ГОСУДАРСТВЕННОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
РОМЕН РОЛЛАН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ЧЕТЫРНАДЦАТИ
ТОМАХ
Государственное
издательство
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
Москва
ЛИТЕРАТУРЫ
1955
РОМЕН РОЛЛАН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ
ТРЕТИЙ
ЖАН-КРИСТОФ
Книги
вторая
первая,
и
третья
Государственное
издательство
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
Москва
го
Когда она задержалась в комнатах, Кристоф испугался, что соседка воо"бще не выйдет. Он ловил все шумы
в их квартире, смех девчурки, которая не желала ложиться, различил даже шелест платья Сабины еще прежде, чем она переступила порог лавки. Потом он отвел
глаза и заговорил о чем-то с матерью — оживленно и весело. Ему казалось, что Сабина нет-нет да и взглядывает
на него. И он, в свою очередь, бросал на нее быстрые
взгляды. Н о глаза их не встретились ни разу.
Знакомство началось из-за девочки. Она бегала со
своими сверстницами по улице. Девочки приставали
к большому добродушному псу, который дремал, уткнув
морду в передние лапы; вдруг он приоткрыл глаз с налитым кровью белком и досадливо тявкнул; проказницы
бросились врассыпную, визжа от радости и страха.
Дочка Сабины, оглашая улицу пронзительными криками,
тоже обратилась в бегство, но при этом она не спускала
глаз с собаки, словно ждала, что та вот-вот помчится за
ней. Вместо матери девочка подбежала по ошибке
к Луизе и прижалась к ее коленям; Луиза ласково засмеялась. Она не сразу отпустила девчурку, что-то у нее
спрашивала. Сабина вмешалась, и начался общий разговор. Кристоф не принимал в нем участия. Он не говорил с Сабиной, Сабина не говорила с ним. По молчаливому соглашению оба делали вид, что не знают друг
друга. Н о он жадно ловил каждое слово, которым обменивались женщины. Его молчание показалось Луизе
враждебным. Сабина думала иначе, но она смущалась,
и ответы ее звучали не совсем уверенно. Наконец, она
под каким-то предлогом ушла к себе.
Целую неделю Луиза не выходила из комнаты — она
простудилась. Кристоф и Сабина сидели вечерами одни.
В первый раз они даже испугались. Сабина, желая придать себе духу, не спускала дочку с колен и осыпала ее
поцелуями. Смущенный Кристоф не знал, как себя вести, — прилично ли и дальше делать вид, будто он не
замечает того, что происходит с ним рядом. Положение
создалось трудное: хотя они не обменялись ни словом,
знакомство-то ведь состоялось через Луизу. Кристоф
постарался выдавить из себя две-три фразы, но слова не
шли с его губ. И на сей раз девочка вывела их из затруднения. Она начала играть в прятки и все время крутилась вокруг стула Кристофа, который, наконец, схватил
ее и поцеловал. Он не очень любил детей, но эту девочку
поцеловал с какой-то особенной нежностью. Малышка
вырывалась, ей не терпелось снова начать игру. Кристоф
нарочно не спускал ее с колен, она укусила его за палец.
Тогда он поставил ее на землю. Сабина засмеялась.
Глядя на девочку, они обменялись какими-то незначительными замечаниями. Потом Кристоф (он считал необходимым сделать э т о ) попытался завязать разговор,
но он был не очень изобретательный собеседник, да и
Сабина не спешила прийти к нему на выручку: она повторяла последнюю фразу Кристофа, и только.
— Какой сегодня хороший вечер.
— Да, вечер прекрасный.
— У нас во дворе прямо дышать нечем.
— Да, во дворе очень душно.
Поддерживать разговор становилось все труднее. Са-.
бина, воспользовавшись тем, что пора было укладывать
дочку, вошла в дом и больше не показалась.
Кристоф боялся, что она не выйдет и на следующий
вечер, что она избегает сидеть с ним наедине, поскольку
Луиза еще не появлялась на улице. Н о получилось наоборот: на следующий день Сабина первая попыталась
завязать разговор. Видно было, что она насилует себя и
не получает от беседы никакого удовольствия; чувствовалось, с каким трудом она отыскивает темы для разговора
и как скучно ей слушать свои собственные вопросы; а вопросы эти и ответы замирали на лету среди гнетуще
длинных пауз. Кристоф вспоминал свои первые встречи
с Отто; но с Сабиной круг разговора был еще более
ограничен, да она и не обладала долготерпением Отто.
Видя, что. попытки ее ни к чему не ведут, она сдалась:
стоит ли так мучиться? Скучно это... Сабина замолчала,
и Кристоф последовал ее примеру. И сразу все стало
несказанно милым. Ночь замкнулась в своем молчании,
и они ушли каждый в свои мысли. Сабина, мечтая о
чем-то, медленно покачивалась на стуле. Кристоф сидел
рядом и тоже мечтал. Они не обменялись ни словом. Через полчаса Кристоф, словно говоря сам с собой, начал
вполголоса восторгаться пьянящим запахом, который шел
от ручной тележки, служившей для развозки клубники.
Сабина бросила в ответ два слова. Они снова замолчали.
Они наслаждались очарованием этих неоконченных фраз,
этих ничего не значащих слов, они мечтали об одном, они
были полны одной и той же мыслью, они не знали, что
это за мысль, и даже не доискивались. Когда пробило
одиннадцать часов, они разошлись по домам, улыбнувшись друг другу на прощание.
На другой день они и не пытались завязать беседу.
Оба снова молчали, и как же это было хорошо! Время
от времени они обменивались каким-нибудь кратким,
односложным замечанием, которое подтверждало, что оба
думают об одном и том же.
Сабина вдруг рассмеялась.
— Гораздо лучше, — сказала она, — не принуждать
себя и не пытаться во что бы то ни стало говорить!
Чувствуешь, что обязан говорить, а это так скучно!
— А х , если бы все придерживались вашего мнения, — произнес Кристоф прочувствованно.
Они засмеялись^ Оба подумали о г-же Фогель.
— Бедная женщина! —вздохнула Сабина.
— Слишком уж неутомимая! — ответил Кристоф с
безнадежным видом.
Сабину развеселили эти насмешливые слова и печальный вид Кристофа.
— Вам с м е ш н о ? — с п р о с и л
он. — Вам-то
хорошо.
Вы от нее защищены.
— Еще б ы ! — о т в е т и л а Сабина. — Недаром я запираюсь на ключ.
Она^ засмеялась, смех у нее был негромкий, почти беззвучный. Кристоф слушал, восхищенный. Он с наслаждением вдыхал свежий воздух, спокойствие ночи.
— А х , до чего же хорошо молчать!—сказал он, потягиваясь на стуле.
— И до чего же бесполезно говорить! — подхватила
Сабина.
— Да, — подтвердил Кристоф, — без слов все гораздо лучше понимаешь!
Снова воцарилось молчание. Ночная темнота мешала
им видеть друг друга. Они потихоньку улыбались.
Однако если, сидя бок о бок, они переживали одно и
то же, или по крайней мере так им казалось, на самом
деле они ничего не знали друг о друге. Сабину это нимало не тревожило. Кристоф был более любопытен. Както вечером он спросил Сабину:
— Вы любите музыку?
— Н е т , — п р о с т о ответила она. — Очень быстро надоедает. Я в музыке ничего не понимаю.
Эта откровенность пленила Кристофа. Ему так надоела ложь, так надоели люди, которые заявляют во всеуслышание, Что без ума от музыки, а сами умирают от
скуки, слушая ее, — поэтому он счел чуть ли не добродетелью Сабины то, что она не любит музыку и открыто
говорит об этом. Он осведомился, читает ли Сабина.
Нет, да у нее и книг нету.
Кристоф предложил к ее услугам свою библиотеку.
— А книги серьезные?—спросила она тревожно.
, Если она не хочет серьезных, есть несерьезные, например стихи.
— Н о это тоже серьезные книги.
— Тогда романы.
Сабина сделала гримаску.
Как, и романы ее тоже не интересуют?
Интересовать-то интересуют, только они очень длинные, никогда у нее не хватает терпения дочитать до конца. Она забывает начало, перескакивает через главы,
в результате ничего не понимает, ну и бросает книгу.
Чудесное доказательство занимательности книги!
Нет, почему же, достаточно занимательно для выдуманных историй. Н о она предпочитает интересоваться
другим.
Театром, быть может?
А х нет!
Что же, она и в театр не ходит?
Да, не ходит. Там слишком жарко. Слишком много
народа. Гораздо приятнее сидеть дома. К тому же от
яркого света режет глаза, и актеры все такие уродливые.
Т у т он был с ней согласен. Н о ведь в театре есть и
еще кое-что: пьесы.
— Да, — рассеянно согласилась Сабина. — Н о у меня
нет времени.
— Что же вы делаете с утра до вечера?
Она улыбнулась.
— Помилуйте, у меня столько дела!
— Вы правы, — согласился Кристоф. — Ведь у вас
магазин.
— О , — спокойно возразила Сабина, — магазином я
не особенно много занимаюсь.
— Значит, все ваше время отнимает дочь?
— А х нет, бедная девочка! Она такая умненькая, она
сама играет.
— Тогда что же?
Кристоф извинился за свою нескромность. Н о Сабина, наоборот, находила разговор забавным.
— Столько, столько дела...
Какого?
Сабина не могла объяснить. Всякого дела, разного.
Утром нужно встать с постели, одеться, подумать об
обеде, приготовить обед, съесть обед, подумать об
ужине, прибрать комнаты... Так весь день и проходит...
А ведь нужно еще хоть немножко времени, чтоб ничего
не делать!
— И вы никогда не скучаете?
— Никогда.
— Даже когда ничего не делаете?
— Именно, когда ничего не делаю. Вот делать чтонибудь — это, пожалуй, скучно.
Они, смеясь, посмотрели друг на друга.
— Какая же вы счастливая!—вздохнул Кристоф.—
А я вот не умею ничего не делать.
— А по-моему, прекрасно умеете.
— Учусь в последние дни.
— И хорошо учитесь.
После разговора с Сабиной на душе у Кристофа
становилось мирно и спокойно. Ему достаточно было просто смотреть на нее. Куда-то разом отходили все тревоги, раздражительность, нервическая тоска, сжимавшая
сердце. Когда он говорил с ней, ничто не смущало его
спокойствия. И ничто не смущало его спокойствия, когда
он думал о ней. Он не смел признаться в этом самому
себе, но когда он сидел рядом с ней, он чувствовал, как
на него нисходит блаженное оцепенение, почти дремота.
И ночами теперь он спал, как никогда не спал раньше.
Возвращаясь домой с работы, Кристоф иногда заглядывал в магазинчик. Почти всякий раз он заставал там
Сабину. Они с улыбкой раскланивались. Иногда она
стояла у порога, и тогда они с минуту разговаривали,
или, заметив в полуоткрытой двери квартиры дочку Сабины, Кристоф подзывал ее и клал ей в руку пакетик
леденцов.
Однажды он решился войти. Предлог был уже готов — якобы требуются пуговицы к пиджаку. Сабина начала искать пуговицы, но ничего подходящего не обнаружилось. Все пуговицы были перемешаны, и разобраться
в этом хаосе не представлялось возможным. Сабина немного смутилась, что Кристоф видит весь этот беспоря-
док. А он шутливо и даже с любопытством нагнулся над
прилавком, чтобы лучше видеть.
— Не надо, — сказала Сабина, стараясь прикрыть
ящик руками. — Не глядите, здесь такой хаос.
Она продолжала поиски. Н о присутствие Кристофа
ее стесняло. Она вдруг рассердилась и задвинула ящик.
— Все равно я ничего не найду, — заявила она. —
Идите к Лиззи. Это на соседней улице. У нее наверное
такие пуговицы есть. У нее все есть, что требуется покупателю.
Кристоф от души посмеялся над таким оригинальным
способом привлечения клиентов.
— Вы так всякий раз и отсылаете ваших покупателей?
— Иногда, конечно, случается, — ответила она весело.
Однако ей все-таки было стыдно.
— У ж очень скучно все это прибирать, — начала
о н а . — Я со дня на день откладываю уборку. Н о завтра
непременно уберу.
— Хотите, я вам п о м о г у ? — п р е д л о ж и л Кристоф.
Сабина отказалась. Ей очень хотелось согласиться, но
ее пугали сплетни, и она не посмела принять предложение. Да кроме того и унизительно было.
Они продолжали болтать.
— А пуговицы? — вдруг вспомнила С а б и н а . — Разве
вы не пойдете к Лиззи?
— Ни за что на свете, — ответил Кристоф. — Подожду, когда вы наведете здесь порядок.
— Ох, — вздохнула Сабина, уже успевшая забыть
о своем решении, — не стоит вам так долго ждать.
Этот крик души развеселил обоих.
Кристоф решительно шагнул к ящику, столь пренебрежительно задвинутому Сабиной.
— Позвольте, я сам поищу, можно?
Сабина бросилась к нему с явным намерением помешать.
— Нет, нет, прошу вас, не надо, я знаю, у меня таких пуговиц все равно нет.
— А я держу пари, что есть.
И Кристоф сразу же торжественно извлек из ящика требуемую пуговицу. Н о нужно было найти еще
несколько штук. О н хотел продолжать свои поиски,
однако Сабина вырвала у него из рук ящик и, уязвленная в своем хозяйском самолюбии, стала сама рыться
Среди груды пуговиц.
Вечерело. Сабина подошла к окну. Кристоф уселся
рядом с ней, девочка забралась к нему на колени. Он
притворялся, что слушает ее лепет, и рассеянно отвечал
на настойчивые детские вопросы. На самом же деле он
смотрел на Сабину, и она знала, что он на нее смотрит.
Она низко нагнулась над ящиком. Он видел только ее
шею и подбородок. И, глядя на нее, сн вдруг заметил,
что Сабина покраснела. И он тоже покраснел.
Девочка продолжала что-то лепетать. Никто ей не
отвечал. Сабина не шевелилась. Кристоф не видел, что
она делает; он знал, что она ничего не делает, что глядит
она мимо ящика, который держит в руках. Тишина стала
гнетущей. Девочка, испуганная молчанием матери, соскользнула с колен Кристофа и спросила:]
— Почему вы ничего не говорите?
Сабина резко обернулась и схватила дочку в объятия.
Ящик упал на пол; девочка испустила радостный вопль
и на четвереньках бросилась в погоню за пуговицами,
закатившимися под стулья. Сабина снова стала у окна
и прижалась лицом к стеклу. Казалось, она внимательно
смотрит на что-то, происходящее на улице.
— Прощайте, — смущенно сказал Кристоф.
Сабина не повернула головы и тихо произнесла:'
— Прощайте.
В воскресенье после обеда дом обычно пустел. Все
семейство Э й л е р о в — Ф о г е л е й отправлялось к вечерне.
Сабина не ходила в церковь. Кристоф в шутку упрекал
ее за это, увидев как-то вечером, что она сидит в садике,
хотя все колокола надрываются, призывая ее в храм божий. Сабина отвечала в том же шутливом тоне, что
только к обедне ходить обязательно, а к вечерне вовсе
нет; бесполезно и даже, если хотите, нескромно проявлять излишнее молитвенное рвение, и она предпочитает
думать, что бог вовсе на нее не сердится, а скорее доволен ее поведением.
— Вы творите бога по своему образу и подобию, —
заметил Кристоф.
— По моему образу? На его месте я не стала бы создавать такую особу, — ответила Сабина убежденным
тоном.
— Вы не особенно рьяно занимались бы людскими
делами, будь вы на его месте.
— Я бы хотела только одного: чтобы он не занимался
мною.
— Что ж, может так оно было бы лучше, — ответил
Кристоф.
— Замолчите! — воскликнула Сабина. — М ы просто
кощунствуем.
— Какое же тут кощунство? Я только сказал, что
бог похож на вас. И уверен, что такое сравнение ему бы
польстило.
— Да замолчите же! — повторила Сабина не то сердито, не то смеясь. Она испугалась, что бог и в самом
деле вознегодует, и поспешно переменила тему разговора.
— Кроме того, — добавила она, — в эти часы единственный раз за всю неделю можно спокойно посидеть
в саду.
— Да, — согласился Кристоф. — Их нет дома.
Они переглянулись.
— Какая тишина!—добавила Сабина. — Как-то даже
непривычно... Будто мы и не здесь...
— У х ! — в д р у г гневно воскликнул К р и с т о ф . — И н о й
раз так бы и передушил их всех...
Объяснять кого и зачем не было надобности.
— Неужели всех? — весело спросила Сабина.
— Верно, — растерянно ответил Кристоф, — Розу бы
Не стал душить.
— Бедная девочка! — вздохнула Сабина.
Помолчали.
— Вот если бы всегда было так, как сейчас, — вздохнул Кристоф.
Сабина вскинула на него смеющиеся глаза и потупилась. Т у т только Кристоф заметил, что она чем-то занята.
— Что вы делаете? — спросил он.
(Кристоф стоял за густой завесой плюща, отделявшего сад Эйлера от садика Сабины.)
— Вы же сами видите, — ответила Сабина, приподняв миску, стоявшую у нее на коленях, — лущу горошек.
И она тяжело вздохнула.
— Это не так уж трудно, — со смехом заметил Кристоф.
— Ох, до смерти скучно все время заниматься приготовлением обеда, — ответила она.
— Держу пари, — заметил Кристоф, — что,
будь
хоть малейшая возможность, вы бы никогда не обедали,
лишь бы избавиться от скучной готовки.
— Конечно, не обедала б ы ! — п о д т в е р д и л а Сабина.
— Подождите-ка! Я вам сейчас помогу.
Кристоф перепрыгнул через изгородь и подошел
к Сабине.
Сабина сидела на стуле у порога дома. Он опустился
на ступеньки у ее ног. В складках подобранного у талии
платья он брал пригоршни зеленых стручков и бросал
маленькие круглые горошинки в миску, стоявшую на
коленях у Сабины. Кристоф упорно смотрел в землю и
видел черные чулки Сабины, плотно обтягивавшие лодыжки; одна туфля держалась только на кончиках пальцев. Он не смел поднять глаз.
Свинцовый воздух предвещал грозу. Ни дуновения
под очень низкими, очень бледными небесами. Ни один
лист не шевелился. Сад был замкнут высокими стенами:,
мир кончался за ними.
Девочку увела соседка. Кристоф и Сабина остались
одни. Они ничего не говорили. Н е могли говорить. Н е
глядя, брал он с колен Сабины горстку гороха, и пальцы
его дрожали, касаясь ее платья; и пальцы Сабины дрожали тоже, когда вдруг, перебирая свежие и гладкие
стручки, дотрагивались до руки Кристофа. Они, не сговариваясь, прервали работу. Оба теперь сидели неподвижно, не глядя друг на друга: она, откинувшись на
спинку кресла, с полуоткрытым ртом, с бессильно повисшими руками, он — у ее ног, чувствуя плечом и рукой
теплые колени Сабины. Им не хватало дыхания. Кристоф
приложился ладонями к каменным ступеням, чтобы освежить пылающие руки, и случайно задел ногу Сабины,
ту, с которой спадала туфелька, и так и замер, не в силах
отвести руку. Обоих охватила дрожь. Они чуть не те-
ряли сознания. Рука Кристофа все сильнее сжимала тонкие пальчики, маленькую ножку Сабины. Сабина медленно приблизила к Кристофу похолодевшее, чуть влажное лицо...
Вдруг слишком знакомые голоса вывели их из опьянения. Оба вздрогнули. Кристоф быстро поднялся с места и перескочил изгородь. Сабина собрала очистки
в подол юбки и пошла в дом. В дверях Кристоф обернулся. Она стояла на пороге. Они посмотрели друг на
друга. Мелкие капли дождя забарабанили по листве.
Сабина захлопнула дверь. Г-жа Фогель и Роза подымались по лестнице. Кристоф прошел в свою комнату...
Когда почти угас в потоках дождя желтоватый день,
Кристоф, повинуясь неодолимому влечению, поднялся
из-за стола; он бросился к закрытому окошку и протянул
руки к домику напротив. И в ту же самую минуту в
окошке напротив за стеклом, в полумраке комнаты, он
увидел — решил, что увидел, — Сабину, протягивавшую
к нему руки.
О н бросился туда. Спустился с лестницы. Побежал
к изгороди. Пусть все видят, он все равно пойдет. Но
когда он взглянул на окно, где только что стояла Сабина,
он увидел, что все ставни закрыты. Дом, казалось, спал.
Кристоф не решился постучать. Старик Эйлер, направлявшийся к погребу, заметил Кристофа и окликнул его.
