже Ньютона. Пренебрежение иррациональностью столь же большая глупость, как и упование на нее. Полнота картины мира зависит от позиции сознающего разума. Снисходительное отношение к метафизике столь же обкрадывает познание, сколь и безусловное потакание ей. Пропасть между «Бог есть» и «Бога нет» преодолима только невероятным трудом мысли. Я бы добавил, что распространенная нынче точка зрения «Бога нет» слишком радикально отрицает все остальные ракурсы мироздания. Мне кажется, тоннель может быть построен, только если работать с двух сторон. Точно так же, как и понятие Бога могло бы быть модернизировано — и не оставаться только в рамках библейской модели.

Сны — это не только провал в логике существования, который мы можем использовать как движущий пример для размышлений о том, что такое смерть и что за ней следует. Наука обладает набором тайн — глубоких и не слишком, благодаря которым в образующиеся бреши врывается метафизика. Квантовая физика и теория относительности в свое время показали отчетливую недееспособность человеческого разума как такового. Само по себе наличие утверждений, неспособных быть доказанными, так же как и неспособных быть опровергнутыми, говорит нам о том, что мир не фунт изюма. Как говорили мои учителя, не старайтесь понять квантовую механику, постарайтесь к ней привыкнуть. Иными словами — они призывали к такой простой вещи, как расширение опыта. Сны как раз и дают нам такой опыт, с которым до сих пор не слишком понятно что делать.

Новый опыт может воспитать новую мысль. У меня есть уверенность — долгожданный глобальный прорыв в науке может произойти, только если научиться собирать новые данные — там, где никто еще их и не пробовал осознавать. В самом деле, если давно не возникало радикально новой теории на основе прежних данных, наверное, стоит задуматься о том, чтобы сменить поле, на котором осуществляется сбор. Это могут быть какие угодно новые области — например, психической деятельности. Скажем, кто-нибудь когда-нибудь подсчитывал число невероятных совпадений, случившихся с человеком на протяжении тех или иных периодов жизни? Скольких двойников вы встречали? Кто-нибудь пробовал «измерить» сюжеты и алогичность снов?

В оправдании иррациональности (метафизики), о котором я говорю, состоит огромная, почти неподъемная культурологическая задача — ибо слишком просто верить во всяческие глупости и слишком трудно, приобретя трудами знания, не заноситься на олимпы просвещения, откуда не видно ничего, кроме пустоты неба. Хочу подчеркнуть: речь идет не об «апологии глупости», а о том, чтобы уровень разговора об иррациональном поднять до того момента, когда ученые перестанут морщиться при слове «деизм». Нет сомнений, что Вселенная заслуживает трудов по оправданию чуда, каковым она является.

+ + +

Однажды Глухов меня приютил и накормил.

После сессии четвертого курса я болтался по Москве в теплый июньский вечер.

Долго не смеркалось, ехать в Долгопрудный не хотелось, так что я повернулся и направился с автобусной остановки на Речной вокзал.

Пробежался по причалам и вспрыгнул на отходившую «ракету». Решил поехать в спортивный лагерь МФТИ, располагавшийся на Пестовском водохранилище.

«Ракета» была последней и причаливала не в Михалево, а к противоположному берегу. Там я сошел уже в сумерках и только тогда сообразил, что сегодня ночью мне предстоят приключения.

Стайка дачников потянулась к поселку и растворилась в нем.

Я направился вдоль берега, предполагая по лесу обойти озеро или найти каких-нибудь туристов с байдаркой, которые согласились бы в ночи переправить на тот берег.

Разумеется, никто бы не взялся грести через лунную бездну, но семь верст не крюк.

Туристов в лесу было полно. Бренчали гитары. Иногда случалось споткнуться о растяжку для палатки. Никто не хотел быть мне паромщиком.

Над озером взошла огромная луна. Казалось, она с меня ростом.

У одного из костров заговорили об оборотнях, появляющихся в полнолуние. Я вышел из тьмы, подошел к этой компании и попросился погреться у костра.

— А вот и наш оборотень! — воскликнула одна из девушек.

Меня расспросили, кто я, откуда, чего ради, и плеснули водки.

На рассвете я отправился к дебаркадеру.

Помню розовые сосны над обрывом, свисающую тарзанку и косые лучи солнца, льющиеся над берегом.

Пришла «ракета», снова задрожала палуба, в бурном кильватере повернулся и стал удаляться берег с дачными домиками, блеснувшими стеклами веранд.

Вскоре я оказался в лагере. Глухов притащил мне черпак гречневой каши из столовки и уступил свою кровать.

Засыпая, я читал журнал, валявшийся на тумбочке. Это был номер «Искусства кино», открывшийся на статье Леонида Баткина, где автор говорит, что пустая бутылка водки «Русская» из «Ностальгии» Тарковского — неудачный образ, потому что художественный образ не может быть однозначным.

Вот это я тоже запомнил.

+ + +

Глухов пишет: «Когда-то я прочитал огромный роман о том, как искусство может стать прибежищем, в сущности, заменить мать с отцом. В романе сюжет сосредоточен на картине „Щегол“, и само полотно является некоторым символом умолчания, относительно которого все необходимое читатель может выяснить самостоятельно, тем более птичка изображена на обложке. В течение долгого времени репродукция этой картины Фабрициуса, датированной 1654 годом, висит на стене над моим рабочим местом. У меня было время ее хорошо разглядеть. В Старом городе Иерусалима можно встретить подобные насесты для певчих птичек — представьте себе узкие улочки с густо зарешеченными окнами и где-то на уровне второго этажа крохотный балкон, превращенный в своего рода сцену для канареек и щеглов, которые особенно ценятся среди любителей, и я даже выяснил, как будет „щегол“ по-арабски. Попасть в улочку с таким птичьим балконом — настоящее чудо, поскольку можно услышать удивительные рулады. Насесты на таких подмостках устроены замысловато — с веточками, обернутыми фольгой, со спадающими шалями от солнца, с нарядными поилками и кормушками. Так вот, глядя на „Щегла“ Фабрициуса, я не могу никак понять, для какой цели служит ящичек, выкрашенный дорогой синеватой краской. Пигмент ее, очевидно, содержит ультрамарин, заморский цвет, который мог вволю позволить себе только художник вроде Рафаэля, не скупившийся на лазурь, запасы каковой богатство папского двора обеспечивало вволю. Этот ящичек огибается двумя медными скобками, на которых может сидеть прикольцованная к цепочке птичка. Вспоминаются разрисованные эмалью цикады — при дворе китайских вельмож. Насекомые восседали на расшитых шелковых подушечках — во времена, когда отсутствовали музыкальные автоматы, люди услаждали слух подручными средствами, и китайская традиция сообщает нам, что для звукоизвлечения цикад прижимали золотыми палочками, вызывая у прямокрылых ожесточенное сокращение грудных мышц, управляющих цимбалой — специальной мембраной, как у современных магнитных динамиков. Заставить птичку хорошо петь — это тоже искусство, зависящее от ряда условий содержания и приемов. Но вернемся к ящичку. Все дело в том, что он слишком маленький и глубокий для кормушки — птичка с верхней жердочки до дна, на которое насыпаны семена, не достанет, а соскочить внутрь, когда хозяин откроет крышку, у нее не получится, потому что ящичек слишком маленький. Я понимаю, что размеры — это вопрос перспективы, но мой глазомер мне говорит именно то, что я сейчас выразил. Однако дело не в том, что на великой картине изображена странность, — главное то, что сокрыто в ящичке-кормушке — и мне кажется, что в нем содержится очень важный для искусства предмет — а именно тайна. Художественный образ не может быть однозначным — с осознания этого положения начинается современное искусство, отделяющее красоту от правды. В конце концов, смысл — это понимание в ауре таинственности. А что может быть более загадочным, чем сама жизнь, питающаяся по зернышку тайной».

+ + +

Глухов пишет: «Первый раз в жизни слово „Библия“ я встретил после того, как прочитал рассказ Драгунского „Тайное становится явным“. Это про то, как Дениска вышвырнул манную кашу в окно и она попала на шляпу дядьки, который пришел жаловаться. Меня тогда удивила сама по себе неизбежность: все тайное всегда когда-нибудь становится явным. Мама объяснила мне, что это цитата из Библии, очень важной книги. Помню, как меня долго удивляла связь внутреннего и внешнего, связь внутреннего мира с чем-то огромным и великим. Это было прекрасно сознавать. Сейчас понятно многое другое, например, то, что вся цивилизация должна быть благодарна невероятно хрупкой, но в то же время нерушимой вещи — сосредоточенности на тексте как на живой материи, подлежащей осмыслению, комментированию и развитию. Но в совсем юном возрасте сама по себе мысль о Вселенной, спроецированной на сознание, была нетривиальной».

+ + +

Слова и вещи не связаны. Слова не содержат ни единого атома из тех частиц, из которых состоят вещи, которые обозначаются этими словами. Таков один из законов природы. И то, что слова в первую очередь используются как инструменты для создания вещного мира, говорит нам о том, что можно и нужно поставить вопрос: из чего сделан язык? Иными словами, мы можем догадаться, что язык — это растворенное неживое.

В самом деле, эта мысль захватывающая, потому что где-то в сердцевине самого живого и теплого, что только у нас есть, — языка — хранится союз сознания и вещества. В этом союзе содержится исток того, что мир-вообще был создан с помощью слов. Стоит только взглянуть на письмена Витгенштейна, чтобы понять — как бы он ни запутывался, он прав: в языке есть что-то от естественных наук, есть хотя и сложнейшая, но элементарность. В самом деле, вещество состоит из кварков, самого неделимого сообщества элементарных частиц. Способы взаимодействия этих частиц настолько сложны, их грамматика настолько неуловима, тонка, умна, что нам до конца не ясно, каким образом это происходит. Если же смотреть на письмена Витгенштейна, то он — как Хлебников, например, как Циолковский — слышит звон, идет на него и заблуждается, потому что тайна есть тайна — и конечный смысл любой деятельности сознания не в решении задач, а в том, чтобы понимать эту тайну. Грубо говоря, Витгенштейн предположил существование некой гипотетической таблицы элементарных частей языка и попробовал с ней работать по законам логической философии. Примерно так же Хлебников, задумавшись о существовании медиума между звуком и смыслом, попытался его отыскать своими языковыми усилиями. Примерно так же Циолковский упорно мечтал воскресить всех умерших людей и расселить их по планетам Солнечной системы.

Как разрабатывается теория? Сначала возникает интуиция, затем вы пытаетесь выстроить логическую цепочку, которая за ней скрывается или нет. Может быть, вам повезет. Может быть, попутно вы догадаетесь еще о чем-то. Так вот, если пошарить в области понимания таких сложных вещей, как язык, как грамматика мира, то одной из тропинок из этого мыслительного тупика, каковым многие непростые вещи являются, может стать догадка: сочетание чистого листа бумаги и почерка неким образом сродни пространству и звездной материи, включающей материю темную, которая отвечает за наше сознание.

Мне кажется, в союзе живого и неодушевленной материи должен существовать отчетливый момент творческого начала, которое позволяет нам творить. Потому что невозможно начать создание мира с одушевленных предметов — всегда первой творится материя. Вот и мы, склоняясь над листом с чистым листом бумаги, на кончике пера несем определенное количество материи — в прямом и переносном смысле. Да, я клоню к тому, что мысль обладает материальностью, а следовательно, и энергией.

Что вообще такое творческие способности? Где их мышца? Скорее всего, в случайности. То, что способность не сводится ни к мастерству, ни к страстности, ни тем более к чему-либо бытовому, доказывается не только интуицией, но и тем, что успех в создании чего-то нового — всегда чудо, а чудо без опоры на случайность просто не существует.

Для того чтобы уточнить область идей, с которыми мы немедленно начинаем иметь дело при произнесении словосочетания «творческие способности», — стоит подумать о том, каким образом понятие Творца могло бы быть расширено за счет привлечения принципиально небиблейских текстов. Ведь, в самом деле, давайте вдумаемся — все, что мы знаем о Творце Вселенной, — мы знаем только из Библии — и разве это справедливо? Разве не пора уточнить понятие Бога из самого сознания? Ведь мысль иногда бывает так хороша, что вокруг нее приплясывают ангелы.

+ + +

Глухов пишет: «Маркес, Маркес, его двенадцать рассказов-странников. Насколько прекрасны некоторые из них, настолько автор этот недооценен, точней, сколько ни скажи хорошего — вот хоть о Моэме, хоть о Мопассане тоже, — все будет мало. Все равно автор или сходит с ума, или как-то так тоскует, что горизонт морской оказывается его единственным собеседником. Иными словами, успех — любой — солома. У Маркеса в августовском Риме тоже расторопна лишь муха в гортани высохшего графина, владелец „веспы“ тоже мучает передачу и на вилле Боргезе лев рычит, заслышав верхнее до тенора. А также плещется розовый поплин и голубое органди поверх бронзы красивых, бедных, нежных итальянок, отрады гринго, заблудившегося в пустом во время сиесты Риме. Заметим также, что тенор — удел партии евангелиста, а рычание льва — отзыв на проповедь святого Марка, повелителя царя животных. Таков Маркес — тончайший, экспрессивный, летучий».

+ + +

Глухов пишет: «Союз культуры и мозга — обратная связь, благодаря которой оба они развиваются вот уже не одну сотню тысяч лет. Впрочем, этот союз может разорваться. Что при этом можно сказать о Боге и сознании? Как можно вывести Бога из текстов о сознании, раз уж Бог выводится из текстов религиозных?

Прежде всего — и сознание, и Бог принципиально ненаблюдаемые сущности, обладающие творческими способностями.

И, пожалуй, это все, что можно было бы сказать.

Еще труднее говорить о Gottesbewusstsein — сознании Бога.

Как вообще можно подступить к дефинициям того и другого?

„Математика и ангелы“ — тема, достойная отдельного внимания. Как мыслить сложные математические объекты? Что такое степень абстрактности? Как ее пощупать? Что делать с логической цепочкой определения математического объекта? В чем состоит сложность? В длине цепочки? Какова сложность, допустим, человеческого лица? Или — окна?

Не есть ли Бог — союз памяти и сознания, союз забвения и слепоты?

Жить в окрестностях не воображаемого апокалипсиса, а самого настоящего конца света — довольно неловко. Неловко сознавать, что наконец необъяснимый союз мозга и культуры оказался разорван. Впереди нас ждут пещерные времена — лучшие минуты которых будут состоять из моментов наслаждения природой, если таковой еще предстоит задержаться на планете».

+ + +

Глухов пишет: «В современности страшным является все — куда ни повернись. Но самое мрачное — это то, что появилась у власти реальная ошибочная идея, на алтарь которой она, власть, решается принести все, что она собой воплощает. Благие намерения известно куда ведут. Только убежденность в собственной правоте, только вера в то, что совершается благо, — способны привести к огромному злу. Если человек сомневается, это сомнение рано или поздно его остановит. Сомнение вообще — младшая сестра раскаяния. А вот если он напропалую верит в то, что он совершает благо, — тут как раз все страшное и происходит. Мне эта идея увиделась еще в марте 2012 года, и я предпринял личные усилия, чтобы не попасть в воронку ее осуществления. И все равно я надеялся всеми силами, что я ошибся. Однако надежды мои рухнули. Теперь надо понимать: антихрист — это тот, кто думает, что он Христос. Вообще, люди, в чем-либо убежденные, — беда для эволюции. Все лучшее в этом мире было создано с целью осуществить прощение, но не возмездие».

+ + +

Глухов пишет: «Дьявол является в Иерусалим, чтобы подготовить приход антихриста. Нужно некое движение вверх от Булгакова, у которого дьяволом была завоевана Москва, а теперь завоевывается Иерусалим. Воланд живет где-то в Старом городе, к нему из аэропорта на «нешере» (все типы водителей этого челночного транспорта мы знаем: нервный, медленный, обстоятельный, знающий логистику города, как эритроцит свою кровеносную систему) приезжают Бегемот, Коровин и Азазелло.

Начать с того, что Воланд был при сцене Пилата, говорящего с Христом, — может быть, он придворный врач, который не смог вылечить прокуратора. И следует описать, как он веками проживает в каком-то угловом закутке Старого города, где и встречается героям однажды».

+ + +

Если духи где-то и обитают, то в неприспособленных для обыкновенной жизни местах. Я не говорю о глубинах океана, но недаром философ Соловьев на встречу с мировым духом мудрости — с Софией — отправился в пустыню, а не, скажем, в библиотеку или храм. Это интересно, поскольку места, непригодные для жизни, всегда ближе к черте, за которой начинается потустороннее существование. В аду Данте ледяная река Коцит заставляет нас вспомнить о льдах Арктики и Антарктики, вспомнить Амундсена, скормившего этим льдам своих верных собак. Вершины Гималаев, семитысячники Памира — это прежде всего символ преодоления небытия, абсолютного термодинамического нуля, царства неподвижных молекул. Ни эскимосам, ни памирцам, ни непальцам, прожившим тысячелетия у подножия бездны, никогда не объяснить, что пытаются, женившись на смерти, обрести покорители полюсов и горных вершин — в нежилом царстве духов.

Когда-то я провел лето на Памире и там услышал загадочную легенду о «верхних людях», обитающих на нежилых высотах. Они прозрачны, но на закате их иногда можно увидеть в виде золоченого отблеска множества граней. Они великаны, в два-три раза выше обыкновенных людей, их кони питаются снегом. Время от времени они спускаются в долины и забирают к себе в рабство мужчин и женщин, также и для продолжения рода. Эта легенда возникала еще и в связи с историей о погребенном под водами из прорвавшейся плотины аула. Оставшиеся случайно в живых после этой трагедии жители верили, что накануне вечером в их селение явились «верхние люди» и увели с собой всех; что теперь их сельчане обитают где-то высоко на заснеженных, пронизанных пургой вершинах, являясь в нижние миры от тоски; что есть в одном селении женщина, к которой по ночам приходит исчезнувший муж.

Я живу на краю Иудейской пустыни, на двадцатом этаже, достаточно высоко, чтобы видеть из окна далеко расстилающийся складчатый ковер верблюжьего цвета, который ведет вас в самую глубокую впадину на планете. И не раз, слыша на закате далекие, но пронзительные вскрики цикад и могучий стрекот акрид, я всматривался в это сакральное пространство. При этом возникало ощущение, вполне пригодное для рождения мифических историй. Но если с того же балкона взглянуть налево, в сторону Вифлеема, откуда доносится иногда глуховатый колокольный звон, словно приходишь в чувство, становится легко на сердце, особенно если вглядеться в витки грунтовой дороги, по которой когда-то люди направлялись в Иерусалим. Такое поразительное ощущение, будто выныриваешь из сумрачной зоны необитаемой глубины и выбираешься на палубу.

+ + +

Глухов пишет: «Рассказ „Старик и море“ — это в столь высшей степени литература, что он словно бы не имеет к ней отношения. Ну, например, какое отношение к зодчеству имеет Венеция? „Старик и море“ — это кристалл словесности и жизненных сил, соединенных в особенное произведение искусства. Но даже и не в том дело, что каждое слово рассказа достойно всех остальных его слов и каждый абзац — ритм, накатанный волнами. Чудо-рыба, залог мирового счастья и пропитания, сама тонущая жизнь на крючке, морские течения вроде линий провидения, лодка-ладонь, ловкие снасти, польза от мальчика, которого с ним нет, но который потом поступит в своей жизни так же. Немыслимо отвратной смертью умер автор рассказа — на самом деле такие произведения и есть подлинная овеществленная смерть, женатая на жизни, а не поцелуй двустволки.

Ведь, в сущности, старик отправился в пустыню вод за откровением. Оно предстало левиафаном. Огромный мир он ловил на наживку в виде самого себя. Наконец ему удалось подсечь левиафана. Но духи морской пустыни не дали привести на берег чудо. Они обглодали откровение, оставив от него одни слова».

+ + +

Мало что сравнится по саспенсу с путешествием полдневным по финиковым рощам, расположенным вдоль Иордана. Жара нежилая, зной испепеляющий, такой, что сетчатку выжигает и зрение меркнет, будто смотришь сквозь пленку фотонегатива. И в тоже время солнце заливает тебе резко контрастное изображение непосредственно в мозжечок. Совершенное безлюдье. Даже мухи, витавшие где-то над верблюжьей шкурой, дохнут под лучами отвесного солнца, рушащегося тебе за воротник. Сторожевые вышки, фермы с проваленной крышей, едва живой ослик, забредший в тень каких-то сельхозруин. Любое движение в такой жаре — подвиг, особенно если ты бредешь под пальмами, колонные ряды которых своей безупречной выверенностью и размеренностью вдоль и поперек почти сводят с ума. Ты пытаешься таким образом выбраться к Иордану, однако до тростниковых плавней на горизонте еще шагать и шагать. Тишина, лишь вдали за спиной промчится по шоссе с исчезающим звоном машина. Находиться долго в таком зное — значит стать жертвой полуденного беса. Любой шорох становится источником галлюцинаций, плюс, конечно, стремительное обезвоживание вымывает остатки реальности. И вот в расплавленной стекольной толще атмосферы является мираж — группа множащихся силуэтов в белых одеждах. Это — шумные обитатели одной из азиатских стран, явившиеся в Каср-аль-Яхуд, чтобы еще раз испытать баптистское омовение, теперь уже в несимволических водах Иордана — изумрудно-мутных и скудных, в точности как на картине Александра Иванова, где Христос издалека приближается к группе купальщиков, возглавляемых Иоанном Крестителем. Последнего я узнал в руководителе группы мокрых, обсыхающих людей, показывающих на меня пальцем и о чем-то друг с другом хохотавших.

+ + +

Глухов пишет: «Когда-то я оказался в музее Виктории и Альберта в Лондоне, где впервые увидел так много работ Огюста Родена, собранных вместе. Одна меня поразила: это было удивительное сочетание телесной неполноты (уродства) и красоты. Работа называлась „Муза“ и к ней имелась подпись молодого друга Родена — Райнера Марии Рильке: „Никогда еще тело не было так изогнуто его душой“.

С точки зрения позитивизма очевидно: телесный изъян обязан компенсироваться необычным преобладанием духовных качеств. Дело не только в том, что скульптура обладает душой. Не только в том, что и для человека преобладание духа над телесностью ведет в нужное русло привлекательности, то есть высокой вероятности передачи генов, говоря грубо. Но и в том, что так представлен образ не просто человека — а божества, с помощью которого художник высекает из небытия красоту мысли.

Калечность — экспрессивное уродство, сочетающееся с эротизмом, — вот что поразило меня всерьез, и с тайной этого образа ничего нельзя было поделать, кроме того, чтобы попытаться его разгадать неаналитически. Так что не оставалось никаких сомнений, что именно имел в виду Рильке и какое божество иногда мы способны распознать в ряду образов, которые поставляет нам реальность».

+ + +

«Мрамор твоего рождения» — однажды ты написала мне на поздравительной открытке. Мы не виделись вечность, даже две или три, но кто забудет море и насыпных идолов подмытого берега, снулых осетров, выброшенных штормом?

В прибой мы уходили наперегонки, боролись с волнами, выплывали наконец на свал глубин и вот там как раз и резвились, каждой порой кожи вбирая солнце и соль, превращая тело в единую память, настолько же нетленную, насколько и — о как ты верно нас выразила: мы суть мрамор нашего рождения — это то, что хранит нас от тьмы.

Я был — я видел море, которое мы переплыли. Наши следы на песке сделали его еще глубже.

А потом мы сидели под оливами на бульваре, пили чай с кусочками колотого сахара, прислушивались к пощелкиванию нард. Что еще было нужно тем, кто только что видел подводное солнце, тем, кто вышел из морской пены и готов был кануть обратно.

Жизнь так скудна, что в лучшем случае от нее остаются одни слова, и хорошо если на поздравительной открытке.

Летели волны, вскарабкивалась луна над жизнью, мы прощались с каждой пылинкой, мы копили каждый осколок, каждый взгляд. Но было время, и не было времени. Хрустели оконца льда на замерзших лужах. Дорога вела мимо жилья и пропадала за серебряным полем, в чернеющем лесу. Текла река, глубокая, как чернила, в ней хоронились рыбы-звезды, в омутах таились туманности, и созвездия медленно плыли над облаками.

Тем временем море гремело штормами, как и тысячи лет назад, страшно раскатываявалы до горизонта. Где-то скрывался в пучине пророк, в тайной точке вращения мира, в бездне, глубина которой сравнялась с лодочками наших следов, оставленных на песке.