Кристоф вернулся домой вместе с Эйлером. Он думал,
что все это лишь пригрезилось ему.
Роза недолго оставалась в неведении относительно
происходившего. Н о ей чуждо было малейшее недоверие,
и она не знала еще, что такое ревность. Она готова была
отдать все, ничего не требуя взамен. Н о если она
с грустью и смирением принимала, как должное, то, что
Кристоф не любит ее, она никогда не допускала мысли,
что Кристоф может полюбить другую.
Однажды вечером после обеда она закончила, наконец, вышивать надоевший ей стенной коврик, над которым трудилась долгие месяцы. Счастливая, она решила
хоть как-нибудь отпраздновать свое освобождение и побеседовать с Кристофом. Когда мать занялась чем-то в
комнатах, Роза незаметно выбралась из дому. Выскольз-
нула потихоньку, как напроказивший школяр. Она радовалась, предвкушая свое торжество над Кристофом, —
ведь он не раз пренебрежительно уверял, что ей никогда
не разделаться с ковриком. Она подстережет его на улице — вот будет весело. Бедняжка прекрасно знала, какие
чувства питает на ее счет Кристоф, но все же упорно считала, что раз она при встрече с тем или иным человеком
испытывает удовольствие, то и ему это должно быть
приятно.
Роза вышла на улицу. Перед домом, как и обычно, сидели Кристоф и Сабина. Сердечко Розы сжалось. Однако
она прогнала это мимолетное неприятное ощущение и весело окликнула Кристофа. Звук ее пронзительного голоса в вечернем безмолвии произвел на Кристофа впечатление фальшивой ноты. Его даже передернуло, лицо
его исказилось от гнева. Роза торжествующе сунула ему
под нос благополучно законченный коврик. Кристоф нетерпеливо отмахнулся.
— А я кончила вышивать коврик, кончила! — твердила Роза.
— Н у и прекрасно. Начинайте новый, — сухо ответил
Кристоф.
Роза оцепенела. Вся ее радость разом померкла.
А Кристоф продолжал злым тоном:
— Когда вы закончите вышивать тридцатый коврик,
когда вы станете дряхлой старухой, у вас хоть будет приятное сознание, что вы не зря прожили жизнь.
Слезы выступили на глазах у девочки.
— Господи, — сказала она, — какой же вы
злой,
Кристоф!
Кристофу стало стыдно, и он пробормотал какую-то
любезную фразу. А Розе ничего больше не требовалось,
она разом обрела обычную безмятежность духа и начала
болтать, да как болтать: говорить тихо она не умела и
кричала, будто оглашенная, подобно прочим обитателям
дома. Как ни старался Кристоф сдержать свою ярость,
ему это плохо удавалось. Сначала он отвечал на болтовню Розы односложно, но сердито, потом вообще перестал отвечать, повернулся к ней спиной и вертелся на
стуле, скрипя зубами, словно у него над ухом завели трещотку. Роза видела, что он злится, знала, что ей следует
немножко помолчать, но не унималась. Сабина, сидевшая
чуть поодаль, молча и с невозмутимой иронией наблюдала эту сцену. Затем, усталая, поняв, что вечер безнадежно потерян, поднялась и ушла домой. Кристоф заметил ее уход не сразу. Н о , заметив, встал и, даже не извинившись, удалился, сухо пожелав Розе спокойной ночи.
А Роза, оставшись одна, растерянно глядела на дверь,
за которой скрылся Кристоф. Слезы душили ее. Она
быстро вбежала в переднюю, тихонечко, чтобы не остановила мать, поднялась к себе в комнату, быстро разделась и бросиЛась в постель; закрывшись с головой одеялом, она начала рыдать. Она не пыталась понять, что
именно произошло, она не думала, любит ли Кристоф Сабину, ненавидят ли Кристоф и Сабина ее, Розу; она
знала, что все потеряно, что жизнь отныне не имеет никакого смысла и что остается одно: умереть.
Утро принесло неизменную и обманчивую надежду,
а вместе с нею и рассудительность. Вспоминая события
вчерашнего вечера, Роза убедила себя, что зря приписывает незначительному в сущности происшествию такую
важность. Пусть Кристоф ее не любит: она покорялась
неизбежному, ибо про себя тайно лелеяла мысль, что,
любя так сильно, заставит Кристофа полюбить себя. Да
и откуда она взяла, что между Кристофом и Сабиной
что-то есть ? Разве мог он, такая умница, полюбить столь
незначительную особу, не видеть ее пустоты? Роза воспрянула духом, но все же стала следить за Кристофом. Днем
она ничего не сумела заметить, так как нечего было замечать; а Кристоф, видя, как с самого утра Роза не отходит от него без всякой видимой причины, пришел в неистовый гнев... Гнев достиг своего апогея, когда вечером
Роза появилась на улице и решительно уселась между
Кристофом и Сабиной. Повторилась вчерашняя сцена.
Говорила одна Роза. Н о на сей раз Сабина еще раньше,
чем накануне, ушла домой, и Кристоф последовал ее примеру. Роза не могла не видеть, что ее присутствие становится назойливым, но несчастная девочка все-таки старалась обмануть себя. Она не нашла ничего лучшего, как
снова навязать Кристофу свое общество, и с обычной
своей неловкостью продолжала держаться этой тактики
все последующие вечера.
Вечером Кристоф в компании Розы напрасно дожидался Сабины.
А еще через день Роза сидела на улице в полном одиночестве. Кристоф и Сабина уступили ей поле битвы.
Бедняжка добилась только одного — ненависти Кристофа, который впал в неистовство, когда его лишили
единственной отрады — милых вечерних часоз. И он тем
менее был склонен простить Розе ее вмешательство, что,
поглощенный своими собственными чувствами, даже не
пытался разобраться в чувствах Розы.
А Сабина знала, уже давно знала, что Роза ревнует,
знала даже раньше, чем поняла, что сама может влюбиться в Кристофа; она молчала и с жестокостью, присущей любой хорошенькой женщине, которая не сомневается в победе, спокойно и насмешливо следила за бесполезными стараниями своей незадачливой соперницы.
Роза, оставшись хозяйкой на поле битвы, с сожалением наблюдала теперь плоды своей тактики. Самое разумное было бы с ее стороны не настаивать, ждать, оставить хоть на время Кристофа в покое, но как раз этого
она не желала и, наоборот, сделала худшее, что могла
сделать, — стала говорить с ним о Сабине.
С замирающим сердцем она робко заметила Кристофу, желая знать его мнение, что Сабина хорошенькая. Кристоф сухо ответил, что очень хорошенькая.
И хотя Роза ждала именно такого ответа, сама его вызвала, услышав подтверждение из уст Кристофа, она почувствовала будто удар в сердце. Она отлично знала,
что Сабина хорошенькая, но как-то никогда не придавала этому значения; теперь же, взглянув на нее глазами Кристофа, впервые увидела тонкие черты, аккуратный носик, маленький рот, хрупкую фигурку, изящество
движений... О , какая мука! Чего бы только не дала Роза,
чтобы иметь такую прекрасную оболочку! Она слишком
хорошо понимала, что эту оболочку предпочли ее собственной. А х ! Да разве она ее выбирала? Как Роза тяготилась своей внешностью! Какой уродливой казалась
себе! Она стала сама себе отвратительна. И только
смерть избавит ее от этого бремени! Роза была слишком
горда и вместе с тем слишком покорна и не жаловалась,
что ее не любят; она не имела на это никакого права и
старалась еще сильнее принизить себя. Н о что-то в ней
бунтовало... Нет, какая несправедливость! Почему она,
ее т е л о — э т о ее тело, а не Сабинино? И почему любят
Сабину? Что она сделала, чтоб быть любимой? Роза
смотрела на нее беспощадным взором и видела маленькую ленивицу, неряху, эгоистку, равнодушную ко всему
на свете, не занимающуюся ни хозяйством, ни ребенком, любящую только самое себя, живущую только
ради того, чтобы спать, слоняться без толку и ничего не
•делать. И вот такая-то понравилась... Понравилась Кристофу... Кристофу, такому суровому, Кристофу, умеющему судить обо всем строго и правильно, Кристофу,
которого она уважала и которым восхищалась превыше
всех на свете. А х , это слишком несправедливо! Даже
глупо! Как Кристоф не видит этого сам? Она не могла
удержаться и время от времени ввертывала какое-нибудь
нелестное замечание о Сабине. Получалось это помимо
ее собственной воли. Всякий раз она потом раскаивалась
в своем необдуманном слове, потому что была добрая
девочка и не любила осуждать ближних. Н о еще сильнее
раскаивалась потому, ^что всякий раз свирепые ответы
Кристофа показывали ей силу его увлечения. Он ничего
и никого не щадил. Оскорбленный в своем чувстве, он
сам старался оскорбить; и, надо сказать, это ему удавалось. Роза не отвечала и молча укодила, опустив голову
и крепко сжав губы, чтобы не разреветься. Она считала,
что сама виновата, что получила по заслугам, так как задела Кристофа, неосторожно оскорбив предмет его любви.
Мать ее проявляла меньше терпения. Г-жа Фогель,
которая видела все, быстро приметила, равно как и дедушка Эйлер, частые беседы Кристофа с их молоденькой
жиличкой; нетрудно было догадаться, что здесь роман.
А это шло вразрез с их тайными планами женить Кристофа на Розе, и семейству Эйлера теперь казалось, что
Кристоф, — у которого никто не спрашивал согласия, —
обидел их лично, хотя он вовсе не обязан был знать, как
распорядились они его судьбой. Н о деспотичная Амалия
не могла допустить, чтобы кто-нибудь думал иначе, чем
она, и возмущалась тем, что Кристоф не разделяет того
презрительного мнения о Сабине, которое у Фогелей неоднократно высказывалось вслух.
Амалия не стеснялась напоминать Кристофу это свое
мнение. Как только Кристоф оказывался рядом, г-жа Ф о гель под любым предлогом заговаривала о соседке в таком тоне, чтобы особенно больно уязвить Кристофа; и
так как глаза и язык ее были беспощадны, она не слишком затруднялась в подыскании соответствующих фактов
и выражений. С безжалостным чутьем женщин, которые
оставили далеко позади мужчину в искусстве причинять
боль, равно как и творить добро, Амалия не столько
распространялась о лености и прочих нравственных недостатках Сабины, сколько упирала на ее нечистоплотность. Ее нескромное око соглядатая в поисках доказательств проникало сквозь закрытые ставни, выслеживало
Сабину в ее спальне; она не стеснялась даже оглашать
женские секреты и сама наслаждалась грубой откровенностью своих наблюдений. Когда она не могла всего сказать из приличия, то прибегала к многозначительным
намекам.
Кристоф бледнел от стыда и ярости, он становился
белым, как бумага, губы его тряслись. Роза, предвидя,
что воспоследует, умоляла Амалию замолчать, даже становилась на сторону Сабины. Н о слова дочери лишь распаляли г-жу Фогель.
Обычно кончалось тем, что Кристоф, как бешеный,
вскакивал со стула. О н молотил кулаками по столу и
кричал, что подло так говорить о женщине, подло шпионить за нею, смеяться над ее бедностью; только злобный
человек может так ополчиться против прелестного, доброго, безобидного создания, живущего в стороне от, всех,
никому не причиняющего зла, ни о ком не злословящего.
И вообще зря стараются, пусть не воображают, что
можно словами повредить Сабине в чьем-либо мнении,
напротив, так она еще милее, еще лучше видишь ее доброту.
Амалия понимала, что зашла слишком далеко, но отповеди Кристофа ее оскорбляли, и, переводя спор в другую плоскость, она подчеркивала, что слишком легко
говорить о доброте, — чего только не оправдывают этим
словом! Черт возьми! Нетрудно прослыть доброй, ни-
чего и никогда не делая, не заботясь ни о людях, йи
о выполнении своего долга.
На это Кристоф отвечал, что первейший долг человека делать жизнь приятной своим близким, но что имеется немало таких особ, которые полагают свой долг
в ином — д е л а ю т все, что безобразно, противно, надоедают другим, стесняют чужую свободу, злятся, оскорбляют соседей, слуг, домашних, самих себя. Храни нас
бог от таких людей и их долга, как от чумы!
Спор обострялся. Амалия не скупилась на ядовитые
намеки. Кристоф не отставал. Все это привело лишь
к тому, что Кристоф нарочно стал показываться теперь
вместе с Сабиной. Он при всех стучался к ней в дверь.
Ьесело говорил с ней, смеялся и нарочно выбирал такие
минуты, когда Амалия и Роза могли их видеть. Амалия
•мстила ядовитыми речами. Н о чувствительное сердце
Розы страдало от этой утонченной жестокости; она догадывалась, что Кристоф ненавидит их всех, что он им
мстит, и горько плакала.
Так Кристоф, сам не раз страдавший незаслуженно
от человеческой несправедливости, научился приносить
другим незаслуженные страдания.
Спустя некоторое время брат Сабины — мельник, жившии в Ландегге, маленьком селении, всего в нескольких лье от городка, решил отпраздновать крестины своего новорожденного сына. Сабине предложили быть
крестной матерью. Она пригласила Кристофа. Кристоф
не любил таких торжеств, но из желания досадить Фогелям и побыть с Сабиной охотно согласился.
Сабина не могла отказать себе в невинном удовольствии и пригласила также Амалию и Розу, зная заранее
что они откажутся. Обе действительно не преминули отказаться. Розе до смерти хотелось принять приглашение
Она вовсе не питала к Сабине какой-либо неприязни
временами даже чувствовала к ней настоящую нежность'
и б о Кристоф любил Сабину; Розе хотелось сказать об
этом своей сопернице, броситься к ней на шею Н о рядом была мать, мать, служившая образцом и примером.
Поэтому Роза ожесточилась в своей гордыне и отказалась
ехать. Когда же Кристоф с Сабиной уехали и Роза подумала о том, что они вместе, что они счастливы вместе,
что они теперь идут по полю этим чудесным июльским
днем, тогда как она сидит в комнате, перед нею стопка
белья, которое нужно перештопать, да еще мать все ворчит и ворчит, ей показалось, что в их доме нечем дышать, и она прокляла свое непомерное самолюбие. А может быть, еще не поздно? Увы, если бы даже не было
поздно, она все равно поступила бы так же...
Мельник прислал за Сабиной и Кристофом тележку.
По дороге они заезжали за другими приглашенными из
города и с соседних ферм. Погода стояла прохладная,
сухая. Яркие лучи солнца играли в краснеющих кистях
придорожной рябины и в вишеннике, посаженном вдоль
межи. Сабина улыбалась. Ее бледное личико порозовело
от свежего воздуха. Кристоф держал на коленях девочку.
Им не хотелось разговаривать, они обменивались с соседями ничего не значащими замечаниями; для обоих
было радостью слышать голос друг друга, было радостью
ехать рядом на одной скамеечке. Показывая друг Другу
на какой-нибудь домик, дерево, прохожего, они переглядывались важно и весело, как дети. Сабина любила
деревню, но почти никогда не ездила к брату: слишком
уж ее одолевала лень. Вот скоро год как Сабина не выбиралась из города, и теперь всякий пустяк веселил ее
взор. Кристофу все это было давно знакомо, но он любил
Сабину и, как всякий любящий, смотрел глазами любимой, откликался на каждое ее радостное движение, вдвое
восторгался, видя ее восторг, ибо, разделяя чувства любимой, составлял с нею одно целое. На дворе у мельника
собрались все родные и гости, прибывшие раньше; они
встретили появление тележки громогласными криками.
Кудахтанье кур, кряканье уток, лай псов сливались
в оглушительный шум. Сам мельник, по имени Бертольд,
белокурый малый, с квадратным черепом и такими же
плечами, высокий и толстый, словно в противовес хрупкой своей сестре, подхватил ее на руки и бережно поставил на землю, будто боялся разбить. Кристоф сразу же
заметил, что молоденькая Сабина, как то и бывает, вертит гигантом-мельником, а тот, хоть и отпускал довольно
тяжеловесные шутки, прохаживаясь насчет ее капризов,
лености и бессчетных недостатков, служит ей покорно, как
раб. И^она так к этому привыкла, что считала поведение
брата в порядке вещей. Она все считала в порядке вещей и ничему не удивлялась. Она не прилагала никаких
усилий, чтобы внушить к себе любовь; ей казалось, что
так оно и должно быть, а если кто-нибудь не особенно ее
жаловал, иу и бог с ним, — поэтому-то все ее и любили.
Кристоф сделал и другое, менее приятное открытие.
Он совсем позабыл, что на крестинах полагается быть
не только крестной матери, но и крестному отцу, и что
куму по обычаю даются кое-какие права над кумой, от
чего вряд ли кто-нибудь откажется, особенно, если кума
молоденькая и хорошенькая. Кристоф вспомнил об этом
только тогда, когда какой-то фермер с белокурыми кудрями и сережками в ушах подошел к Сабине и влепил ей
й каждую щеку по звонкому поцелую. Ему бы сказать
себе, что только такой глупец, как он, мог забыть об
этом, что совсем уж нелепо обижаться на всем известный
обычай, а он вместо этого надулся на Сабину, будто она
нарочно завлекла его в ловушку. А так как во время церемонии он точно на грех оказался далеко от Сабины, он
еще больше рассердился. Время от времени Сабина оборачивалась и, высмотрев Кристофа среди длинной процессии, вытянувшейся через весь луг, бросала ему ласковый взгляд. Н о он притворялся, что ничего не замечает.
Сабина чувствовала, что Кристоф сердится, догадывалась даже почему, но ничуть не тревожилась, а только
забавлялась. Если бы даже она по-настоящему поссорилась с любимым и по-настоящему огорчилась этой ссорой, она все равно бы пальцем не шевельнула, чтобы положить конец недоразумению: уж очень много хлопот.
Все и так окончится хорошо, все образуется само собой.
За столом Кристофа усадили между мельничихой и
толстой краснощекой девицей, — Кристоф уже шел с нею
в паре в церковь, но тогда не удосужился даже обернуться в ее сторону; а тут он решил разглядеть получше
свою соседку, нашел, что она недурна, и, желая отомстить
коварной Сабине, стал любезничать со своей дамой, дабы
привлечь внимание изменницы. Он успел в своем замысле, но не такой женщиной была Сабина, чтобы ревновать кого-нибудь к кому-нибудь, лишь бы ее любили; не
почувствовав никакой обиды, она от души радовалась,
что Кристофу так весело. Она посылала ему через весь
стол самые очаровательные улыбки. Кристоф был обескуражен, он не сомневался более в полном равнодушии Сабины; он вдруг сердито замолчал, и слова из него нельзя
было вытянуть — не помогли ни шутки, ни вино. Наконец, он совсем раскис, ругательски ругал себя за то, что
согласился поехать на эти проклятые крестины, и не слышал даже, как мельник предложил гостям покататься на
лодке, а кстати развезти кое-кого по домам. И ие видел,
как Сабина быстро кивнула ему головой, приглашая
сесть в одну с ней лодку. Н о когда Кристоф догадался,
что надо делать, места в лодке уже не оказалось, ему
пришлось сесть в другую лодку. Понятно, новая эта
незадача только еще сильнее его расстроила, но он сообразил, что, к счастью, почти все его спутники постепенно
сойдут на берег. Тогда он воспрянул духом и стал даже
любезно улыбаться. Да и прекрасная прогулка по реке, удовольствие, которое ему доставляла гребля, веселый смех и
шутки соседей окончательно развеселили Кристофа. Раз
Сабины нет с ним, он может дать себе волю и со спокойной душой развлекаться так же, как и все остальные.
Гости разместились в трех лодках. Шли они корма
в корму и старались обогнать переднюю. С лодки на
лодку неслась веселая и беззлобная ругань. Когда лодки
Кристофа и Сабины поровнялись, он увидел веселый
взгляд молодой женщины, и сам улыбнулся в ответ: оба
поняли, что мир восстановлен. Ведь Кристоф твердо
знал, что обратно они поедут в одной лодке.
Гости запели песню на четыре голоса. Каждая группа
по ходу песни пела один куплет, а хор подхватывал припев. Лодки плыли теперь на значительном расстоянии
друг от друга, и голоса доносились, как эхо. Звуки
скользили по воде, словно птицы. Время от времени
какая-нибудь лодка причаливала к берегу, и двое-трое
приглашенных крестьян высаживались; и долго еще они
стояли на берегу, махая рукой вслед отплывающим.
Компания таяла. С каждой остановкой хор все редел.
Наконец, Сабина, Кристоф и мельник остались одни.
Они пересели в одну лодку и пустили ее вниз по течению. Кристоф и Бертольд, сидевшие на веслах, бросили
грести. Сабина, пристроившаяся на корме лицом к Кристофу^ говорила с братом, а смотрела на Кристофа. Так
они невозбранно могли вести свою немую беседу и знали,
что их диалог оборвется, стоит замолкнуть ненужным
словам. Слова, казалось, говорили: « Я гляжу вовсе не на
вас». А взгляды говорили: « К т о т ы ? Кто ты? Т ы , кого
я люблю! Т ы , кого я люблю, каков бы ты ни был!»
Небо нахмурилось, с лугов потянуло сыростью, над
рекой заклубился туман, и в нем потухли последние лучи
солнца. Сабина продрогла и накинула на голову и плечи
небольшую черную шаль. Она выглядела усталой. Лодка
скользила сейчас вдоль берега под ветвями плакучих ив.
Сабина прикрыла глаза, ее тоненькое личико побледнело,
•вокруг губ легка страдальческая складка, она не шевелилась; казалось, она страдает, отстрадала, уже умерла.
У Кристофа сжалось сердце. О н нагнулся к Сабине. Она
подняла веки и, заметив тревожный и вопросительный
взгляд Кристофа, улыбнулась ему. Это было как солнечный луч. Он сказал, понизив голос:
— Вы больны?
Она отрицательно покачала головой и ответила:
— Нет, просто замерзла.
О б а мужчины набросили на нее свои пальто, закутали
ей ноги, подоткнули края пальто под коленки, словно ребенку в кроватке. Она молча принимала их услуги и благодарила взглядом. Заморосил мелкий, холодный дождик. Кристоф с мельником приналегли на весла, торопясь
поскорее добраться до дома. Тяжелые тучи обволокли
все небо. Н о с лодки рассекал чернильно темную воду.
В полях, в окнах домов, там и сям, замелькали огоньки.
Когда они добрались до мельницы, дождь хлынул вовсю, и Сабина совсем окоченела.
В кухне жарко растопили камин, и в ожидании, когда
прекратится ливень, все уселись у о г н я . . Н о дождь лил
все сильнее, поднялся ветер, а до города надо было ехать
целых три лье. Мельник заявил, что он ни за что не отпустит Сабину в такую погоду, и предложил Кристофу
и сестре переночевать у него на ферме. Кристоф не знал,
соглашаться или нет, он пытался прочесть ответ в глазах Сабины, но глаза Сабины не отрывались от яркого
пламени; казалось, она боится поднять взгляд и подска-
зать Кристофу решение. Когда же Кристоф согласился,
она молча повернула к нему порозовевшее личико (или,
может быть, то был отсвет пламени), и все черты ее
выразили удовольствие.
Незабываемый вечер... Непогода бушевала во дворе.
Пламя, лизавшее черную пасть камина, рассыпалось
роем золотых звездочек. Гости и хозяева сидели у огня.
П о потолку скользили их причудливые силуэты. Мельник показывал дочурке Сабины зайчиков на стене, ловко
складывая пальцы. Девочке не верилось, и она все смеялась. Сабина, немного нагнувшись, машинально шевелила
поленья длинными щипцами; она сильно устала и рассеянно улыбалась своим мыслям; и видно было, что она
не слушает невестки, которая что-то с жаром рассказывает гостье о домашних делах, и только так, для виду,
утвердительно кивает головой. Кристоф, сидя в темноте
рядом с мельником, нежно перебирал волосики девочки
и смотрел на улыбающиеся губы Сабины. Она знала, что
он на нее смотрит. А он знал, что она улыбается ему. З а
целый вечер им не удалось обменяться ни словом, не
удалось даже поглядеть друг другу в глаза, да они и не
стремились к этому.
Спать разошлись рано. Сабину и Кристофа поместили
в двух смежных комнатах. Кристоф машинально взглянул на дверь и заметил, что задвижка находится с той
стороны. Он лег и честно старался заснуть. В окна стучал дождь. Ветер сердито завывал в трубе. На верхнем
этаже хлопала дверь. Тополь, не сгибаясь под порывами
бури, надсадно скрипел. Кристоф лежал с открытыми
глазами. Он думал, что она рядом, под одною с ним крышей, только стена разделяет их. И з комнатыСабины не
доносилось ни звука. Н о ему казалось, что он видит ее.
Присев на кровати, он звал ее тихим голосом, он говорил
ей туда, через стену, нежные и страстные слова. Он даже
протягивал к ней руки. И ему чудилось, как отвечает ему
милый голос, как повторяет его слова, зовет его шепотом;
и он не знал, действительно ли говорит Сабина, или он
сам отвечает на свои жадные вопросы. Вдруг призыв
стал так слышен, что Кристоф не выдержал... Он соско-
с постйш, ощупью добрался до двери — он не хотел
« е отпирать} ему было бы спокойнее, если бы она была
Заперта. Но/ когда он еще раз коснулся ручки ладонью,
рн почувствовал, что дверь подалась...
Кристоф оцепенел... Он тихонько прикрыл дверь,
снова ее открыл и снова закрыл. Разве Сабина не заперла только что дверь? Заперла, он знал, что заперла.
Кто ж тогда ее открыл? Сердце бешено стучало в груди,
мешало дышать. Он оперся о спинку кровати и сидел
так, стараясь отдышаться. Страсть сразила его, лишила
его возможности смотреть, слушать, шевелиться; он дрожал всем телом. Ему внушало страх то самое неизведанное счастье, которое он призывал долгие месяцы и которое теперь было здесь, рядом, от которого его ничто не
отделяло. И этот обуянный яростной страстью подросток
вдрур почувствовал лишь ужас и отвращение теперь,
когда желания его сбывались. Он стыдился своих желаний, стыдился того, что должно было
произойти
Он слишком любил и не смел насладиться своей любовью, он даже пугался этой мысли, он готов был на
все, лишь бы избежать счастья. Любить, любить, неужели любовь — это осквернение того, что любишь?..
Он снова подошел к двери и, дрожа от страсти и
ужаса, положил руку на засов.
А по ту сторону двери стояла босыми ногами на каменных плитах дрожащая от холода Сабина.
И так они ждали, они не решались... Сколько прошло
времени? Минута? Час? Они не знали, что рядом, за
дверью, стоит другой — и все-таки знали. Они тянулись
друг к другу: о н — н е смел войти, раздавленный бременем любви, а она ждала, звала его и содрогалась при
мысли, что он войдет. И когда он решился, наконец,
войти, было поздно — она решилась и заперла дверь.
«Сумасшедший!» — шептал он самому себе. Он налегна дверь всей тяжестью тела. Прижав губы к замочной
скважине, он умолял:
— Откройте!
Он шепотом звал Сабину; до нее долетало его прерывистое дыхание. Она стояла, прижавшись к двери, неподвижная, застывшая, зубы ее громко стучали, она не
имела силы ни открыть дверь, ни отойти от двери...
Порывистый ветер стучался в ставни, гнул под окном
жалобно скрипевшие деревья. Сабина и Кристоф медленно разошлись по своим постелям, чувствуя неодолимую усталость во всем теле и неодолимую тоску в сердце.
Хрипло пропел петух, ему ответил другой; забрызганные грязью окна посветлели — начинался рассвет. Безрадостный, белесый рассвет, еле пробивающийся сквозь
упрямый дождь...
Кристоф поднялся с постели, спустился на кухню,
заговорил с хозяевами. Ему хотелось поскорей уехать.
О н боялся остаться наедине с Сабиной. О н почувствовал
даже какое-то облегчение, когда мельник сказал, что Сабина прихворнула, — слишком перемерзла вчера на лодке
и в город сегодня не поедет.
Как мрачен был обратный путь! Кристоф отказался
от тележки и пошел пешком; он брел по мокрым лугам
среди тумана, желтым саваном окутывавшего^ землю, деревья, дома. И вся жизнь казалась тусклой, как этот
свет. Предметы выступали из тумана словно призраки.
И сам он был словно призрак.
Дома его встретили сердитые лица. Все были возмущены—провести неизвестно где ночь, да еще с Сабиной. Кристоф заперся в своей комнате и сел за работу.
Сабина вернулась на другой день и тоже не выходила.
Они избегали встреч. Погода стояла дождливая, оба не
покидали комнат. Н о они видели друг друга сквозь
стекла плотно закрытых окон. Сабина, укутавшись
в шаль, сидела у очага и о чем-то думала. Кристоф не
подымал головы от своих бумаг. Они раскланивались через окошко, сдержанно, даже холодно, и тут же с нарочитой поспешностью брались за прерванное занятие. Они
не отдавали себе ясного отчета в своих чувствах:; просто
сердились друг на друга, на самих себя, на всё и на вся.
Они изгнали из памяти ночь, проведенную у мельника;
они краснели, вспоминая о ней, и не знали, краснеют ли,
стыдясь охватившего их тогда безумия, или, наоборот,
стыдятся, что не уступили ему. Видеться для них стало
мукой, ибо при встречах они вспоминали то, что хотелось
забыть, и словно по уговору избегали встреч и сидели
безвыходно дома, надеясь, что все забудется. Н о это оказалось не так-то легко, и оба страдали, чувствуя втайне
взаимную неприязнь. Кристофу всюду чудилось выражение холодной неприязни, подмеченное как-то на личике
Сабины. А сама Сабина тоже страдала от этих мыслей.
Напрасно она боролась, напрасно пыталась их подавить:
они были с ней всегда. Да еще стыд от сознания, что Кристоф догадывается об ее переживаниях, жгучий стыд оттого, что сама предложила себя... предложила себя и не
посмела отдаться.
Поэтому Кристоф с жаром ухватился за предложение
уехать с концертами в Кельн и Дюссельдорф. Ему весьма
улыбалась перспектива провести две-три недели подальше
от дома. Приготовления к отъезду и новая соната, которую он торопился закончить, чтобы исполнять в концертах, поглотили его, и в конце концов неотвязные и назойливые воспоминания отошли куда-то. Отошли они и от
Сабины, которую снова засосала цепенящая скука будней. Они уже думали друг о друге с полным безразличием. Любили ли они друг друга? Теперь они сомневались. Кристоф даже собирался уехать в Кельн, не попрощавшись с Сабиной.
Накануне отъезда их свел случай. Было это в воскресенье к вечеру. Фогели и Эйлер отправились по обыкновению в церковь. Кристоф тоже ушел в город, решив
сделать покупки к отъезду. Сабина сидела в своем крошечном садике, греясь в лучах заходящего солнца. Кристоф как раз возвратился; он спешил, и первым его побуждением было просто поздороваться с Сабиной и
молча пройти мимо. Н о когда он поровнялся с нею, какое-то смутное чувство удержало его. Было ли тому причиной бледное лицо Сабины, или неясный страх, угрызения совести, нежность?.. "Он остановился, посмотрел в ее
сторону и, опершись о проволочную изгородь, поздоровался с Сабиной. Она молча протянула ему руку. На
губах ее играла добрая улыбка. Такой улыбки он еще ни
разу у нее не видел. Доверчиво протягивая Кристофу
руку, она, казалось, говорила: «Мир, мир! Забудем все».
Он схватил протянутую сквозь проволочную изгородь
руку, нагнулся и поцеловал ее. Сабина не отняла руки.
Ему хотелось броситься перед нею на колени, закричать:,
« Я люблю вас...» Они молча глядели друг на друга. Н о
объяснение не состоялось. Подождав с минуту, Сабина
отняла свою руку и отвернулась. Кристоф отвернулся
тоже, желая скрыть охватившее его волнение. Потом они
снова поглядели друг на друга просветленным взглядом.
Солнце садилось. По холодному и чистому небу легко
пробегали лиловые, оранжевые и розовые отблески. Т а ким знакомым и милым жестом Сабина плотнее закуталась в шаль.
— Как вы себя чувствуете? — спросил Кристоф.
Сабина только пошевелила губами, словно отвечать
не стоило. Счастливые, они смотрели друг на друга. Им
казалось, что они уже потеряли было друг друга и вот
нашли.
Кристоф первый нарушил молчание.
— А я завтра уезжаю, — сказал он.
Сабина испуганно взглянула на него.
— Уезжаете? — повторила она.
Всего на две-три недели, — поспешно добавил
Кристоф.
— На две-три недели, — произнесла она уныло.
Кристоф объяснил, что он согласился дать несколько
концертов, но, вернувшись домой, уже никуда не тронется с места, целую зиму просидит здесь.
— Зиму, — повторила Сабина. — Д о зимы далеко...
—• Да нет, — возразил Кристоф, — совсем недолго.
Она, не глядя на него, покачала головой.
А когда мы увидимся? — спросила она помолчав.
Кристоф не понял ее вопроса: ведь он же сказал
когда.
— Сразу же, как вернусь, — значит, через две-три
недели.
Н о Сабина попрежнему сидела с таким жалким, растерянным видом, что Кристоф решил пошутить.
— Н у , для вас время быстро пройдет, — сказал о н , —
будете
спать.
— Да,
— сказала Сабина.
Она упорно не подымала глаз, пыталась улыбнуться,
но губки ее задрожали.
— Кристоф, — вдруг
произнесла
она,
подавшись
к нему всем телом.
В ее голосе послышалось смятение. Казалось, она молила:
«Останьтесь! Не уезжайте!»
Кристоф схватил Сабину за руку, посмотрел на нее;
он не понимал, почему так испугала ее эта разлука, ведь
они не увидятся всего две недели; и он ждал от нее
одного-единственного
слова,
чтобы
ответить:
«Я
остаюсь...»
Сабина хотела что-то сказать, но калитка распахнулась, и появилась Роза. Сабина отдернула руку и быстро
ушла к себе. На пороге она обернулась, посмотрела еще
раз на Кристофа и скрылась за дверью.
Кристоф надеялся увидеть Сабину вечером. Н о под
бдительным оком Фогелей он не сумел вырваться к ней
ни на минуту, сам по обыкновению замешкался с приготовлениями к отъезду, да и мать ходила за ним весь вечер по пятам.
На следующий день он уехал, как только забрезжил
рассвет. Проходя мимо домика Сабины, он хотел зайти,
постучать в окошко, — так мучительно было расставаться, не сказав ей «до свидания», ибо вчера появление
Розы помешало ему произнести нужные слова. Н о он решил, что Сабина еще спит и, пожалуй, рассердится, если
он разбудит ее в такую рань. Да и чтр он ей скажет?
Сейчас уже поздно отказываться от поездки, а вдруг она
именно этого попросит? И к тому же ему было приятно
чувствовать свою власть над нею, хотя даже от себя он
скрывал коварную мысль: что ж, пусть немножко помучается. О н никак не мог поверить, что Сабина действительно так близко приняла К сердцу его отъезд; и он
радовался при мысли, что эта недолгая разлука только
усилит ее нежность, если она вообще чувствует к нему
нежность.
Он побежал на вокзал. По дороге его мучили угрызения совести. Н о как только тронулся поезд, все было
забыто. Сердце захлестнула молодость. Он весело посмотрел на удаляющийся старый город, крыши и башни которого розовели в первых лучах солнца, с беспечностью
12
чему? Почему? Столько времени потеряно зря. Кристоф
сгорал от нетерпения услышать бесценные слова любви
из ее милых уст. И чем ближе подходил к родному городку поезд, тем сильнее томили его нетерпение и тоска.
Скорее! Скорее же! О , подумать только, что через час
он увидит ее!..
Было половина седьмого утра, когда Кристоф добрался домой. Все еще спали. Окна Сабининой квартиры
были закрыты. На цыпочках Кристоф прошел по двору,
боясь, как бы она не услышала его шаги. Вот будет
весело застать ее врасплох! О н поднялся к себе. Мать
еще спала. Стараясь не шуметь, Кристоф умылся и переоделся. Очень хотелось есть, но Кристоф боялся, что загремит чашками в буфете и разбудит Луизу. Во дворе
послышались шаги, он тихонько открыл окошко и увидел
Розу — как и обычно, она встала раньше всех в доме и
принялась мести двор. Кристоф вполголоса окликнул ее.
Увидев его, Роза вздрогнула от неожиданности и счастья,
но тут же взглянула на него суровым взглядом: «Должно
быть, дуется еще», — подумал и тут же забыл Кристоф — в таком он был чудесном настроении. Он сбежал
во двор.
— Роза, Роза, — заговорил он весело, — дай мне поскорее поесть, а то я тебя съем! Я просто умираю с голоду.
Роза улыбнулась и повела его на кухню, расположенную в нижнем этаже. Наливая молоко в чашку, Роза не
удержалась и засыпала Кристофа вопросами относительно его путешествия и концертов. И хотя Кристоф
отвечал ей многословно и охотно (он был так счастлив,
что вернулся домой, он радовался даже Розиной б о л товне), Роза внезапно замолчала, не докончив начатой
фразы, лицо ее вытянулось, она отвела глаза в сторону
и задумалась. Потом она опять принялась болтать, но
чувствовалось, что она раскаивается в своей болтливости; через минуту она снова прервала себя. Кристоф,
наконец, заметил это и обратился к ней с вопросом:
— Да что с тобой, Роза? Неужели ты на меня сердишься?
12*
539
Роза энергично покачала головой, желая показать, что
нет, не сердится, и вдруг с обычной своей угловатостью
повернулась к Кристофу и обеими руками схватила его
за руку.
— О Кристоф! — сказала она.
Кристоф был поражен. Кусок хлеба выпал у него из рук.
— Что? Что с л у ч и л о с ь ? — с п р о с и л он.
— А х , Кристоф, какое несчастье! Какое огромное несчастье!
Кристоф поднялся, оттолкнул стул. Он спросил, запинаясь:
— Где?
Роза указала на домик, стоявший по ту сторону двора.
— Сабина! — закричал он.
Роза заплакала.
— Она умерла.
Кристоф на мгновение словно ослеп. Он поднялся,
потом упал на стул, вцепился в угол стола, опрокинув
чашку и кувшин, — ему хотелось кричать в голос. Его терзала жесточайшая боль. Он задыхался, его начало рвать.
Роза испуганно захлопотала вокруг него; плача, она
поддерживала его голову.
Наконец, он смог сказать:
— Это неправда...
Он знал, что это правда. Н о он не хотел этой правды,
хотел, чтобы не было того, что произошло. Увидев, как
струятся слезы по лицу девушки, он уже не мог сомневаться и зарыдал.
Роза подняла голову.
— Кристоф! — окликнула она.
Упав грудью на стол, он закрыл лицо обеими руками.
Роза нагнулась над ним.
— Кристоф! Мама идет!..
Кристоф поднялся.
— Нет, нет, — сказал он, — я не хочу, чтоб она меня
видела.
Роза схватила Кристофа за руку и отвела его в маленький деревянный сарайчик, стоявший во дворе. Кристоф шел за ней, шатаясь, ничего не видя от слез. Роза
закрыла дверь. Они очутились в темноте. Кристоф присел на колоду, на которой рубили дрова. Роза пристрои-
лась напротив на связке хвороста. Все уличные шумы
доходили сюда словно издалека, приглушенно. Здесь
Кристоф мог плакать я кричать вдоволь, никто бы его
не услышал. И Кристоф рыдал яростно, неудержимо.
Роза никогда не представляла себе, что Кристоф может
так рыдать, не верила даже, что он может плакать; по
сравнению с ее полудетскими, быстро высыхающими слезами отчаяние мужчины было страшно и вызывало жалость. Ее пронизывала страстная любовь к Кристофу.
И в любви этой не было ничего эгоистического: Роза
испытывала неодолимую потребность жертвы, материнского самоотречения, ей хотелось страдать, лишь бы не
страдал он, хотелось взять на себя всю его боль. И она
как мать обняла Кристофа.
— Кристоф, дорогой, — повторяла она, — не плачь,
ну,- не плачь же!
,
Кристоф отвернулся.
—• Я хочу умереть.
Роза умоляюще сложила руки.
— Не говори так, Кристоф.
— Я хочу умереть. Я не могу... не могу больше
жить... К чему мне жизнь!
— Кристоф, Кристоф, миленький, ведь ты не один.
Все тебя любят.
— А мне-то что? Я ведь больше никого не люблю.
Пускай все умрут или живут, мне-то что. Я никого не
люблю. Я только ее люблю. Только ее любил! Только ее
любил!
И Кристоф зарыдал еще громче, пряча лицо в ладони.
Роза не знала, что сказать. Эгоистическая страсть Кристофа как ножом резала ей сердце. Она-то надеялась,
что сейчас, в горе, будет ближе к нему, а стала совсем
одинокой, совсем несчастной, еще несчастнее, чем раньше.
Горе не сблизило их, а только сильнее разлучило. И Роза
горько заплакала.