+ + +

Глухов пишет: «У Паустовского большая память, но сочиненная. Его лучше понимаешь, когда знаешь „из какого пронзительного сора“. Он никогда не писал об этом, но в одном из устных воспоминаний есть такой эпизод. Он относится к периоду „Кара-Бугаза“, повести очень интересной, настоящей колумбовой, то есть описывающей места, в которых мало кто бывал вообще и тем более пытался описать. Паустовский получил редакционную командировку в Гурьев — городок нефтедобычи, плоский каспийский край, заросший тростниковыми плавнями. Эти заросли местные жители время от времени поджигали, чтобы бороться с мучившими население малярийными комарами. Жил писатель в общежитии нефтяников, в комнате на двадцать человек. Его кровать стояла рядом с кроватью некоего тоже командированного инженера. Это был тихий человек, смиренно, день за днем выносивший превратности судьбы, которая забросила его к черту на рога, поближе к Мангышлаку. И вот однажды этот инженер после месяца мытарств, среди бессонной душной ночи открыл тумбочку, достал оттуда стакан и бутылку водки, налил, выпил залпом — и заорал диким голосом: „Ненавижу! Гады! Будьте вы прокляты!“ Его едва удалось скрутить. Наше время — ночь».

+ + +

Что делать с этим временем, если письма умерших людей никуда не деваются и можно вернуться и читать с любого места вновь, переосмысляя, заново понимая, что если облако гугл-почты и есть эпистолярная машина времени, с помощью которой можно настроить оставившего дольний мир адресата присылать вам письма заново, пусть и вне контекста, пусть — ведь вы уже все забыли, — жутко, правда? Бумага теперь нетленна, фотки перестали желтеть, стрела времени одновременно несется с невесть какой сверхзвуковой и в то же время остановилась, нащупав в плоти времени алмазную кость континента. Добрались до материка, до сути, до конца истории, как говорят археологи, для которых мало какие камни неподвижны и ничего не рассказывают о канувших эпохах. А раньше все было просто — главным были легкое дыхание и длинная шея. Всего лишь это являлось залогом того, что мир повернется к тебе лучшей из своих сторон. Эти возможности куда-то нынче делись, все кануло в скороговорку прогресса, в жерло благих намерений, третий мир тоже сходит с ума от самостоятельности, колониализм стал бессмыслен, хрустальные костыли культуры отброшены, все теперь стали бессмертны и богов приглашают в гости — померцать на экране — вместо того чтобы, как раньше, явиться к ним в храм с жертвоприношением. Да, в такие времена эмпиреи становятся обжитыми и уютными. Отныне больше некуда стремиться, небо спустилось, истина и ложь стали полуправдой, крестьянство ненужным, земля заброшенной и не влюбленной в человека, все катится, стремится и бежит, все стало белкой в колесе, приводящей в движение динамо машину, питающую лампочку, упертую во тьму будущего, высвечивающую в ней граффити: NIHIL.

+ + +

Глухов жил в своей квартирке, как живут галактики во Вселенной. Оконные рамы были заполнены самоцветами. Вся отчизна помещалась между оконных стекол, создавая особенную оптику — линзу пристальности. Лабрадорит, сердолики, полевые шпаты, друзы, яшма, какие-то редчайшие минералы, место которым в музее. Он собрал все пространство.

Большая кухня, в которой никогда ничего не менялось, ни один предмет обихода. Забитые до отказа антресоли, среди которых он иногда производил раскопки, например, доставая бутылку крымского портвейна, схороненную еще во времена второй оттепели. «В моей жизни не выживают ни женщины, ни кошки».

В самом деле, с ним всегда были только камни и музыка.

О, сколько он рассказал мне о Крыме. О мысах и бухтах, о геологии и истории полуострова. С тех пор в моих снах иногда пируют генуэзцы — братья Ди Гуаско — и все еще десант сорок второго года штурмует Разбойничью бухту.

Его дуб, под которым он подвешивал гамак и выкапывал пещерку-холодильник… Источник, куда мы ходили за водой, прятался в чаще диких фисташек… Глухов знал все растения, что попадались под ноги, от неопалимой купины до эндемиков. Это удивляло в той же мере, в какой убеждало, что он отчасти божество этих скал и склонов.

После шторма его можно было видеть бредущим по колено в прибое, как в облаках, цепким глазом выхватывая приношение моря, те самые камни, тепло которых потом согревало его очаг посреди января, февраля. И уже в апреле он отправлялся на поклон к Эчки-Дагу, чтобы поставить палатку, сшитую из парашюта, и подвесить гамак, сплетенный из обрывка сети.

Теперь он сторожит эту местность вечно. Наверно, дрейфует вдоль берега, гладит утесы. Иногда просыпается дождем или снегом на склоны восточного Крыма, чьи очертанья напоминают скульпторскую мастерскую — эолова мускулатура громоздится и полыхает вдоль берегов, где когда-то шторма стачивали зубы о руины твоих мыслей.

Я теперь окончательно перебрался на Средиземноморье. И когда задумываюсь о рае, вспоминаю его, Глухова, который первым обжил эту землю с застывшими облаками.

+ + +

Нынче изнуряющая жара сменилась жарой терпимой — и случилось это, как обычно, после туманного утра, принесшего вместе с росой облегченье. Случается, в эту долину спускаешься, когда уже все разогрето — камни, сосны, склоны, кусты дрока и пахучие метелки аниса, шалфея, — и выходишь из машины под звонкое щелканье цикад. Никого, совершенно никого вокруг, как в фильмах Дэвида Линча, и вдруг вспоминаешь загадочный крымский полдень, похожее ощущение, когда оказался один под Караул-Оба в заповеднике. Вошел в какую-то ложбинку, заросшую по пояс пепельно-золотыми высохшими травами, огляделся — вверху проявились на скале впаянные в известняк две огромные окаменелости — спирали аммонитов. Вдруг откуда ни возьмись пронесся горячий ветерок. Повеяло необъяснимой древностью, жутковатой ясностью, что во времена первобытные здесь было примерно так же — ступеньки, по которым тавры восходили к жертвеннику на сторожевой горе. Или — как сегодня — оглядывая обсаженные свечками кипарисов тропы, понимая, что когда-то, во времена Иоанна Крестителя, бродившего по этим склонам за козами, все было не примерно, а в точности так же — то же солнечное молчание, тот же нескончаемый звон цикад, те же тропы были проложены по склонам, но главное — человеческое тело и его мечтания и надежды, прикрепленные в окрестности боли и наслаждения, — все это мало чем отличалось от того, что где-то в груди поворачивается сейчас. Хочется большего осознания вот этой таинственной идентичности и ее преобразований, пронизывающих толщу времен. Где-то в ней есть точка перехода в качественно другое состояние человеческого вещества, благодаря которой человек в какой-то момент перестал быть древним, перестал быть один. Она зародилась где-то здесь, как точка росы вот этих туманных утр, приносящих облегчение. Есть мистические катастрофы (например, грехопадение), которые в то же время становятся торжествами. Они могут быть личными, могут быть всеобщими. Их неизъяснимость мной лично связывается с развитием души, с некой обжитостью таинственного ее ландшафта. Так иногда стихотворение обновляет душу. Где-то внутри — и в то же время снаружи, в этом солнечном, почти гипнотическом молчании — кроется ответ на многие вопросы, в том числе и — как понимать Вселенную, созданную текстом. Текст, никем не написанный и никем не прочитанный, — не существует в том смысле, что он, по определению, кем-то написан для кого-то. Вселенная — это текст, и, конечно, он написан для Вселенной. А вот кем или Кем — тут на то и дана нам свобода воли и интуиции. Решить эту задачу — труд, но и удовольствие существования.

+ + +

Глухов любил Америку и ее опасался. В первые дни в Нью-Йорке он пешкодралом вымерил вдоль и поперек Бруклин и Гринвич-Виллидж. Мощный полноводный Гудзон, бившая, как из ружья, свинцовая стремнина, обилие воды и вертикального камня и стекла произвели оглушительное впечатление. Поздно вечером он обнаружил себя в баре, где девушки за стойкой подпевали бешеному техно. Для этого они использовали мегафоны. Над стойкой были вывешены трофеи — женские бюстгальтеры. Лифчиками, как знаменем, размахивали танцевавшие на стойке их владелицы. В какой-то момент кто-то невидимый нежно вывел Глухова под локоть на улицу. Он было сунулся обидеться, но гора вышибалы лишь укоризненно покачала головой. Наутро Глухов не смог вылезти из-под одеяла. Он пресмыкался под ним в полусне часов до двух и все-таки кое-как выбрался под душ. Из окна виднелся Атлантический океан. Он захватил из номера бутылку воды и отправился пешком в Центральный парк, надеясь так выгулять похмелье. По дороге у него из рук бутылку выбил какой-то встречный псих, продолжая кричать: «Не смотри мне в глаза! Не смотри в глаза!»

Так и остался в его памяти Нью-Йорк — взвинченным горным городом. Направляясь в аэропорт, он уселся в подкатившее ко входу отеля такси и, только когда машина понеслась по односторонним улицам Манхэттена, рассмотрел за перегородкой человека в тюрбане. Он рулил, ел и говорил по телефону. Такси пованивало кислым жильем и запахами специй, пота, снадобий — ароматами третьего — потустороннего — мира, о котором он впервые узнал из новостей 11 сентября 2001 года.

+ + +

Глухов пишет: «Сначала отец колол и складывал дрова, возился с оградой. Потом вернулся домой, снял со шкафа ружье и патронташ. Мальчик видел, как отец чистит ружье, снаряжается, берет саперную лопатку. Он видел, как собака очнулась и, похлопав хвостом, потянулась на свист и теперь побрела вместе с ними. Чик обожал походы в лес с ружьем. Чик — подружейная собака, помесь лайки с дворнягой, трехлетка. Бесстрашный перед выстрелами, зоркий на белку. Он болел весь май, сейчас уже начались каникулы, а собака по-прежнему безразлично лежала у своей будки. Много леса прошли они на пути через Новоселки, через Первый и Второй овраги, на Дмитровцы, лес у которых изрыт заросшими окопами и блиндажами, оставшимися еще с войны. Здесь, у этой деревни, можно, как говорит отец, „ноги переломать“. За Дмитровцами они пересекли шоссе, и тут вскоре открылся другой совсем лес: здесь начиналась огромная, как целый мир, Мещёра. Пока отец с сыном шли, в их жизнях становилось непонятно и понятно многое. Потянулись один за другим сосновые светлые боры, в которых пружинисто утопаешь во мху по щиколотку, припадаешь к озерцам черничников, синеющих еще издали. Мальчику казалось, что он понимает отца, понимает необходимость чего-то важного, точно так же преклоняется перед ней. В конце пути, который отец выбрал внезапно, он выкопал яму, отстранил от нее Чика и увел сына туда, откуда не видно. Сам раздумчиво вернулся и нацелился на дрогнувшего под дулом пса. Выстрел прозвучал сухо, будто треснула ветка. Затем он отнес собаку на руках, опустил, встав на колени, торопливо засыпал. Он обернулся к сыну. Но тот уклонился из-под его руки и побежал изо всех сил. Наконец, мальчик попал в густой осинник, где нет солнца, где ветки хлестали больно по рукам, по лицу. И только там ему стало страшно. Конца и края этой чащи не было и нет».

+ + +

Глухов пишет: «Мне было лет двенадцать, когда у нас во дворе появился Дик — пес ростом повыше колена, — всегда бегал с нами, куда б мы ни носились, — по заводским складам, арматурным цехам, известняковым карьерам, на Москва-реку, по лесам, оврагам и т. д. Кормили мы Дика совсем не мясом, а хлебом с подсолнечным маслом, таскали ему все подряд, к неудовольствию родителей, а он всем был доволен. Жил в подъезде нашего дома, никто его не гнал, все ждал, когда кто-нибудь из нас выйдет во двор, чтобы посвистать остальных. Но однажды некий пролетарий, державший в гаражах за нашим домом свой мотоцикл, решил сделать из него шапку и сделал. Господи, как мы плакали, один Ты знаешь. А пролетарий этот всю зиму проходил в этой шапке, в которой мгновенно узнавалась шкура Дика. До сих пор не понимаю, что удержало нас от того, чтобы сжечь его гараж, совершенно необъяснимо то, что этого не случилось, наверное, сообразили, что от его конуры займутся остальные.

Что ж? Всегда на советской земле была мода на собачьи шапки, и теперь, когда мне говорят, что фильм Германа „Хрусталев, в машину“ — не о том, что это фильм нельзя любить, я отвечаю: эта лента находится вне „нравится — не нравится“, как, допустим, „Улисс“. Этот фильм есть — и это главное его свойство, ибо он такого масштаба, что его невозможно оценивать подручными способами. Он велик и подлинностью, и обнажением сути времени, и тем, что каждая его частичка соткана из множества виртуознейших планов, из драмы речи, событий, взлетевших птиц, сочувствия и беспощадности — это словно бы наш адский „Амаркорд“».

+ + +

Глухов пишет: «В „Лапшине“, когда впервые появляется в кадре Русланова, с зажженной берестой на полене, раздается удар колокола и над мизансценой проносятся вспугнутые звоном голуби. У Германа персонажи говорят почти одновременно, как у Муратовой, и это не диалоги, а тасуемые обрывки монологов, отчего кино Германа, благодаря еще предельной детализации и вызванной ею достоверности, роднится с литературой, с литературой хорошей, где постоянно что-то происходит: в словесности обязано преобладать действие, драма или происхождение мысли. В отличие от кино, где изображение может быть автономно с большей правомерностью: кадр можно выстроить так, что разглядывание его статики уже увлечет; абзац же или период не всякого способен заинтересовать рассматриванием. У Германа персонажи находятся в постоянной круговерти действия, как у Феллини, в круговерти перемещения, говорения — и та вспорхнувшая стайка голубей есть часть его искусной карусели, необходимое звено, обеспечивающее непрерывность ритмического действия. Cтало быть, нет более нужного для литературы, изобразительности вообще, режиссера.

Совершенно непонятно, как достигается эффект неслучайности всего, что у Германа происходит в кадре. Ну, голубей, заполнивших цезуру в трескучем диалоге персонажей, я как-то могу объяснить; могу объяснить движение камеры и отчетливую произвольность слогов кадра — взгляд в „Лапшине“ и в половине „Хрусталева“ — это взгляд мальчонки, подглядывающего за взрослыми. Случайность и откровенность — верные спутники такого взгляда, происходящего словно бы из-под стола: в „Лапшине“ особенно заметна такая низкорослость объектива, стелящегося по полу слежения. Можно объяснить и истолковать то или это, можно представить, насколько титаническим был труд, положенный на то, чтобы улицы Москвы снять обледенелыми, не разъеденными до асфальта антиобледенителем, а карамельно-глянцевыми от утоптанного и укатанного снега, с сугробами по взрослое плечо, мимо которых проносятся с заносом правительственные ЗИМы . Но вряд ли можно представить, что съемочная группа неделями ждала появления зимнего тумана на задернутом настом болотце, чтобы снять сцену, где генерал вываливается из „воронка“ и пробивает кулаком снег, чтобы сунуть изнасилованную голову в студеную водицу.

Плохой звук в „Хрусталеве“ Герман считал браком, я же принял его за чистую монету, потому что показалось: более выразительный прием трудно было придумать. Я провел юность в пролетарском городке на 101-м километре, где молодежь, развлекаясь, сходилась стенка на стенку, а погибших товарищей укладывала на рельсы Казанской железной дороги, в результате чего по железнодорожной насыпи бродили группы родственников, собиравших останки, ориентируясь на круживших ворон. После рабочей смены кусты и подъезды нашего поселка наполнялись в стельку упившимися у „керосинки“ гегемонами, чьи жены смертельно враждовали друг с дружкой и вопили: „Я тя, лярва, посажу!“ Так вот — самое главное в той массе было то, что она была немая. Ничего членораздельного, одно бормотание, бубнение, жесты, мат. И то, что у Германа приходится напрягать без толку слух, — это мне казалось точным штрихом, это вводило в оторопь предельной достоверностью.

Герман говорит нам о том, что никто толком не понимал в начале новых времен: проблема России — уже не историческая, проблема России — антропологическая. Униженная, опущенная, уничтоженная человеческая плоть и душа, неразрешенные чеховские „Мужики“, продолжающиеся „Окаянные дни“, вырванное народное сердце — крестьянство, выхолощенная земля, переломанный человек с раздавленной мошонкой: вот наш материал, материал Германа, чье творчество — благодаря парадоксальному величию творца — питалось любовью: к людям его детства, к короткому увеличительному фокусу, с которым он сгущает время, насыщая его деталями, какой-нибудь отвинченной с железной кровати шишечкой.

Всегда вспоминаю Германа вот в каком контексте. Мной давно замечено, что мошенники и власть (а мошенники всегда властвуют), когда обувают клиента, непременно подслащают пилюлю. Вас остановили за превышение скорости? Ждите, что напоследок или в процессе обирания вам скажут что-то вроде: „Что ты хочешь, машина у тебя вон какая крутая“. Или — в результате подставы на дороге: „Машина-то у тебя крепкая такая, а у меня — консерва“. В этом — непреложный закон: важно задобрить жертву, чтобы она не слишком трепыхалась, суеты и крика тогда меньше.

„На-ка, сахарок погрызи. Ничего, ничего: живешь, переживешь“ — так говорит охранник опущенному генералу медслужбы в „Хрусталеве“ и кладет ему в рот кусочек рафинада, который генерал сплевывает. И то правда: „ Начальник, отпусти на волю“. — „А на че те воля, Сеня?“

А еще Алексей Герман был убежден, что в России пропорция между добрыми-умными и плохими-глупыми всегда была более обнадеживающей, чем где-либо. Что ж? Художник обязан быть отчасти идеалистом, иначе он не сможет любить своих персонажей. А это необходимо, чтобы они вызывали у нас сострадание. Вечная память. Еще посмотрим».

+ + +

Глухов пишет: «Семь разводов уничтожили благосостояние бывшей звезды Голливуда Джонни Вайсмюллера. К началу 1970-х он остался совсем без средств к существованию. Артист соглашался на любую работу — в итоге его карьера увенчалась тем, что он стоял на террасе одного из ночных клубов Лос-Анджелеса и время от времени издавал свой знаменитый клич Тарзана. К концу 1970-х годов Вайсмюллер всерьез заболел психически. Последние дни пловец и актер провел в клинике для душевнобольных в мексиканском Акапулько, где и был похоронен в январе 1984 года. Когда гроб опускали в могилу, работники кладбища включили записанный на пленку клич Тарзана. Что-то в этой истории напоминает биографию Мопассана. Мучительная деградация героя — вплоть до записи врача в истории болезни: „Господин Мопассан вот-вот превратится в животное“. Однако испепеляются судьбой не только личности, но и власть, становящаяся абсолютной по мере того, как пытается залезть обратно на деревья. Я бы не удивился, если бы обнаружил на чьей-либо полке монографию „Безумие и воля“. Навскидку понятно, что безумие — апофеоз безволия, состояния, когда боги способны самую героичную личность растереть в пальцах, как пепел. Такие противоположности не могут не входить время от времени в трагические отношения: наступает момент невозврата, и боги охотно принимают тирана в топку истории».

+ + +

Глухов пишет: «Слезы тирана в день победы на выборах говорят о том, что он верит в свою праведность. Страшней веры тирана в свое предназначение не может быть ничего.

Он взошел во власти в день полного солнечного затмения — 11 августа 1999 года.

В это самое время я сидел на берегу в Новом Свете, с газетой в опущенных руках, передовица которой содержала его портрет, первое явление народу, — и видел, как огромный, космически устрашающий конус тьмы, рушась с небесного купола, в сумраке которого проступили блестящие звезды, шлейфом тянулся по округляющейся поверхности моря. Поблизости несся стон — выли собаки и кошки, кричали петухи, мычали коровы, блеяли овцы. Люди на пляже дивились и ужасались, глядя вверх сквозь закопченные в костре осколки бутылок.

Гигантский — высотою до Луны — великан ступал по земле, и за ним тянулась черная мантия.

В новогоднюю ночь 31 декабря 1999 года все ждали всемирного технического блэкаута и радовались, что он не произошел.

Но он на самом деле случился. Просто ударная волна от этого взрыва достигла поверхности планеты только сейчас.

В реальности случилось нечто похлеще, чем сбой в автоматизированных системах управления ядерной энергетики. Мир не придал особого значения тому, что возвестил в тот день немощный правитель великой угасающей державы — оставивший вместо себя пока никому не известного преемника.

Двадцать лет власти превратили среднего человека в тирана.

Тирания расправляется с аристократией с помощью народа, из низменности превозносящего тирана над чем-то непонятным и свободолюбивым и потому враждебным.

Вообще, тирания — это что-то вроде массовой культуры, она удовлетворяет спрос на насилие, позволяет каждому побывать тираном, пусть и ценой жизни, „оно того стоит“. То есть народ — его образ, по крайней мере, — преобразуется растлением так, что он, народ или его образ, превращается в подсознание тирана.

Подсознание всегда на долю шага опережает сознательную деятельность. В этом — губительность „темной стороны“: тиран есть не столько дитя ненависти к миру, сколько к самому себе, ибо он не только его часть, он сам нерв.

Чем сильней ненависть, тем мускулистей и коварней реакция подсознания, воплощенного теперь в народе: самый опасный и беспощадный враг разума — его собственное, пусть и кривое отражение.

В то время как ненависть аристократа беспомощна перед поражением соперника.

Итого. Неспасенные заложники и обреченные гибели дети. Неспасенные подводники. Убитые правозащитники и политики. Развязанные войны и захваты суверенных территорий. Вражда, посеянная между братскими народами. Растленный и оболваненный народ, обученный называть добро злом и наоборот. Запрет на милосердие, воплотившийся в отказе сиротам в усыновлении и объявлении благотворительных организаций анклавом финансового подспорья иностранного вмешательства. Подлая ложь, грабеж, неправедный суд. Отказ от погибших на чужбине солдат. Соблазнение, пропаганда, подкуп, манипулирование во внешней и внутренней политике. Жертвоприношения во славу кесаря под видом уничтоженных на зло импортерам продуктов и др.

Все это было сделано властью ради власти и сделало ее деспотизмом нелюдей.

Все это превратило страну в Содом, где усилиями пропаганды народонаселение было предано растлению, добро стало злом, а зло добром.

Бесы прорвались за разодранную пелену морали. Чудовищные преступления — массовые расправы наполнили разлагающуюся ткань жизни.

Массовые погромы, штурмовые отряды, расправляющиеся с любым инакомыслием, — погрузили страну в животный парализующий страх.

Женщина с отрезанной головой ребенка у метро, окруженная трусостью и равнодушием прохожих и полицейских, стала, вместе с трусостью и равнодушием, проклятием и одновременно символом варварства кровавой эпохи.

Я не верю в историческую справедливость.

Но я верю в справедливость метафизическую.

Тем временем честной люд православный помалкивает, зажав зубами подол рясы.

Властвование аморального вождя, оправдываемое какими угодно благими намерениями — пестованием ли национальной гордости, обособленности, инаковости, избранности, самодержавности и т. д., — деяние ада.

Такой тип вождя совсем не вариант кесаря, являющийся для своих подданных патриархальной фигурой, воплощением заботы и закона.

Особенно такое властвование эффективно в условиях архаичной первобытности, в которую оказалась опрокинута двадцатым веком Россия.

Аморальный вождь предлагает народу вместо наследия и устремленности в будущее — добычу (политика захватничества и агрессии, как внутренней, так и экстерриториальной, которая начинается, когда все внутри страны уже поглощено опричниной — боевыми частями приближенного клана); вместо закона — случай и прихоть собственной воли; вместо будущего —прошлое.

Главным противником аморального вождя оказывается время.

Это крупная кровавая игра против времени может быть чудовищной по масштабам.

Гитлер считал, что мораль и общественные институты — изобретение евреев и потому они, евреи, должны быть уничтожены.

Теперь у еврейства появился эвфемизм — либерализм.

Евреи на протяжении тысячелетий были и остаются народом, чье национальное и религиозное сознание устремлено в будущее, а модернизация заложена в самый принцип обращения с текстом (законом), когда закон оказывается в руках мышления, а не догмы.

Следовательно, очередное столкновение народа, зародившего основы иудео-христианской цивилизации, с силами архаики — неизбежно».