Прошло несколько минут, Кристоф вдруг перестал
плакать и спросил:
— А как? Как?
Роза поняла.
— Она тут же после твоего отъезда, в тот же вечер, заболела инфлюэнцой. Ей сразу стало очень плохо.
— Боже м о й ! — п р о с т о н а л К р и с т о ф . — Почему же
мне не написали?
— Я писала, — ответила Роза. — Я только не знала
твоего адреса. Т ы же нам ничего не сказал. Я спрашивала в театре. Никто не мог толком объяснить.
Кристоф знал, как застенчива Роза и чего стоили ей
эти хлопоты. Он спросил:
— Это она... она тебй посылала?
Роза отрицательно покачала головой.
— Нет, я подумала, что...
Кристоф поблагодарил ее взглядом. Сердце Розы
растаяло.
— Кристоф, бедный мой Кристоф! — повторяла она.
Рыдая, Роза бросилась ему на шею. Кристоф вдруг
понял, как драгоценна эта чистая нежность. Он так
нуждался в утешении! И он обнял ее.
— Какая ты хорошая, — сказал он, — ты, значит,
любила ее...
Роза высвободилась из объятий Кристофа, бросила
на него горящий взгляд и, ничего не ответив, снова зарыдала.
Этот взгляд все сказал ему. Взгляд этот говорил:
« Н е ее Я любила, а...»
Наконец, Кристоф увидел то, чего не желал видеть
все эти долгие месяцы. Он понял, что Роза его любит.
— Тише, — сказала Роза, — мама меня зовет.
С о двора доносился голос Амалии.
— Т ы сейчас пойдешь к себе? — спросила Роза.
— Нет, — ответил Кристоф, — я пока еще не могу, я
не могу говорить с мамой... Потом пойду.
— Тогда посиди здесь, — посоветовала Роза. — Я сейчас вернусь.
Кристоф остался один в темном сарайчике; узкая
полоска света проникала сквозь окошко, затканное паутиной. С улицы доносились крики торговки, за стеной в соседней конюшне фыркала лошадь и нетерпеливо перебирал^ ногами. Открытие, только что сделанное Кристофом, не доставило ему никакого удовольствия, но на
минуту отвлекло его от черных мыслей. Теперь он объяснил
себе многое, чего раньше не понимал. Десятки мелких,
незначительных фактов, которым он раньше не прида-
вал никакого значения, пришли ему на память и получили новый смысл. Он удивлялся самому себе: как си
может думать сейчас о таких пустяках; негодовал на
себя, что смел, пусть на короткое время, забыть свое
горе. Н о горе это было так велико, так давило, что в действие вступил инстинкт самосохранения, более властный,
чем воля, чем мужества, чем любовь; он-то и заставил
Кристофа отвлечься, ухватиться за новую мысль, подобно тому как утопающий в отчаянии хватается за первый попавшийся предмет, даже зная, что не спасется,
а только для того, чтобы хоть еще минуту удержаться на
поверхности. Впрочем, именно потому, что Кристоф страдал, он чувствовал теперь, как страдает и другой человек, страдает из-за него. Он понимал эти слезы, которые
сам исторг сейчас... Он жалел Розу. Он вспоминал, как
был жесток с ней, и знал, что и впредь будет так же
жесток. Ибо он не любил ее. К чему ему любовь Розы!
Бедная девочка!.. Напрасно он твердил себе, что она хорошая, добрая (ведь только сейчас она доказала свою
доброту). А на что ему ее доброта? На что ему ее жизнь?
«Почему, — думал он, — умерла не она и почему та не
осталась в живых?»
«Она жива, она Любит меня, — думал он, — она может говорить мне о своей любви сегодня, завтра, всю
жизнь, а та, единственная, которую я любил, она умерла,
так и не сказав мне, что любит меня, и я не сказал ей,
что люблю ее, и никогда я не услышу от нее слов любви,
и никогда она не узнает...»
-И вдруг он вспомнил последний вечер, вспомнил, как
они разговаривали и как их разговору помешала Роза.
Теперь он просто ненавидел Розу...
Дверь сарайчика скрипнула. Роза шепотом окликнула
Кристофа и в темноте ощупью добралась до него. Она
ззяла его за руку. Ему вдруг стало невыносимо ее присутствие, и он напрасно упрекал себя за это чувство
оно было сильнее его.
Роза молчала. Она так глубоко жалела Кристофа, что
научилась даже молчать. Кристоф был благодарен ей за
то, что она не смущает его горе ненужными словами.
Однако ему хотелось знать... Ведь Роза, только одна
Роза могла говорить с ним о ней. О н спросил еле
слышно:
— А когда она...
( О н не смел спросить: «умерла».)
— В субботу на той неделе, — ответила Роза.
Вдруг воспоминания прорезали тьму.
—- Ночью, — сказал он утвердительно.
Роза с изумлением посмотрела на Кристофа и подтвердила:
— Да, ночью, между двумя и тремя часами.
Похоронная мелодия пришла ему на память.
Дрожа, он спросил:'
— Она сильно страдала?
— Нет, слава богу, нет, дорогой Кристоф, совсем
почти не страдала. Она так ослабла. Даже не боролась
с болезнью. М ы сразу поняли, что она умрет.
— А она понимала?
— Н е знаю. Думаю...
— Она что-нибудь говорила?
— Нет, ничего. Стонала только, как ребенок.
— Т ы была там?
— Да, была, целых два дня, пока ее брат не приехал.
В порыве признательности Кристоф крепко сжал руку
Розы.
— Спасибо тебе!
Роза почувствовала, как вся кровь прилила к ее
сердцу.
Помолчав немного, он произнес, наконец, те слова, которые жгли его:
— А она мне ничего не велела передать?
Роза печально покачала головой. О , если бы она
могла ответить так, как ему хотелось... И она упрекала
себя, что не умеет лгать. Она попыталась его утешить:
— Она ведь была без сознания.
— А она говорила что-нибудь?
— Говорила, только никто ничего не мог понять.
Очень тихо говорила.
— А где ее дочка?
— Брат увез к себе в деревню.
— А она?
— И ее тоже похоронили в деревне. В прошлый понедельник увезли туда.
И оба заплакали.
Раздался голос г-жи Фогель, она опять звала Розу.
Оставшись один, Кристоф мучительно думал о днях,
протекших после ее смерти. Восемь дней, уже восемь дней...
О , боже, что с ней сталось!.. Ведь всю неделю дождь
поливал землю. А он тем временем смеялся, он был
счастлив!
Он нащупал в кармане сверток, завернутый в шелковистую бумагу; это были серебряные пряжки, он купил
их ей, для туфелек. О н вспомнил тот вечер, когда его
рука сжимала ее маленькую ножку, с которой соскользнула туфля. Маленькие ее ножки, что с Ними стало сейчас? Как, должно быть, им холодно!.. О н подумал, что
прикосновение к этой теплой и живой ножке было единственным, что осталось от нее, от ее желанного тела. Н и
разу он не осмелился прикоснуться к ней, обнять ее, прижать к себе. И вот она ушла — неузнанная и навсегда.
О н ничего не знал о ней, не знал ни ее души, ни ее тела.
Что ему вспомнить О ее земной оболочке, о ее жизни, о ее
любви?.. Да и любила ли она его, где доказательства?..
Н и письма, ни слова — ничего у него нет. Где найти, где
обрести ее, вне или в самом себе? О , небытие! Ничего
не осталось ему от нее кроме любви к ней, ничего не осталось кроме любви... И наперекор всему могучее желание
вырвать любовь из-под власти разрушения, настоятельная потребность отрицать смерть привязывали его к этой
любви, к тому, что уцелело, силою неистовой веры:
...Ые 5оп §1а т о П о ; е Ьеп с'а]Ьег§о сап§ъ
Кеэ1о ш (е угео, с'ог Ш] уес1| е р1апв1,
8е 1'ип пе1Га1[го агпап1е 81 1габ{огта...
«... Я не умерла, я лишь переменила жилище, я продолжаю жить в тебе, кто видит меня и плачет обо мне.
В душу любящего превращается душа любимой...»
Кристоф никогда не читал этих возвышенных строф,
но они были в нем. Каждому из нас приходит черед подыматься на Голгофу веков. И достоянием каждого
становятся муки, безнадежная надежда и безумие веков.
Каждый идет по стопам тех, кто были раньше, до него,
тех, кто раньше боролись со смертью, отрицали смерть и
умерли.
Кристоф заперся у себя и никуда не выходил. С утра
до вечера не открывались ставни: слишком было страшно
увидеть окна домика, стоявшего на противоположной стороне двора. Он избегал Фогелей. Они стали ему отвратительны. Упрекнуть их было не в чем: они были слишком славные люди и слишком верующие, они сумели смирить свои чувства перед лицом смерти. Они поняли горе
Кристофа и отнеслись к нему с уважением, не считаясь
с личными симпатиями; они избегали произносить при
нем имя Сабины. Н о когда она была жива, они были ее
врагами, и этого было достаточно, чтобы теперь, когда
она умерла, они стали врагами Кристофа.
Впрочем, ничто не изменилось в этом шумном и хлопотливом семействе, и хотя Эйлер — Фогели испытывали
искреннюю жалость, правда довольно быстро прошедшую, слишком явно чувствовалось, что смерть Сабины
мало их трогает (что было более чем естественно); возможно, в глубине души они чувствовали даже облегчение. Так по крайней мере казалось Кристофу. Теперь,
когда планы Фогелей на его счет стали ему известны, он
нарочно приписывал им бог знает что. А на самом деле
их меньше всего интересовал Кристоф, и совершенно напрасно он преувеличивал свое значение. Т а к или иначе,
но он не сомневался, что для Амалии со смертью Сабины
исчезла главная помеха, мешавшая осуществлению ее
планов, и поле действия оставалось, таким образом, за
Розой. Поэтому-то он ее и ненавидел. Т о , что они (читай: Фогели, Луиза и сама Роза) посмели втихомолку,
даже не посоветовавшись с ним, распоряжаться его
судьбой, — да это одно, при любых условиях, восстанавливало Кристофа против той, которую ему навязывали. Всякий раз когда ему чудилось, что Фогели или
кто-либо другой посягают на его настороженную свободу,
он вставал на дыбы. А в данном случае речь шла не
о нем одном. Права,, предъявляемые на него, затрагивали.
ие только самого Кристофа, но и покойную Сабину, которой принадлежало навеки его сердце. И он яростно защищал свои права, хотя никто на них и не думал покушаться. Он подозрительно смотрел даже на добрую Розу,
которая страдала, видя его страдания, и часто стучалась
к нему в комнату, желая утешить Кристофа, поговорить
с ним о той, другой. Он не отталкивал Розу: ему необходимо было говорить о Сабине с тем, кто ее знал, ему хотелось в мельчайших подробностях услышать, что происходило во время ее болезни. Н о никакой благодарности к Розе он не чувствовал, он видел в этих беседах
лишь корыстный интерес. Разве не ясно, что Амалия
разрешала эти визиты и эти долгие беседы, которых
раньше она никогда бы не потерпела, только потому, что
это на руку Фогелям? А разве Роза во всем не согласна
с домашними? Кристоф не хотел верить, что Роза жалеет
его искренно, что руководят ею отнюдь не личные соображения.
А ведь так оно и было. Роза жалела Кристофа всем
сердцем. Она Заставляла себя видеть Сабину глазами
Кристофа, любить ее; любя его, она сурово осуждала
себя за те дурные чувства, которые временами подымались в ней против Сабины, и вечерами, молясь, просила
у покойницы прощения. Н о могла ли Роза забыть, что
она-то жива, видит Кристофа десятки раз на день, любит его и что теперь ей нечего бояться соперницы, которая исчезла и память о которой исчезнет мало-помалу,
тогда как она, Роза, осталась и, быть может, в один прекрасный день... Разве могла она, переживая собственную
скорбь, переживая скорбь друга, которая была ей ближе,
чем своя собственная, могла ли она сдержать невольную
р.спышку радости, помешать безрассудной
надежде?
Правда, Роза тут же одергивала себя. И вспышка —
всего лишь вспышка. Н о и этого было достаточно. Кристоф все замечал. Он взглядывал на Розу так, что у нее
леденело сердце. Она читала в его глазах ненависть и понимала, что он сердится за то, что она живет, когда та,
другая, умерла.
Как-то приехал со своей тележкой мельник забрать
скромную обстановку Сабины. Возвращаясь с урока,
Кристоф увидел, что перед дверью прямо на улице стоит
кровать, шкап, лежат матрацы, белье, — все, что у нее
было, все, что от нее осталось. Зрелище было непереносимо тяжелым. Кристоф быстро прошел мимо. В воротах
он встретил Бертольда, и тот его остановил.
— А х , дорогой мой сударь, — сказал он, горячо пожимая руку Кристофу, — кто бы мог сказать, что такое
горе приключится! Как мы веселились тогда! А ведь
с того самого дня, с этой проклятой лодки все и пошло,
с тех пор она и заболела. Да что поделаешь, слезами
горю не поможешь. Умерла. А там и наш черед придет.
Такова жизнь... А как ваше здоровьице? Я-то, слава
богу, ничего!
Был он красный и потный, и пахло от него вином.
И это ее брат! Он имеет право горевать о ней, вспоминать ее — мысль эта оскорбляла Кристофа. Он страдал, слыша, как этот человек говорил о той, которую
любил он, Кристоф. А мельник, напротив, радовался, что
наконец-то нашелся друг, с которым можно по душам
поговорить о покойнице Сабине, и не понимал, почему
Кристоф холодно молчит в ответ на все его речи. Мельник и не подозревал, что его присутствие, напоминание
о счастливом дне, проведенном в деревне, грубое прикосновение к светлым воспоминаниям, жалкий скарб Сабины, валявшийся прямо на земле, даже то, что мельник
в такт разговору постукивал ногой о спинку кровати,—
все это подымало боль и горечь в душе Кристофа. Уже
одно то, что мельник смел произносить имя Сабины, причиняло Кристофу жестокие муки. Ему хотелось прервать
Бертольда, но он не знал, как это сделать. О н стал подыматься по лестнице, а мельник увязался за ним и
даже придержал за рукав, чтобы удобнее было разговаривать. Когда же мельник стал рассказывать о болезни
Сабины с тем необъяснимым удовольствием, с которьм
многие люди, особенно простые, говорят о болезнях,
присовокупляя множество мельчайших
подробностей,
Кристоф не выдержал (он весь сжался, чтобы не закричать от боли) и решительно прервал рассказчика.
—
глядя
И
ность
Простите,—сказал он ледяным тоном, свирепо
на мельника, — мне нужно идти.
ушел, даже не попрощавшись. Такая бесчувственвозмутила Бертольда. Он догадывался о взаимных
чувствах покойной сестры и Кристофа. И вдруг этот молодой человек взял и выказал такое безразличие, — да он
просто чудовище! Мельник решил, что у Кристофа нет
сердца.
А Кристоф вбежал в свою комнату. Он буквально задыхался. И пока мельник грузил на тележку Сабинины
пожитки, он все время просидел взаперти. Он поклялся
даже не подходить к окну, но тут же нарушил клятву и,
спрятавшись за занавеску, с мучительным вниманием
следил за тем, как исчезали с его глаз такие трогательные и любимые вещи. И когда тележка завернула за
угол, ему захотелось сбежать вниз, крикнуть: «Нет, нет,
оставьте их мне! Н е увозите!» О н бы со слезами вымолил
у мельника какой-нибудь пустяк, чтобы хоть что-то от
нее осталось. Н о как заговорить с ним? К т о он для
этого мельника? О его любви даже она не знала —
как же открыться чужому человеку? Да если он начнет
говорить, он тут же разрыдается... Нет, нет, надо молчать, надо молча глядеть, как исчезает навсегда все то,
что связано с его любовью, и не сметь, не мочь сделать
ни шага, не сказать ни слова, чтобы спасти пусть обломок крушения...
И когда все было кончено, когда домик опустел, закрылись за мельником ворота, когда прогрохотала мимо
тележка и задрожали в окнах стекла, когда затих последний стук колес, — Кристоф бросился ничком на пол и
лежал так без слез, без мыслей; он не страдал и не боролся, он оцепенел.
В дверь постучали. Кристоф не пошевелился. Вторичный стук. Оказывается, Кристоф забыл запереть дверь
на ключ. В комнату вошла Роза. Увидев Кристофа, распростертого на полу, она вскрикнула и в испуге остановилась. О н поднял голову и гневно спросил:
— Чего тебе? Чего тебе надо? Оставь меня в покое.
Н о Роза не уходила. Она стояла, прислонившись спиной к двери, и, запинаясь, повторяла:
— Кристоф!
Кристоф молча поднялся — ему было стыдно, что
Роза видела его в минуту слабости, и, стряхивая с пиджака пыль, он сурово спросил:
— Н у , что тебе нужно?
— Прости, Кристоф, — смущенно пролепетала Роза. —
Я пришла... я тебе принесла...
Только сейчас Кристоф заметил, что Роза что-то держит в руке.
— Вот, возьми, — сказала она, протягивая Кристофу
какой-то предмет. — Я попросила Бертольда, чтобы он
дал мне что-нибудь на память о Сабине. Я подумала, что
тебе будет приятно...
Это было маленькое карманное зеркальце в серебряной оправе; Сабина смотрелась в него часами, не из кокетства, нет, а просто от нечего делать. Кристоф схватил
зеркальце, схватил протянувшую его руку Розы.
— О Роза! —произнес он.
Его потрясла доброта Розы и своя собственная несправедливость. Быстрым движением он опустился на
колени и- поцеловал ей руку.
— Прости... прости... — твердил он.
Сначала Роза ничего не поняла, потом поняла все,
слишком хорошо поняла; она покраснела, задрожала и
залилась слезами. Она поняла, что значило это «прости».
«Прости, что я так несправедлив к тебе... прости, что
я тебя не люблю... прости, что я не могу... что я не могу
тебя любить, прости, что я тебя никогда не полюблю!..»
Роза не приняла руки: она знала, что сейчас Кристоф
целует не ее. И, прижавшись щекой к ладони Розы, Кристоф горько плакал, он знал, что она угадала его мысли;
ему было больно и грустно, что он не может полюбить
ее, что он заставляет ее страдать.
И они долго плакали в полутемной комнате.
Наконец, Роза отняла руку. Кристоф бормотал:
— Прости меня!
Роза тихо положила ладонь на его волосы. Кристоф
поднялся. Они молча поцеловались, и каждый ощутил на
своих губах едкий вкус слез.
— М ы с тобой всю жизнь будем друзьями! — шепнул Кристоф.
Роза кивнула головой и вышла из комнаты; она страдала и не могла говорить.
О б а думали: -как скверно устроен этот мир. К т о любит — того не любят. К т о любим — тот не любит. А кто
любит и кто любим — рано или поздно разлучается ' со
своей любовью... И он страдает. И заставляет страдать другого. И не всегда самый несчастный тот, кто
страдает.
Кристоф попрежнему избегал сидеть дома. О н не мог
здесь оставаться. Н е мог видеть окна без занавесок, опустевшие комнаты.
Н о еще горшая боль подстерегала его. Старик Эйлер
поспешил сдать квартиру Сабины. В один прекрасный
день Кристоф увидел в комнате Сабины чужие лица. Н о вая жизнь, дерзко ворвавшаяся сюда, стерла последние
следы навсегда исчезнувшей жизни.
Кристоф при каждом удобном случае убегал прочь и
целью дни проводил вне дома.; возвращался он только
ночью, когда все уже спали. Снова начались загородные
прогулки. И всякий раз ноги сами приводили его к ферме
Бертольда. Н о он не вошел туда ни разу, не смел приблизиться; он на почтительном расстоянии бродил вокруг дома. Случайно он обнаружил укромный уголок,
откуда были видны вся ферма мельника, река и домик;
здесь заканчивалась каждая его прогулка. Отсюда он следил за излучинами реки, вплоть до той дальней, где сбегали к воде плакучие ивы, где впервые он увидел на
личике Сабины тень смерти. Отсюда он различал два
окна, там, в двух соседних комнатах, где' они не спали
всю ночь, такие близкие, такие далекие, разделенные
только дверью — дверью, которая вела в вечность. У подножия холма, там, внизу, лежало кладбище, но он не
осмеливался туда войти — с детства он испытывал ужас
перед этой полной тлена землей, с которой Кристоф никак не связывал образы любимых им и ушедших навеки
людей. Н о отсюда, сверху, маленький деревенский погост вовсе не казался печальным — он мирно спал в лучах солнца. Спал! Она так любила спать!.. И теперь уж
ничто не потревожит ее сна. Внизу в долине перекликались петухи. Оттуда, с фермы, долетал глухой стук мельничного колеса, кудахтанье, кряканье, детские веселые
крики. Он видел дочку Сабины, видел, как она бегала,
до него доносился ее смех. Как-то раз он подстерег ее на
ния, ярче молнии, когда это ему удавалось. Н о он расплачивался за них часами ожидания и мрака.
«Бедная Сабина, — думал он, — все они тебя забыли,
только один я люблю тебя, только я навсегда сохранил
твой образ, о бесценное мое сокровище! Т ы моя, ты со
мной, ты никогда не уйдешь от меня!»
Он говорил так, потому что она уже ускользала, уходила из его мыслей, как вода из пригоршни. Он, верный любовник, попрежнему отправлялся на свидание.
Ему хотелось думать о Сабине, он закрывал глаза. Н о
проходило полчаса, час, два часа, и он вдруг замечал,
что не думает ни о чем. Е г о расплывчатая и податливая
мысль, как губка, впитывала все шумы, подымавшиеся
снизу: шум воды у плотины, позвякивание колокольчиков, сопровождавшее каждое движение двух коз, что паслись на склоне холма, шелест ветра, игравшего низенькими
тоненькими осинками, в чахлой тени которых он лежал.
Он злился на себя, на глупые свои думы; послушная
мысль пыталась запечатлеть исчезнувший навеки образ,
с которым он желал связать свою жизнь; н о мысль сдавалась, уставшая и обессиленная, и вновь со вздохом
облегчения он отдавался ленивому потоку впечатлений
ЖИЗНИ.
Он старался стряхнуть с себя оцепенение. Бегал по
всей округе в поисках Сабины. Искал ее в зеркале, отражавшем ее улыбки. Искал ее на берегу реки, в воды которой она окунала руки. Н о зеркало и вода услужливо
показывали только его лицо, его собственное отражение.
Возбужденный ходьбой, свежим воздухом, мощным током молодой крови, он чувствовал, как в нем просыпается
музыка. О н пытался обмануть себя.
« О Сабина!..» — вздыхал он.
Ей посвящал он свои песни, решив оживить в музыке свою любовь и свою боль. И действительно, любовь
и боль оживали в звуках, но бедная Сабина была здесь
ни при чем. Любовь и боль обращены были к будущему,
а не к прошедшему. Кристоф ничего не мог поделать со
своей молодостью. Соки жизни забродили в нем с новой
силой. Е г о горе, его печаль, его целомудренная и пламенная любовь, его затаенные желания — все лишь разжигало лихорадку. И, словно смеясь над его скорбью,
сердце билось веселым и буйным ритмом, задорные песня
неслись, как пьяные, сметая размеры: все славословило
жизнь, сама грусть становилась празднеством. Кристоф,
слишком честный по натуре, не пытался продолжать
обман и презирал себя. Н о жизнь стремительно уносила
его, и с нахмуренным челом, с душой, возлюбившей
смерть, и с телом, возлюбившим жизнь, он вновь отдавался нарождающейся силе, хмельной и бессмысленной
радости бытия; боль, жалость, отчаяние, горящая рана
непоправимой потери, — все смертные муки лишь закаляют и подгоняют сильных духом, впиваясь в бока,
словно требовательно злые шпоры.
Однако Кристоф знал, что в глубинах души он сохранит, как в неприступном и неприкосновенном тайнике,
тень Сабины. Никакому потоку жизни не унести ее. Каждый из нас носит в себе как бы маленькое кладбище, где
покоятся вое, кого мы любили. Они мирно спят там годами, и ничто не нарушает их сна. Н о приходит день —
мы знаем-, что такой день приходит, — и могильный ров
расступается. Мертвецы выходят из своих могил и улыбаются бескровными устами, всё теми же любящими
устами, любимому, возлюбленному, в чьем лоне живет
их память, подобно тому как спит ребенок в материнской утробе.
Часть
третья
АДА
После дождливого лета наступила сверкающе ясная
осень. Ветви яблонь и груш гнулись под тяжестью плодов. Краснощекие яблоки блестели сквозь листву, как
бильярдные шары. Т о тут, то там деревья поспешно облекались в блистательное убранство осени: огненно-красное, пурпуровое, цвета спелой дыни, апельсина, лимона,
цвета густой подливы, цветаподрумяненного • окорока.
Лес стоял пестрый, как переливчатая тигровая шкура, и
луга убрались крохотными розовыми огоньками прозрачных безвременников.
Кристоф спускался с холма. Воскресный день угасал.
Шагал он крупно, почти бежал, следуя крутому уклону.
Напевал музыкальную фразу, которая с утра настойчиво'
звучала у него в ушах. Растрепанный, с обветренным лицом, он шел, дирижируя в такт шагам рукой, дико вращая глазами, и вдруг на повороте дороги увидел стену,
а на ней белокурую девушку, которая изо всех сил притягивала к себе толстую ветку дерева и жадно засовывала
в рот маленькие синеватые сливы. О б а замерли от неожиданности. Девушка с испугом смотрела на Кристофа,
пережевывая сливу, потом вдруг расхохоталась. Кристоф
последовал ее примеру. На незнакомку приятно было
глядеть: ее круглое личико лучистой россыпью обрамляли белокурые вьющиеся волосы, щеки у нее были
круглые и розовые, глаза голубые, нос довольно большой, но задорно вздернутый, рот маленький, из-под
яркокрасных губ виднелись белые зубы с крупными,
немного выступающими вперед резцами, подбородок чувственный, и вся она была статная, полнотелая, хорошо
сложенная, крепко сбитая. Кристоф крикнул ей, не останавливаясь:
— Приятного аппетита!
Н о девушка позвала его:
— Послушайте-ка! Будьте добреньки, помогите мне.
Никак не слезу...
Кристоф подошел поближе и осведомился, как же ей
удалось влезть на стену.
— А когти-то на что... Влезать легко...
— Особенно когда над самой головой висит такое
лакомое угощение.
— Ну, конечно... Зато когда наешься, так вся храбрость сразу пропадает, даже не знаешь, как быть.
О н взглянул на склонившееся над ним девичье лицо
и сказал:
— Вам и здесь хорошо, на стене. Подождите до
завтра. Я зайду вас проведать.
Н о сам не трогался с места, словно прирос к земле.
Девушка сделала притворно-испуганную мину и стала
умолять Кристофа, мило гримасничая, чтобы он не
оставил ее в беде. Они со смехом смотрели друг на друга.
Показывая на ветку, за которую она держалась, девушка
спросила:
— А разве вы не хотите?
Чувство уважения к чужой собственности Не возросло
в Кристофе со времени совместных прогулок с Отто, и он
сразу же согласился. Девушка от души забавлялась,
швыряя в Кристофа сливами. Когда он наелся, она потребовала:
— Ну, теперь помогайте.
Однако Кристофу было приятно помучить незнакомку. А она сердилась и нетерпеливо понукала его. Наконец, он решился:
— Прыгайте! — и протянул ей руку.
Девушка совсем было собралась прыгнуть, но вдруг
спохватилась:
— Подождите-ка, сначала нужно запастись на дорогу.
Она стала рвать самые крупные сливы, до которых
только могла дотянуться, и засовывала их за приятно
округлый корсаж.
— Осторожнее, слышите! Смотрите не раздавите
слив!
А Кристофу как раз этого и хотелось.
Девушка нагнулась и прыгнула прямо в его объятия.
Мускулистый Кристоф невольно пошатнулся под тяжестью ее тела и подался назад. Они были одного роста. Их лица соприкасались. Кристоф поцеловал ее влажные, сладкие от сока слив губы, и она без малейшего
стеснения ответила на поцелуй.
— Куда вы идете? — спросил он.
— Сама не знаю.
— Вы, значит, одна гуляете?
— Нет, с друзьями. Только я их потеряла. Эй, ау,
ау! — вдруг закричала она во всю силу своих легких.
Никто не ответил.
Н о девушку, видимо, это не смутило. Они зашагали
рядом, сами не зная куда, просто так, без дороги.
— А вы куда идете?—спохватилась она.
-— Сам не знаю.
— Вот и чудесно. Тогда пойдемте вместе.
Она вытаскивала сливы из-за оттопырившегося корсажа и, вкусно причмокивая, жевала их.
— Вы же заболеете.
— Я ? Да никогда в жизни. Я их с утра до ночи ем.
В глубоком вырезе платья Кристоф увидел кружево
рубашки.
— Только они сейчас теплые.
— Посмотрим.
Девушка со смехом протянула ему сливу. О н съел.
Она искоса смотрела на него и по-детски сосала мякоть
сливы. Кристоф уж и сам не знал, чем может окончиться это приключение. Возможно, что у нее на этот
счет были кое-какие догадки. Она ждала.
— Эй, а у ! — р а з д а л о с ь в лесу.
А у ! — ответила она. — Это наши! — обратилась
девушка к Кристофу. — Вот и хорошо.
На самом деле она считала, что ничего хорошего
в этом нет. Н о не затем даны женщине слова, чтобы говорить то, что она думает... Упаси господь! Ч т о бы сталось тогда в нашем мире с нравственностью?
Голоса приближались. Спутники девушки, очевидно,
Еыбрались на дорогу. Вдруг она одним махом перескочила придорожную канаву, взобралась на противоположный откос и спряталась за деревьями. Кристоф с удивлением поглядел на нее. Она властным жестом велела ему
последовать за ней. Кристоф повиновался. Она направилась в самую чащу леса.
— А у , ау! — крикнула она еще раз, когда они уже
углубились в л е с . — П у с к а й они меня п о и щ у т ! — п о я с нила она Кристофу.
Спутники девушки остановились у дороги, прислушиваясь, откуда идет голос. Они ответили на ее крик и
тоже вошли в лес. Н о девушка отнюдь не намеревалась
их ждать. Посмеиваясь про себя, она забиралась все
дальше, петляя по лесу. Друзья чуть не надорвались,
зовя ее. А она молча слушала их отчаянные призывы, потом, вдруг, отбежав в сторону, начинала аукать. Наконец, тем это надоело, и они решили, что лучшее средство
вообще не искать ее: сама прибежит.
— Счастливого пути, — донеслось с опушки, и затем
послышалась удалявшаяся песня.
Девушка рассердилась: как это они осмелились не подождать ее? Х о т я она сама старалась отделаться от них,
ей не понравилось, что они так легко отказались от поисков. Кристоф только плечами пожимал. Эта игра
в прятки в обществе незнакомой девушки не особенно его
увлекала, и он даже не подумал воспользоваться их одиночеством среди леса. Да и девушка, казалось, не думала об этом. О т досады она даже забыла о Кристофе.
— Ну, это уж слишком, — заявила она, сердито
хлопнув в ладоши. — Значит, они меня так здесь одну и
оставили.
— Н о ведь вы сами этого хотели, — заметил Кри-:
стоф.
— Вовсе не хотела.
— Вы же от них убежали.
— Пусть убежала, это мое дело, а не их. Они
должны были меня искать. Вдруг я заблужусь?
У нее даже губы задрожали при мысли о том, что
могло произойти, если... если произошло бы то, чего не
произошло.
— Ну, я им теперь покажу!—воскликнула она.
И быстрым шагом направилась к дороге.
Очутившись на дороге, она вдруг вспомнила о Кристофе и взглянула на него. Н о слишком поздно. Девушка
рассмеялась. Чертенок, который сидел в ней, вдруг
куда-то исчез. И сейчас она смотрела на Кристофа
равнодушным взглядом. И потом ей хотелось есть. Желудок настойчиво напоминал, что пора ужинать, и она
торопилась догнать своих друзей, которые, как условлено было, зайдут в харчевню. Она взяла Кристофа под
руку и оперлась на него всей своей тяжестью; она ныла,
хныкала, уверяла, что от усталости не может шагу ступить. Это не помешало ей вдруг потащить за собой
Кристофа вниз по склону холма, бегать, кричать и
смеяться, как сумасшедшая.
Они разговорились. Девушке не было известно имя
Кристофа, и его звание музыканта не вызывало у нее
ни малейшего почтения. А он узнал, что она работает
в шляпном магазине на Кайзерштрассе (самая шикарная
улица города), имя ее Адельхайд, но друзья^ зовут ее
просто А д а . Пошла она сегодня гулять со своей подружкой, которая работает в том же магазине, а кавалеры их
очень приличные молодые люди — один служит в банке
Вейлера, а другой — приказчик в большом модном магазине. Они решили воспользоваться воскресным днем и
условились пообедать в харчевне «Щука», откуда открывается очаровательный вид на Рейн, а обратно вернуться
на пароходике.
Вся компания уже сидела за столом, когда подошли
А д а с Кристофом. А д а тут же устроила друзьям бурную сцену, она упрекала тих за подлое предательство и
представила им Кристофа как своего спасителя. Н о они
пропустили мимо ушей ее горькие сетования. Оказалось,
что оба кавалера знают Кристофа — банковский служащий понаслышке, а приказчик даже помнил кое-что из
произведений Кристофа (.и тут же и з вежливости промурлыкал несколько тактов). Их подчеркнутое уважение
к Кристофу произвело сильное впечатление на А д у и
еще больше на Мирру, Адину подружку (в действительности ее звали Ганой, или Иоганна); это была брюнетка
с прищуренными глазами, выпуклым лбом, с гладко
зачесанными волосами, чем-то неуловимо похожая на китаяночку; все ее подвижное, немножко козье личико с золотисто-смуглым оттенком кожи было не лишено своеобразного очарования. Мирра начала явно кокетничать
с господином Но* Мизкиз'ом. Все они упрашивали Кристофа сделать им честь откушать с ними.
Впервые в жизни Кристоф попал на такую пирушку;
оба кавалера наперебой старались ему услужить, а обе
дамы — покорить гостя и, как полагается добрым приятельницам, отбить его друг у друга. О б е заигрывали
с Кристофом. Мирра, церемонно' улыбаясь и прикрыв
веками глаза, касалась под столом его ноги. Дерзкая
А д а действовала открыто, пуская в ход разом все свои
прелести — красивые глаза, красиво очерченные губы.
Э т о грубоватое кокетство смущало Кристофа. Бойкие девушки являли приятный контраст с надутыми физиономиями Эйлеров — Фогелей. Мирра его заинтересовала —
сразу было заметно, что она гораздо, умнее А д ы , но ее
заискивающие манеры и двусмысленная улыбка и привлекали Кристофа и отталкивали. Мирра не могла соперничать с А д о й , от которой исходил могучий ток
жизни и чувственности, и отлично это понимала. Увидев, что ее попытки не удались, Мирра разом прекратила игру и теперь сидела с загадочной улыбкой, в надежде что придет и ее час. Восторжествовав над своей
соперницей, А д а отказалась от борьбы, ибо и кокетничала-то она с Кристофом, желая досадить подруге, а теперь, когда одержала над ней верх, сразу как-то успокоилась. Н о все же игра захватила и ее. В глазах Кристофа она читала страсть, и в ней самой загоралась
страсть. Вдруг А д а замолчала, оставила свое надоедливое и грубоватое заигрывание; они без слов смотрели
друг на друга, оба ощущая на губах вкус первого беглого поцелуя. Временами они присоединялись к шумному веселью своих сотрапезников, потом снова замолкали и украдкой переглядывались. А к концу обеда
даже и глядеть перестали, боясь выдать себя. Поглощенные своими переживаниями, они таили в себе свои желания.
После обеда решили, что пора домой. Д о пристани
надо было пройти лесом километра два. А д а поднялась
первая, за нею Кристоф. Н а крылечке они остановились
подождать остальную компанию; они стояли рядом, не
разговаривая, окутанные густым туманом, сквозь который с трудом пробивался с в е т единственного фонаря,
горевшего у входа в харчевню. Мирра все еще охорашивалась перед зеркалом.
Вдруг А д а схватила Кристофа за руку и увлекла за
собой; они обогнули дом и углубились в сад, где густела
тень. Т у т они спрятались под балкончиком, с которого
спадала завеса дикого винограда. Мрак окружил их. Они
не видели даже друг друга. Ветер сердито раскачивал
верхушки сосен. Кристоф чувствовал теплые пальцы
А д ы , которые она переплела с его пальцами, и запах гелиотропа, исходивший от ее тела.
Внезапно А д а притянула Кристофа к себе. 1 убы его
скользнули по влажным от росы волосам А д ы , потом
он начал целовать ее глаза, ресницы, н о з д р и , крепкие
скулы, уголок рта и, наконец, нашел ее губы и прильнул
К
НИМ.
Кавалеры и Мирра вышли на крыльцо. Кто-то крикнул:
— Ада!
Они не тронулись с места; оба с трудом переводили
дыхание, прижавшись друг к другу всем телом, не отрывая губ.
Затем послышался голосок Мирры:
— Да они уже ушли вперед.
Шаги затихли во мраке. А Кристоф и А д а обнялись
еще крепче и уже не различали, что шепчут в страсти их
нерасторжимо слившиеся губы.
_
• Вдали на сельской колокольне пробили часы. Кристоф
разжал объятия. Надо было торопиться. Н е сговариваясь, они пошли по дороге, крепко держась за руки;
он старался шагать в такт ее не крупным, но быстрым
и решительным шажкам. Н а пустынной дороге, в заснувшей деревне не было » и души. Кристоф и А д а с трудом
различали путь, но их вела блаженная уверенность,
разлитая в этой желанной тьме. Н и разу они не оступились, не запнулись о камень. Чувствуя, что опаздывают, они решили идти кратчайшим путем. Тропинка,
вившаяся среди виноградника, подымалась и несколько
раз опоясывала склон холма. Вдали в тумане слышался
плеск реки, звонко били по воде плицы уходившего пароходика. Они сошли с дорожки и побежали прямо через поле. Вот и берег Рейна, но до пристани еще далеко.
Однако это ничуть не расстраивало их. А д а , казалось,
забыла, что весь вечер жаловалась на усталость. Они
могли бы шагать так хоть ЕСЮ ночь по сонным травам,
сквозь клочья тумана, который здесь, над рекой, окутанной белым лунным покрывалом, стал еще гуще, еще
влажнее. Гудок на пароходике вдруг завыл, невидимое
во мраке чудовище, пыхтя, тяжело отвалило от пристани.
А они со смехом воскликнули:
— Что ж, подождем следующего!
Мелкие волны, поднятые пароходом, бесшумно разбивались у их ног.
На пристани им сообщили:
— Последний пароход ушел.
Сердце Кристофа забилось. Рука А д ы крепче сжала
его руку.
— Ну
и пусть!—воскликнула
она. — Завтра-то
ведь будет пароход!
В нескольких шагах среди тумана виднелся бледный
нимб — это горел фонарь, висевший на столбе возле реки.
А чуть подальше светились окошки маленькой деревенской гостиницы.
Они вошли в крошечный садик. Под ногами захрустел песок. С трудом они отыскали лестницу. В гостинице уже начинали тушить огни. А д а , держа Кристофа
под руку, потребовала комнату. Их провели в номер, выходивший
окнами в садик.
Кристоф,
высунувшись
в окошко, видел фосфоресцирующую реку и одинокий
глаз фонаря, о стекла которого ударялись с разлета
длинноногие комары. Замок в двери щелкнул. А д а , улыбаясь, стояла у постели. Кристоф не смел взглянуть на
нее. Она тоже избегала глядеть на Кристофа, но сквозь
опущенные ресницы следила за каждым его движением.
Половицы звонко скрипели под ногой.. Сквозь тонкие перегородки доносились все шумы гостиницы. Они сели на
кровать и молча обнялись.
Мерцающий
свет, шедший из сада» погас. Все
по-
гасло...
Ночь... Бездна... Н и света, ни проблеска мысли...
Жизнь. Сила бытия, непостижимая и всепожирающая
сила. Всевластная; радость. Непереносимая радость. Радость, поглощающая все существо, как пустота — камень.
Смерч желаний, затягивающий мысль. Нелепый и упоительный закон незрячих и опьяненных собою миров, движущихся в ночи.
Ночь... Слившееся дыхание, золотистая теплота двух
тел, растворяющихся друг в друге, оцепенение, куда они
проваливаются вдвоем, как в бездну... Ночь, нет, не ночь,
а ночи... часы, нет не часы, а века... мгновения, которые
равносильны умиранию... Общие грезы, какие-то слова,
произнесенные с • закрытыми глазами, мимолетное прикосновение голых ног, ищущих друг друга даже в полусне, слезы и смех, счастье любить среди огромной пустоты мира, вместе погружаться в небытие сна, в беспорядочные образы," пробегающие в сознании, полубред,
полусон, шорохи ночи... Рейн тихо плещется в бухточке
у самого дома, а дальше волны, разбивающиеся о камень,
словно каплями дождя осыпают прибрежный песок.