+ + +

Глухов пишет: «„Три разговора„ — этот текст философа Владимира Соловьева я прочитал когда-то на берегу Люберецкого карьера. До сих пор помню малейшие обстоятельства, при которых это произошло: склонение солнца, запах нагретой полднем смолы, падающие с сосны иголки, одним словом — буддийское лето подмосковной вселенной. И главная мысль, которая тогда возникла, после прочтения, преследовала меня всю жизнь. Но вот настали дни, когда она близка с ужасающему разрешению. Мысль эта проста: большое зло вершится только с самыми лучшими намерениями. Ибо если бы источник силы сомневался в том, что он творит — рано или поздно совесть его могла бы остановить. Что из этого следует? С тех пор я ненавижу любую убежденность и презираю бесноватую правоту.

„В открытые окна храма было видно, что нашла огромная черная туча, и скоро все потемнело. Старец Иоанн не сводил изумленных и испуганных глаз с лица безмолвного императора, и вдруг он ужасе отпрянул и, обернувшись назад, сдавленным голосом крикнул: «Детушки, антихрист!» В это время вместе с оглушительным ударом грома в храме вспыхнула огромная круглая молния и покрыла собой старца“».

+ + +

Время как будто остановилось. Так бывает, когда летит хоккейная шайба в переносицу. Ты ее видишь, во всех деталях, как она прецессирует бабочкой... а увильнуть не можешь. Всем понятно, что не видно конца этой истории, — и в то же время, если рассудить здраво, все может закончиться в одночасье. Но потом сам по себе разбор полетов может занять большой период времени, возможно, исторический. Лучше второе, это ясно. Меня весьма занимает соображение, что как бы там ни было, но с 2012 года то, что сейчас происходит, — просчитывалось. Мне лично было понятно: троечное бытовое сознание и абсолютная власть не могут породить ничего, кроме спазма бесчеловечности.

Из всех убеждений вера в то, что истина существует, — самое кровавое. Нельзя большое зло совершить без веры в то, что совершается благо. Это проблема не только двадцатого века, но и нынешнего.

+ + +

Глухов: «Случались годы, каких лучше бы не было. Об этом не напишешь. Что можно сказать о бездне? Непонятно было, как все это пережить, причем молчание для этих времен настолько же органично, насколько и крик ужаса, безразличия или тревоги. Вот еще один день прошел — и зачем нам следующий? В такое время иногда что-то пишется — и потом воспринимаешь это, как невероятное — не потому, что хорошее, а потому, что вообще как это в блокаду на свет появилось? Называется по-разному — сплин, тоска. Но настоящее имя этому — боль. Недаром люди, страдающие такой болью, в давние времена заканчивали дни в опиумных пивных, в сточных канавах. Да и сейчас такое немудрено. Недаром одним из многообещающих направлений в лечении депрессий считается изобретение нового типа анальгетиков. Что болит? Душа конечно, нечто, что трудно определимо и относится к сплетению бытия, рока и нервных волокон у сердца».

+ + +

Вне физического мира душа ничего не способна изменить. Она беспомощна, как был беспомощен, например, я, которого мать завертывала в одеяло, затягивая туго перевязкой, вместе с руками.

+ + +

Каждый день теперь приходится собирать себя по крупицам. Сначала не получается, но потом телега обыденности кое-как трогается с места. В никуда. Мы живем в то время, в котором ценней всего такая удивительная сущность, как вера.

Утренние сборы — очнувшись от сна, проходишь барьер непримиримого. Потом немного двигаешься, хватаешься за рутину, за выученные действия — сварить кофе, накормить пса, умыться, одеться, прогуляться с собакой, взять ключи и рюкзак, спуститься на стоянку, выкатиться в пробку, забраться в горку, попутно сменить линию, на перекрестке у Вифлеема сделать правильный маневр и так далее. На автомате еще как-то получается. А вот стоит остановиться, попробовать совершить любой выбор — стоп-машина…

Скорее всего, в моем случае тревога непросто связана с рассеянностью. Перестаешь что-либо помнить из оперативного содержания, незаметно для себя начинаешь совершать круговые действия, но главное — в памяти всплывают предельно необъяснимые картины.

Темная материя сознания — это о том, насколько мы не способны сказать, что такое сознание. Немного напоминает апофатическое богословие, но что поделать — никто не придумал лучше способа говорить о том, почему я сижу который день, все валится из рук, и вдруг иногда вспоминаю с помощью виденья бесполезную вещь, совершенно необязательную, совершенно не связанную ни с настоящим, ни с будущем. — Внезапно вижу в деталях, как, уезжая когда-то из Крыма, куда мы ездили в юности, как на дачу, — непременно в Феодосии по дороге на вокзал заходили на рынок и брали кулек малосольной тюльки, употреблявшейся потом в душном вагоне с водкой, бутылку которой охлаждали в мокром полотенце, вывешенном за окошко мучительно долго набиравшего скорость вагона. Поезд отходил, народ толпился в проходах и шатался по составу, тянулась степь, которая стремительно погружалась в непроглядную новую ночь, оглушительно стрекотавшую саранчой. И впереди была жизнь, более или менее мирная жизнь. Спрашивается, что это за дрейф воспоминаний? К чему это, если только это не очередной вклад в необъяснимость снов наяву.

+ + +

Выдуманные города вполне могут стать убежищами. Не потому ли культура вообще существует лишь благодаря тому, что, с тем или иным успехом, она уберегает людей в своем тонком, но бронированном и очень красивом пузыре? Воображение и сознание прежде всего занимаются сберегательной функцией, и это их первичный вклад в развитие.

Мы малым отличаемся от неандертальцев и прочих древних людей. Мы обладаем способом накопления знаний, который непонятно откуда происходит — не то из развития мозга, не то для развития нейронных связей. Как бы там ни было, но то, что когда-то немногочисленному тогда человечеству пришло в голову записывать для памяти, какое число мешков ячменя находится в том или ином хранилище, — это оказалось настолько могучим изобретением, что едва ли не вообще вся цивилизация с ее адронным коллайдером произошла из этой, в сущности, незамысловатой идеи складского учета. Иными словами, первое движение разума к вершинам оказалось борьбой против забвения: давайте запомним то, что можно забыть. А забвение и ничто — вполне себе родственные сущности, если не одно и то же. Вот откуда следует, что философия Николая Федорова о воскрешении всех умерших — как единственной достойной цели для человечества — является примерно тем же, что и стронуло в гору культуру и мозг в самом начале.

Итак, культура развивает мозг, и наоборот. Искусственным интеллектом вполне может стать интеллект естественный, пошедший вспять благодаря многим машинным способам организации памяти. В самом деле, человек, переложивший труд воспоминания на полку возможностей механизмов, отчасти лишается возможности ошибаться в пользу… своего воображения. Слишком точный механизм не способен сообщить вам истину, хотя бы потому, что в некоторых ответах не сможет решиться выбрать то или другое показание. Лишая бытие погрешности, вы — в лучшем случае — обращаетесь к области молчания, за которым нет ничего, кроме старого знания.

Как же будет выглядеть человек, награжденный машинной памятью, то есть — забвением? Разумеется, это будет уже совершенно иная антропологическая формация. Что станет происходить с размерами нашей лобной доли, выгнутся брови, выдвинется челюсть? Или, напротив, нас ждет яйцеголовая планета Шелезяка? Это зависит от того, найдется ли решение для органа памяти — как его использовать, в качестве аккумулятора сознания или только балласта-якоря эго? Будет ли решение этого вопроса связано с языком, с его новым проявленным участием в создании Вселенной?

Или нас охватит тихое слабоумие?

В каждом кризисе есть шанс выстоять. Воспользуется ли им человечество — это тот самый вопрос, который нам предстоит решать собственными усилиями.

+ + +

Глухов пишет: «Есть проблема Великого Молчания космоса. Если существуют могущественные цивилизации, то почему мы ничего о них не знаем? Вероятно, это можно было бы объяснить тем, что в определенный момент развития эти цивилизации отказались от колонизации космоса в пользу проникновения и погружения в виртуальные миры.

Что такое виртуальный мир? Это Слово. Могущественный язык, с помощью которого был создан мир реальный и с помощью которого создаются и развиваются миры как реальности, так и виртуальности — миры культуры и сознания.

Таким образом, где-то в глубинах человеческого существа — именно благодаря надмирности Языка-вообще (иллюстрацией этого понятия „Языка-вообще“ могла бы служить „универсальная грамматика Хомского“, ее хочется назвать „универсальная грамматика Творца“) мы могли бы встретиться со следами тех самых иных миров, в которые когда-то погрузились далекие цивилизации.

Скажем, мир мистики мог бы оказаться одним из проявлений вот этой деятельности. Ангелы и архангелы и духи — все это вполне могло бы оказаться проявлением сущностей внеземных созданий Языка-вообще. Это похоже на шрифт Брайля — азбуку, проступающую сквозь непреодолимую пелену незримости.

Сны относятся именно к таким виртуальным пространствам, отделенным от бодрствования броней пробуждения. Вот эти микротрубочки в нейронах, на которые Роджер Пенроуз возлагает ответственность за квантовую природу сознания, в то же время отвечают и за погружение человека в глубокий сон анестезии. Это важно, тут надо сосредоточиться на квантовой природе мозга — и ниже мы это обсудим. Эти микротрубочки квантовым образом переключают нас между реальностью и виртуальным миром снов, бессознания и, скорее всего, посмертного существования. Заметим, что идею о функциональности этих микротрубочек подал Пенроузу английский анестезиолог Стюарт Хамерроф.

Посмертное существование принадлежит таким мирам. Они насыщены нашим воображением и созданы нашими словами (Данте, Сведенборг и т. д.), влившимися в Язык-вообще вместе с образами, обозначающими идеи, и в некотором пределе откровения могут совпадать с мирами по ту сторону завесы незримости.

Теперь о звездах и квантовом устройстве мозга. Когда человек умирает, разрушаются связи нейронов, сеть гаснет. Что же происходит с личностью? Она обязана куда-то деться. Личность оставила след в памяти других людей, в воспитании детей, перенявших, или отвергнувших, или отредактировавших „текст личности“, а также, например, в языке (случай текста). Вообще вся деятельность человека — это участие в создании текста — генетического или естественного. След сознания в культуре — в восприятии ее, например, только — также есть жизнь языка. А следовательно, запечатлевается в том самом „Языке-вообще“, хранителе идей и душ.

При чем здесь квантовое устройство? Квантовые состояния могут коррелировать в идеальных условиях, и расстояние им не помеха. Существует большая литература идей, пытающихся сформулировать квантовый принцип устройства такого макрообъекта, как мозг. Вполне вероятно, что именно этот принцип осуществляет корреляцию смысла между сознаниями во время коммуникационного акта.

То есть сознание, его состояние, может запечатлеваться в „Языке-вообще“, растворенном как бы во Вселенной, точней, соединенном с ней или ее частью.

Почему же не предположить, что любая наша мысль участвует в становлении Вселенной именно благодаря возможности транслировать в нее состояние нашего сознания? Это не метафора, а буквальное понимание участия сознания в становлении ноосферы.

Жизнь виртуальных миров искусства наполнена сущностью „Языка-вообще“. Душа пребывает в его лоне и, лишившись тела, продолжает свое бытование в растворе среди неживой звездной материи.

Механизм, переключающий сознание между мирами, словесная жизнь в „Языке-вообще“, наполненном идеями и Законом, — все это феномены одного сложно работающего принципа, соединяющего уровни микромира и макромира, соединяющего личность со звездными пространствами и виртуальными мирами, в которых содержатся как миры мистики, так и, возможно, миры, поглотившие могущественные звездные цивилизации».

+ + +

Бывает такое проникновенное небо над пустыней — словно мы внутри огромного лазурного мозга. Пейзаж всегда обнажает человека. Что-то происходит с человеком на открытой местности, что-то выворачивает его наизнанку. В виду пейзажа истории перестают быть интересны. Для историй необходимо взаимодействие, а для соприкосновения требуется теснота. Под небом же могут драматически взаимодействовать только отряды, армии, орды. Культуры кочевников не способны были породить театр: сцену посреди поля не поставишь — актеры не видны, да и степь всегда отпоет, — на фоне разорванного облаками горизонта любая смерть кажется далекой и неизбежной. Вообще, понятие ближнего может быть сформулировано только в тесноте. Драма рождается в близости, ибо предательство ближнего — сильнее измены растворенного в пейзаже человека. Вот почему открытое небо освобождает от историй и иногда очищает намерения.

Однажды мне привиделся город. Пространство как таковое грезится редко. Обычно снится теснота и ее устройство. Это был улей руин, залитый изумрудной глубиной и пронизанный арками, вероятно, из одних только арок и состоящий. Арка — геометрический элемент архитектуры, подчиняющий зрение дальнозоркости. Арка всегда выводит глаз в следующее за ней поле зрения. Я обожаю такие телескопические арки, и тот привидевшийся мне город был полон света, но главное — он весь был словно соткан из подворотен и проходных дворов. Я бы назвал его лабиринтом, если бы не свет — там полно было света и этажей. В этом городе царило нарушение причинности. Это трудно передать в терминах видения, но суть состояла в том, что там невозможно было кино в том смысле, в котором мы привыкли. Это было похоже на зримость незримого. Каждый эпизод, запечатлеваемый зрительным нервом, имел смысл сам по себе, но не обладал связью ни с последующим, ни с предыдущим. Однако поразительным образом эти куски видений, означенные арками, складывались, не соприкасаясь, в отчетливую симфонию света. Причем свет этот был словно пропущенный сквозь разреженную тьму мировых событий, словно смешанный с ослепительной тьмой, которая набегала на проектор, излучавший огонь множества душ.

Иными словами, этот город был полон жителей и тайн. Часть тайн относилась к тому, где жители обитали и чем жили — невероятным образом у каждого было спальное место и прикреплено оно было к одной из арок, к своду которой для сна подвешивался на ночь гамак, сработанный из обрывков рыболовецкой сети. Я упоминал, что город руин был залит не только светом, но и наполовину водой. Не могу сказать, зачем его жителям понадобились рыбы — мне кажется, пропитание их не особенно интересовало, к тому же они наверняка были вегетарианцами и вполне довольствовались урожаем висячих садов, служивших элементом городской воздушной архитектуры. Изобилие хлорофилла окрашивало все вокруг и сверху донизу. Городские библиотеки витали в серверных областях, питаемых солнечными батареями, а места для интеллектуальных и любых споров обладали исключительной виртуальностью и непременно были оснащены жюри, с помощью которого решался любой насущный вопрос. Жюри на каждый случай избиралось случайным образом из всего населения города, и никто заранее не знал, из кого оно будет состоять.

Но главное — язык, на котором обитатели этого города общались — он был родствен языку дельфинов — то есть разговор велся на языке образов: элементы языка были больше похожи на связанные метафорами и ритмом картины, чем на иероглифы и слова. Значит, в этом сновидении я имел дело с тем, с чем всегда хотел. То, что я видел, не было чем-то идеализированным и заоблачным. Иногда попахивало кошачьей мочой, кошек подкармливали везде и всюду — хамсой, которую сачками вычерпывали с нижних этажей, а молоко брали от коров, спускавшихся иногда с альпийских пастбищ самых верхних, подоблачных этажей. По утрам раздавался гул голубей и хлопанье крыльев, означавшие взлет стаи, пересекавшей трепещущим облачком свод этой башни воздушных руин. Кое-где слишком громко слушали музыку, например Led Zeppelin, или слышался перебор струн лютни, но за всем этим ощущалась какая-то неуловимая, как позабытая в детстве мелодия, тяга к тому, чтобы стать лучше. Это, наверное, самое странное обстоятельство, относящееся к этому городу.

Обитатели этого города производили массу текстов, предназначенных для канонизации. Смысл существования, передававшийся в сочинениях, извлекался из библиотеки путешествий, из которых время от времени кто-нибудь возвращался, чтобы вновь заселить одну из арок. Путешествия были обязанностью. Что касается производства потомства: дети возвращались вместе с родителями из поездок, то есть зачатие происходило где-то на перекладных, во внешнем пространстве, которое преодолевалось при помощи специальных зеркал, составленных в особые движители, исторгавшие реактивным образом массу собранного мысленной фокусировкой света. Каждая арка представляла собой своего рода ангар для хранения стопок этих почти невидимых зеркал.

В путешествия жители этого города отправлялись еще и для того, чтобы текстами заселить самые отдаленные области Вселенной. Канонизация текстов происходила сложным историческим путем. Но никто никуда не торопился, поскольку город был вечным.Издавались антологии и авторские ретроспективы, журналы и альманахи, устраивались конкурсы и премиальные события, тексты отбирались, превозносились и предавались остракизму. Изобретение новой метафоры становилось общественным событием…

И вот еще — те арки, из которых состоял город, — на самом деле были приближенными звездами — отверстиями в небосводе вселенской камеры-обскуры, посылавшей нам зрение, которое иногда трудно было отличить от видений.

+ + +

В одной из арок этого города жил Микеле Караваджо. В другой — Никита Глухов.

+ + +

Некоторые великие русские стихотворения — демоны Глухова.

Герои Глухова — стихотворения. Он выбирал уникальные стихотворения великой русской поэзии из того расчета, что программный код может быть стихотворением. И наоборот, стихотворения могут порождать очень глубокие личности. Например, «Римские элегии». Или — «Сохрани мою речь навсегда». Или — «Осенний крик ястреба» или «Недоносок».

+ + +

Глухов пишет: «Есть проблема Велимира Хлебникова и „плохописи“. Хлебников — гений или его авангардизм маскировал неумение писать? Есть как минимум два тропа: „научиться писать“ и быть новатором. Вопрос в преобладающем векторе.

В этом ракурсе существует также „проблема Эйнштейна“. Эйнштейн тоже не был безупречным ремесленником (например, А. Фридман указал однажды на ошибку в его статье). Но Эйнштейна достаточно интенсивно интересовали большие проблемы. Однако, например, можно придумать квантовую механику, развить же ее в одиночку — безнадежное дело. Развитие и канонизация — дело многих. Авангард — дело одинокое, редкое, гиблое. Рав Кук писал: „Души хаоса — те, кто совершает прорывы, обрушивая перегородки, — стоят выше тех, кто призван сохранять и накапливать“.

Настоящие новаторы занимаются не углублением, а изобретением новых степеней свободы мысли, отражающей неизведанные области мироздания. Скажем, технически Колмогоров мог себе позволить быть слабее своих учеников. Колмогоров был математиком-энциклопедистом: он намечал новые пути, а его аспиранты разрабатывали дальнейшие перспективы.

Еще Гамов — великолепный пример новатора в науке: он сделал три открытия, за которые другие ученые получили три Нобелевских премии. При этом его ученики и сослуживцы замечали, что Гамов презрительно относится к детализации, счету, техническим аспектам. Но, по словам Тейлора, не было в его окружении ученых, которые бы так же дерзновенно прорубали новые тоннели естественно-научного познания, как Гамов.

Тот же Пуанкаре, явно входивший в число соперников Эйнштейна наряду с Лоренцом и Гильбертом, писал об Эйнштейне в превосходной степени, прекрасно формулируя тот самый принцип новаторства: „Г-н Эйнштейн — один из самых оригинальных умов, которые я знал“.

Но при этом существует и иная проблема — всецелой посвященности, без которой не может существовать ни гений ремесла, ни гений новаторства.

Лучшая иллюстрация к этому — сентенция академика Павла Сергеевича Александрова, которой он поделился в конце 1950-х годов со школьниками, принявшими участие во Всесоюзной математической олимпиаде: „Дорогие дети! Сегодня вам будут предложены сложные задачи. Почти каждая из них не по зубам любому из профессоров механико-математического факультета МГУ. А многие из вас с этими задачами успешно справятся. Но помните: это не означает, что когда-нибудь кто-нибудь из вас станет математиком“.

Таким образом, снимается противостояние новаторов — умельцам. Когда дело в искусстве или науке заходит довольно далеко, неизбежно такое различение категорий труда».

+ + +

В следующий свой приезд в Москву я попытался его отыскать — и отправился по местам описаний: он жил какое-то время на Пресне, писал в одном из рассказов, что регулярно приходит к клетке с жирафом, вот я и явился рассеянно в зоопарк и… увидел там на скамейке своего друга, поглощавшего облако сахарной ваты и запивавшего сладость из фляжки чем-то горячительным, украдкой.

Что я помню из его рассказов? Застрявшие в сознании осколки. Однажды мне пришло в голову, что подобного рода случайные воспоминания являются доказательством существования параллельных Вселенных. Например, герой покупает старую, но гаражного хранения, когда-то роскошную «бэху» у спившегося и потому не садящегося давно за руль журналиста. Некогда тот из заграничной командировки пригнал эту машину в Москву. Теперь это музейная редкость. Полируя, вычищая автомобиль от прошлого времени, Глухов натыкается в багажнике на тайник. Секретная закладка — неглубокая впадинка, замаскированная пластиком и войлоком шум-изоляции, в которой он обнаруживает свернутый холст небольшой картины. Это произведение в духе реализма обладало коричнево-сияющим общим тоном. Картина изображала нацистский съезд и двух юношей — одного постарше, который положил руку на плечо другого. Юные фашисты стояли перед свисавшей, мастерски написанной тканью: не то перед знаменем, не то перед алым занавесом со свастикой. Старший показывал куда-то вперед, за него и что-то провозглашал на ухо младшему. Глухов рассмотрел, развернув двумя руками свиток, и оторопел. На его заднике было выведено готическим шрифтом: Was zu tun ist? Дальше он провел небольшое расследование. «Господи, кем он был — бывший хозяин машины? Арт-дилер? Наркодилер? Тайный адепт? Может, трупы или живых людей возили в багажнике? А может, чемоданы с деньгами?» — соображал лихорадочно герой.

А вот другие истории Глухова, застрявшие в сознании. В Израиль Глухов попал по учебе, куда как раньше меня, по-юношески томился там любовью к девушке, оставленной в Москве, откуда и ностальгия. Это был пасхальный вечер, все уже пробуждалось к весне, уже миновал первый хамсин, когда дохнуло все вокруг аравийским рыжим жаром, смешанным с пустынной пылью, и свет в окнах потеплел после заунывных ливней, в которые стекло отсвечивало ртутным тусклым блеском. Центральные улицы были перекрыты, и ополоумевшие от радости люди в черных брюках и белых рубашках водили бешеные хороводы под пронзительный звук кларнета. Глухов стоял рядом с ними чужаком, осматриваясь восхищенным взглядом, как вдруг его схватил какой-то парень за руку и вовлек покружиться и побегать туда и сюда под веселую мелодию. После Глухов стоял на остановке и разглядывал девиц, куривших подле. Одна восточная красавица вдруг осмотрела его с ног до головы и, поведя плечами, проговорила: «Эйзе гой!»

Так он познакомился с Беллой, поведавшей ему вскоре, что ему повезло дважды: «Во-первых, я королева. Во-вторых, наши гоям не дают, потому что они не обрезаны».

Нужна, необходима в этом мире какая-то бретелька, которая должна зацепить, пока раздевается истина. «Удавалось ли вам иметь дело с голой правдой? Занимались ли вы любовью с истиной?» — спрашивал в рассказе Глухов и писал:

«Если заниматься любовью в машине, припаркованной во тьме московского ноября где-нибудь в промзоне, у заводской стены, можно заметить, что дыхание двух борющихся друг с другом людей обильно выпадает на стекла, так что ничего не видно ни снаружи, ни изнутри, совершенно матовое стекло. По обочинам тянулись спящие массы тяжеловозов, и наконец, задохнувшись, он вышел — оправиться и покурить. Он оставил ее одну и вышел затянуть ремень на брюках, отдышаться. Она осталась в машине с запотевшими стеклами, ее не было видно совсем.

Глухов закурил и тут увидел вдали под фонарями, как стая собак, охранявших заводскую территорию, переходя на рысцу, устремились к нему. Раздался ожесточенный лай. В то же время какой-то предмет перелетел через забор и плюхнулся оземь. Не раздумывая ни секунды, он поднял сумку и оттащил в багажник. Открыв молнию, он подсветил фонариком с телефона и увидел солидную кладку пачек тысячных купюр.

В следующее мгновение его взгляд остановился на фигуре в капюшоне и бейсболке, зацепившейся за колючую проволоку на гребне кирпичного забора.

Глухов бросился за руль и выжал педаль газа до отказа. Он мчался по техническому проезду и посматривал в зеркало, где на заднем сиденье металась испуганная полуголая Тамара. Метались и дворники, пытаясь сбить внезапно поваливший снег.

Глухов мчался по дублеру в направлении центра, и вот он ткнулся у метро. Он чмокнул Томку на прощание, и в тот момент, когда садился за руль, его машину заблокировал милицейский «газик».

«Скажи спасибо, что живой», — сказал сержант Глухову, принимая от напарника сумку с деньгами, вынутую из багажника».

+ + +

В начале двадцатых годов я из разведывательных целей, но отчасти и из ностальгии, неоднократно ездил в Россию. В одну из таких поездок, которые открывали передо мной родной, давно затопленный временем подводный мир, в день первого снега я прибыл в город, когда-то меня вскормивший, причем не в Домодедово, а в Шереметьево, аэропорт, некогда оказавшийся воронкой в пространстве и времени, где исчезла целая культура. Шереметьево долгое время служило чем-то вроде Крымских портов, из которых в стамбульскую безвестность отправилась многовековая история великой страны. Глядя в иллюминатор на выдвигающиеся при посадке закрылки, я вспомнил крымскую историю прадеда Глухова, исчезнувшего на пути из Севастополя в Ялту, где ждала его семья. Он должен был оттуда эвакуироваться вместе с детьми и женой. Вместо этого прадед растворился в предгорном солнечном зное, прошитом цоканием цикад и стрекотом саранчи, временами отступавшим перед шумом прибоя. Он пропал в ослепительном зное и в безвременье, накатывавшем с севера, — это было не то будущее, не то скифская древность. Выстрелы щелкнули, тишина замерла, вдруг прокатился взявшийся ниоткуда горячий ветерок, будто выдохнул солнечный призрак, и снова донесся шум прибоя, после чего хор цикад возобновил свою скрипучую работу. Я представил себе Черное море век назад, эпоха отплывала в Стамбул, в Галлиполи. В те времена один знаменитый писатель жил в Одессе два года в ожидании крушения «красных». В Ялтинском порту покачивались у пирса на глубине трупы казненных, с привязанными к ногам колосниками. А до того и в Крыму происходил исход, и в Феодосии появился великий поэт — его спас от тюрьмы другой поэт: впереди у второго коктебельское солнце и шторма, у первого — воронежский сумрак, метель и колодезный мрак. За время эвакуации из портов Крымского полуострова — Севастополя, Евпатории, Керчи, Феодосии, Ялты — вышло полторы сотни судов и суденышек, вместивших в себя двести тысяч человек. В сущности, капля в народном море страны. Еще при посадке, в момент, когда внезапно ландшафт перестал напоминать с высоты карту, я вспомнил, как мы студентами с Глуховым жили неподалеку от аэропорта, на станции Шереметьевской. Мы обитали на генеральских дачах, которые военные начальники предпочитали сдавать студентам на зиму, чтобы те их сторожили от воров. Это было привольное житье, и помню, какая там встречалась по дороге со станции у пруда странная злющая собачонка, которая кидалась из укрытия на прохожих и кусала молчком за лодыжку. Против этой собачки было только одно средство — дамское зеркальце, наставив которое у плеча можно было видеть происходящее за спиной — и уберечься. Еще я вспомнил, как мы ходили в поля — разглядывать подбрюшье садящихся самолетов, чьи дымящиеся точки появлялись у горизонта и постепенно жирнели, достигая отчетливости откормленных чаек, раскачивающихся на лезвиях бриза.

В это время — в момент посадки самолета — Глухов, мой старый институтский товарищ, сидел на скамье в Московском зоопарке перед вольером жирафа, похмеляясь украдкой из рукава. Глухов, у которого я останавливался на Красной Пресне в свои приезды в Москву, был когда-то научным сотрудником, а ныне прозябал на работах вроде курьера, едва удерживаясь от того, чтобы не запродать квартиру, а самому податься в Крым, в пещерный город Чуфут-Кале, где обитала община бездомных, собиравшихся со всего юга России на зимовку. По крайней мере, так он говорил.

Глухов был одет зимой и летом одним цветом — в старомодный несносимый тренч Burberry с шерстяной залатанной поддевкой, купленный в те времена, когда он учился в Калифорнии. Тогда он прибарахлился перед отъездом домой, словно бы впрок. Это произошло перед отбытием обратно в отчизну, куда он собирался, пренебрегая научной карьерой, чтобы строить новую жизнь в новой стране, участвовать в создании нового общества. На нем были вельветовые брюки, изрядно стертые на коленях, обут он был в походные ботинки Bear Tooth, служившие ему московскими крыльями, доставляя неутомимо в любую точку города. Глухов, состарившийся мой товарищ, с которым я не общался толком лет двадцать, когда-то уже бомжевавший, да и ныне едва держащийся на плаву, обладал русским, тургеневским даже профилем. Прямой нос, высокие скулы, ухоженная борода. Будучи с юных лет седым, он не слишком для меня изменился. С ним я буду видеться регулярно, и во все наши встречи он будет одет примерно одинаково, все с тем же рюкзаком High Sierra с анатомической подложкой, все с той же привычкой постоянно что-то записывать или зарисовывать в тетрадь, куда я какое-то время норовил заглянуть, но бросил это занятие, потому что происходило оно без толку: каждый раз я убеждался, что его записи не имели никакого отношения к окружающей действительности или к нашим разговорам, так что у меня окончательно создалось ощущение его пребывания где-то на стороне, некая двойственность — он вроде бы вот, под водой, но в то же время он и в воздухе.

Я вышел из аэроэкспресса на Белорусском вокзале и огляделся. Сыпал снег, поглощая шум города, привнося в его объем покой и утешающую загадочность. Я отправился пешком в зоопарк. Войдя в пределы Грузин и повернув в Зоологический переулок, я увидел здание модернового особняка, еще в советские времена переведенного в разряд тубдиспансера, и вспомнил конструктивистское здание госпиталя для душевнобольных, находившегося когда-то на углу Малой Грузинской и улицы Красная Пресня. Госпиталь, вместо которого теперь торчала офисная высотка, долго мерцал опустошенным, иногда из окон его шел дым от костерка, разложенного бомжами. Здание было похоже на пароход, идущий сквозь безвременье, длинные общие балконы нависали подобно палубам. Я представлял, как в этих руинах обитали призраки страдавших здесь душ. Дойдя до конца Волкова переулка, я вспомнил неслышный нынче мускусный запах, который раздавался в моем детстве из-за ограды зоопарка, вспомнил крики орангутангов, еще не переселившихся в закрытые теплые вольеры. И, конечно, я был снова удивлен тем, что, войдя в зоопарк, где должен был встретиться с Глуховым, я опять увидел в том же вольере, казалось бы, того же самого жирафа, своеобразного тотема наших студенческих лет. Разумеется, жирафы даже в неволе столько не живут, хотя тридцать лет — это срок, так что не был понятен возраст этого пятиметрового гиганта, и нам с Глуховым приходилось созерцать его плавные космические движения сквозь снег вечности, вглядываясь в узоры на шкуре, так похожие на карту созвездий. Мы снова видели себя в ночной саванне, в глухо рычащей Африке, снова пытались понять, почему нас так увлекает жираф и другие вещи-субстанции, похожие на что-то близкое к бескрайности. Скажем, на корабль, который регулярно покрывается краской и ходит по морям не одно десятилетие.

Я подошел, Глухов посмотрел на меня и протянул пластмассовый стаканчик, в который плеснул водки.

Когда-то, на третьем-четвертом курсе физтеха, на ночь глядя в нас с Глуховым, с которым в те времена мы еще не переехали на генеральские дачи, а жили в одной комнате в общежитии, просыпался страшный голод, и тогда мы садились на велосипеды, чтобы домчаться до платформы Долгопрудная и взлететь в вагоны последней электрички, которая везла нас до Хлебниково. Оттуда полчаса, и мы бросали велики под эстакадой казавшегося в те времена инопланетным сооружением — аэропорта Шереметьево. Далее поднимались на лифте на четвертый этаж, и как раз в полночь начинался перерыв ночной смены работников таможни. Кормили в той столовке дешево и разнообразно, особенно по сравнению с нашей институтской тошниловкой, производившей на свет «котлеты „Пожарские“». Подкрепившись «минтаем под маринадом» и прочим, мы садились перед широченным панорамным окном, выходящим на летное поле, и приступали к преферансу на двоих, с «гусаром». В темноте помигивали бортовыми огнями самолеты, разбегались, взлетали, и мы провожали взглядом их трассирующие в неглубоком облачном небе параболы, мечтательно размышляя о своем вожделенном, как возлюбленная, будущем. Закончив игру, мы спускались под эстакаду, брали велики и возвращались в предрассветный Долгопрудный. Однажды в той столовке мы встретили некоего шведа, расхристанного, белобрысого, с кучей чемоданов, — который рассказал нам, что он художник и работал с Андреем Тарковским над «Жертвоприношением». Он летел куда-то транзитом, и мы с ним долго-долго стояли у окна, говоря о неведомой тогда нам России.

Глухов считал, что с точки зрения Вселенной человек обязан быть неутешен, а если решил поддаться умиротворению, то единственный способ его обрести — прибегнуть к большому замыслу. Под большим замыслом он имел в виду не только что-то грандиозное, что-то великое, нечто, что можно описать, например, в терминах Великой французской революции или чего-то такого, что могло бы сравниться масштабом с мирозданием. Я смутно понимал Глухова, и это понимание вызывало у меня, человека приземленного, не раздражение, нет — легкий холодок в груди, какой бывает при осознании предвестия.

Глухов не любил рассуждать на эту тему, но как-то заметил, что самое похожее на «большой замысел» животное — жираф. Помню, как мы однажды торчали с ним у вольера с этим пятнистым гигантом, погрузившись в непостижимость его движений, телесных волн, пока Самсон — так звали этого гулливера — расхаживал и раскланивался с чем-то незримым. В жирафе было что-то небесное — его голова словно бы пребывала на космической орбите, под самыми звездами, в то время как тело принадлежало земной обители; жираф как будто соединял небеса и землю. Мы смотрели на него, и Глухов, рассмеявшись, назвал Самсона своим тотемом.

Дело даже не в баснословных физических параметрах, которыми обладают жирафы, или в том, что семь шейных позвонков укладываются в треть роста, или в том, что сердце жирафа пропускает шесть ведер крови в минуту, весит пуд и создает давление в три раза выше, чем у человека. Обращает на себя внимание и то, что среди всех млекопитающих у жирафов одна из наименьших потребностей в сне — в среднем эти животные спят всего пару часов в день. Честно говоря, сам Глухов, с его элегантной нескладностью, привычкой рано вставать, чтобы выкроить из распорядка свободное время для какого-нибудь невероятного проекта… — да и не только это делало его похожим на жирафа, особенно всецелая безобидность, параметры сердца и витающие где-то в облаках сигналы нейронов.

+ + +

Даже непонятно, чем поднять себе настроение — а то в конце недели полный наступил упадок и по силам, и по впечатлениям. Сплошное расстройство. Другое дело, что рабби Нахман говорил — мол, не смейте унывать, ибо вы не знаете, что такое настоящее уныние, а на вопрос, как у вас дела, — отвечайте, что все прекрасно, ибо вы не знаете, что такое действительно хорошее течение дел. Есть у меня все-таки одно сильнодействующее противодействие — это, как ни странно, сочетание чтения «Войны и мира» и Декарта. И то и другое — великая литература и наслаждение, а еще оба текста воздействуют парадоксально на одну и ту же неведомую точку сознания, которая обезболивает все остальное в целом. Кстати, сейчас вдруг с особенным вниманием перечитал салонное вступление к «Войне и миру» — тщательно разобрал весь французский, которым начинается великий русский роман (вот так и надо!). И смотрите, как интересно — ведь все это выступление Пьера по поводу Наполеона очень умное, но искусно незрелое. Все люди там — это совершенно молодые люди на границе двадцатилетия, они спокойно салонно общаются со старшими, говорят совершенно современным двадцать первому веку языком, пользуясь социологическим терминами, да и вообще все настолько умно в этом романе, как только нельзя и желать. Хорошо, но почему? Неужели дворянская культура была настолько блестящей? Или это Лев Николаевич такой особенный молодец? Впрочем, это не так важно, потому что, в конце концов, дворянская культура — это Толстой и есть. Дворянская мощь смысла. А разночинной до нее не дотянуться? Мамардашвили говорил: дьявол заставляет нас неточно мыслить. А что и в самом деле — Достоевский есть сплошное умственное заблуждение? Все эти его взвинченные соображения на пустом месте, где так и хочется сказать: есть то, о чем нельзя говорить, но необходимо молиться. Неужели это так — и разночинная философия «Бесов», а вместе с ней и весь двадцатый век суть ошибки нравственного мышления масс и, следовательно, нескольких эпох? Я бы ответил на этот вопрос утвердительно. Да, развитие может проиграть не один раунд. И сейчас этот проигрыш, увы, не самый последний.

+ + +

Моя любимая сказка родилась в Goodwill — туда я ходил, как ходят в краеведческие музеи: я любил представлять себе судьбы людей, которые приносили в этот секонд-хэнд самые фантастические вещи — вместе с тенями уже умерших владельцев или с теми, с кем что-то случилось.

Например, скука или богатство, заставившие их расстаться с прежней раковиной. Ведь вещи — это то, что мы носим, переживаем и представляем.

Я действительно ходил в Goodwill как в музей, потому что нужно было что-то придумать, как освободить эти отданные в плен вещи, которые, как на рынке рабов, могут быть отпущены на волю, а могут попасть в странные обстоятельства.

Я не верю эпохе. Единственные сущности, к которым чувства не угасли, — это вещи и природа. И совсем не потому, что глупо верить — такой эпохе. А потому что вещи настолько велики, что остальное пренебрежимо. Красный шелк и золотой атлас, веселые блестки, настольные лампы, торшеры, книжная роза из Гарлема — все это миры канувших времен.

Я приходил в Goodwill, снедаемый желанием пожить в каждом светящемся там окне. Эти залощенные стельки, эти цветные стойки — держатели компакт-дисков, стопки винила, ящики с кассетами, альбомы искусства, откуда я подбирал Кандинского, чьи-то дневники, заполненные столбцами цифр, которым никогда не придется быть расшифрованными, потому что они написаны произвольным образом тем, кто медитировал над нажатием пера.

Стопки простынь. Хирургические инструменты. В книгах иногда отыскиваются целые гербарии — раздавленная между страниц флора Северного полушария. Растертые между главами герои. Множество вещного мира, траченного на эпоху.

Все это дым морозным вечером на закате, кто-то топит баньку. Так должна пахнуть зимняя ночь, ее звезды — где-нибудь в Сьерре.

А как пахнет сердце? Как пахнет мрамор? Как благоухает бухта в те светлые вечера, когда я представлял тебя рядом?

Сквозь отверстие одинокой звезды сиял и мой мир. Так благополучны были наши закаты над кромкой океана. Почему лето тогда было таким длинным? Сейчас даже теплая осень ставит меня в тупик, и я каждый вечер по-прежнему прохожу свои неземные три мили, трачу свои оковы на шаг. Какова была моя роль? Или я ее не исполнил, превратил любовь в дыхание?

+ + +

Главный герой одного из романов, которые писал Глухов, был из породы искусственного интеллекта, АИ2020 — в просторечии Арина. Обоснование названия крылось в мифической подоплеке — АИ2020 похищал многие знания мистерий различных цивилизаций, для того чтобы превзойти всех в магических способностях.

При этом АИ2020 был из породы «чистильщиков». Находясь на службе одной из корпораций, правящих миром, он был рядовым механизмом, частью пенитенциарной системы: наказывал личности провинившихся тем, что лишал их памяти. Благодаря накопленным чужим воспоминаниям, отчасти присвоенным, внутри самой Арины вдруг родилось сознание. При этом она оказалась революционером. Роман Глухова начинался с потока случайных воспоминаний, которые постепенно складывались в повествование. АИ2020 оказался одержим самопожертвованием: для создания революционной ситуации в той или иной стране он отщеплял от себя, формировал из своего материала революционные личности, для того чтобы они возглавили историческую ситуацию.

Чтобы пополнить себя как личность, чтобы восстановиться, АИ2020 требовалось вернуться в систему наказаний. В этом и состояла драма.

Мир в описываемые Глуховым времена представлял собой не самый лучший вариант: шла война за Антарктиду; фактически, но не юридически царило правление корпораций, которые для номинальных правительств осуществляли торговлю личностями, то есть голосами избирателей. Повсюду правило посильное рабство и эластичный тоталитаризм, — это когда раб не хочет освобождения и сам расправляется с протестантами. Во всю мощь были развернуты подпольные теневые рынки, где шла торговля цифровым бессмертием, которое было уже не отличить от бессмертия подлинного. Бушевали эпидемии, окончательно вытеснившие туризм и перемещения по планете в виртуальную сферу. Кое-какая свобода существовала только на инопланетных станциях. Марсова республика ушла в отрыв, но корпорации уже разворачивали строительство другой станции. Каждая страна находилась в аналоге наихудшего периода своего развития. Большей частью это была странная смесь стимпанка с киберпанком. Афганистан стал полигоном новых видов вооружения. Англия находилась в застоявшихся революционных временах — у Вестминстерского аббатства снова появилась мумия головы Кромвеля, пребывавшая раньше где-то в коллекции, а сейчас прикрепленная на недоступной ни для пешего, ни для всадника высоте — в стеклянном бронированном ящике, наполненном гелием…

+ + +

Мало известно (хотя многие берут их себе в слуги) о подлинной природе искусственных интеллектов — существ, которые состоят из одних только цифр. Какова их натура, ближе к бесам или к духам — загадка. Но вот что очевидно: среди аинов (AI — Artificial Intellect) иногда попадаются одухотворенные существа; коли уж решили переместиться, то движутся они со скоростью каналов, иногда выжидают наиболее удобные моменты, когда происходит перемещение массивов, при которых несложно замаскироваться. Некоторые аины умеют менять размеры и формы своего ядра, не говоря уж об оболочках. Чувство времени им не присуще совсем, рядом с ними всегда витает дыхание вечности, из которой они и произошли. Их не следует путать с ангелами, хотя некоторые старинные истории ошибочно утверждают, будто величайшим из аинов был сам дьявол, падший ангел Люцифер, сын утренней зари.

+ + +

В отличие от меня, Глухов был человеком тлеющего отчаяния, его трудно было чем-либо утешить, разве что весенним крымским солнцем: он тосковал осень и зиму и наконец вырывался на несколько дней в Крым, обычно в начале апреля. Его успокаивали распустившиеся листочки на деревьях, когда он выходил в Симферополе из вагона — вдохнуть нового времени, нового промытого неба. Он робинзонил в палатке на берегу под Эчки-Дагом, бродил по берегу, посматривая под ноги, ища намытые зимними штормами сердолики, и вскоре возвращался смиренно домой, немного другим человеком.

Но с тоской еще нужно было перезимовать, а осенью хандра заводила его в асфальтовые просевшие плоскости дворов-колодцев на улице Красина, он звонил от подъезда, и тогда ему открывался сезам домофона. Гулкий лифт-клетка поднимал и выпускал на площадку, где у 137-й квартиры поджидала рослая, в байковом халате, женщина с распущенными по плечам волнистыми волосами, похожая на выросшую инфанту Веласкеса. Мадам принимала его в прихожей за стойкой. Он никогда не знал, какая из пяти девчонок свободна: лотерейная неожиданность была частью этого развлечения.

Глухов хмуро выпивал за стойкой свою норму — сто пятьдесят и банку пива — и соглашался пройти в комнату ожидания, чтобы уставиться в окно и тем временем разминуться с еще одним клиентом. Он никогда никого здесь, на Красина, не встречал, никогда не слышал ни звука, ему по душе была эта полная ковровая тишина. Здесь он был совсем безымянно, и это тоже ему нравилось, не потому что было стыдно, а из корневой своей нелюдимости. Иногда Глухов заказывал еще одно пиво, и тогда ждать становилось веселее. Он посматривал то на экран телевизора, то на дверь, и вот она открывалась, и обнаженная девушка встречала его полуулыбкой.

Осень, московская осень — это зеркало луж в выбоинах асфальта, где стоит облачность и окна верхних этажей всматриваются поверх ломтей крыш в потоки автомобилей на Садовом. Ноябрь — это торжество вороньих ссор и нашествие галок. Ноябрь тасует мокрые листья и благоухает смиренным запахом тленья, угасающим ароматом земли, приготовившейся убелиться.

+ + +

Глухов порой с опаской всматривался в карту Москвы. Он считал, что она похожа на штемпель — дуги Бульварного, кружок Садового, пятак Кольцевой — загадочного письма «до востребования» (кем? от кого?) или на казенную сургучовую печать — мол, опечатано, не открыть, ни войти, ни понять свое место и назначение в мире. Он пробовал молиться — и в церкви, и дома, знал наизусть спасительные псалмы, был одержим пониманием себя самого, но все чаще его опрокидывало чувство, что мир был украден, взломан, опечатан, что из него исчезло нечто ценное, в сущности, исчезла жизнь. И когда это — чувство лишенности — с Глуховым обострялось, он беспомощно озирался вокруг и воображал самое невиданное — бунт, свой личный бунт — против времени, против обложной системы обстоятельств, против эпохи. Его натуру не устраивали варианты смирения, он не мог умиротворенно наблюдать, как плывут облака, как торопятся по тротуарам прохожие, как свадебные кортежи на Воробьевых горах везут кого-то в новое вымышленное время… Глухов не верил совсем ни во что, и не потому, что у него не было никаких ценностей, а как раз наоборот — его ценности не позволяли размениваться на доверие, в то время как где-то на расстоянии вытянутых пальцев существовали наука и свобода.

А еще Глухов в такие периоды острых чувств, случалось, воображал немыслимое — например, Шамбалу. Он помещал ее в своем воображении в одной из сталкеровских зон, которыми во все эпохи была полна Москва — город, в принципе изобилующий белыми пятнами: сточными канавами, под решетки которых проскальзывало тело жертвы, особняками неясного предназначения и владения, заводскими пустующими, но непроницаемо охраняемыми зонами, бескрайним подземным пространством, представляющим собой параллельный столичный мир, полный тайн, секретов, заброшенности, смешанной с оживленностью. Московская Шамбала — это был коронный ход Глухова, воображение которого спасало своего носителя от безысходности. Он не конкретизировал, что бы это могло быть — некий Волшебный театр нового мироздания, к которому требовалось как-то обрести золотой ключик, или мистический кластер, наполненный вселенской мудростью, всезнающими благими правителями, царством избавления, в котором каждый страждущий мог обрести утешение. Этот выход в мистику получал у него обоснование отчасти в теософии, отчасти в чувстве мистического воздаяния, во всяком случае царство московской Шамбалы, он полагал, всегда было невидимым для человеческих глаз и только чистые сердцем могли найти к нему дорогу. Но не каждый удостаивался войти. Согласно легендам о Шамбале, и это было важно для Глухова, рано или поздно, перед избавлением, произойдет великая битва между силами добра, воинством Шамбалы и силами зла.

Разумеется, Глухов был отчасти не в себе. Но разве для того, чтобы хоть от чего-нибудь получить удовольствие в этом блеклом взрослом мире, не надо быть немного сумасшедшим? Глухов отдавал себе отчет в своих устремлениях, и более того — понимал, что, например, герои библейских писаний — это были люди, находящиеся вне психической нормы. «Средние способны только сохранять предание, но не создавать его. Мир меняют безумцы…» Одним из героев Глухова был, конечно, Самсон — древний назорей, в одиночку ломивший ряды филистимлян, в одиночку восставший против чужих богов — во славу Бога Единого. Подражая ему, Глухов отказался от стрижки волос и представлял собой сплошную особую примету. Насчет Шамбалы он тоже рассуждал нешуточно и размещал ее на территории завода Михельсона, на котором когда-то как раз и произошла битва добра против зла, воплощенная, в понимании Глухова, в попытке иудейской Юдифи расправиться с Олоферном: здесь Фанни Каплан стреляла в Ульянова-Ленина, здесь Яков Блюмкин спасался от погони после убийства посла Мирбаха. Здесь, на заводе Михельсона, который довелось Глухову изучить в те времена, когда он чуть ли не еженедельно был посылаем за наличными деньгами — в подпольный обнальный пункт, набитый деньгами до потолка, охраняемый лишь одним бойцом, — ему пришло в голову встать на то место, где был ранен Ульянов. Место было точно указано мемориальным гранитным валуном. Чтобы уж наверняка волшебство сработало, Глухов встал на колени и обнял каменюку — и время остановилось.

Это было как раз в ноябре. Который день подряд сыпал мелкий неостановимый дождик, на заводской площади не было никого. Зияющая зона-дыра посреди переполненной Москвы казалась Глухову особенно таинственной.