Понтонный мост скрипит и жалобно стонет под тяжелым
напором воды. Цепь, удерживающая его, непрерывно
звенит. Это сжимаются и растягиваются ее ржавые
звенья. Голос Рейна крепнет, заполняет всю комнату.
Крозать кажется лодкой. И этих двух лежащих рядом
увлекает головокружительное течение — они будто взвешены в пустоте, как птица в полете. Н о ч ь становится
чернее, а пустота совсем пустой. Они тесно прижимаются
друг к другу. А д а плачет, Кристоф почти теряет сознание. Они оба исчезают под волнами ночи...
Ночь... Смерть... Зачем возвращаться к жизни?..
Рассвет робко жмется к мокрым от росы стеклам.
Свет жизни зажигается в утомленных телах. Кристоф
проснулся. О н видит устремленные на него глаза А д ы .
Их головы лежат рядом на одной подушке. Руки сплетены. Губы нежно касаются губ. Вся жизнь проходит
в течение нескольких минут: дни, полные солнечного
света, величия и покоя...
«Где я? Нас двое, или это я в двоих? Да существую
ли я еще? Я не ощущаю более самого себя, метГя окружает бесконечность, во мне живет душа статуи, той статуи, что с олимпийским, божественным Спокойствием
смотрит окрест широко раскрытыми глазами...»
Снова сон как бы на века окутывает их. И привычные
голоса рождающегося дня, далекий перезвон колоколов,
скрип проплывающей мимо лодки, всплеск весел и мерный стук падающих с них капель, шаги на дороге баюкают, не спугивая их забывшееся сном счастье, напоминая им, что они живы, давая вкусить это счастье.
Пароходик, загудевший у окна, вывел Кристофа из
оцепенения. Они с А д о й условились выехать в семь часов, чтобы во-время возвратиться в город и не опоздать
к занятиям. Он шепнул ей на ухо:
— Слышишь?
Н е открывая глаз, А д а улыбнулась, протянула губы,
прижала их к губам Кристофа, и тут же ее головка сонно
соскользнула на его плечо... Сквозь стекла окна он увидел, как По бледному утреннему небу прошла темная
труба пароходика, пустой капитанский мостик, проплыли
густые клубы дыма. О н снова заснул.
Целый час он проспал, даже не заметив, что спит.
Услышав бой часов, он привскочил на постели.
— А д а , — шепнул он на ухо своей подружке. —
Х э д и , — добавил он ласково. — Уже восемь часов.
Попрежнему не подымая век, А д а нахмурила брови и
сердито повела губами.
— Не буди, — произнесла она.
И, высвободившись из объятий Кристофа, устало
вздохнув, она повернулась к нему спиной и, улегшись
лицом к стене, снова заснула.
Кристоф лежал рядом с ней. Ровное тепло наполняло
их тела. Кристоф думал. Кровь спокойно и мощно струилась по жилам. Его чувства, вдруг ставшие прозрачно
ясными, вбирали все окружающее, вплоть до мелочей,
с какой-то первозданной остротой. Он наслаждался своей
силой и своей молодостью. Сам того не желая, он ощущал гордость — он мужчина. Он
улыбался
своему
счастью и чувствовал себя одиноким: одиноким, как и1
вчера, быть может даже более одиноким, чем раньше, но
зато без всякой грусти — и это было высшим одиночеством. Нет больше того лихорадочного волнения. Нет
мрака. Природа может свободно отражаться в его безмятежной душе. Лежа на спине напротив окна, блуждая
взором в ослепительно-блестящей утренней дымке, он улыбался:
«Как хорошо жить!»
Жить... Мимо проплыла лодка... Он вдруг подумал
о тех, кто ушел из жизни, о лодке, на которой они плыли
вместе — она и он... Она? Нет, не та, что спит сейчас
рядом с ним. А та единственная, любимая, несчастная,
так рано ушедшая из жизни. А кто та, что лежит рядом? Зачем пришла она сюда? Как попали они в эту
комнату, как очутились здесь на постели? Он глядит на
А д у , такую незнакомую, на эту чужую девушку, которая еще вчера утром не существовала для него. Что он
знает о ней? Знает, что она неумна, знает, что она недобра. Знает, что сейчас она даже некрасива — лицо
бледное, опухшее от сна, лоб низкий, полуоткрытый рот
жадно втягивает воздух, губы вздулись и вытянуты вперед; сейчас она похожа в профиль на рыбу. Он знает,
что не любит ее, совсем не любит. И щемящая боль
пронзает его при мысли, что он в первую же минуту поцеловал эти чужие губы, в первую же ночь после знакомства овладел этим красивым, ненужным ему телом,
а та, что он так любил, жила и умерла' близ него; и ни
разу он не осмелился прикоснуться к ее волосам, так и
не узнал благоухания всего ее существа, ничего не узнал.
Все исчезло. Земля поглотила все. А он даже не защитил ее...
И пока он, нагнувшись, всматривался недобрым
взглядом в лицо этой ни в чем не повинной девушки, она
почувствовала, что на нее глядят. Обеспокоенная, она
огромным усилием воли приподняла непослушные веки,
улыбнулась и проговорила, чуть-чуть пришепетывая, как
не совсем проснувшийся ребенок:
— Не смотри на меня, я уродливая.
И тут же, сраженная сном, откинулась на подушки,
снова улыбнулась и пробормотала:
— Я так... так спать хочется!
И уснула.
Кристоф невольно засмеялся; он нежно поцеловал ее
в ребячески припухший от сна носик и губы, затем, поглядев с минуту на это забавное большое дитя, перелез через неподвижное тело и потихоньку встал. А д а
глубоко, с облегчением вздохнула и растянулась на постели. Одеваясь, Кристоф старался не шуметь, чтобы
не потревожить спящую, но не таким пустякам было ее
разбудить; приведя себя в порядок, Кристоф уселся на
стул возле окна; он глядел на реку, над которой клубился и уходил к небесам утренний туман, а волна как
будто перекатывала блестящие льдинки; так он сидел,
ни о чем не думая, и в голове его носилась грустная, пасторальная мелодия.
Время от времени А д а приоткрывала глаза, вскидывала на Кристофа непонимающий взгляд, потом узнавала
его, улыбалась и снова засыпала. Как-то, еще не проснувшись окончательно, она спросила, который час.
— Без четверти девять.
И, снова засыпая, она задумчиво пробормотала:
— А это сколько без четверти девять?
В половине десятого она потянулась в постели, тяжело вздохнула и сказала, что пора вставать. Н о пробило десять, и только тогда она зашевелилась.
— Опять часы
звонят, — жалостно
проговорила
она. — Все время звенят!..
Кристоф расхохотался и подсел к ней на кровать. О б няв его за шею, она стала рассказывать свои сны. Кристоф слушал не особенно внимательно, иногда какимнибудь нежным словом, ласковым восклицанием прерывая ее болтовню. Н о она требовала, чтобы он молчал, и
продолжала рассказ серьезным тоном, будто сообщала
невесть какие важные вещи.
Она была на званом обеде, там был тоже герцог.
Мирра была ньюфаундлендом, такой большой собакой,
нет, кудрявым барашком, и она подавала на стол... А д е
вдруг удалось отделиться от земли, ходить, танцевать и
даже лежать в воздухе. Вот смотри, как это легко, нужно
сделать так, потом так — и готово...
Кристоф посмеивался над ней. Она расхохоталась
тоже, но видно было, что ее задели его насмешки.
— Т ы ничего не понимаешь, — заявила она, пожав
плечами.
Позавтракали они тут же в постели, пили из одной
чашки и ели одной ложкой.
Наконец, А д а поднялась, отбросив простыню; она
опустила свои красивые, крупные белые ноги, с красиво
округлыми коленями, на коврик у кровати, потом уселась
спокойно, поревела дух и стала разглядывать себя. З а тем хлопнула в ладоши и потребовала, чтобы Кристоф
убирался, и так как он медлил, она схватила его за
плечи, вытолкала за дверь и заперлась на ключ.
Встав с постели, она потянулась, опять стала разглядывать СБОИ красивые руки и ноги; умываясь, напевала
чувствительную Ыей в четырнадцать куплетов, плескала
водой в Кристофа, который барабанил в окно; наконец,
сорвав последнюю розу, расцветшую в садике, они сели
на пароход. Туман еще не рассеялся, но солнечные лучи
пробивались сквозь его клочья; пароходик шел среди молочно-белой пелены. А д а , насупившись, уселась на корме
рядом с Кристофом; вид у нее был сердитый, она ворчала, что свет бьет ей прямо в глаза и что весь день у нее
будет голова болеть. И так как Кристоф не особенно
вникал в ее жалобы, она надулась и сердито замолчала.
Ее полузакрытые глаза смотрели кругом с забавной важностью — так смотрят еще не совсем проснувшиеся дети.
Н о когда на следующей остановке вошла какая-то изящная дама и уселась неподалеку от них, А д а тотчас же
оживилась и сочла необходимым обратиться к Кристофу
С возвышенными и чувствительными речами. И снова
перешла на церемонное «вы».
Кристоф беспокоился, что она скажет хозяйке, как
объяснит свое опоздание. Н о А д у это ничуть не тревожило.
— Подумаешь, не в первый раз.
— Что не в первый раз?
— Опаздывать, — отрезала она, явно недовольная
этим вопросом.
Кристоф не осмелился спросить, чем были вызваны
те, прежние опоздания.
— Н о что же ты все-таки скажешь?
— Скажу, что мама заболела, умерла... что-нибудь
да скажу.
Кристофу стало неприятно, что она говорит таким
легкомысленным тоном.
— Я не желаю, чтобы ты врала.
А д а рассердилась.
— Во-первых, я никогда не вру... А во-вторых, не
могу же я ей сказать...
Кристоф спросил полушутливо, полусерьезно:
— Почему не можешь?
А д а засмеялась, пожала плечами и заявила, что Кристоф невоспитанный грубиян, и тут же добавила, что
просит ей впредь « т ы » не говорить.
— Разве я не имею на это права?
— Ни малейшего.
— Даже после того, что произощло?
— Ничего не произошло.
А д а смотрела на Кристофа смеясь, с вызывающим
видом, и хотя она явно шутила, неприятно было думать,
что ей ничего- не стоит (Кристоф чувствовал э т о ) утверждать то же самое всерьез и самой пбверить. Н о вдруг
ее, повидимому, рассмешило! какое-то забавное воспоминание, она закатилась смехом, глядя на Кристофа, и
громко чмокнула его в щеку, не обращая никакого внимания на соседей, которые, впрочем, не особенно удивились.
Отныне все свои воскресные прогулки Кристоф совершал в обществе мастериц и приказчиков; ему отнюдь не
нравились вульгарные повадки новых знакомых, и он
всячески старался потерять их где-нибудь в пути, но А д а
из чувства противоречия не желала бегать в одиночестве
по лесам. Когда шел дождь или мешали какие-нибудь
иные причины и нельзя было выехать за город, Кристоф
водил А д у в театр, в музей, в Тиргартен, ибо А д е нравилось бывать с Кристофом на людях. Она требовала
даже, чтобы он появлялся с нею в церкви в дни торжественных служб, но Кристоф в наивном простодушии не
желал переступать порога церкви, раз он стал неверующим (он уже раньше под каким-то благовидным предлогом отказался от места органиста), и в то же время он,
сам того не зная, не перестал верить и предложение А д ы
воспринимал как прямое святотатство.
Вечерами он заходил к А д е . Почти всякий раз он заставал у нее Мирру, которая жила в том же доме. Мирра
не помнила обиды, она ласково протягивала Кристофу
мягкую руку, говорила несколько минут о каких-нибудь
игривых пустяках и скромно исчезала. Никогда А д а и
Мирра не казались так дружны, как сейчас, когда меньше
всего имелось поводов для дружбы: девушки почти
не разлучались. А д а не имела от Мирры тайн и рассказывала ей решительно все, а Мирра все выслушивала;
обе получали от этих интимных излияний настоящее удовольствие.
Кристоф чувствовал себя неловко в присутствии этих
двух девушек. Их дружба, их нелепые разговоры, слишком вольные манеры, то, что они, и в первую очередь
Мирра, все представляли себе в неприкрытом виде и
были слишком откровенны в выражениях (при Кристофе
Мирра, правда, сдерживалась, но А д а пересказывала
ему все речи подруги), их любопытство, разрешавшееся
непристойной болтовней, глупенькой и чувственной, вся
эта двусмысленная, немного животная атмосфера стесняла Кристофа, но отчасти и занимала его; впервые
в жизни он видел подобные существа. Ему не удавалось
вставить в их беседу ни слова, и он молча слушал болтовню этих двух молоденьких дикарок, которые страстно
рассуждали о тряпках, несли какую-то чепуху, тупо хихикали, и всякий раз, когда "разговор заходил на игривые темы, глаза их горели от удовольствия. Так что, когда Мирра уходила, Кристоф вздыхал с облегчением.
Когда девушки были вместе, Кристоф словно попадал
в чужую страну, языка которой он не знал. Обе
просто не понимали его, не слушали, даже издевались
над чужестранцем.
• 'Да и наедине с А д о й они говорили на разных языках, но по крайней мере старались — пусть с трудом —
понять друг друга. По правде говоря, чем больше он ее
понимал, тем непонятнее она ему становилась. А д а была
первой женщиной, которую он узнал близко. Правда,
была еще Сабина, но он ничего о ней не знал: бедняжка так и осталась для него мечтой, живущей где-то
13
Ромен Роллаы. т. 3
369
в глубине души. И он пытался наити теперь разгадку
женщины; впрочем, разгадка эта требуется только тем,
кто верит, что тут есть тайна.
А д а не отличалась умом, но это было самым незначительным нз всех ее недостатков. Кристоф примирился бы с ним, если бы сама А д а признала за собой
этот грех. Н о хотя А д у занимали одни лишь пустяки,
она почитала себя знатоком и ценителем искусств и наук
и судила обо всем уверенно и смело. Она рассуждала
о музыке и поучала Кристофа таким вещам, которые он
прекрасно знал сам; она выносила безоговорочные суждения, хулила и одобряла. И бесполезно было переубеждать ее — она ссылалась на свое непогрешимое чутье
в любой области; она была ломака, тщеславная упрямица, не желала, да и просто не могла ничего понять.
Пусть бы она признала, что ничего не понимает? Н а сколько бы сильнее он любил А д у , если бы она согласилась быть такой, какая она есть, с о всеми своими достоинствами и недостатками!
Н о меньше всего А д а любила думать. Ее интересовали только еда, питье, пение, танцы, ей нравилось кричать, смеяться, спать, она хотела быть счастливой, и
дай-то боже, чтобы ей это удалось. Н о , имея все данные
для счастья, А д а — лакомка, чувственная лентяйка и себялюбивая до наивности, возмущавшая и забавлявшая
тем Кристофа, короче, владевшая всеми пороками, которые делают жизнь приятной вам, если не вашим друзьям
(а впрочем, разве личико, озаренное отблеском счастья,
особенно хорошенькое личико, не бросает отблеск счастья
и на все окружающее?), — А д а при всем атом не обладала достаточным умом, чтобы быть счастливой. Эта
красивая и крепкая девушка с волчьим аппетитом, свежая, беспечная, с ярким румянцем, неиссякаемо веселая,
вечно беспокоилась о своем здоровье. Уплетала за четверых и тут же грустно заявляла, что она еле ноги таскает от слабости. Жаловалась она буквально на все: и
ходить она не может, и не может вздохнуть, у нее болит
голова, болят ноги, глаза, желудок, душа. Она боялась
всего и была бесконечно суеверна, во всем и везде она
видела" плохие или хорошие приметы- З а столом оиа
следила, чтобы ножи и вилки не лежали крестом,
проверяла количество обедающих, бледнела при виде
опрокинутой солонки и настаивала на выполнении всяких сложных обрядов, предотвращающих несчастно. Н а
прогулке она следила за полетом ворон, пересчитывала
их, замечала, с какой стороны они подлетают; она тревожно смотрела себе под ноги, горько сетовала, когда
утром ей доводилось увидеть паука, и непременно требовала, чтобы повернули домой; единственным средством
уговорить ее продолжать
прогулку было
внушить
Аде, что сейчас уже полдень, а может быть, даже и
позже, и, таким образом, обратить злые чары в доброе
предзнаменование. Боялась она и своих снов; сны она
рассказывала Кристофу длинно, с подробностями и потом еще целых полдня припоминала какую-нибудь забыт у ю деталь. Кристоф обязан был выслушивать -всё подряд — длинные нелепые истории о каких-то странных
браках, покойниках, портнихах, принцах, о смешных, а
подчас и непристойных вещах. И необходимо было слушать внимательно, высказывать свое мнение. Иной раз
А д а до вечера ходила мрачная, во власти ночных сновидений. Она заявляла, что жизнь вообще скверная штука,
все видела в черном свете, обо всем отзывалась грубо й
прямо и донимала Кристофа своими стенаниями; стоило
рвать с теми скучными мещанами, чтобы, и здесь обрести извечного врага:, «(1ег 1гаип§ег ипдпесЫасЬег НуросЬопс!г1з1», думал он.
Вдруг посреди сердитого молчания А д у охватывали
приступы бурного, неестественно шумного веселья, и
тогда было столь же бессмысленно возражать против
этих вспышек, как и против только что прошедшей меланхолии; начинался смех, и так как непосредственных
причин для него не имелось, то длиться он мог целыми
часами; начиналась беготня по полям, безумные выходки,
детские игры; с каким-то непонятным удовольствием А д а
делала всякие глупости: брала в руки землю, грязь, зверушек, пауков, муравьев, червей, дразнила их, причиняла
им боль, скармливала птичку кошке, червяка курице,
паука муравью, и все это беззлобно, в силу какой-то
бессознательной потребности, из любопытства, от нечего
делать. В такие часы ей было необходимо болтать глупости,
По сто раз повторять какое-нибудь
бессмысленное
13*
371
слово, дразнить, злить, придираться, выводить из себя
собеседников. Или вдруг, заметив кого-нибудь вдалеке,
А д а начинала отчаянно кокетничать. Тогда она говорила громко, с воодушевлением, шумела, гримасничала,
словом старалась привлечь к себе внимание; даже
походка у нее становилась какая-то неестественная н
припрыгивающая. Кристоф с ужасом ждал, что она вотвот заговорит о серьезном. Т а к оно и случалось. Вдруг
А д а впадала в чувствительность и тут по обыкновению
переходила все границы: начинались шумные и долгие излияния. Кристоф страдал, ему хотелось побить А д у .
Н о прежде всего он не прощал ей неискренности. В то
время он еще не знал, что искренность столь же редкий дар, как ум или красота, и несправедлив тот, кто
требует их от всех и каждого. Кристоф не выносил лжи,
А д а же отпускала ее щедрой мерой. Лгала она на
каждом шагу, совершенно спокойно, вопреки явной
очевидности. Она обладала удивительной спвсобностью
забывать то, что ей неприятно, и даже то, что ей
нравилось, подобно всем женщинам, которые живут минутой.
И , несмотря на все это, они любили друг друга, любили от всего сердца. В любви А д а была так же
искренна, как и Кристоф. Х о т я любовь их покоилась не
на сродстве душ и ума, это была настоящая любовь, и
не было в ней ничего от низких страстей. Т о была
прекрасная юная любовь, и даже чувственность не
опошляла ее, потому что все в ней было молодо, — п о ч т и
целомудренная любовь, омытая наивной пылкостью их
страсти. Х о т я А д а ни в какой мере не отличалась неопытностью Кристофа, оба они владели божественным
даром: оба были юны и душой и телом, оба обладали
неподдельной свежестью чувств, светлых и прозрачно
чистых, как лесной ручей. Эгоистка, лгунья, сама посредственность в повседневной жизни, А д а в любви становилась простой, Искренней, даже доброй. Она начинала понимать радость, которую находишь в забвении
себя ради другого. Кристоф с восторгом глядел на нее,
он бы охотно умер ради А д ы . Кто знает, сколько смешных и трогательных иллюзий привносит любящая душа
в наши чувства! Естественные для влюбленного иллю-
зии еще умножались у Кристофа в силу способности
создавать иллюзии, присущей каждому
художнику.
Улыбка А д ы приобретала для него глубокий смысл, ласковое слово становилось доказательством ее сердечной
доброты. В А д е он любил все, что было хорошего и
прекрасного во вселенной. О н называл ее своим вторым
« я » , своей душою, жизнью. Нередко они вместе плакали
от любви.