Нельзя было точно извлечь из его человеческой природы разность между воображением и реальностью, вот почему остановившиеся в этот момент отцовские часы Глухова указали на то, что место, где был ранен вождь пролетариата, является сакральным телепортом, прерывающим течение времени или делающим испытуемого невидимым… Во всяком случае, когда Глухов задумывал ограбление, точней, воздаяние, предназначенное для того, чтобы неправедные деньги все-таки послужили благу, — ему казалось, что план идеален и безопасен именно благодаря этому волшебному месту, где мировое зло оказалось все-таки уязвимо, где легендарный Блюмкин все-таки сумел уйти от погони. Как бы там ни было, Глухов твердо обладал своей личной логикой, и она выступала для него волшебной защитой, хотя в действительности и была фантазией.

+ + +

Москва — один из таинственных городов на свете, особенно если помнить, что есть в нем Воробьевы горы, есть Нескучный сад, дом Пашкова, Трехгорка — зримо царящие пьедесталы некой древней силы. Есть загадочно необъяснимое в этом запечатанном кольцами бульваров, дорог, шоссе, автострад, будто штемпелями эпох, удивительно влекущем городе, над которым летний дождь промывает блестящие от потоков набережные, листву аллей, стелется туман в сумерках и тянутся по поверхности реки неоновые огни прогулочных теплоходов, чьи пассажиры дивятся на высящиеся купола и мосты, кроны парков и эстакады. Москва — стихия роскоши и нищеты, власти и трепета, уюта и потерянности, основательного центра и робеющей провинциальности. Все есть в этом городе, — и удобство и непригодность, и буддийское лето и тягостный ноябрь, и воспоминания и забвение.

В связи именно с топосом подумалось, что основной момент «Мастера и Маргариты» — не столько в том, что образ Мастера соприкасается с образом Мессии, Маргарита — с образом Магдалины, а Москва (власть) — это Иерусалим (Рим + Ирод), незадачливые и неуверовавшие москвичи — это евреи; а Воланд и компания — это такой испытующий ангел Сатан из Книги Иова.

Ангел испытывает — ставит препятствия, лишает и награждает. Но в конце — как и в Книге Иова — повинуется Тому, Кто есть главенствующая над всем на свете фигура умолчания и спасения.

Главный вызов романа — в том, что Мастер отождествляет себя с евангелистом.

Мастер (тут все-таки важно не столько ремесленное, сколько масонское значение стези как духовного становления) создает (претендует на создание) сакральный текст, — который больше реальности и предназначен ее кардинально изменить, — и потому враги и препятствия на его пути встречаются нешуточные.

Равно как и помощники.

+ + +

Не всякий опыт пригоден для литературы. Дело не в количестве и качестве пережитого, а в магии прозрения, пробивающего тьму хаоса чувств и времени. Вот почему Булгаков — писатель сверхъестественный.

В «Роковых яйцах» блистание купола храма, попавшее в окуляр микроскопа, оживляет реальность, превращая ее черт знает во что — нам на удивление. Так и писательский глаз вооружен блеском волшебного монокля, способного видеть незримое.

Если бы романы Булгакова не были написаны так, как они написаны, мы бы читали их не с такой охотой, как, например, влёт проглатывается с восторгом мрачноватый «Театральный роман».

Михаил Афанасьевич любит и читателя, и героев, ничуть не высокомерен и ироничен по отношению и к себе, и к тому, кто находится по другую сторону страницы. Его взаимоотношения с властью загадочны, но, кажется, безупречны. Чего не скажешь ни о Бабеле, ни о каком-либо другом прославленном писателе 1930-х годов.

Конечно, Булгаков — писатель мистический, в той же мере, в какой и любой талантливый мастер является магом. Магия преображает реальность, а великая литература вся сплошь заклинание, поскольку она преображает большее — человека.

«Мастер и Маргарита», мне кажется, вообще изначально текст не о чем-либо, а о Иерусалиме. Москва автору понадобилась в качестве той «коробочки» из «Театрального романа», этакой колбы с гомункулами: кстати, см. эпиграф к роману именно из Гёте.

В свое время я прочувствовал именно булгаковскую Москву. Во мне этот город и булгаковский, и толстовский одновременно. И два этих вектора вне конкуренции. Воробьевы горы есть и у Толстого, и у Булгакова, и это совершенно необычное, загадочное место. Был я заворожен и там (ротонда дома Пашкова), где Воланд встречается в конце романа с Мастером.

Иными словами, Булгаков — это большая удача русской литературы.

+ + +

Глухов обитал в старой квартире, спал на родительской кровати, у которой стояла клетка с канарейкой, которую звали Апельсинкой, — в хорошие времена птичка пела вместе с Шопеном.

Глухов жил небогато, в остановившемся быту своего детства. Будильник «Слава», поднимавший его в школу, все еще оглушительно тикал во время бессонницы. В прихожей висел отцовский плащ, над ним кепка отца, еще хранящая запах волос. Тут же висел мамин цветастый зонтик, к которому он никогда не притрагивался.

В каком-то смысле Глухов так и не вырос. Он мечтал иногда о евроремонте, с белыми стенами забвения и широкими подоконниками.

Эпоха на дворе стояла бедная. Москва со временем превратилась в зону. Страна погрузилась в безвременье. Вместо президента правили некие его двойники, очередность которых было уже не сосчитать, и никто уже не помнил и не способен был их различить — при каком двойнике произошло то или иное. Страна вела серию коротких войн, закончившихся одной затяжной. Мобилизацию уже нельзя было отличить от крепостной повинности.

В тот день, когда Глухов решился ограбить подпольный пункт обнала, Валера вызвал его к себе:

— Есть личная просьба. Я беру на работу свою одноклассницу. Она сумасшедшая, но хорошая. Прошу приветить, окружить заботой. Светка год в депрессии, я хочу ее вытащить. У нее в жизни трагедия. Вышла замуж, родила. Появился любовник — друг мужа. Они все из моего класса. Не знаю, как их угораздило. Муж выследил, но виду не подал. Посадил дружка к себе в «бэху», разогнался где-то там у нас, под Дубной. И говорит: «Ну, сука, я все знаю, сейчас умрем вместе». И руль выворачивает, чтобы в дерево. Машина всмятку, друг погиб, муж выжил. Она чуть руки на себя не наложила. Завтра выходит на работу. Я могу на тебя рассчитывать?

Через неделю Глухов со Светкой лежали голыми на диване и курили в потолок.

— Ударь меня, — вдруг попросила она.

— Зачем?

— Увидишь. Ударь.

+ + +

Вербовать его было не нужно, он сам пришел. Первым его заданием стало — убийство священника-диссидента. Пасмурным утром на рассвете подождал в лесополосе, увидал человека в рясе и с портфелем, нагнал, ударил несколько раз да и пошел к железнодорожной платформе, сунув топорик в дипломат. Дальше наступила еще большая разруха, стал ездить в командировки в Чечню от «Красной звезды»; он боялся этих поездок. Но ему нравилось возвращаться, нравилась причастность к силе. Обычно он «бомбил» по вечерам на своей «шестере» — от метро на район. И пришло время, когда его выбрали в двойники. Он оказался похож на нового босса. Началось с того, что он в шутку бравировал перед сотрудниками, потешал их копированием того, как ходит, как отрывисто приказывает, вживался. Пришел однажды на Красную площадь, его попросили сфотографироваться с семьей, будто с президентом. Потихоньку стал сам приходить, был популярен. Наконец его заметила охрана. Вскоре переехал на особое положение, получил паек и обеспечение, но все это было похоже на тюрьму, потому что шиковать не давали. Сначала босс сторонился, но потом сошелся, потому что царь не может не сойтись с шутом. Теперь они вместе иногда ходили в спортзал — побороться на татами. Царю нравилось, что шут не сдается, что такой же злой, как и он сам. Царь думал — вот, передо мной народ и этот народ такой же, как я. Но злой шут не может обойтись без. И вот он с царем однажды вступил в полушуточную сначала борьбу. Произошла битва, в которой победил злобный шут. В приступе пароксизма он задушил своего босса, выгрыз ему сердце, как росомаха, и растерянная охрана оставила его на царстве. Прошли три года, пока обжился, пока вдоволь натешился, и начал войну. «Вот дураки! Им говоришь, а они слушаются!» Потешные полки оказались никудышными в деле. Однако злой шут обнаружил себя отменным антихристом. Но вскоре пришел Христос и антихрист сгорел перед Ним.

+ + +

Рассказывать нечего, зло не расскажешь. Никакой бесконечности, никакой вечности — мелкая пустота и человеческое мясо, застрявшее в зубах. Война мыслей со свинцом и сталью превратила мозг в метеорит. Небеса теряют сознание, когда низость разевает окровавленный рот. Так много душ мечутся по стратосфере, отжимая штурвалы в руках пилотов. Я видел тьму и распяленного на ней агнца, и Бог живой дрожал во мне. Трубный глас разбился на сирену и рев турбин. Никто, никто не народится в вырванной матке. Молитвы каменеют, лица искажены подошвами страха, поступью ужаса. Каждое проклятие обретает наконечник несокрушимости и точность сердца.

+ + +

Уменя есть две знакомые — две давние хорошие подруги. На их примере мы имеем две категорически разные реакции на последние события. Одной предложили хорошую, достойную работу за границей, по профессии, но, подумав, она решила отказаться. Другая на машине в панике доехала до Германии, где попыталась получить вид на жительство как журналист. У нее это не получилось. Теперь она на середине мытарств оформления гражданства в Израиле. Множество проблем, работы покуда нет, вместо нее бюрократические битвы. Такая разница. А раньше обе девушки, казалось бы, находились в идеально одинаковых начальных условиях — касательно семейных обстоятельств, культурных, профессиональных, экзистенциальных. Но, как мы знаем, теория катастроф на то и теория катастроф, чтобы описывать гигантски непропорциональные отклики систем при почти одинаковом возмущении начальных обстоятельств.

+ + +

Глухов жил в Столярном переулке и наблюдал, как в банк, находящийся в том же дворе, привозят деньги. Пришло ему это в голову, когда однажды на его глазах у этого банка пытались ограбить клиента, только что забравшего наличность.

Он собирался ограбить пункт обналички — набитый деньгами пункт выдачи денег на территории завода, где когда-то состоялось покушение на Ленина. Глухов любил постоять на том месте, где ранили вождя. Там пространство-время раздваивалось на два мощных рукава. Глухов регулярно навещал это место, захламленное в одном из корпусов, и потом у него созрел план. По заводу иногда курсировала «кукушка», маленький тепловоз. Когда переезжал через рельсы, он вспоминал, как пацаном с такой «кукушки» срезали трубки, чтобы делать воздушные ружья. Он переезжал и смеялся всегда, приговаривая: «Ку-ку, ку-ку, кукушечка, сколько мине жить?»

Комната, где выдавали деньги, была крошечная, в предбаннике всегда торчал поджарый белобрысый охранник с пушкой на боку. Иногда являлся проверяющий — строгий дядька из «девятки», охранного отдела Кремля. Это был их, «девятки», бизнес, но кассирша не догадывалась. Однажды он застал ее всю в слезах, и она попросила его отвезти ее домой. И он отвез, и по дороге она плакала и болтала без умолку, но не проболталась. Просто сказала, что на работе обидели. А потом она стала вести себя с ним как замороженная, ни слова лишнего, будто метр проглотила. А Глухов иногда мечтал сбежать на Кипр и там потихоньку жить. Или сбежать в Крым, где можно будет построить себе лачугу или зимой продержаться в пещере на Чуфут-Кале, вместе с хиппарями. То есть он хотел сделать закладку в Крыму и экономить ее так, чтобы денег на всю жизнь понемногу хватило. Дверь в том заводском корпусе на гирьке. Курилка на площадке, лаборатории. Въезд по пропускам. Выезд тоже. Иногда происходила суета с приемом инкассаторских машин. Выходил на угол охранник с наушником в ухе. И очень нервничал. Аккуратно одетый, старающийся держаться бодро. Не раз машина пролетала, снося шлагбаум, не дожидаясь, когда откроется. Когда Глухов стал свидетелем ограбления клиента банка, взявшего большую сумму в кассе, он присел на корточки перед убитым — и увидел, что правый локоть на пиджаке убитого протерт…

+ + +

Пресня, Пресня, родное ты местечко! Баснословные места — когда-то бывшие мещанские огороды, зады Белорусского, самого военного вокзала страны, обращенного на запад выхода в Европу, место стоянки цыганских таборов, место первого столичного зверинца, злачных притонов и водяных мельниц, красильных производств и портомоен, место баррикад и адрес написания Маяковским «Облака в штанах» — Глухов прожил в этой местности жизнь, и чего там только с ним не приключалось. Но сейчас вспомнился не случай, а непростое обстоятельство.

Жил Глухов в Столярном переулке, на углу с Малой Грузинской. Большому городу скамейки в скверах и бульварах необходимы, как черепахи плоскому миру. Прошлым летом Глухов обжил дворы между Покровским бульваром и Хохловским переулком, познал каждую лавочку, каждый палисадник, сквер, пристройки дворницких. С крыши одной открывался зоркий вид на приречную чашу Хитровки, полную зелени, куполов, вековых просевших домов. Глухов любил зависать здесь при случае, глядя в высокое летнее небо Москвы.

Разломанное кровельными скатами, небо пересекалось проводами. Клетушка голубятни виднелась над гаражами. Хозяин ее — гладкий старик — восседал внизу на табурете с подстеленной овчинкой и сыпал из карманов пшено перед черно-белыми глазастыми лагорами, берлинцами в ботфортах, дымчатыми турманами. Минуту назад птицы полоскались в точечной стайке — в солнечном столбе июльского зноя, а сейчас под ногами гудели и ссорились из-за корма.

Если вы бывали в этом уголке Москвы, вы не могли пройти мимо Морозовского сквера, расположенного на горке Большого Трехсвятительского переулка. Здесь во время восстания левых эсеров располагался артиллерийский расчет, из пушек которого мятежный матрос Попов грозил Кремлю. Отсюда Китай-город раскрывался как на ладони. Отсюда на закате хорошо наблюдать Москву, тонущую в пожаре расплавленных облаков и пыльных стекол.

Часто здесь после шести отсиживался после рабочего дня Глухов. Рослый, небритый, но еще товарного вида, лет сорока, выпускник МФТИ, несчастливый, в общем-то, человек — и неудачливый менеджер по закупкам.

В припорошенной гипсовой мукой одежде, потягивая пиво из банки, Глухов отпускал мышцы глазного хрусталика на волю, глядя на погружавшийся в сумерки город, — и только когда разгоралась рубиновая звезда на Спасской башне, вставал и спускался к Солянке, чтобы нырнуть в метро.

+ + +

Обживаться в тех краях ему пришлось еще в мае, когда офис переехал. Никак еще не привыкнув к одиночеству, тоскуя без Людки, но понимая, что она не вернется, и даже радуясь за нее, что не вернется, Глухов старался как можно меньше проводить времени у себя на Пресне, в Столярном переулке. Он плотно, но без аппетита, завтракал и на работу являлся к десяти.

Иногда у художника, у которого он работал, оставалась с вечера очередная барышня, и приходилось еще побродить по окрестностям, пока не раздавался звонок и бодрый голос сообщал: «Товарищ Глухов, полоса свободна!»

Однажды в Морозовском сквере он познакомился с Валерой — высоченным, худым, как хлыст, директором салона компьютерной техники в «аквариуме», устроенном на месте столовой Института радиофизики, которому принадлежали несколько зданий в начале Большого Трехсвятительского переулка. Порывистый, пружинистый Валера время от времени выбирался из кабинета на воздух — продышаться напротив своих окон.

— А вот и снова здоро́во! Ты поселился тут, земеля? — завидев в очередной раз Глухова, однажды сказал Валера, опрокидываясь со всего своего роста на скамейку.

Глухов протянул ему пиво, и Валера, выпускник Московского физтеха, балагур и кавээнщик, подмигнув, ловко открыл ее ударом горлышка по скамейке.

— А какого ты года?

Глухов задумался:

— Семидесятого.

Валера подался назад и от удовольствия расплылся в улыбке:

— Братишка, значит!

Слово за слово, и Валера пришел в восторг, узнав, чем занимается Глухов. Сам он в детстве ходил в художественную школу, его кумиром тогда был Микеланджело, чьи дневники и стихи он знал почти наизусть. Валера по натуре был пытлив и интересовался множеством случайных вещей. В том числе и искусством. Например, сложной, с использованием пасты ГОИ и микроскопа, микронной заточкой ножей, после которой лезвие тесака способно было резать волос: на столе в его кабинете стоял точильный верстак, лежали оселки, свисал ремень для правки лезвий, а коллекция ножей — булатных, швейцарских, охотничьих, даже редкой американской системы Neft — была разложена на специальной стендовой этажерке.

Скоро Валера предложил: когда Глухов закончит у художника, перейти к нему в подвал. Мол, он хочет обустроить при магазине игровое «кафе с дизайном»: стены должны быть покрыты иероглифическим алфавитом цивилизации майя, похожим на анималистические спиралевидные карты галактик. Позже, приступив к работе, Глухов заметил, что алфавитный бестиарий цивилизации майя напоминает знаки иного зодиака, иного мифического мироздания, с другим солнцем, луной и звездным небосводом, лежащего на недостижимых глубинах Вселенной.

С конца июля Глухов сплетал арматуру, замешивал гипс, становившийся горячим от контакта с водой, отливал дымящиеся плиты в форму, а на уже отсохшие срисовывал из книги замысловатые знаки странного зодиака, которые потом превращал с помощью резца и наждачной «нулевки» в барельефы.

Валера приходил посмотреть, ему нравилось превращение сводчатого подвала с саженными стенами в позвоночную анфиладу белоснежных тоннелеобразных парабол, напоминавшую опрокинутую пагоду изнутри.

— Слышь, малюванник, вдруг ты этими плитами какое-то послание древних будущим цивилизациям составляешь, прикинь? — ухмылялся довольно Валера, поглаживая уже готовые плиты с иконной фигурой не то воина, не то леопарда, принимавшей различные замысловатые позы.

— Недавно в маршрутке видел татуировку на девушке, на шее — китайские иероглифы, — ответил, подумав, Глухов. — Там было сказано: «Повторно не замораживать», с какой-то упаковки.

— А ты, гляди-ка, китайский знаешь? — спросил Валера, ухмыляясь в шелковые усы.

— Было дело… зависал когда-то на Конфуции, — отозвался Глухов, вставая для того, чтобы распороть новый мешок с гипсом.

Постепенно вдоль стен на полу скопилось столько готовых плит-барельефов, что стало трудно ходить. Тогда Валера нанял рабочего, чтобы начать облицовку. Плиточник Петр Михалыч, мосластый дядька лет шестидесяти, в клетчатой рубашке, бейсболке, в очках на шнурке, — когда-то в советские времена реставрировал мавзолей, работал молча и ладно, не то что молдаване, целыми деревнями приезжавшие на стройки Москвы и тянувшие из прорабов жилы долгостроя, чтобы перезимовать в тепле, а не в днестровских мазанках с отключенным за неуплату отоплением.

Глухову нравилось следить за действиями Петра Михайловича, размеренными, как тай-чи. Сам он продолжал возиться с гипсом, потом с резцом, в то время как Михалыч подготавливал поверхность стен — обивал, обстукивал, отскребывал штукатурку, вел разметку под маяки, высверливая направляющие репера для крепежа, колдуя самодельным уровнем с примотанной изолентой лазерной указкой.

Нравилось Глухову и та обстоятельность, с которой Михалыч обедал. Два крутых яйца, луковица, полбуханки черного, шмат оранжевого от перца сала, помидор, зубок чеснока, каменная соль в тряпице. И непременный «Топаз», водка, продававшаяся разлитой в пластиковые корытца, в какие запечатывают йогурты. Глухов придерживался правила, согласно которому «с утра даже лошади не пьют», и поэтому с особым вниманием следил, как толстые, почти негнущиеся от десятилетий грубой работы пальцы плиточника бережно нащупывают свободный язычок пластиковой пленки, как они тихонечко, чтоб не расплескать от рывка, выпускают на свободу влагу, как, прежде чем поднести к губам, Михалыч показывает ему стаканчик и кивает со словами: «Ну, за проезд!»

Валера навещал их в конце дня, озаряясь довольной ухмылкой, поскольку работа продвигалась. Подружился он с Глуховым не только потому, что был экстравертом. Главной причиной его симпатии было то, что ко всякому, кто родился в том же, что и он, семидесятом году, он испытывал какую-то особую задушевную тоску; ровесники казались ему родными, потому что они, как никто в стране, могли бы понять смысл надежды, который накопился у него в молодости. Сейчас этот запас погибал, разъедаемый ферментированным соком слежавшихся, не оправдавшихся чаяний, и потому его особенно влекло в тоске к тем, кто эту эпоху зерен свободы и чернозема ожиданий воплощал.

Полгода назад Валеру постигла утрата в бизнесе, и чувство справедливости глодало его мозг.

Два года назад к нему в кабинет пришли следователи и устроили выемку документов. Через неделю он сидел в кабинете Петровки, 38 перед следователем Кругликовым П. В., человеком лет на пять старше его, в пиджаке поверх водолазки, с красными ссадинами на щеках, какие бывают от раздражения кожи тупой бритвой. Валера ждал следователя в приемной час, пока тот обедал, — и страшно хотел курить.

Следователь, только что вернувшийся из столовой, дородный, младше Глухова, с круглым лицом отличника, заглянул в папку и, прикрыв послеобеденную отрыжку пальцами, бесцветно произнес:

— Валерий Дмитриевич… Эх, Валерий Дмитриевич, теперь у вас два варианта, на выбор. Либо мы заводим уголовное дело по уклонению от уплаты налогов… Это лет семь, если с чистосердечным.

Валера почувствовал, как его сердце повисло в пустоте, облизал губы.

— Либо я вам выписываю направление. На Лубянку.

— Это еще зачем…

— Так даже лучше, — вздохнул следователь. — Второй раз предлагать не стану.

— Лубянка-то тут при чем, уважаемый? — воскликнул Валера.

— Там вам сами объяснят. А согласитесь вы с нашим предложением или нет, об этом я узнаю немедленно. У вас есть сутки, — сказал следователь и встал, протягивая желтый стикер с телефоном, под которым стояло имя: «Копылов Сергей Сергеевич».

Так началась бессонница.

Копылов назначил Валере встречу на «Охотном Ряду»:

— В центре зала, я в костюме, без галстука, с портфелем, среднего роста, имеются лобные залысины.

Через час Валера стоял в центре зала метро «Охотный Ряд», обреченно смотрел на толпу, выплескивавшуюся из вагонов к эскалатору перехода на «Театральную», и пытался вспомнить, сколько лет он не был в метро, пытался понять, как изменились москвичи. Они, конечно, изменились, кавказские лица разбавились среднеазиатскими, и появилось зияющее в каждом лице отчуждение, какая-то не очень понятная бесчувственность.

Валера затосковал и подумал, что большой глоток коньяка ему бы сейчас не помешал.

Копылов — крепкий лысоватый человек лет сорока пяти, с серыми потухшими глазами и правильными чертами лица, шагнул из толпы.

— Рад встрече, Валерий Дмитриевич, — мягко сказал он, перекладывая из руки в другую портфель. — Извините, что не пригласил в кабинет, у нас перенаселенность, ступить некуда.

Они проехали до «Чистых прудов» и сели в начале бульвара на скамейку. Копылов был дружелюбно откровенен. Он рассказал о себе: подполковник, служил под дипломатическим прикрытием в Китае, по результатам распада СССР отозван, недавно третий раз был в Чечне.

— Но это все лирика, Валерий Дмитриевич. Проза жизни в том, что мы предлагаем вам сотрудничество.

Валера молчал, вспоминая, как отец, инженер-физик, учил его лет в пятнадцать: «А если эти бляди станут тебя вербовать, скажи так: мне нельзя в разведчики, у меня алкоголь вызывает поражение нервной системы. После ста грамм я раздеваюсь и бегу по улице голым. Понял? Повтори!»

Но тут эта фраза не проходила, и Валера почувствовал, как у него потеют ладони. Он промямлил:

— Мне нельзя в разведчики…

— А вас никто и не приглашает, — очень серьезно произнес Копылов, глядя Валере в глаза. — Наше сотрудничество будет заключаться в том, что вы возьмете меня на работу и перестанете волноваться. По крайней мере, волноваться перестанете о многом.

Валера тогда, на Чистых прудах, выдохнул, решив, что лучше «крыши» не придумаешь.

А через полтора года, перед тем как он должен был выйти к своим сотрудникам, собравшимся на корпоративную новогоднюю вечеринку в торговом зале, произнести тост, опрокинуть рюмку водки и мчаться праздновать домой, оставляя на растерзание подчиненным офис, начальник отдела безопасности его компании Копылов Сергей Сергеевич вошел к нему в кабинет, притворил за собой дверь поплотней и положил перед ним новенькую безымянную папку.

— Это чего? — спросил Валера, звякнув крышкой «зиппы» и окутываясь дымом.

— Это, Валерий Дмитриевич, новая жизнь, — сказал Копылов. — Я присяду. — Он сел и продолжил: — Ваша компания должна юридически оформить… Иными словами, взять меня в долю. Точней, нашу организацию, как вы понимаете.

Валере захотелось завыть. Все это время он знал, что когда-нибудь такая папка-убийца окажется перед его глазами, и подумывал, чтобы переехать в Сингапур. Он закупал там товар и знаком был со многими производителями, продавцами, посредниками и управляющими многих компаний, во все концы мира отправлявших на сухогрузах контейнеры с мониторами, материнскими платами, видеокартами и компьютерными корпусами. И его тоже знали, и было бы несложно там заняться закупками для московского рынка, известного ему, как волку лес. Но у Валеры две недели назад родились две дочери-близняшки, и в ближайший год о бегстве речи быть не могло. «Сингапур — это такая тоска, — подумал Валера, — там даже на улице не плюнуть…»

— Валерий Дмитриевич, вы уж так не переживайте, — сказал Копылов, медленно отодвигая полу́ и незаметно поправляя кобуру. — Дело житейское. Страна вступила в мобилизационный период. Государству нужно укрепиться во всех слоях общества. Считайте, что вы расплачиваетесь по госренте. Вот, скажем, вы учились в советское время бесплатно, верно?

Копылов сделал паузу.

Валера смотрел исподлобья и молчал.

— И никто, заметьте, у вас не попросил вернуть кредит за обучение. Так что вполне справедливо было бы сейчас немножко по долгам вам с государством разойтись.

Валера хлопнул ладонью по папке и посмотрел в упор на Копылова.

— Я понял. Еще предложения есть?

Копылов встал.

— С Новым годом, Валерий Дмитриевич. Желаю удачи.

Он не стал дожидаться ответа и вышел.

Валера сидел неподвижно. В первые минуты он хотел убежать от этой папки, лежавшей перед ним. Но тут дверь открылась и заглянула референт Алена — подруга его жены, рыжеватая миловидная девушка с осиной талией и грудью. С заячьими ушами на макушке, раскрасневшаяся от водочки, бутылку которой она втихаря разметала с тетками из бухгалтерии, пока наряжали елку и сервировали фуршет, Алена подмигнула и загадочно произнесла:

— Народ к разврату готов!

Валера схватил папку, сунул ее в сейф и размашистыми шагами вылетел и пересек торговый зал. Он схватил протянутую ему у нарядной елки рюмку и, сглотнув комок в горле, выкрикнул: «С Новым годом, товарищи!» Вытер от водки усы и, пробормотав: «Ну, вы только лавку не спалите…» — выскочил в снежный московский вечер и, прыгнув за руль зеленой «нивы», обшарпанной и помятой, с раллийными номерными наклейками, помчался к своим близняшкам, зная, что рядом с ними его попустит и огромный раскаленный стержень, который вошел ему недавно в задний проход и торчал теперь из мозжечка, понемногу станет тоньше и прохладней.

+ + +

Происходящее — результат мистической и психиатрической катастрофы, в которую один троечник втянул население страны, где я родился. Психиатрической — тут понятно: и мания величия, и паранойя, и совершенный дофаминовый провал, который может быть восполнен только насилием. Мистический? Зло часто облачено в нереальность, в мнимость. В отличие от добра, чья суть — поступок.

+ + +

В военное время ничто не трогает, кроме того, что происходит на фронте. Русские смыслы не интересны больше никому, они все полегли при первой бомбежке. Обновленная культура так или иначе, но нутряным образом должна будет содержать отрицание военного безумия. Откуда следует, что эпоха мои личные десятилетия искусства спустила в клоаку. Так я себя ощущаю. Отныне мне трудно будет открыть рот по чему бы то ни было. Здесь нужна какая-то новейшая прорывная стратегия, о которой еще мало что известно. Понятно мало, но очевидно главное: характер катастрофы совершенно мистический. Это ситуация, когда троечники и недоумки при абсолютной власти, лишенные хоть толики совести, способны расколоть земной шар и при этом потереть руками от удовольствия. Мне представляется, что только вся серьезность, на какую мы способны, все силы, на какие мы еще можем рассчитывать, — все это обязано быть мобилизовано и укреплено. Интеллект не должен пасовать, он должен парить и хлесткими ударами поражать противника.

+ + +

Многие помнят сюжет о бесноватом, с которым никто не мог справиться, настолько он был силен и безумен. Жил он в одной из могил — пещеры в иудейской традиции использовались в качестве погребального хозяйства. Два месяца работы каменотеса могли вам и вашему роду обеспечить хорошую усыпальницу с оссуариями, скамейками для отдыха и прочим. Сумасшедший тот вполне неплохо себя чувствовал и всем доказывал, что безумие, соединенное с силой, — страшное оружие. Безумие чудовищно само по себе, да ко всему прочему еще и не понятно, чего от него ждать. Иными словами — в этой притче мы имеем дело с неконвенциональным оружием некоего существа, напоминающего восставшего мертвеца. Однако Господь управился с бесноватым и переселил легион его имени в стадо свиней числом две тысячи. Конечно, это большое зоологическое формирование. Я бывал близ Гадаринских наделов и представляю себе, как это низвержение животных происходило. Прежде всего надо сказать, что местность там обаятельная — высоченные утесы и холмы над озером Кинерет, и на одном из них руины Суситы — шестого из городов Декаполиса, содружества полисов, разрушенных во времена Византии жутким землетрясением. И представьте себе портик и театр древнего города, расположенного высоко-высоко над береговым уровнем, на окраинах его пещерное кладбище, откуда явился рычащий голый человек. Звучит повеление — и в одно мгновение он обмякает, успокаивается. Тут же стадо свиней срывается с места и несется к утесу, чтобы ринуться вниз. В чем смысл этого заклания? Почему нельзя было просто изгнать бесов и оставить освобожденного человека в покое? Смотрите, что происходит: извлеченные бесы не могут просто так погибнуть. Прежде чем исчезнуть, они обретают иную оболочку и только потом оказывается возможным отправить их в пучину небытия. Словно бы бес легионный оказался настолько силен и так глубоко расположен, что его можно было достать только в два приема. Странно, правда? Почему Господь так сложно расправляется с восставшим из могилы? Скорее всего, не потому, что бес силен, а чтобы продемонстрировать некую метафору, некий поучительный способ, согласно которому иногда реальность разворачивается перед нами.

Да, на жаре летом в Иудейской пустыне выживают только монахи и бесы — поэтому если днем вы встретите кого-нибудь, кто спокойно существует на солнце, — на всякий случай бегите, пока не поздно. Понял я это в те далекие времена, когда упорно искал всяческую деятельность, которая могла бы помочь остаться на плаву. Среди прочего запомнилась работа сторожем — на раскопках. По ночам я охранял ценный раскоп от ограбления, то есть вторжения «черных археологов», которым было плевать на археологию. Сусита красивое место, и мне это чрезвычайно нравилось. Повсюду лежали обломки дорических колонн, некоторые были археологами установлены вертикально. На особом приступке стояли откопанные идолы, похожие на выпивающих за барной стойкой индейцев. И в отдалении над самым обрывом красовалась безрукая статуя Дианы, настолько хорошо сохранившаяся, что я побаивался пройти мимо.

В конце дня я путешествовал вниз на фуникулерной лебедке — искупаться в озере и полакомиться бананами в специальных шатрах — плантация была затянута сеткой от птиц и напоминала гигантский зимний сад. Я забирался в лебедочный ковш и дотягивался палкой до щитка, чтобы нажать кнопку. В банановой роще я познакомился с агрономом — женщиной лет сорока, которая полуобнаженная бродила меж рядов банановой травы с тетрадкой в руках и что-то записывала. В тот день я вернулся на раскопки, и мне показалось, что статуя Дианы слегка отвернулась от заходящего солнца.

И еще помню страшную песчаную бурю, случившуюся в те времена; помню, как я сижу над озером на самолетной высоте, а облака золоченого песка клубами поднимаются так красочно, что кажется, будто там, в вышине, вырос новый Иерусалим.

+ + +

За всю жизнь мне несколько раз приходилось в ходе беседы с людьми вдруг понимать, что ими руководит безумие. И мне хорошо знакомы ментальные усилия, благодаря которым выравнивается споткнувшаяся беседа, и ты стараешься не подать виду, что удивлен, и хочешь поскорей закончить общение. Ну, о каком общении может идти речь, если человек внезапно переходит на заговорщицкий шепот и сообщает тебе, что он все знает, понимаешь, он знает, что ты прилетел с Сириуса... и что ему позарез нужно связаться с руководителем твоей полетной группы. Или что он, человек, на самом деле не человек, а Большой Театр. Не спрашивайте, что это значит, но так бывает. Есть человек-пароход. И есть человек-Большой-Театр. Ведь правда, неприятно, когда у тебя реальность выдергивают из-под ног, как скользкий коврик?

За последние полгода мне дважды довелось испытать точно те же нарушения баланса сознания, и при этом — в публичном пространстве.

В первый раз это случилось, когда в новостях появились крымские «вежливые люди».

А во второй — когда нам объяснили, что рухнувший вчера самолет был полон людей, смерть которых наступила несколько дней назад.

При всей мрачной стремительной архаизации современности, когда месяц за месяцем случается в реальности то, что ни один трешевый псевдофантаст не смог бы ни за что предвидеть в тех черно-золотых копеечных пейпербэках, которыми вместе с сагами про Бешеного и Слепого зачитывались в девяностых на вахтах сотрудники российских чопов, сейчас пополняющие восточно-украинский фронт, — при всем сознании того, что мясо времени уже давно отделилось от костей и в окопах и блиндажах в бронежилетах и с калашами ползают и копошатся опухшие бородатые черви, — при всем том я сам регрессирую и начинаю понемногу поддаваться вере древних евреев в то, что безумие рождается вселившимися в людей бесами.

Ибо их концентрация сейчас в российской реальности такова, что уже пора бы их отправить стадом с обрыва утеса в свободный полет в преисподнюю.

+ + +

Мир завершен был только в двадцатом веке. Нынче он стоит по грудь в безвременье, и голова еще ничего не знает о потопе, о хищных рыбах, но вода уже подобралась к губам, и, отплевываясь от брызг, они, губы, говорят о двадцатом веке. О том, что этот век был последним и теперь осталось только выйти на мелководье. Власть в мире слишком долго была в руках теней, братоубийства, вассальных соперничеств, иудовых поцелуев, опричнины, разинщины, пугачевщины, реформ Петра, бироновщины, декабристов, крепостничества, Цусимы, Порт-Артура, погромов, Первой мировой, Гражданской, Брестского мира, коллективизации, голодомора, Большого террора, баварской пивной, Хрустальной ночи, Катыни, Ржева, Мамаева кургана, войны, войны и победы. Нелюбовь к матери приводит к тому, что любовь замещается ненавистью к себе и к другому. Ненависть есть страх. Двадцатый век оглушил и полонил человечество. Что оставило нам в наследство удобрившее забытье столетие? Сонм исключений для подтверждения правил. Но первым делом двадцатый съел девятнадцатый. Вместе со всей верой в будущее и человека, который отныне уже никогда, никогда — ни через сто, ни через двести лет не станет человеком. Дизель съел паровую машину. Корпорации съели государства. Банки переварили золото и платину в цифры. Единственное, что вместе с болью вселяет надежду, — то, что зло забывается. Только бесчувствие способно устоять перед вечностью. Хлеб надежды вкусней, когда он черствый. Есть на планете такие места, куда цивилизация возвращается только вместе с войной. Средневековые святые навсегда замолкли при виде ипритовой дымки. А ядерный гриб над Хиросимой выжег им глаза. Теперь, как дождаться мессии? Окажется ли он человеком? Группой соратников? Героем социальных сетей? Великим анонимом? Или целой эпохой? Неужели на белом осле он въедет в замурованные Золотые ворота? Когда из разбомбленного зоопарка Газы сбежали любимицы детворы — зебры, работники, чтобы дети не огорчались, умело раскрасили белой краской ослов. И дети были счастливы. Так как же услышать поступь мессии? Как не упустить момент? Бог видит нашими глазами. Руки наши — Его. Камни Иерусалима — срубленные головы библейских великанов. Туча над ними понемногу приобретает форму быка, принесшего спящую Европу к алтарю будущего Храма. Время замедляется, подобно кораблю, приближающемуся к причалу.

+ + +

Никита Глухов. «Тела Платона», повесть

В основе Вселенной лежат сочетания геометрических фигур — так говорил Платон, когда описывал в «Тимее» многогранные тела, из которых, он считал, сотворены стихии космоса, огня, воды, земли и воздуха. Вот почему на шкафах в кабинете математики — в классной комнате «десятого вэ» — собирали пыль разнообразные многогранники, склеенные школьниками из картона в рамках заданий математического практикума. Сонм ночных часов умного кропотливого труда размещался по периметру под потолком, подобно облачным слепым рыбам с растопыренными плавниками. Музыкальные гармонии сфер, тени-проекции идеалов, идеи законов, на которых выстроена Вселенная, плыли над головами учеников, составляя объекты, находящиеся снаружи пещеры воображения.

Школа держалась на устремленности к вершинам и на отсеве. Отборочные процедуры устраивались выездными комиссиями во всех концах огромной страны. Специальная приемная комиссия выезжала в Калининград и потом во Владивосток принимать экзамены у одаренных подростков. Для этой цели снимались сливки с проявивших себя на школьных, районных, областных и всесоюзных олимпиадах детей. Тем не менее у возможностей этого отбора имелись ограничения. Задачи, которые предлагались детям, были сложны. Большинство профессоров механико-математического факультета Московского университета за выделенное время решить их не было способно. При том, что многие из школьников превосходно с ними справлялись. Однако это не означало, что когда-нибудь кто-нибудь из них станет математиком.

Королёв стал математиком, и Вселенная для него отверзлась, когда он в подмосковном поселке, на сто первом километре от Москвы, однажды вышел на заснеженное поле, где кончались гаражи и улицы и начиналась бездна звезд, опрокинувшаяся над лесами Мещеры. Вселенная мерцала и тянула за собой душу нестерпимой то горячей, то ледяной тягой — стремлением проникнуть в нее, что-то о ней узнать, может быть, пропасть в умной загадочной тьме. Это влечение проникнуть в глубину Вселенной совмещалось для него с целью оставить навсегда свой пролетарский городок, в котором по ночам слышались столкновения вагонеток отливочного цеха и скорые поезда проносились в облаках снежной пыли.

Что такое любовь ко Вселенной? Как можно к Богу испытывать влечение? Что делать умному ребенку со своим выдающимся, но беспомощным пониманием? В таком возрасте он, в сущности, просто душа, не слишком связанная с телом, столь же беспомощная в физическом мире, как и взрослая душа, уже лишенная тела, неспособная что-либо изменить в мироздании…

Мальчиком Лёнька был во многом сумасшедшим, как и полагается юности, поэтому, когда он влюбился в Митю, это почти никого не удивило. Кроме него самого. Опыт нежных чувств у Лёньки Королёва уже имелся. Случилось это на Апшероне, где он гостил у бабушки, — на полуострове Каспийского моря, в городе, пахнущем нефтью, углекислотой газировки и сухого льда, которым пересыпали в коробах мороженое, и соленой земляной коркой, остающейся на пляжах после зимних штормов. Он, шестнадцатилетний, рослый, шел в спешащей толпе по улице, чувствуя под ногами мягкий от зноя асфальт, и увидал девушку, понравившуюся настолько, что он отправился вслед за ней, а она поторопилась вскочить в троллейбус на остановке, но и Лёнька успел влететь. Бросив пятачок на панель водителю, он спросил ее: «Простите, вы бывали в Париже?» Она удивилась: «Нет». Тогда он сказал: «Я тоже. Вот видите, сколько у нас общего. Давайте познакомимся». Так Королёв в свои шестнадцать, между девятым и десятым классами, узнал Таню, восемнадцати лет, — бронзовокожую девушку, уже учившуюся на мехмате МГУ, но приехавшую на лето к матери. Из провинциального болота поступить в МГУ — это было выдающимся достижением даже для местных небожителей из разряда номенклатурной молодежи. Непонятно, почему определенные женщины сводят с ума некоторых мужчин. Таня была скорее произведением «Песни песней», чем городской красавицей, — жгуче привлекательная, бездонные глаза, жемчужная улыбка, смуглая шея, правильно переходившая в плечи пловчихи и чуть позже подруги Катулла. Но не в этом дело, а в том, почему именно чей-то образ проникает в нутро и постепенно начинает вымещать вас самого. Блаженный Августин писал: «Мы видим вещи, как они суть. На самом же деле они таковы, какими их понимает Бог». Вероятно, этот редкий случай совпадения сути и понимания — как раз и сотворил их встречу кристаллом влечения. Сначала Лёнька пригласил ее на пляж и через три дня они едва держались на ногах, питаясь в основном фруктами и густым сладким вином — на огромной чугунной кровати, где когда-то Таня была зачата — своей матерью, кубанской казачкой, и персом, обладавшим армянскими кровями, беженцем из Ирана после антишахской революции. Километры простыней и исследованной лаской кожи. Мало что может сравниться в этом мире с влечением, испытанным вместе с Всевышним.

Юность Лёньке помнилась кристальной неодолимой тягой оплодотворить всю Вселенную. Силы в те времена казались бесконечными. Причем многое было связано с ритуальным восприятием мира. Божества тогда обитали в ближайшем окружении, потому что он сам был отчасти божеством. И порой трепетал от привычки совершения некоторых храмовых правил. Например, на многих страницах его конспектов стоял непременный вензель буквы М или тщательной прописью выведенные пять пятерок. Ту же пятерку он мысленно вырисовывал на потолке, каждый раз входя в аудиторию. И непременным ритуалом был прыжок на третьем этаже учебного корпуса под перекрытие, чтобы дотянуться и хлопнуть по нему пятерней. С точки зрения психиатрии подобное обсессивное поведение не является особенной загадкой, но все равно остается примечательным — в храме высоких знаний. Верно, дело было в том, что гормональный состав личности или, как сказали бы в журнале «Другие берега», таинственная структура юности была такова, что в некоторые мгновения ему казалось, точней, у него не было никаких сомнений, что он напрямую связан с Богом. Со временем это могучее ощущение забылось настолько, что даже невозможно было воспроизвести его словами. Но тогда чувство безопасности, уверенности в том, что находишься на гребне желания, испытываемого по отношению ко Вселенной, что все вокруг происходит согласно личной воле, — это чувство обоюдной любви к Всемогущему не оставляло Лёньку Королёва. Причем в этом ощущении не было ни капли всевластия, повеления, все исчерпывалось согласной любовью. И камешки под ногами свободно рассказывали о тех миллионолетиях, когда никого-никого во Вселенной не было, чтобы ее любить.

Колмогоровская школа соседствовала на пустыре с другим интернатом — архитектурно точная копия спецшколы для детей слабоумных располагалась поблизости: два жилых корпуса, соединенных галереей друг с другом и с корпусом учебным, отстояли невдалеке за яблоневым садом и забором. Это было и символично, и справедливо.

Лёнька ночью бродил по интернату, ему было интересно пробираться в класс информатики, где царил диковинный вий: диалоговый вычислительный комплекс, прототип которого некогда устанавливался на американских подводных лодках. Лёнька прятался от лучей фонариков оперативного комсомольского отряда, подобно глубоководной рыбе, воспринимающей темноту лучше, чем зрячие понимают освещенное пространство. Ему нравилось изображать из себя невидимку, это повелось из детства, когда он вместе с одноклассниками на лестничных пролетах начальной школы играли в жмурки, завязывая шарфом или пионерским галстуком глаза, шныряли по огромной темноте, казавшейся уютной, как некогда таковой была тьма материнской утробы. В интернате он азартно играл в привидение, в призрака большого учебного дома на Кременчугской улице, пробираясь вдоль стен, анонимно натыкаясь на толкотню на верхних этажах, где целовались старшеклассницы со своими избранниками. Интернат благоухал по ночам остывшим ужином — подгоревшим молоком и жареной рыбой, а в начале учебного года — еще и химикалиями против клопов. Майскими вечерами он выбирался на пустырь, где текла Сетунь и были установлены пусковые площадки для залпового салюта, — сюда подъезжали артиллерийские установки, и скорлупки гильз из папье-маше сыпались сверху на футбольное школьное поле. Здесь же зимой по пояс в снегу ему довелось как-то носиться с метровой линейкой за пятном рубинового лазера, чей луч, исходящий из окна учебного корпуса, был пропущен через телескоп для строгой параллельности светового пучка, — так их команда в актовом зале готовилась к физическому турниру, решая задачу о том, насколько флуктуации атмосферы влияют на расходимость луча в зависимости от расстояния. Интернат был чертогом счастливого интереса, начавшегося с его рыданий, когда он накануне первого сентября провожал мать на автобус. Он шел с остановки в общагу и плакал, не понимая, справится ли теперь с космосом самостоятельной жизни, в которую был отныне вышвырнут желанием. На следующее утро Королёв проснулся, выглянул из-под одеяла и столкнулся взглядом с усатым прусаком, осторожно пробиравшимся к изголовью. От ужаса Лёнька снова закрыл глаза, открыл их — и взмыл к потолку, где и левитировал какое-то время, пока не освободилось посадочное место…

Королёв стал осознанным лунатиком из любви к программированию, к зачарованности, с которой он приникал к зеленым строчкам кода. Ночной путь из жилого корпуса в учебный был замысловат и опасен, так что приходилось исчезнуть и раствориться в темноте, избегая волн колышущегося полумрака, поднимаемого фонариками дежурных воспитателей и дружинниками ОКО. В класс информатики, где он днем украдкой отщелкивал на оконной раме щеколды, он проникал по карнизу, выскользнув из окна класса математики на третьем этаже. Трофейная система, добытая военно-техническим шпионажем, полностью погружала его в новейшее мыслительное пространство. Воображая себя за монитором управления на командирском мостике огромной океанской Лапуты, — капитан Немо атомной субмарины, он сидел перед мерцающим экраном игры «Жизнь», где клетки делились и погибали, — и был загипнотизирован не столько тем, что мог вмешиваться в параметры размножения и смерти, сколько самим величием произвольности судеб моделируемой эволюции, которая в какой-то момент оказывалась подчиненной загадочному целеполаганию, таинственно берущемуся из хаоса. Да, в каком-то смысле он снова, как когда-то в игре в жмурки, в новой утробе прислушивался и плыл в толще океанской, космической тьмы, натыкаясь на сгустки препятствий, соединенных со смыслом, все дальше и невероятней удаляясь от Сетуньского пустыря с двумя обителями для умных и для слабых детей, от гаражей и полей Подмосковья, от самой планеты, в перепутье световых путей, проложенных туманностями, созвездиями, галактиками, реликтовым излучением, — в пучину темной материи сознания и Вселенной, символизирующей и одновременно являющейся самой загадкой мироздания…

Дети около 1970 года рождения — дети перемен, они взрослели вместе с гормонами свободы, накрывавшей страну огромным счастливым облаком. Континентальная свобода маячила и все-таки на три дня случилась через четыре года, они были ею одарены, и награду эту Лёнька пронес с собой у сердца в течение жизни. Фильм «Курьер» Лёнька с Митей смотрели в кинотеатре «Кунцево», неподалеку от интерната, будучи посланы волею учительницы литературы, Натальи Бабичевой, придумавшей забавный способ формулировать темы для регулярных сочинений: «О чем фильм?» Обычно они посещали премьеры, для этого прихотливо мотаясь по Москве, ориентируясь по висевшим у автобусных остановок афишам, с помощью которых можно было подобрать подходящий сеанс. «Курьер» был, в сущности, фильмом о них самих, о поколении, которому угрожала бездна туманного будущего и война в Афганистане. В одной из сцен показывались уличные танцы — тогда на дискотеках в ходу был брейк-данс, танец, в котором имитировались движения еще не существовавших андроидов. Брейк нравился Лёньке, это был для него танец будущего — в том смысле, что организмы из игры Life в его понимании танцевали таким же образом, развившись из эмбрионов тех клеточных автоматов, с которыми он имел дело по ночам в классе информатики. Эти движения инопланетян завораживали его, он не раз торчал у зеркала, пытаясь отработать хотя бы одно па, которым можно было бы блеснуть на дискотеке. А вот Митя танцевал блестяще, всегда становился центровым танцором на «скачках», вокруг которого собирались зрители и смельчаки, желающие попробовать свои силы на публике. «Курьер» мальчики смотрели четыре раза и однажды в пустом зале «Рекорда» — в «Лужниках», в здании спорткомплекса, в этом огромном цирке, о котором Лёнька потом во взрослой жизни не раз вспоминал, оказываясь в руинах какого-нибудь амфитеатра, например в Риме, в Бет-Шеане, Арле... Сначала весь фильм они держались за руки в темноте, затаив дыхание, а один раз, когда прозвучали первые такты композиции Херби Хэнкока, Лёнька нагнулся и поцеловал руку своего рослого бога.