И не только любовные радости связывали их — их
связывала несказанная поэзия воспоминаний и грез...
Чьих? Их собственных? Или тек, кто любил до них,
кто жил до них... быть может, в иих самих?.. Они хранили, возможно даже не сознавая того, колдовскую
память о первых минутах встречи в лесу, первых днях,
первых проведенных вместе ночах, сладком сне в объятиях друг друга, когда лежишь без мысли, тонешь, не
шевелясь, в потоке любви и умиротворенной радости.
Внезапное воспоминание, пришедшая на память картина,
неясная мысль, вдруг промелькнувшая в мозгу, заставляли их бледнеть и вздрагивать от упоения, окружали
их словно жужжанием пчелиного роя. Сжигающий и
нежный свет... Сердце замирает и молчит, ему не по
силам эта слишком большая нежность. Молчание, лихорадочная
томность, таинственная и усталая улыбка
земли, трепещущей под первым весенним лучом... Незамутненная ничем любовь двух молодых существ подобна
апрельскому утру. И быстротечна она, как апрель.
Ю н о с т ь сердца выгорает, точно линючий ситец под
солнцем.
Ничто так не скрепляло любовных уз, связывавших
Кристофа с А д о й , как отношение к ним окружающих,
их суждения и домыслы.
Н а следующий же день после их первой встречи весь
квартал был уже в курсе событий. А д а не намеревалась
скрывать свое новое приключение; она, наоборот, гордилась победой. Кристофа коробила нескромность посторонних, но он чувствовал, что за ним жадно следят
глаза горожан, и так как он вовсе не желал прятаться
от этого назойливого
внимания, то стал открыто
появляться с Адой. П о всему городку шли пересуды.
Товарищи Кристофа по оркестру с явной издевкой приносили ему свои поздравления, но он не отвечал на их
насмешки, ибо не переносил вмешательства в свои дела.
В замке порицали его неумение вести себя. Городские
сплетники сурово критиковали Кристофа. В двух-трех
домах ему даже отказали от уроков. А в прочих семьях
матери вдруг сочли необходимым впредь самолично присутствовать на занятиях своих дочек и сидели с настороженным видом, словно Кристоф—-опасный похититель юных девиц. Считалось, что сами девицы ни о чем
не подозревают. На самом же деле они всё отлично
знали и, с холодным недоумением осуждая Кристофа за
его скверный вкус, буквально умирали от желания узнать
подробности. Только среди мелких торговцев и приказчиков Кристоф пользовался популярностью, и то нед о л г о — его в равной мере раздражали как восторженные одобрения одних, так и хула других; и, не будучи
в силах прекратить злоязычные разговоры, он постарался отделаться хотя бы от своих почитателей;
впрочем, особого труда это не составило. Кристоф негодовал против донимавшего его со всех сторон любопытства.
Сильнее всего восставали против Кристофа старик
Ю с т у с Эйлер и семейство Фогелей. Поведение Кристофа
казалось им личным оскорблением. Особенно серьезных
намерений на его счет у них не имелось: они — и в первую очередь сама г-жа Фогель — не доверяли художественным натурам с их капризным нравом. Н о , обладая
от природы мрачным складом ума и убежденные в том,
что их преследует рок, они внушили себе, что всегда
мечтали о браке Кристофа с Розой, именно когда стало
ясно, что брак не состоится, и в этом они тоже видели
злополучный перст судьбы. П о обычной логике выходило, что ежели рсик ответственен за их просчет, то
виновен в этом не Кристоф, но у Фогелей была своя
особая логика — повсюду и во всем находить как можно
больше причин и поводов для жалоб. Они твердо верили, что если Кристоф сбился с пути, то вовсе не ради
собственного удовольствия, а лишь с целью унизить
именно их. П о э т о м у они были просто скандализованы.
Л ю д и крайне религиозные,. нравственные, истые носи-'
тели семейных добродетелей, они считали, что плотский
страшный из всех семи смертных грехов,
Г р е х — самый
самый непростительный и самый позорный, если вообще
не единственно опасный (ведь не станут же в самом деле
порядочные люди красть или убивать). Поэтому Кристоф представлялся им окончательно погибшим человеком, и они соответственно изменили к нему свое отношение. Кристоф, вообще не очень дороживший их обществом, только плечами пожимал, видя их недовольные
ужимки. Он притворялся, что не замечает дерзких выходок Амалии, которая с высокомерным презрением обходила его стороной, а сама страстно желала, чтобы Кристоф сцепился с ней, дабы выложить все, что накипело
у нее на сердце.
Кристофа огорчала лишь Роза. Девушка осуждала
его еще более сурово, чем все остальные домашние. Н е
то чтобы новая любовь Кристофа разрушила ее последние надежды на ответное чувство*—она знала, что надежд у нее никаких нет (хотя продолжала надеяться...
и надеялась!). Н о она сотворила себе из Кристофа кумир, и вдруг кумир этот рухнул. И это была горькая
мука... Да, не было для н е в и н н о г о сердца муки горше, чем
сознание нелюбви и небрежения Кристофа. Воспитанная
в строгих, пуританских правилах, в рамках беспощадно
узкой морали, в которую она свято верила, Роза приняла весть о новой любви Кристофа не только с отчаянием, но с брезгливостью. Когда он любил Сабину, она
немало настрадалась. Уже тогда отчасти потускнел ее
идеал. Т о , что Кристоф может любить такую ничем не
примечательную особу, казалось ей не только необъяснимым, но и просто позорным. Однако та любовь была
хоть чистая, да и сама Сабина отчасти заслуживала ее.
Наконец, смерть унесла все и все освятила. Н о то, что
Кристоф так скоро полюбил другую, и кого же! — это
уж просто низко, гнусно! Роза готова была теперь защищать от Кристофа покойную Сабину. Она не прощала Кристофу, что он так быстро забыл ее... Увы, он
думал о Сабине чаще и мучительнее, чем полагала Роза.
Н о Роза не знала, что в сердцах страстных уживаются
самые различные чувства; она считала, что нельзя
хранить верность прошлому, если не принести ему в
жертву настоящего. Чистая и холодная, она ничего не
понимала ни в жизни, ни в самом Кристофе; все должны
быть чистыми, прямолинейными, честно исполнять свой
долг, как исполняет она. Это скромное существо со
скромной душой гордилось только одним — своей чистотой и требовало ее неукоснительно и от себя и от других.
Падения Кристофа она не прощала, и не простила
никогда.
Кристоф не раз пытался хоть поговорить с Розой,
если уж нельзя было ей всего объяснить. ( Д а и что мог
он сказать пуритански-наивной девочке?) Ему хотелось бы убедить Розу в своей дружбе, доказать, что он
ее уважает, имеет все права на ее уважение. Ему хотелось, чтобы она не отстранялась от него так глупо. Н о
Роза избегала Кристофа, хранила суровое молчание, и
он чувствовал, как она его презирает.
Это сердило и огорчало Кристофа. Он сознавал, что
не заслуживает такого презрения, и, однако, невольно
страдал от него. Он начинал чувствовать себя преступником. И жестоко упрекал себя при мысли о Сабине.
«Боже мой, — терзался он, — как же это возможно?
Что же я за человек?»
Н о не было сил бороться против уносившего его потока. Он вдруг решил, что преступна сама жизнь; он
закрывал гла-за, чтобы не видеть ее, — и жил. Ему так
хотелось жить, быть счастливым, любить, верить! Ведь
в его любви нет ничего достойного презрения! Он признавал, что любить А д у , пожалуй, и неразумно и неумно и что он даже не очень счастлив; но что же тут
может быть плохого или нечистого? Предположим даже
(он старался сам не верить этому предположению), что
в смысле нравственности А д а оставляет желать многого,
но при чем тут его любовь к ней, почему его любовь
менее чиста от этого? Ведь любовь в том, кто любит, а
не в том, кого любят. Ценность любви определяется достоинствами любящего. Для чистого все чисто. Всечисто
для сильного и здорового духом. Любовь, которая убирает птицу многоцветным опереньем, выносит на поверхность все благородное, чем богата чистая душа. Вот почему скрываешь от другого то, что может оскорбить его
взор, черпаешь удовольствие в мыслях и поступках,
созвучных тому прекрасному образу, который вылепила
сама любовь. И кипящие струи юности, закаляющие
душу, — священное излучение силы и радости, — ведь
они прекрасны и благотворны, ведь и они дарят величие
сердцу.
Т о , что окружающие не понимали Кристофа, наполняло его горечью. Н о тяжелее всего было, что и мать
тоже страдала.
Луиза была чужда узости нравственных правил Ф о гелей. Слишком много видела она подлинных страданий,
чтобы еще изобретать их. Робкая, сломленная судьбой,
испытавшая мало радостей в жизни, да и не просившая
их у неба, она покорно принимала и благо и зло, даже
не пытаясь помять происходящее; она и помыслить не
смела осуждать или порицать ближних — она считала, что
даже права на это не имеет. Ей ли, глупой, смиренно
думала Луиза, осуждать человека за то, что он пеступает иначе, чем она; и навязывать другим твердые правила своей веры, своей морали казалось ей просто смехотворным. К тому же ее мораль и ее вера шли не от
разума. Благочестивая и требовательная к себе, она
охотно закрывала глаза на поведение близких, снисходительно, как большинство простых людей, относясь к человеческим слабостям и проступкам. За это-то и не
жаловал ее покойник дедушка Жан-Мишель. Луиза не
дела>ла различия между людьми весьма почтенными и
малопочтенными; она, не задумываясь, останавливалась
на улице или на рынке поздороваться и поболтать с какой-нибудь приятной девицей, славящейся своими похождениями на весь квартал, хотя всякой порядочной
женщине следовало пренебрегать таким знакомством.
А Луиза полагалась на господа бога — пусть он сам
разбирается, где добро и где зло. И карать и миловать — эхо уж его забота. О т людей она просила только
одного: хоть немножко той сердечной теплоты, которая так облегчает жизнь. А самое главное, чтобы все
люди поступали хорошо.
Н о , поселившись у Фогелей, Луиза незаметно для
себя переменилась под их влиянием. Царивший в доме
дух всшорицания оказал на нее свое тлетворное воз-
действие с тем большей легкостью, что она была сражена горем и сопротивляться не хватало силы. Амалия
постепенно подчинила себе Луизу, и, слушая с утра до
ночи разглагольствования г-жи Фогель, которая говорила за двоих и во время стряпни и во время уборки,
безропотная и согнувшаяся под бременем
несчастий
Луиза незаметно для себя переняла от квартирохозяйки
привычку всех судить и все критиковать. Понятно, что
Амалия не постеснялась выложить жиличке все свои
соображения насчет Кристофа. Спокойствие Луизы ее
раздражало. Она считала непристойным, что Луиза так
равнодушна к событиям, вызывавшим негодование всей
семьи Эйлера, и успокоилась только тогда, когда внесла
смятение в ее душу. Кристоф заметил перемену, произошедшую с матерью. Луиза не смела его прямо упрекать,
однако каждый день с утра начинались намеки, робкие,
тревожные, но назойливые; когда Кристоф, выйдя из
терпения, резко обрывал мать, она замолкала, но во
взгляде ее он читал скрытую печаль, а иной раз, вернувшись домой, заставал ее с заплаканными глазами. Он
слишком хорошо знал мать и понимал, что эта внезапная боязнь за его судьбу внушена со стороны. И не
сомневался, что это за сторона.
Кристоф решил, что пора положить всему этому конец. Как-то вечером, когда Луиза не сдержала слез при
сыне и встала из-за стола, не окончив ужина, а на все
расспросы хранила упорное молчание, он сбежал с лестницы и постучался к Фогелям. Он кипел от гнев§. И не
только недостойное науськивание г-жи Фогель возмутило его. Он мечтал отомстить ей за все разом: и за то,
что она восстановила против него Розу, и за ее травлю
Сабины, — словом, за все, что он вынес за долгие месяцы пребывания в их доме. Уже давно он чувствовал,
как гнетет его эта копившаяся неделями злоба, и жаждал разом освободиться от груза.
Он ворвался в комнату г-жи Фогель и голосом, дрожащим от гнева, хотя и старался говорить как можно
спокойнее, спросил Амалию, что такое она наговорила
его матери и чем довела ее до такого состояния.
Амалия приняла Кристофа в штыки — она ответила,
что вольна говорить все, что ей угодно, что она никому
отчетом не обязана, а уж ему, Кристофу, меньше прочих. И, с радостью ухватившись за счастливый случай
высказать все, что ей так не терпелось высказать, она
добавила, что если Луиза несчастна, то зря Кристоф
ищет каких-то посторонних причин, виной всему его собственное поведение, позорное для него самого и вызывающее всеобщее возмущение.
Н о и Кристоф ждал удара, чтобы ответить тем же.
Он взволнованно закричал, что поведение его касается
только его одного, что его весьма мало заботит, по
душе оно г-же Фогель или нет, что ежели
она
желает изливать свое недовольство, пусть обращается
прямо к нему, пусть говорит ему все, что угодно, хотя
ее мнение интересует его как прошлогодний снег, но
что он запрещает
(понятно е й ? ) , запрещает
говорить о нем с Луизой и что подло с ее стороны приставать к бедной, немолодой и к тому же больной женщине.
Госпожа Фогель завопила. Впервые в жизни с ней говорили таким тоном. Она сказала, что не потерпит,
чтобы в ее собственном доме ей читали нотации, и кто
же? — какой-то шалопай. З а словом «шалопай» последовали и другие словечки.
Н а шум сбежалось все семейство, за исключением самого Фогеля, который избегал бурных сцен, ибо они
могли повредить его здоровью. Старик Эйлер, которого
негодующая Амалия призвала в свидетели, сухим тоном
попросил Кристофа избавить их впредь от своих посещений и от своих замечаний. И добавил, что они не нуждаются в советах Кристофа, они сами знают, что им
следует делать, выполняют свой долг и будут выполнять его впредь.
Кристоф закричал, что он сам рад уйти и что ноги
его больше у Эйлера не будет. Н о , прежде чем уйти, он
облегчил душу — выложил все свои соображения насчет
их пресловутого Долга, который с недавних пор стал его
личным врагом. Он сказал,' что от такого Долга можно
полюбить парок. Именно такие люди, как они, отвращают от добра, превращают его своими действиями и
словами во зло. Именно они причина того, что человек
в силу контраста поддается соблазну, который исходит
от людей пусть не таких идеально честных, зато приятных и веселых. А на каждом шагу поминать долг ради
долга, называть выполнением долга любое, самое тупое
занятие, любые пустяки, это значит извращать самое понятие «долг» и вконец омрачать и отравлять жизнь другим. Долг есть нечто из ряда вон выходящее. Подождите, когда дело дойдет до истинного самопожертвования, а не прикрывайте именем долга свой собственный
дурной характер и желание портить жизнь другим.
И если человек по глупости или неумению радоваться
ходит надутый, это вовсе не значит, что и другие тоже
должны ходить повеся нос, — нельзя заставлять здоровых людей жить, как калеки. Первая изо всех добродетелей — это радость, и добродетель должна быть свободной, ничем не принуждаемой. Творящий добро должен
сам от того испытывать удовольствие. Н о эти разглагольствования о долге на каждом шагу и по каждому
поводу, эта тирания школьных надзирателей, этот крикливый тон, эти бессмысленные споры, эта пустая и ядовитая болтовня, вечный шум, жизнь, лишенная какойлибо привлекательности, какой-либо прелести, не знающая тишины, этот мелочный пессимизм, который жадно
хватается за все, лишь бы обеднить и без того жалкое
существование, это всепрезирающее невежество, с помощью коего так легко презирать ближнего, вместо того
чтобы понять его, — вся эта мещанская мораль, чуждая
величия, радости, красоты, все это и гнусно и просто
вредно; благодаря таким вот людям порок кажется куда
более человечным, чем добродетель.
Так думал Кристоф и в своем желании оскорбить
тех, кто оскорбил его, не замечал, как он несправедлив
и как несправедливы его речи.
Конечно, Кристоф довольно верно нарисовал картину жизни этих несчастных людей. Н о не их была
в том вина — таково
естественное следствие жалкой
жизни, которая наложила свою печать на их лица, их
жесты и мысли. Страшный гнет бедности исказил их
человеческий
о б л и к , — н е той нищеты, что обрушивается на человека сразу и убивает или закаляет его, но
вечных неудач, маленьких житейских бед, которые точат душу день за днем от начала до конца жизни...
Печальный удел, ибо под неприглядной оболочкой
целая сокровищница прямодушия, доброты, молчаливого
героизма... все силы народа, все соки будущего!
Кристоф был совершенно прав, утверждая, что долг
есть нечто из ряда вон выходящее. Н о и любовь такое же исключение. Всё исключение. И самый худший враг того, что имеет хоть какую-нибудь цену, не
просто зло (пороки тоже имеют свою цену), а привычка. Заклятый враг души — это каждодневный износ
чувств.
А д е начали приедаться их отношения. Она была недостаточно умна, чтобы поддерживать непреходящую
свежесть чувства, хотя судьба послала ей такую богатую натуру, как Кристоф. Она сама, ее тщеславие почерпнули из их любви все радости, которые можно было
почерпнуть, кроме одной: радости разрушения этой
любви. А д а обладала этим тайным инстинктом, присущим многим женщинам, даже добрым, и стольким мужчинам, даже умным, которые не создают в жизни нич е г о — не родят детей, не знают радости творчества и
деяния, — но переизбыток жизни мешает им равнодушно
и смиренно примириться с собственной бесполезностью.
Им хотелось бы, чтобы и -другие были так же бесполезны, и они прилагают к тому немало усилий. Иногда
получается это даже помимо их воли. И когда они
вдруг замечают за собой такое преступное желание,
они с негодованием подавляют его. Н о гораздо чаще их
тешит это желание, и они стараются по мере своих сил
и возможностей — одни тихой сапой в темном кругу
семьи, другие же, напротив, открыто, всенародно — разрушить все то, что живет, все, что любит жить, все, что
заслуживает права жить. Критик, который лезет^ из
кожи вон, чтобы принизить до себя великих людей и
великие мысли, и веселая девица, которой нравится
унижать своего любовника, по сути дела — два вредоносных зверя одной и той же породы. Правда, второй более
приятен.
Итак, А д а стремилась развратить Кристофа, дабы
унизить его. По правде сказать, ей это было не по
плечу, — даже для развращения требуется больше ума.
А д а чувствовала это и затаила в душе обиду на Кристофа за то, что любовь ее не может причинить ему никакого зла; впрочем, если бы она могла сделать ему зло,
она, возможно,
воздержалась
бы. Н о ее мучила
мысль, что она не властна над ним. Если мужчина
лишает женщину иллюзии относительно ее благотворного или вредного влияния На любимого человека, это
в глазах ее равносильно отсутствию любви, и поэтому-то
она настойчиво и по всякому поводу старается подвергнуть любовь и любимого все новым и новым испытаниям. Кристоф не поберегся во-время. Когда как-то А д а ,
просто от нечего делать, спросила, бросит ли он ради нее
музыку (хотя ей этого отнюдь не требовалось), он
искренно ответил:
— Н у нет, детка, ни ради тебя, ни ради кого-либо
другого. Музыку я ни за что не брошу.
— А еще уверяешь, что любишь м е н я ! — в о с к л и цала с досадой А д а .
А д а не'навидела музыку, тем более что ничего в ней
не смыслила, и не знала, как вернее поразить невидимого
врага, чтобы глубже ранить Кристофа в его страсти. К о гда А д а начинала говорить о музыке свысока или презрительно отзывалась о сочинениях Кристофа, он хохотал от души, и как ни злилась А д а , она замолкала,
чувствуя, что становится смешной.
Но, отчаявшись уязвить Кристофа с этой стороны,
она не преминула обнаружить другое место, куда особенно легко было нанести рану, — его нравственные
устои. Несмотря на свою ссору с Фогелями, вопреки
упоениям юности, Кристоф сохранил врожденную чистоту, потребность в чистоте, которой он сам не сознавал и которая естественно должна была поразить, привлечь и очаровать такую женщину, как Ада, а потом начала забавлять ее и даже злить. Н о она воздерживалась
от лобовой атаки. Она лукаво допытывалась:,
—
—
—
—
Т ы меня любишь?
Н у еще бы!
А как ты меня любишь?
Так, как только можно любить.
— Ну, знаешь, это еще не так много... А что бы т ы
сделал ради меня?
— Все, что ты хочешь.