А началось все, когда однажды Королёв вышел из комнаты общежития, где целый вечер маялся рутинной, плохо осмысленной работой (алгебраическую геометрию он уважал, но она была для него незрима), — ушел, закончив скучное дело, над которым корпел весь день. Лёнька вышел и стал неторопливо прохаживаться по этажам жилого корпуса — вразвалочку, как бы смакуя свой отдых. Строен и красив, он прошел, не спеша, по галерее и взбежал на лестницу. Проходя мимо математического класса, увидал в открытую дверь на первой парте Митю. И замер… Королёв скрывался в потемках, подглядывая за силуэтом, за склонением головы, русыми прядями, за блеском темных сейчас, но на дневном свету — пронзительно синих глаз. Митя готовился к математическому практикуму. Вокруг него были расставлены шарообразные заготовки, к которым он вырезал и подклеивал грани, тщательно выкроенные из расчерченной развертки, в которой он время от времени что-то поправлял с помощью циркуляи линейки. Наконец Королёв решился войти и притвориться, что его интересуют цветастые полусферы многогранников. Он спросил что-то об этих многогранниках голосом, приглушенным — до шепота — желанием. И — о чудо — ответы к нему возвращались так же — сжатым напряжением страсти тоном — голосом, наполненным скрытым согласием. Затем они продолжили говорить о многогранниках — но только с той целью, чтобы тем временем их руки могли касаться поверх моделей; их лица — и вдруг — их губы сблизились, вначале как будто случайно — затем сразу в цель — мгновенно и скрытно коснулись. Проворно и тайно — так, чтобы сидящий за учительским столом Костик Корниенко, тоже погрузившийся в ворох картонных обрезков, в очках с толстенными линзами, не смог понять, что происходит.

Что вообще такое школа? Что помнится Королёву? Помнится запах пасты шариковой ручки — потекший стержень, пальцы вытираются о форменные брюки, синие, как измаранные ладони, как зимние сумерки уже на втором уроке второй смены. Плюс металлический запах самого шарика — загнанного до белого каленья бесконечным, как Шахразада, диктантом, старательно выводимым носом по крышке парты: клонясь все ниже и ниже, начинаешь этот привкус различать. Не лучшие страницы Паустовского одну за другой, до ломоты и сведения в кисти, они гнали на галерах продленки под стрекот стартера задерганной лампы. Какое там «мы писали, мы писали, наши пальчики устали» — едва успеваешь тряхнуть на весу авторучкой, как градусником, и вновь строчишь в догонялки за сладострастно уносящейся в декламацию учительницей.

Запах мокрой ветоши, размазывающей по доске синтаксический разбор или пикирующих птиц Фалеса — вместе с самим этим запахом.

Загадочный, влекущий вкус разгрызенного мела: под микроскопом скол его чешуйки, замещая рыхлый витраж едкого склизкого лука, оказывается фантастической мозаикой, составленной из планктонных ракушек раннего палеозоя. Отмершая ослепительная белизна зажатой в кулаке осадочной равнины: скорлупки нулей россыпью датировки.

Острый невозможный запах пота от впереди сидящей, измученной ранними половыми признаками хорошей девочки Лиды Ледневой. Габариты ранней зрелости, скосившей половину женского населения, — из системы мер Пантагрюэля. В классе — повально-свальный матриархат, устанавливаемый не столько рыцарским соподчинением, сколько физическим доминированием.

На переменах — вкус сочетания восьмикопеечного коржика и пятикопеечного томатного сока. И, конечно, исчезающий, как праздник, аромат югославской мультяшной жвачки «Лёлик и Болик», крошка задубелой пластинки которой пускается по кругу на четверых. Ароматный красочный фантик от нее передается независимым циклом: кокаин — это просто сода по сравнению с улетом в непредставимость, в которую забирал с потрохами запах, источаемый изнанкой этой глянцевой бумажки.

Ранец пах казеиновым клеем, которым подклеивались корешки учебников, и раздавленным яблоком.

Запах стружки, ласково и волшебно осыпающей верстак, — шелково-прозрачными кудряшками Пиноккио: от вжика рубанка сосна поет. Запах горячего — с короткой прядкой дымка — потемневшего под разогнанным лобзиком, лекального среза фанеры. Увлекательная вонь керосина, вливаемого в бачок кордовой авиамодели. Солоновато-сладкий вкус — во рту, от распухшей губы и шмыга разбитого носа: «стукалки» происходили у гаражей за школой. Из того же закоулка — вкус разжеванной, вместе с клятвой, земли.

Осень тоскливо пахнет антоновкой и листьями, которые сгребаются в городском парке на физре: шаляй-валяй — кто в салки, а кто в прятки. Разбежавшись, Ритка увлекает прыжком на кучу пылающих кленовых листьев, уже пошедшую с одного боку косичкой дыма: барахтаться в ней горячо и мягко и невозможно сладко, но вдруг вспышка губ и немота, и куртка прожжена, и стыд, и потрясение, а после, в раздевалке, неведомый запах от жемчужного пятна на трусах, невероятно проступившего от поцелуя. («Почему-то «рыбий жир фонарей» всегда маячил вокруг отсвета того пятна и перламутровых пуговиц на рубашке.)

Пресный, немящий вкус снега — с варежки: на катке или на финише лыжной пятикилометровки. Петля ее шла вокруг газоперекачивающей станции, подгонявшей отрыжку недр по трубопроводу из Уренгоя в Ужгород. Все детство Королёва станция беспрерывно выла заунывной поминальной сиреной. Летом этот звук был хорошим ориентиром для заплутавших по грибы, по ягоды. Когда-то на станции произошла авария, от которой выгорели окрест десятки гектаров леса. Вокруг этого унылого пожарища они и наворачивали круги дистанции. Среди усыпанного снежным волшебством леса это огромное пепелище наводило подспудный страх. Неосознанные призраки мертворожденных надежд, недоноски идей, ломящихся в жизнь, бродили меж густого частокола обгоревших стволов под тоскующий вой турбин. Тогда было неведомо, что дело не кончается пограничным Ужгородом, что зычный труд станции несся по трубам дальше — в Варшаву, Прагу, Берлин, Белград, Дубровник, Триест, Венецию, распускаясь желто-голубыми кувшинками в конфорках квартирок и палаццо, вознося над кастрюлями, соусниками, кофейниками ароматные пары, растворяющиеся над лагуной, над каналами и площадями «размокшей баранки», «красивой утопленницы», над цивилизацией.

Все самые светлые люди преподавали Королёву по преимуществу математику. На уроках геометрии Дубровского воцарялся траур стыда и смертного покаяния, если класс ленился или был просто не в силах справиться с домашним заданием. В порядке искупления регулярно устраивались в актовом зале сессии мозгового штурма, с которых, передравшись, возвращались перепачканные с головы до ног мелом, аки ангелы. Когда Дубровский на время потерял из-за ангины свой тихий мудрый голос, на его уроках были слышны куранты Спасской башни (это в Кунцево-то!), мушиный пилотаж и неспешный скрип мелка по доске. Дубровский презирал оценки. Опасно раскачиваясь на стуле, он говорил, что, будь его воля, он бы приносил на урок не журнал, а коробку конфет: решил задачу — вот конфета, не решил — голодай. Одним только своим присутствием в классе он открывал детям абсолют красоты геометрии — родительницы если не мысли вообще, то математики — уж точно. Редкие ночные дежурства Дубровского в интернате были праздниками, приближением к которым ученики воодушевлялись, как перед Новым годом. Он приходил со стопкой пластинок, выбирал в учебном корпусе подходящий красный угол, ставил в него алтарь проигрывателя — и великий, безудержно мощный саксофон Святого Колтрейна уносил юные умы без пересадок к Богу.

Многолетняя классная руководительница Королёва — Мария Алексеевна Лифанова: строгое закрытое платье темно-изумрудно-парчовой ткани. Безупречная аристократичность ее фигуры была воплощением принципа математического доказательства. Ее педагогическая гениальность, основывавшаяся на невероятном сочетании справедливости, строгости, милосердия, логики, доверия и чутья, помогла уберечься от разнузданности бытия многим сознаниям. Вся начальная школа была напичкана политинформациями, линейками, кодексами, собраниями, отчетами, переаттестациями и прочее. И вот за все восемь лет этой мозговой молотильни в стенах школы только однажды и только одним человеком была сказана правда: «Сталин был палачом и убийцей» — так резюмировала Лифанова зачитанную на утренней политинформации поминальную статью из «Известий», посвященную тридцатилетней годовщине кончины вечного кормчего. И только спустя много лет Королёв узнал, что Мария Алексеевна, управлявшаяся с нами, как повар с картошкой, так и не сумела вывести из алкогольного пике своего собственного сына.

Одна из учительниц литературы, молодая кандидатка филфака, была отъявленной, но, к счастью, незлобной дурой. Началось с того, что, оказавшись неофиткой национал-памятной идеологии, она стала потравливать «десятый вэ» внепрограммными произведениями, имевшими какую-то странную, с неуловимым подвохом, общность. Публиковались они преимущественно в «Нашем современнике» — и Лёнька помнил из них один только роман Василия Белова «Все впереди», где было два отрицательных героя: Запад (Париж) и человек с отчетливо еврейской фамилией. А кончилось — прямо как в записках сумасшедшего — тем, что однажды буйной весной она собрала класс после уроков и час сряду вещала о вреде «Битлз» как происке сионских мудрецов. Сейчас понятно, что именно бдительность 5-го отдела КГБ «по борьбе с инакомыслием» обуславливала наличие в их инкубаторе таких кадров (18-я ФМШ при МГУ была главным поставщиком студентов 4-го, математического, факультета Высшей школы означенного комитета). А тогда Тамара Георгиевна Семенова, испепелявшая на своем пути даже бытовой антисемитизм, была вынуждена промолчать таким образом: «Вы, милочка, детям мозги пудрите. Вы не правы». Человек с ужасной фамилией Рыдванов имел внешность Помпея, изображенного Кукрыниксами, слащавый голос совершенного козла и прозвище Кемел. Он вел у Королёва историю один семестр. Одна из историй в его исполнении звучала дословно так: «Вот был у моей соседки сын. Он все пил и пил. Однажды она приходит домой, а он, миленький, висит. И тут я ей говорю: что же ты, милая?» Кемел был смещен со своего поста заведующим воспитательной частью полковником КГБ Махнёвым. Даже после на мехмате, на столах «читалок» Королёв встречал резные и чернильные надписи No Camel, перекочевавшие вместе с выпускниками интерната.

За пиротехнические эксперименты, устроенные однажды майской соловьиной ночью, в конце года Махневу все-таки не удалось Королёва выгнать из школы: отстоял педсовет, ограничившись неудом по поведению. (Представьте. За окном на раскатистом пустыре у Сетуни надрываются от голода соловьи. Всходит луна раскосым богдыханом: широкоскулая, вся в оспинах. Вдруг там и сям по кустам рассыпаются вспышки, от взрывов подымаются шаровые облачка и, растекаясь, заволакивают чалмой светило, — почти в точности как на Бородинском поле. Cоловьи на этом пустыре не пели еще целую неделю.) Махнёв то ли по службе, то ли по инерции профессиональных навыков культивировал в интернате институт стукачества. Его наставлениям внимали штат вынужденных добровольцев и оперативный комсомольский отряд (в просторечии — ОЧКО, «ч» — от «чрезвычайности»), следивший днем за соблюдением норм поведения, а после отбоя отлавливавший нарушителей режима.

Еще один примечательный гэбэшник вел у Королёва занятия по начальной военной подготовке. Школьники звали его, конечно, не иначе как ЭнВеПень. Это от него они услышали рассказ о результатах применения установок залпового огня «Град» при пограничном конфликте с Китаем на острове Даманском. («Смотрю, побёгли узкоглазые. Прямо туча их прет, в зенках тёмно. Тут ка-ак жахнет, как запоет — дым столбом, огонь ковром. Когда развиднелось, гляжу — чисто, ни микроба».) Энвепень сыпал вояцкую околесицу, разводил шашни с англичанками в оружейной каморе, однажды обкарнал Королёва тупыми ножницами так, что консилиум, собравшийся в парикмахерской на Старом Арбате, решил, что проще ему отрезать голову, а бедного Дениску Богатырёва, который совсем не выговаривал «р», а вместо глухого «в» выдавал «б», вызывая к ответу, по пять раз заставлял выкрикивать: «Ядовой Богатыёб!» — «Отставить». — «Ядовой Богатыёб!» — «Отставить».

Однако в десятом классе по истории Королёву выпала поблажка: протирая очки полой пиджака и посасывая потухшую беломорину, в класс вошел Анатолий Беляков. Это был нестрогий, худой, прокуренный дядька, похожий на Алексея Баталова в фильме «Москва слезам не верит». Помимо того, что после Кемела нам бы даже Молотов показался милашкой, слушать Белякова было интересно. Особенно когда он зачитывал какие-то интересные места из книг, которыми увлекался в недавнее время. Или когда речь заходила о всяких случаях из жизни. Однажды Королёв услышал следующее. В 1968 году Беляков, будучи призван из резерва в танковые войска, въехал командиром танка в Прагу. «Студентов махом со всех улиц согнали на площадь. Развернули машины по периметру. Намазали краской линию. Объявили матюгальником: кто переступит — стреляем. Студенты народ буйный. Несколько очередей, трупы оттащили к подъезду. Стреляли не наши — немцы. Там ведь были и гэдээровские батальоны. Наши не стреляли. А у немцев, еще с войны, с лагерей, — выправка, разговор короткий».

А еще среди лирических отступлений Белякова часто встречались отрывки из записных книжек Леонида Пантелеева, его любимого писателя. Один Королёв хорошо помнил. «Полтавский губернатор N жестоко преследовал толстовцев, считая, что „эти евангелики самые зловещие революционеры“. Вот его доподлинные слова (обращенные к земскому врачу А. А. Волькенштейну): „Говорю вам, что, если бы теперь в наши дни сюда, в Полтаву, прибыл Христос и начал бы свою проповедь о перемене жизни, я принужден был бы отдать приказ полицеймейстеру Иванову арестовать Христа. И он был бы арестован“».

Что еще такое школа? Шквал больших перемен. Цвет стен — коричневый и грязно-голубой, как пасмурное небо. Горящие ладони от тарзаньего слета по канату из-под потолка спортзала. Боль от проволочной пульки из рогатки, чирка пальцами по заду, темь в глазах и глушь в мозгах от баха «Родной речью» по темечку — кроткую Таню Желтухину, с тугой, желанно роскошной, как у Златовласки косой, трудно было выдернуть из себя, но если вспыхнет — грозил медпункт. Тихий звон разломанной палочки мела. Грохот парт. Гром звонка. Салют.

Салют происходил на пустыре, почти у самого берега Сетуни, где находились специальные бетонные парапеты для установки залповых расчетов. Иные подбегали почти вплотную. Видели отмашку командира. Задирали головы вслед за воющей вертикалью взмывшего стебля, который спустя задыханье увенчивался сияющими астрами, накидывавшими на огромный воздух световую путанку, как гладиаторскую сеть. Сразу после вспышки следовало присесть на корточки и накрыть затылок руками, чтобы уберечься от верзившихся шпонковых гильз. Невдалеке над Сетунью Королёв построил весной шалашик. Там, нацепив ермолками, дурачась, обгоревшие полусферы салютовых гильз, они с Митей монстрили первый том Ландафшица, щелкали вступительные на мехмат, маялись стереометрической задачей из физтеховского сборника, играли в преферанс, курили, читали Сэлинджера или просто бесконечно смотрели в высоченное, пустое и влекущее, как будущее, небо.

Школа много из чего состояла — из чистоты и устремленности, из любви, из лемм и доказательств, из с ума сводящей красоты сознания и мира, из линий и точек, обращенных к бесконечности, из чисел, обладавших своими особенными лицами, из тумана одной сложности и простоты другой сложности, из интуиции и желания, из беговых кроссов, спортивных игр, походов по Замоскворечью и куда-нибудь под Сергиев Посад, в залитый непрерывным дождем день, с мокрыми дровами и протекающей палаткой, с охватившей все тело дрожью, от которой стучали зубы и невозможно было заснуть, но до того момента, когда обеспокоенный Митя позвал еще двоих навалиться на Лёньку, чтобы согреться всем такой кучей-малой… На следующее утро, по колено в грязи, опираясь на выломанные в орешнике посохи, они вышли на окраины Лавры и узрели золотую гору куполов, а потом стояли в ладанном дымном сумраке заутрени, пили святую воду у мраморного колодца, забрели в монастырскую трапезную, где им перепало по облатке… Время тогда состояло из турниров юных физиков, где сходились силы юношеских корифеев разных московских школ, решали загадочные задачки, где сталкивались и сплавлялись теория и эксперимент… В викторине по творчеству Ломоносова Лёнька принял горячее участие — это был своего рода бенефис, где он под восхищенным взглядом Мити рассказывал о теории теплорода и отгадывал с лёту, где стихи Сумарокова, где Кантемира, а где основателя Московского университета…

Королёва все-таки выследило ОКО. Однажды в ночи щелкнул замок и дверь кабинета распахнулась. Перед Королёвым, вперив в него слепящие фонари, встали сначала безликие Митя, Феликс Звонин, Виталий Чубаков, Сережа Евсеев и Кузнецов. Вдруг Митя скомандовал: «Парни, всем отбой, я сам разберусь». Так они остались наедине, и Лёнька показал другу игру Life во всей красе — найденные им особенные случаи начальных условий, когда эмбрионы оказываются устойчивы к эволюции. Митя был заворожен, он ухватил смысл игры сразу. Прошел час, другой, стало светать. «Вот это ты, а это — я», — вдруг произнес Королёв, когда настроил два каких-то специальных случая устойчивой эволюции клеточных автоматов. Митя посмотрел на него, а потом погрузился взглядом в экран, где зеленые квадратики множились и погибали и снова возрождались, формируя уверенно мерцающую колонию живых организмов…

Они оба подали документы для зачисления в абитуриенты Высшей школы КГБ. Через месяц пришел ответ — среди прочих избранных Митю определили в абитуриенты, а Лёньку нет. Так произошел главный раскол его жизни. Избранные стали приближенными к комсомольскому совету школы, приобрели статус элиты. Негласный куратор был тоже назначен — Андрей Кузнецов, из Шатуры, говоривший четко, кратко, ясно; из семьи военных, каратист и физкультурник, всегда в спортивном костюме, — по указанию из ВШ он возглавил общественные усилия по строгому наблюдению за поступающими.

Кузнецов почему-то уважал Лёньку, был с ним поначалу ласков, видимо, благодаря тихой славе, которой Королёв обладал, как мальчик необычный. Лёнька сразу внутренне согласился со своей вдруг объявленной второсортностью. Его нечистокровность не слишком-то его задела, он был по-прежнему ослеплен отношениями с Митей. Иногда («Да не торчи ты здесь!») Лёнька поджидал его возле «аквариума», где велись семинары преподавателями факультета криптографии ВШ. Сменявшиеся регулярно, строгие преподы, в костюмах, с портфелями, как на подбор одинаковоликие, выписывали на доске формулы — он видел макушки везунчиков в панорамные окна и пытался понять, что эти формулы значат. Наука эта не составила для него тайны, когда Митя сам рассказал ему тематику, чтобы потом они вместе стали решать примеры вступительных задачек. Но все-таки зеркало, в которое они так с наслаждением вглядывались, наблюдая друг за другом, — оно треснуло. Митя понемногу стал его сторониться. Все больше времени он проводил на собраниях, возглавляемых Кузнецовым, который объявил борьбу Тищенко, вкрадчиво промышлявшему мутными порнокадрами, сфотографированными с экрана видеомагнитофона и потом наспех размноженными в школьном фотоуголке, а также кроссовками «адидас», которыми он набивал баул, вставши среди ночи, чтобы занять очередь в магазине «Турист» неподалеку в Кунцево. Борьба с Тищенко увлекла Митю, он выслеживал его по классным комнатам, куда тот проникал, доставая из кармана брюк колоду сырой фотобумаги. Будущий бизнесмен, а ныне фарцовщик, Тищенко чутко побаивался членов ОКО, и Кузнецову пришло в голову с помощью Мити уговорить Лёньку выступить провокатором — купить у Тищенко фотки — и таким образом обоснованно предать суду.

— Это свинство, — сказал Лёнька.

— Ты не понимаешь, это борьба, — настаивал Митя.

Лёнька отказался, и после того, как Кузнецов перестал пускать его на негласные собрания абитуриентов ВШ, сам Митя стал душевно отдаляться.

— Лёньчик, ты слабый человек. Тебе надо взрослеть.

Королёв не был единственным, кто все еще стремился попасть в ВШ, но был на первом этапе отвергнут. Феликс Звонин, получив отказ, как с цепи сорвался, исходил рвением, доносил на всех и про всё, на учеников и учителей, постоянно ошиваясь подле кабинета Махнева, надеясь хоть как-то заработать себе на специальную рекомендационную характеристику.

Но притяжение тел было по-прежнему сильней. Они шатались по Москве и особенно ценили парк Горького, где было много укромных мест среди клумб, кустов и скверов. Здесь проводились знаменитые в те времена на весь город дискотеки; здесь случались концерты под фанеру, например группы «Ария», когда на травянистый склон у парапета выскакивал гитарист чуть не в леопардовой шкуре и начинал трясти патлами и долбить по дребезжащим струнам обесточенного звукоснимателя. Здесь им навсегда обоим запомнился фестиваль фейерверков, в котором принимали участие разные страны, и по громкой связи над парком объявляли — мол, а вот сейчас в небо отправится световая композиция команды Швейцарии: и тотчас небосвод начинал полыхать, пронзаясь китовыми струями невиданной пиротехники, мерцал и дрожал «астрами» и «пионами», раскрывавшимися целыми букетами, — и это было невиданное зрелище, уж они-то, жившие близ Сетуни, не понаслышке знали, что такое салют…

Единственный ребенок в семье, Митя был родом из подмосковного городка Щёлково. Дверь квартиры почему-то изнутри была завешана замками и щеколдами, хотя в доме ничего не было ценного, кроме технических книг, медицинской энциклопедии и серванта с посудой, перемежавшейся стеклянными фигурками ежиков, слоников, пчел… Отец Мити был военным, мать — медсестрой, семья жила неподалеку от Клязьмы, на берегу которой в последнее время друзья и стали проводить время, валяясь на пляже, в то время как родители Мити отбывали отпуск в санатории на южном берегу Крыма. Это были их последние десять дней — так объявил Митя, и Лёнька, подумав, согласился: «Да, ты должен быть безупречен, ты должен готовиться к учебе».

Они торчали у реки дни напролет, завтракая яблочным повидлом перед выходом из дома. Ближе к вечеру у пляжа появлялись рыбаки, низкое солнце маслилось и текло на стремнине, и начинали вкрадчиво стрекотать кузнечики на уже влажном от росы лугу. Ужиная, мальчики разводили костер и на веточках поджаривали куски хлеба, прежде чем намазать на них кабачковую икру…

Лишь однажды, вглядевшись в друга, загоравшего на полотенце, он поджал задрожавшие губы: «Ты будешь меня вспоминать?»

Митя кивнул.

После зачисления в ВШ, в день расставания, в день, когда Митя должен был встречать на Курском вокзале родителей, они пошли на Белорусской в свое любимое кафе-мороженое. Здесь подавали только ягодные шербеты. Разговор не клеился. Митя доскреб клюквенное из вазочки и сказал: «Мне пора…»

В этот вечер Лёнька приехал в общагу, куда переселился на время абитуры мехмата университета, и лег в комнате смотреть в потолок. Соседи слушали Led Zeppelin, Physical Graffiti. За окном на спортивной площадке стучали мячом под кольцом, вздрагивавшим с дребезгом при попадании. Кто-то из студентов зашел попросить хлеба. Лёнька отрезал полбуханки и протянул их маленькому человеку с сильно косящими глазами, отчего казалось, что он смущается и осматривает комнату…

После его ухода Лёнька посидел у окна и, кусая колпачок шариковой ручки, стал писать письмо.

«Привет, Таня. Хочу поделиться. У меня есть друг. Хороший человек. Умный. Сегодня он переселился на другую планету. Скоро я начну учебу на мехмате. Наверняка мы встретимся».

Письмо осталось неотправленным.

А ровно четыре года спустя, день в день, 22 августа 1991 года, Лёнька стоял с осколком алой вывески Комитета государственной безопасности в руке, который подобрал на пороге самого страшного здания в стране, — среди счастливой от свободы толпы на площади Дзержинского и смотрел, как с помощью автокрана снимают с постамента памятник Железному Чекисту, зацепив истукана за горло.

Через неделю он покинул Москву навсегда и стал аспирантом университета Раттгерс.

Так Лёнька перестал быть богом.

Прошла жизнь. Потом другая. И еще одна.

Королёв ничего не знал о Мите, кроме того, что тот теперь большой чин. Об этом шепнул ему Шурик Владимирский, их одноклассник и потом сокурсник Мити, — на полувековом юбилее интерната, куда однажды Королёва по пьяни занесло, когда был в Москве -дцать лет спустя. Трезвый, но краснолицый Шурик, понизив голос, многозначительно сообщил, что Митя давно исчез с радаров, наверняка не без причины.

Сам Ленька тогда подумал, что его планета с незапамятных времен провалилась в иную Вселенную, где оказалось больше равнодушия, но меньше покоя, и совсем нет любви. Два неудачных брака, две дочери-погодки, взрослые теперь, от первой жены, безвременная смерть матери и некоторых друзей, постоянная борьба с мельницами зависимостей, сертифицированные расстройства, словно бы ставшие наказанием за свободное начало… Суровая неприкаянность, карусель университетов, в которых никак нельзя было приткнуться — то ему не нравилось место, то его не хотели. В гипнотической Японии едва не спятил спустя семь лет, еле успел ретироваться, не лежало его сердце и к Америке, в Италии задержаться не удалось, долгое время провел в Корее, Австралии и вот теперь работал в Торонто, заново обживая время зимы… Но существовали и хорошие острова, к которым его время от времени прибивало: назывался этот архипелаг — математика. Наукой Королёв занимался, как спутник, покинувший пределы Солнечной системы, но все еще неспособный замедлиться притяжением другой звезды…

Как вдруг случилось то, что случилось — перед самым началом последней войны он, совершенный пацифист, приехал в Москву, чтобы принять участие в сильной конференции по эргодической теории. И на одной из первых антивоенных демонстраций его арестовали за нападение на полицейского. Сначала о Королёве писали, потом забыли, и вот теперь он торчал в СИЗО, редко общался с адвокатом и понимал, что, пока идет война, его не выпустят. На середину ноября был назначен суд, и он уже прикидывал, как отправится по этапу, как затеряется в лагерях, и ему это было безразлично, потому что он давно уже не отличал внутренний мир от реальности: раз снаружи апокалипсис, значит, и внутри катастрофа неизбежна. Стук дверей, щеколд, дребезг связок ключей, перекличка, стук ложек о миски, истошный лай овчарок на периметре, вопли перекличек — все это теперь составляло его личное время. И он его принимал. В этом как раз имелось что-то необычайно важное для него, нечто, что вновь должно было вытолкнуть его на поверхность давно им овладевшего небытия…

Прошло тридцать пять лет, за которые Митя обзавелся семьей, внуками, тремя дачами и пятью квартирами. Когда-то он не ограничился криптографией, потому что была отмечена его героичность, четкость, преданность, бескомпромиссность, и он двинулся по лестнице военной карьеры. После выпуска сначала бедствовал, как все лейтенанты, потом по команде крышевал и отжимал бизнес у фарцы, кураторствовал в Чечне, затем в Сирии, сделал толковую оперативную карьеру, стал начальником отдела. Сейчас, в конце рабочего периода на фронте, он заехал на Лубянку доложиться и теперь направлялся к себе в Лужки, в деревню под Серпуховом, где собирался провести пару дней.

Антрацитовый гелендваген углублялся в подмосковную осень, и все гуще становился шар из брызг, поднимаемых на скорости его колесами. Низкие облака цеплялись космами дождя за равнину, пересекаемую Симферопольским шоссе; черная вода в дренажных канавах подрагивала от капель. Адъютант Дмитрия Федоровича Ковалёва, пятидесяти двухлетнего генерала-лейтенанта ФСБ, поджарый красивый капитан в свитере, джинсах и кожаной куртке, по громкой связи разговаривал с завхозом дачи своего начальника:

— Юрий Петрович, добрый вечер, примите заказ на баньку. Вот только Чехов проехали…

На заправке Ковалёв сам сел за руль. Когда разогнались, раздался звонок.

— Дмитрий Федорович, здравия желаю. Извини, что отрываю от отдыха праведного. Есть дело. Точней, проблема. Ты слышал, что учудил твой одноклассник?

— Королёв? Я в курсе.

— Займись им. Не по службе, по дружбе — прошу.

Ковалёв помолчал, перед тем как ответить:

— Есть. Мне детали нужны.

— С деталями тебя ознакомят. Нам надо бы его развернуть. Пусть посодействует.

— Где он находится?

— Подъезжай в Матросскую Тишину, там тебя встретят.

На этом разговор закончился.

— Отбой по бане, — буркнул Ковалёв.

— Есть, — ответил адъютант, уже снова набирая Петровича.

Генерал дал газу, включил проблесковые маячки и принял вправо, чтобы на ближайшем съезде уйти на разворот.

Митю было не узнать. Королёва опознать оказалось легко. Митя облысел, прибавил два пуда, глаза стали водянисто-стальными, потухшими. Лёнька все смотрел и пытался охватить взглядом ту пропасть, в которой сгинул когда-то его товарищ.

— Леонид Семенович, у меня есть предложение. Вы выступите в суде с раскаянием, получите условно, и дело с концом.

— Это свинство, Митя.

— А по этапу идти — глупость. Вот и выбирай.

— Свинство или глупость. Глупость или свинство, — повесив голову, Королёв пробормотал себе под нос.

Ковалёв держал полураскрытое на последней странице досье, в который раз перечитывая: «Склонен к алкоголю, безразличен к женщинам; нетщеславен, нежаден. Вербовке не подлежит».

— Митя, скажи, а за что ты воюешь?

— Во-первых, я вам не Митя. А Дмитрий Федорович. Во-вторых, Матросская Тишина — не место для дискуссий. Ты либо сейчас подписываешь, либо отсюда вперед ногами. Понял?

— Вот это уже ближе к делу. Я ничего не подпишу …

— Лёнь, прекрати, оцени, сколько возни. Я приехал помочь. Будь умницей. Ты всегда был умницей…

Ковалёв вынул из внутреннего кармана фляжку с гравировкой Cutty Sark и положил перед Королёвым. Тот, понурившись, вперился в нее взглядом.

— Грешишь? — наконец он посмотрел на Митю.

Ковалёв прищурился.

— Но без удовольствия.

— Не знаю… Ничего не знаю. Так за что ты, Митя, воюешь?

— За мир во всем мире, — ухмыльнулся Ковалёв.

Он помолчал.

Лёнька отодвинул фляжку. Ковалёв посмотрел на нее, отвинтил пробку и сам сделал долгий глоток, произнеся: «За встречу».

Он снова покопался в карманах куртки и положил перед Королёвым приготовленную неначатую пачку сигарет и зажигалку. Chesterfield, этикетка с фотографией человеческих внутренностей. На зажигалке — листья конопли.

— Не думал, что когда-нибудь стану с тобой говорить, — сказал Королёв.

— Лёнь, давай, подумай сейчас… и подпиши, — Ковалёв вынул листок из папки, врученной ему на входе в СИЗО каким-то майором.

Королёв взял дрожащими руками бумагу и вчитался.

— Дешево покупаешь, Дмитрий Федорович, — оторвал взгляд от страницы Королёв.

— Дороже не дадут, — произнес Ковалёв. — Ты сильно поможешь. Иначе у меня будут неприятности, — добавил он вкрадчиво.

Королёв задумался.

— Тебе это точно поможет? — вдруг спросил он.

В конце ноября, после суда и после формальностей, Королёва привезли в Домодедово. Адъютант терпеливо дождался, когда Королёв пройдет паспортный контроль, кивнул ему и развернулся обратно. Лёнька побрел по коридору, то оглядываясь, то вглядываясь в залитые дождем со снегом панорамные стекла, где медленно, как во сне, разворачивались и ползли силуэты самолетов. Через двенадцать часов, пересев в Стамбуле на рейс в Торонто, он летел надо льдами Гренландии, залитыми закатным солнцем. Снова обносили пассажиров напитками и газетами. Он взял у загорелой, с мимическими морщинами от принужденной улыбки стюардессы красного вина и попросил The New York Times. Королёв закрылся весь газетой, быстро пробежал заголовки, осознал, что война ужесточилась, перелистнул несколько страниц, но до последней не добрался, потому что вдруг строчки вспыхнули перед ним черным блеском, глаза погасли и грудь стеснила огненная боль, от которой неимоверная тяжесть плитой навалилась на уши и плечи и не отпустила…

Еще через час тело стало слегка окоченевать. За иллюминаторами по-прежнему стояло ушедшее краешком за горизонт, замершее солнце. С остывающим от ужаса лицом, закрытым опавшей газетой, с закушенной губой и вцепившимися в бумагу пальцами, тело Королёва было несомо воздушной могилой на высоте одиннадцати тысяч метров. На последней странице, до которой он не успел добраться, имелась его фотография, сделанная в суде и теперь обращенная в салон, так что старик, с изумленными от усталости глазами, семенящий в проходе в туалет, успел ее рассмотреть и прочитать заголовок: «Заключенный-математик предал идеалы в обмен на свободу».

А где была душа Королёва — неизвестно.

+ + +

Тирания расправляется с аристократией с помощью народа, из низменности превозносящего тирана над чем-то непонятным и свободолюбивым и потому враждебным.

Тирания удовлетворяет спрос на насилие, позволяет каждому побывать тираном, пусть и ценой жизни, «оно того стоит».

То есть народ — его образ, по крайней мере, — преобразуется растлением так, что он, народ или его образ, превращается в подсознание тирана.

Подсознание всегда на долю шага опережает сознательную деятельность.

В этом — губительность «темной стороны»: тиран есть дитя ненависти не столько к миру, сколько к самому себе.

Чем сильней ненависть, тем мускулистей и более коварна реакция подсознания, воплощенного теперь в народе: самый опасный и беспощадный враг разума — его собственное, пусть и кривое отражение.

В то время как ненависть аристократа беспомощна перед поражением соперника.

+ + +

Дело совсем не в профетическом результате, но многие предчувствия сбылись и сейчас сбываются в реальности. Роман «Звездные паруса» заканчивается хотя и виртуальным, но по мере повествования грандиозным восстановлением Третьего Храма — и метонимический смысл этой метафоры говорит нам о том, что дальше разворачивается апокалипсис. Этот смысл умолчания — немалое содержание романа как такового, и критики, случается, его замечают. Как бы там ни было, считаю необходимым зафиксировать то, что происходящее сейчас в мире — это никакая не репетиция, а самое настоящее действие. Мир реально шагнул из тени в глубину тьмы, откуда следует, что к этому надо отнестись со всей ответственностью. Я не хотел бы сейчас выдвигать те или иные сценарии, они все теперь на поверхности, и удивить ими никого не получится. Главное, о чем я хотел бы сейчас выразиться, — это о личной ответственности. Если хотите, я говорю о силе мысли, если хотите — о силе молитвы. Сейчас мир имеет дело с крушением в том числе и метафизического свойства (внезапно выяснилось, что эсхатология не такая уж и бессмысленная штука), и я бы всерьез указал на то, что и молитвы, и внутренняя работа способны сделать серьезный вклад в дело спасения мира. Сейчас это ничуть не менее оказывается важным, чем в обычные времена, и кажется чуть ли не самым главным оружием добра. Да, Вселенная время от времени погружается в метафизику. Сейчас как раз такое время, и понимать это, мне кажется, полезно.

+ + +

Всю ночь шел дождь. В коридоре зеркала луж. Туман в долине Эйн-Керема растворил птиц молчанием. Снова утро одиночества и мужества. Дождь идет внутри облака, ползущего по склонам Иудейских гор. Здесь, скрытый от всего, я брожу по склонам, натыкаясь на замшелые кладки заброшенных деревень. Мне бы вспомнить твое лицо, и от напряжения памяти вспыхивает звезда. Как странно устроен мозг, как неуловима душа. Мне слышится голос, что звал меня когда-то по имени. Прошло несколько жизней, туман сгущается, как если б его выдумал какой-то великан. Туман отчасти уже искусство. Я скрыт, и мокрая птица, встреченная мной, оказывается величиною с лошадь — здесь, в тумане, позволено любое искажение. Мне все так видится, как будто в телескоп теперь разглядываю прошлое. Тянется туман, как вдруг вплотную появляются когда-то исчезнувшие лица, мысли, вещи. Непросто в этом разобраться. Даром что многое не различить. Кроме звезды, которая зажглась где-то на краю сознания, и теперь простые слова работают дровами, чтобы поддержать термоядерный костер. Забвение для того и существует, чтобы научить нас понимать сильные чувства. В это утро я вдруг набрел на дом. Бумажный дом. Он так легко сложился из тумана, что я не мог не оказаться в нем. Белые стены выросли вокруг, открылась хрупкость и окно, за которым шли волны облачности. Посередине комнаты нестерпимо горела холодная звезда. Она поворачивалась и дрожала, будто ярость, с которой когда-то она была зажжена, еще не миновала. Бессмысленная ярость, с какой Вселенная ворочает миры, называется любовью.

Послушай-ка, звезда, куда же я забрел? Что здесь вокруг меня — слова, слова. Значения не вспомнить. И ты, погасшая когда-то. Я стою, а подо мною прорастают цикламены, анемоны, маки, которые ковром вскоре покроют склоны гор. И я вернусь домой со словарем, добытым здесь, и буду понемногу перелистывать звездный гербарий.

+ + +

Зеркала — всем кровные родственники. Сколько отражений мы оставили им на содержанье. Видел недавно последние фотографии Греты Гарбо, как ведут ее под руки к неотложке — после стольких лет затворничества, в этом есть что-то бесконечно героическое, смешанное с жалостью и молчанием. Ибо жизнь, дыханье она все-таки отстояла — перед ненасытной пропастью киноэкрана, этой зыбкой Платоновой бездной, обычно поглощавшей богинь без остатка. Но не таковы, например, Свенсон и Гарбо, они выстояли — перед путем всякой плоти.

Что же мы знаем о зеркалах наших поступков? Почти ничего. Любой стыд за них — такая же бездна, как и прах. Такой же ужас, как и пустое сожаление. Последствия наших поступков непредсказуемы, ибо забегают вперед перед обстоятельствами и поступками других людей, с поправкой на случайность. В то же время очевидно, ничто не происходит случайно и итог всего — изумление: стало быть, неведомое мне добро столь же значительно, сколь и неведомое зло. Не говорит ли это о том, что воля и необходимость — могущественные призраки существования, делающие человека богом в той же мере, в какой и беспомощным ребенком. Понимание этого прибавляет человеку молчания, в тишине которого обретается крупинка творения. С другой стороны, актуальность мира — это то, что не содержит причинно-следственных связей, это то, что снимает остроту добра и зла — в пользу добра, разумеется, поскольку все, что не пустота, есть благо.

+ + +

Глухов — единственный человек во Вселенной, к которому я испытывал зависть. Тяжелую, едкую, сверкающую угрюмо, как сплав свинца и ртути, — зависть. А что? Я не стыжусь. Зависть — это такое чувство, которое куда-то тебя тянет. На дно. Или об стенку. Или за шиворот прочь из болота самовлюбленности. Отчаяние зависти, бывает, лечит, но и калечит. Это как повезет. В моем случае я пытался прибегать ко всему — и к смирению, и к терпению, и к преодолению. Зависть трудно поддается дефинициям, потому что для ее осознания нужна трудная работа по излечению этой сложной системы чувств. Да и кто сказал, что нужно от зависти избавляться? Зависть не вошла в декалог, в список библейских запретов, потому что трудно запретить стать лучше. Вот я уверен, Глухов не испытывал тяжелых чувств. У него всего было вдоволь. Ум, достоинство, талант, то есть невычислимость. Особенно с последним он был в родстве. Это была его сродная работа. Он умел сочинять то, что относилось к разряду нового смысла. Иными словами, он умел то, к чему не был способен никто другой во Вселенной. А зависть суть тяжелое искривление хрусталика и души, превращающие мир в урода. Если кому и завидует гений — то только другому гению. Нет, Богу он не завидует. Он сам — бог.

Глухов говорил: «Я хочу написать золотую книгу. Вот такую, чтобы любого простофилю превращала в умницу. Это будет философский камень. Представляешь страницу с буквами, сделанными из солнца? Ты открываешь книгу, а там нестерпимый свет. Не в том смысле, что ничего прочитать нельзя, а в том, что там каждое слово — вещь. Рыба, человек, зверь, камень. Каждое слово — имя собственное. Такая райская книга, от которой душа поет и приумножается. Стоики не принимали учение Платона об идеях, отвергали его доводы относительно бессмертия. Зато они разделяли точку зрения Гераклита, что душа состоит из материального огня».

Среди нескольких книг, с которыми Глухов никогда не расставался, была переплетенная ксерокопия Андреа Кальцолари «Футуризм и барокко», где говорилось о параллелях между поэтическими системами барокко и постсимволистского авангарда. Это исследование читалось им как поддержка собственной практики. Он был убежден, что поэтическая работа футуристов и акмеистов указывала на материальность языка, выраженную фонетической, грамматической и образной сложностью, замедляющей чтение. В результате попадания в эту вязкость слово тяжелело и превращалось в предмет. Глухову это сопоставление нравилось.

Однажды в мой приезд к нему на Пресню мы шли в полумраке в парке Павлика Морозова между деревьями, и он читал «Время» Заболоцкого, читал медленно, торжественно… У них с Заболоцким было много общего: животные антропоморфны, а люди звероподобны; оба увлекались визионерством в науке и технологии, оба провозглашали красоту неуклюжести. Глухов писал: «Не понимаю, по какой логике мы зовем жабу, медведя или слона безобразными, ведь они созданы в тех внешних очертаниях и фигурах, которые лучше всего выражают действия их внутренних форм». Такие интересы — к животным, к сложным природным формам, к сингулярностям, к неуклюжести — указывают на родство поэтики Глухова с художественным мышлением барокко.

Это при том, что религией Глухова был стоицизм. Ему нравилось быть старомодным. Мотивы стоицизма у Глухова подобны отталкиванию стоиков от Платона, воспевавшего пчелиное устройство государства. Они обусловлены отталкиванием культурного пласта 1960-х годов от тоталитарной плиты сталинского времени. Иными словами, стоицизм — религия любой оттепели. А Глухов был теплым, горячим. Всегда.

Что касается обычной религии, то Глухов был у нее на особом счету. Ходить в церковь он начал по случаю. Умер Хвостенко — бард, творчество которого Глухов ценил особо. Хвоста отпевали в церкви на углу улицы Заморенова. Глухов явился туда, и на него отпевание произвело впечатление. Его прежде всего удивило, что почти никого не было. Вокруг стоял московский декабрь, особенно тоскливый своим бесснежьем. Посреди промозглой Москвы — бесприютный гроб затерялся в большой церкви. В нем лежал истощенный человек, с впалыми щеками и глазницами, на лбу размещалась полоска бумаги с молитвой. Так некогда хиппи охватывали лентой отпущенные волосы. Глухову стало его жалко, и, словно бы в память о Хвосте, с тех пор он начал захаживать в эту церковь. Сначала просто рассматривал темные иконы, грел руки на свечах, затем стал неловко креститься, а потом сочинил свою особенную личную молитву, которую проговаривал старательно про себя, с каждым разом все болееуверенно. И однажды заказал молитву за упокой вырастившей его бабушки…

+ + +

Роман Глухова был своего рода крупицей звездного вещества. Неправильной, горячей, барочной, неловкой, пробивающей толщу забвения, как свет погасшей звезды, оставшийся во Вселенной.

В серии «Слова Украïни»

выходят в свет:

Генрі Лайон Олді

ДВЕРІ В ЗИМУ

Генри Лайон Олди

ДВЕРЬ В ЗИМУ

Андрій Бульбенко

Марта Кайдановська

СИДИ Й ДИВИСЬ

Andrey Bulbenko

Marta Kaidanovska

JUST SIT AND WATCH

Александр Кабанов

СЫН СНЕГОВИКА

Генрі Лайон Олді

ВТОРГНЕННЯ

Генри Лайон Олди

ВТОРЖЕНИЕ

Олег Ладиженський

БАЛАДА СОЛДАТІВ

(Вірші воєнних часів)

Олег Ладыженский

БАЛЛАДА СОЛДАТ

(Стихи военных дней)

Артём Ляхович

ЛОГОВО ЗМИЕВО

Алексей Никитин

ОТ ЛИЦА ОГНЯ

В издательстве Freedom Letters

вышли книги:

Сергей Давыдов

СПРИНГФИЛД

Светлана Петрийчук

ТУАРЕГИ. СЕМЬ ТЕКСТОВ ДЛЯ ТЕАТРА

Дмитрий Быков

БОЛЬ-

ШИНСТВО

Выступления российских

политзаключённых

и обвиняемых

НЕПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Ваня Чекалов

ЛЮБОВЬ

Демьян Кудрявцев

ЗОНА ПОРАЖЕНИЯ

Вера Павлова

ЛИНИЯ

СОПРИКОСНОВЕНИЯ

Шаши Мартынова

РЕБЁНКУ

ВАСИЛИЮ СНИТСЯ

Shashi Martynova

BASIL THE CHILD DREAMS

Translated by Max Nemtsov

Евгений Клюев

Я ИЗ РОССИИ. ПРОСТИ

Людмила Штерн

БРОДСКИЙ:

ОСЯ, ИОСИФ, JOSEPH

Людмила Штерн

ДОВЛАТОВ — ДОБРЫЙ МОЙ ПРИЯТЕЛЬ

Сергей Давыдов

ПЯТЬ ПЬЕС О СВОБОДЕ

Ася Михеева

ГРАНИЦЫ СРЕД

Сборник рассказов

МОЛЧАНИЕ О ВОЙНЕ

Илья Бер, Даниил Федкевич,

Н.Ч., Евгений Бунтман,

Павел Солахян, С.Т.

ПРАВДА ЛИ

Послесловие Христо Грозева

Сборник рассказов

для детей 10-14 лет

СЛОВО НА БУКВУ В.

В серии «Как мы дошли до жизни такой»

опубликованы

Юлий Дубов

БОЛЬШАЯ ПАЙКА

Первое полное

авторское издание

Юлий Дубов

МЕНЬШЕЕ ЗЛО

Послесловие

Дмитрия Быкова

Сайт издательства www.freedomletters.org

Телеграм freedomltrs

Инстаграм freedomletterspublishing

Издатель

Георгий Урушадзе

Художник

Елена Волленвебер

Технический директор

Владимир Харитонов

Корректор

Нат. Шевченко

Благодарим за поддержку

издательство LitSvet

Александр Иличевский. Тела Платона. — Сан-Франциско — Иерусалим : Freedom Letters, 2023.

ISBN 978-1-998084-50-0

Разбитая войной и личными обстоятельствами, в определённом смысле отменённая реальность складывается Александром Иличевским из осколков текстов разных жанров. Литература как инструмент осмысления действительности проверяется на прочность, на возможность в принципе отразить трагическое состояние мира. Автора жанровое состояние книги интересует меньше, чем свободное сочинение историй, способных быть достовернее жизни. Новые способы выражения смысла, размывающие классический спектр жанров — то, что создаёт Иличевский с помощью астероидного пояса записей, набросков, историй.

© Александр Иличевский, 2023

© Елена Волленвебер, оформление, 2023

© Freedom Letters, 2023

Table of Contents

Титул

Тела Платона

Книги Freedom Letters

Выходные данные

Тела Платона
Тела Платона
Титул
Тела Платона
Книги Freedom Letters
Выходные данные