— Н у , скажем, совершил бы какой-нибудь бесчестный поступок?
— Странный способ доказывать свою любовь.
— Неважно, что странный, скажи, совершил бы?
— Да ведь это не нужно.
— Н у , а если бы я захотела?
— И зря захотела бы.
— Пусть зря... Скажи, сделал бы?
Кристоф хотел ее обнять. Н о А д а оттолкнула его.
— Сделал бы или нет?
— Нет, детка, не сделал бы.
А д а в бешенстве повернулась к нему спиной.
— Т ы просто меня не любишь. Т ы не знаешь, что
такое любовь. '
— Возможно, — простодушно отвечал он.
Кристоф отлично понимал, что способен, как и любой человек, в минуту безумия совершить какую-нибудь
глупость, даже' бесчестную, а кто знает, может быть и
хуже, но ему претило так вот холодно и бесстрастно
хвастаться этим и казалось опасным признаться в этом
Аде. Инстинкт подсказывал ему, что обожаемый его
недруг подстерегает его, запоминает каждое слово, а
он не желал давать А д е оружие против себя.
Н а этом А д а не успокоилась и предприняла еще
одну атаку:
— Т ы меня любишь потому, что ты ме'ня любишь,
или потому, что я тебя л ю б л ю ?
— Потому что я тебя люблю.
— Значит, если я тебя разлюблю, ты все равно будешь меня любить?
— Буду.
— А если я полюблю другого, ты все равно меня не
разлюбишь?
— Н е знаю. Думаю, что да... Во всяком случае тебе
я скажу об этом последней.
— А что же переменится?
— Многое. Возможно, я. А ты уж наверняка.
— Н о если я и переменюсь, тебе-то что?,
— Как что? Я люблю тебя такой, какая ты есть.
А если ты станешь другая, я не могу поручиться, что
буду тебя любить.
— Т ы просто меня не любишь, совсем не любишь!
Торгуешься, как в лавке! Любит, не любит. Если ты
меня действительно любишь, ты должен меня любить
такой, какая я есть, должен всегда любить, что бы я
ни сделала.
— В таком случае я любил бы тебя, как животное.
— А я и хочу, чтоб ты меня так любил.
— Значит, ты ошиблась,—сказал он, с м е я с ь . —
Я. не тот, кто тебе нужен. Если бы я даже хотел, все
равно не мог бы. А я и не хочу.
— Очень уж ты гордишься своим умом! Т ы больше
любишь свой ум, чем меня.
— Н о ведь я тебя люблю, неблагодарная ты, больше,
чем ты сама себя любишь. И чем ты красивее и лучше,
тем больше я тебя люблю.
— Ну,
заговорил, хуже учителя, — презрительно
произнесла А д а .
— Что ты от меня хочешь? Я люблю все, что прекрасно, а плохое вызывает во мне отвращение.
— И во мне?
— А в тебе особенно.
А д а со злости даже ногой притопнула.
— Я не желаю, чтоб ты меня осуждал.
— Ну, жалуйся теперь, что я тебя осуждаю, что я
тебя слишком люблю, — нежно произнес он, желая ее
успокоить.
А д а позволила обнять себя и даже ответила улыбкой на его поцелуй. Н о через минуту, когда Кристоф
надеялся, что все уже забыто, она тревожно спросила:
— А что ты во мне находишь плохого?
Кристоф поостерёгся сказать, что именно, и малодушно ответил:
— Ничего не нахожу.
А д а подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:
— Послушай, Кристи, вот ты говоришь, что не переносишь лжи ?,.
— Да, я ненавижу ложь.
— Т ы нрав, я тоже ненавижу ложь. Впрочем, на
этот счет я спокойна, я никогда не лгу.
Кристоф взглянул на А д у — она говорила вполне
искренно. И перед такой наивностью он почувствовал
себя обезоруженным.
— Почему же ты рассердишься, — спросила она,
обвивая его шею обеими руками, — если я полюблю другого и прямо тебе об этом скажу?
— Не мучай ты меня.
— Я вовсе тебя не мучаю — ведь я не говорю, что
люблю
другого; наоборот, никого кроме тебя не
люблю... Н у , а если бы я все-таки полюбила?
— Не будем об этом думать.
— А я хочу об этом думать... Т ы на меня рассердишься? А ведь ты не вправе на меня сердиться.
— Я не буду сердиться, я просто уйду, вот и все.
— Уйдешь от меня? Почему уйдешь? А если я тебя
буду попрежнему любить?
— Как же это можно, и меня и другого?
— Н у и что? Ведь так бывает.
— Бывает, но только не с нами.
— Почему?
— Потому что в тот день, когда ты полюбишь
другого, я не буду тебя любить, детка, не буду и не
буду.
— А ты только что говорил, что будешь... Вот видишь, ты меня не любишь.
— Н у пусть. Тем лучше для тебя.
— Почему лучше?
— Потому что, если бы я продолжал тебя любить,
а ты полюбишь другого, могло бы плохо кончиться для
тебя, и для меня, и для другого тоже.
— Вот тебе на! Т ы совсем с ума сошел. Значит, потвоему, я должна всю жизнь сидеть при тебе?
— Успокойся. Т ы совершенно свободна. Можешь
уйти от меня в любую минуту, когда захочешь. Только
это уж тогда не «до свидания», а прощай навеки.
— А если я попрежнему тебя буду любить, тогда
что?
— Когда любят, то приносят себя в жертву.
— Н у и приноси, пожалуйста.
Кристоф
невольно
рассмеялся этому
наивному
эгоизму. А д а тоже расхохоталась.
— Если жертву приносит один, — сказал он, — значит, и любит только один.
— Ничего подобного. Двое любят. Просто я тебя
любила бы еще больше, если бы ты чем-нибудь пожертвовал для меня. И подумай только, Кристи, ведь и ты
бы меня любил еще сильнее, раз ты пожертвовал бы
чем-нибудь для меня, ты был бы еще счастливее.
Оба расхохотались, и оба были довольны, что сумели скрыть от самих себя глубину их размолвки.
Кристоф, смеясь, глядел на А д у . И в самом деле,
как сказала А д а , она не имела ни малейшего желания
расставаться сейчас с Кристофом; пусть даже он ее
часто злил и надоедал, она понимала, как ценна такая
преданность, и никем увлечена не была. И говорить-то
она говорила только так, от нечего делать, потому, что
знала, как неприятны Кристофу подобные разговоры, и
потому, что получа'ла удовольствие от копания в фальшивых и нечистых чувствах, словно ребенок, который
с наслаждением возится в грязной луже. Кристоф знал
это и не сердился на А д у . Н о он утомился от этих
нездоровых споров, от постоянной глухой борьбы с этой
нестойкой и нездоровой душой, с этой А д о й , которую
он любит, которая, быть может, любит его; он устал от
тех усилий, которые ему приходилось делать, чтобы о б манывать себя на ее счет, — словом, устал до слез.
Он думал: « Н у зачем, зачем она такая? Почему вообще
люди такие? Как все-таки плоска жизнь!» И в то же
время он улыбался, глядя на хорошенькое личико, склонившееся к нему; на голубые глазки; нежный, как лепесток цветка, румянец; смеющийся и болтливый, чутьчуть глуповатый рот, открывавший яркорозовый кончик
языка и блестящие зубки. Их губы почти соприкасались,
но он смотрел на нее словно издалека, откуда-то очень
и очень издалека, словно из другого мира, и он видел,
как она уходит все дальше и дальше, тает в туманной
дымке... И вдруг он перестал видеть ее совсем. Перестал слышать. Он впал в состояние какого-то радужного
забытья, и все мысли его влеклись к музыке; он мечтал
о чем-то, не имеющем к А д е никакого отношения. Ему
слышалась мелодия. О н творил, творил спокойно.' О прекрасная музыка... печальная, такая бесконечно грустная!
И, однако, в ней звучит доброта, любовь, и как хорошо
становится на душе — вот оно, вот оно... а все прочее
пустяки, неправда.
Он почувствовал, что его трясут за руку. Голос рядом с ним кричал:
— Да что с тобой? Скажи, ты, должно быть, с ума
сошел? Почему ты на меня так глядишь? Почему ты
не отвечаешь?
Он увидел рядом с собой пару глаз, внимательно
смотрящих на него. Кто э т о ? А х , да... Он прерывисто
вздохнул.,
А д а рассматривала его с холодным вниманием. Она
пыталась понять, о чем он думает. И ничего не понимала, только чувствовала, как напрасны ее усилия;
она владеет не всем Кристофом, не всем целиком, и есть
какая-то дверца, через которую он может ускользнуть от
нее. И в глубине души она злилась.
— Почему ты плачешь? — как-то раз спросила она
Кристофа, когда он вернулся из такого же загадочного
путешествия в другую жизнь.
Кристоф провел ладонью по глазам и почувствовал,
что они мокрые.
— Н е знаю, — ответил он.
— Почему ты не отвечаешь? Я три раза тебя об
одном и том же спрашиваю.
— Чего ты хочешь? — тихо сказал он.
Н о А д а уже снова пустилась в свои любимые споры.
Кристоф устало махнул рукой.
— Ладно, не буду, — заявила она. — Только одно
слово.
И снова началось.
Кристоф гневно выпрямился.
— Оставь меня в покое с твоими мерзостями.
— Н о ведь я шучу.
— Потрудись выбирать для своих шуток более пристойные предметы.
— Х о т ь объясни, ска'жи, почему это плохо?
Н е желаю! И объяснять нечего. Навоз воняет,
потому что он воняет, и всё тут. А я затыкаю нос и прохожу мимо.
И Кристоф уходил; в бешенстве шагал он по улице,
жадно вдыхая морозный воздух.
Н о А д а снова и снова заводила свои разговоры, заводила завтра, заводила послезавтра. Она выкладывала
Кристофу все, что могло задеть или оскорбить его.
Кристоф считал, что это лишь болезненная забава
неврастенической девушки, которой нравится дразнить
людей. Он молча пожимал плечами или притворялся,
что не слышит ее слов, которых, впрочем, и не принимал всерьез. И, однакож, у него иной раз было сильное
искушение выбросить ее за окошко, ибо неврастения и
неврастеники претили ему выше меры...
Н о , уйдя от А д ы , он уже через десять минут забывал все, что ему так не нравилось. Он возвращался
к ней с новым запасом надежд и молодых иллюзий. О н
ее любил. Любовь, по сути дела, акт бесконечно возобновляющейся веры. Существует бог или нет — это неважно; верят в него, потому что верят. И любят, потому
что любят: любовь не ищет причин.
После сцены, которую Кристоф устроил Фогелям,
дальнейшее пребывание в их доме стало невозможным,
и Луизе пришлось перебраться с сыном на новую квартиру.
„
„
В один прекрасный день самый младшии из братьев
Крафтов Эрнст, давно не подававший о себе вестей, вдруг
свалился к ним как снег на голову. Он остался без
места; впрочем, он уже сменил с десяток профессий, ибо
с каждой должности, на которую он поступал, его выгоняли; денег у него не было ни копейки, да и здоровье расшаталось; поэтому-то он рассудил, что разумнее всего передохнуть и набраться сил под материнским кровом.
Эрнст поддерживал с обоими братьями добрые отношения; Кристоф и Рудольф его не уважали, он знал
это и не юердился на них, потому что ему это было безразлично. И они тоже на него не сердились:, только
время зря терять. Он выслушивал любые наставления
и тут же забывал о них. Лукавые, красивые глаза улыбались, хотя он пытался принять озабоченный вид и,
явно думая о другом, поддакивал, благодарил. А кончалась такая сцена обычно тем, что он выманивал у
братьев деньги. Кристоф злился на себя, но любил
этого
обходительного
шалопая, напоминавшего еще
больше, чем сам он, Кристоф, дедушку Жан-Мишеля.
Эрнст был такой же высокий, как Кристоф, но черты
у него были правильные, лицо открытое, светлые глаза,
прямой нос, вечная улыбка на губах, прекрасные зубы и
вкрадчивые манеры. При виде его Кристоф чувствовал
себя обезоруженным и забывал главное, в чем хотел его
упрекнуть: он не мог подавить какое-то чисто материнское снисхождение к этому красивому мальчику, в жилах которого текла их, крафтовская, кровь и внешностью
которого он гордился. Кристоф не считал Эрнста дурным, да и глупым он не был. Образования ему явно не
хватало, н о он не лишен был какой-то тонкости чувств и
даже способен был интересоваться самыми серьезными
вещами. Он умел наслаждаться музыкой и, не понимая
сочинений брата, внимательно слушал его игру- Кристоф, не избалованный симпатией и сочувствием близких, с удовольствием замечал Эрнста среди публики на
своих концертах.
Н о самым крупным талантом Эрнста было глубокое
проникновение в характер своих братьев и умение играть
на их слабых струнках. Пусть Кристоф знал, что Эрнст
эгоист и равнодушен ко всему на свете, нусть он знал,
что Эрнст вспоминает о них с матерью, только когда
ему что-нибудь надо, и все-таки он каждый раз поддавался обаянию ласковых, вкрадчивых манер младшего
брата и ни в чем не мог ему отказать. Он любил его гораздо сильнее, чем своего другого брата — Рудольфа,
весьма степенного и вежливого юношу, аккуратного
в работе, безупречной нравственности, который денег ни
у кого не просил, но и сам их никому не давал, и регулярно по воскресеньям приходил навестить мать; он
'сидел у Луизы ровно час, говорил только о себе, хвастался своими успехами, своей фирмой и всем ее касающимся, никогда ни о ком и ни о чем не спрашивал и
уходил всегда в один и тот же час, радуясь, что так
мило выполнил свой сыновний долг. Кристоф терпеть
его не мог. Он старался уйти из дому, лишь бы не
встречаться с Рудольфом. А Рудольф завидовал старшему б р а т у — о н презирал всех артистов и с трудом переносил известность Кристофа. Однако это не мешало
ему кичиться скромной славой брата, что было небезвыгодно в кругу коммерсантов, с которыми он общался, но
он скрывал это и от Луизы и от Кристофа, делая вид,
будто ничего об успехах брата не слышал. И наоборот,
любое неприятное событие в жизни Кристофа немедленно становилось ему известным. Кристоф от души
презирал эти мелкие уколы и в с в о ю очередь притворялся,'что ничего не замечает, но чего он не знал и что
узнать было бы горше всего, — это то, что самые нелестные сведения Рудольф получал непосредственно от
Эрнста. Юный бездельник отлично понимал, как велика разница между Кристофом и Рудольфом, и, без
сомнения, чувствовал превосходство Кристофа, а может
быть, его даже трогало, хоть и смешило, простодушие
брата. Н о он не упускал случая обернуть себе на
пользу наивность Кристофа, так же как старался извлечь выгоду из злобного себялюбия Рудольфа. О н
льстил ему, разжигал зависть, почтительно, не возражая, выслушивал его ядовитые речи и держал его
в курсе всех скандальных сплетен, ходивших по городу,
и в первую очередь тех, которые касались Кристофа.
Надо сказать, что Эрнст всегда все знал. И неизменно
достигал цели: Рудольф, несмотря на всю свою скупость, Позволял обирать себя младшему брату, точно
так же как и Кристоф. Так Эрнст пользовался расположением обоих братьев и равно смеялся над ними.
И оба брата любили его.
Несмотря на всю свою изворотливость, Эрчст на
сей раз вернулся домой к матери в самом плачевном
состоянии. Он прибыл из Мюнхена, где его, как обычно,
быстро выгнали с работы. Большую часть пути ему
пришлось проделать пешком, да еще в дождливую погоду, и ночевать где попало. Он был весь с головы до
ног покрыт грязью, одежда висела на нем клочьями,
будто на бродяге, и к тому же он надрывно кашлял, так
как подхватил по дороге серьезный бронхит.. При виде
его Луиза испуганно вскрикнула, а выбежавший на ее
крик Кристоф растрогался. Эрнст, который вообще при
случае мог легко пустить слезу, т е преминул и на этот
раз прибегнуть к эффектному приему. В результате
Луиза -и Кристоф окончательно смягчились, и все трое,
обнявшись, долго плакали.
Кристоф поместил брата в своей комнате; постель,
куда уложили больного, который, казалось, вот-вот отдаст
богу душу, предварительно согрели грелками.
Луиза и Кристоф уселись у изголовья Эрнста и всю
ночь по очереди продежурили возле больного. Понятно,
появился доктор, понадобились лекарства, особая пища,
ярко пылающий камин.
Надо было кроме того одеть блудного сына с головы
до ног, — и белье, и обувь, и костюм требовались новые.
Эрнст все принима'л как должное. Луиза и Кристоф из
сил выбивались под бременем непредвиденных расходов.
Болезнь застигла их в затруднительных обстоятельствах: количество уроков сократилось, а тутеще переезд
на новую квартиру, такую же неудобную, но более дорогую, чем прежняя, и всякие прочие траты. Они и так
еле сводили концы с концами. Пришлось прибегать к героическим мерам. Кристоф мог бы, конечно, обратиться
к Рудольфу, которому легче было помочь Эрнсту, но
он не хотел — о н считал делом чести самому . помочь
младшему брату. И считал так потому, что остался старшим в семье, и потому, что Кристоф был Кристоф.
С краской стыда на лице он вынужден был принять —
чуть не просить — недавно отвергнутое с негодованием
предложение одного посредника (богач, от имени которого тот выступал, пожелал остаться неизвестным):
речь шла о приобретении в полную собственность какой-нибудь сонаты или трио Крафта для последующего
издания под именем вышеназванного меломана. Луиза
нанялась поденно штопать белье. И мать и сын скрывали друг от друга приносимые ими жертвы. И оба, заработав несколько грошей, безбожно лгали относительно
их происхождения.
Однажды Эрнст, который уже выздоравливал, уютно
сидя у огонька, заявил между двух приступов кашля, что
у него есть кое-какие долги. Заплатили и долги. Никто
не сказал ни слова упрека. Э т о было бы неблагородно
по отношению к больному, по отношению к блудному
сыну и брату, который в раскаянии вернулся под отчий
кров, ибо Эрнст, казалось, переродился после пережитых
испытаний. Со слезами в голосе он говорил о своих
былых заблуждениях. И Луиза, обнимая любимого
сына, умоляла его забыть тяжелое прошлое. Эрнст
вообще был от природы очень ласков и всегда приводил
в восторг мать своими нежными излияниями. Кристоф
раньше, случалось, даже немножко ревновал. А теперь
он считал вполне естественным, что самый младший сын,
да к тому же еще болезненный, был и самым любимым.
Х о т я разница в возрасте у братьев была ничтожная,
Кристоф относился к нему скорее как к сыну, чем как
к брату. Эрнст выказывал Кристофу неизменное уважение, он несколько раз заводил туманные разговоры о заботах, которые доставляет домашним, о непомерно больших тратах, но всякий раз Кристоф вбрывал его, и
Эрнст сразу почтительно умолкал, глядя на родных преданным и робким взглядом. Он жадно выслушивал советы Кристофа; казалось, он твердо решил переменить
образ жизни и, как только поправится, начать серьезно
работать.
И хотя Эрнст поправлялся, выздоровление все же
шло медленно. Врач заявил, что здоровье его молодого
пациента подорвано и требует особых забот. Посему
Эрнст продолжал жить в материнском доме, делил
с Кристофом постель, с аппетитом уписывал хлеб, заработанный трудами старшего брата, и лакомые кушанья,
которые Луиза изобретала для любимого сьгнка. О б
отъезде он даже не заикался. Молчали на эту тему и
Луиза с Кристофом. Они были счастливы вновь обрести
любимого сына и брата.
Проводя почти все вечера вместе с Эрнстом, Кристоф
мало-помалу привык разговаривать с ним более откровенно. Ему так нужно было довериться кому-то. Неглупый Эрнст с полуслова понимал или делал вид, что понимает брата. Беседы с ним даже доставляли удо-
вольствие. Однако Кристоф не смел говорить с ним о
том, что особенно волновало его душу,.— о своей любви.
Его удерживала накая-то стыдливоеть. А Эрнст, который отлично знал все, делал вид, что ничего не
знает.
Однажды окончательно выздоровевший Эрнст воспользовался солнечным днем и вышел • побродить по
берегу Рейна. Проходя мимо какой-то шумной харчевни за околицей города, куда горожане обычно приходили по воскресеньям выпить и закусить, он увидел
Кристофа, который весело пировал вместе с А д о й и
Миррой.
Кристоф
заметил
Эрнста
и покраснел.
А Эрнст притворился, что ничего не видел, и прошел,
не окликнув брата.
Кристофа сильно смутила эта встреча. Он еще острее
почувствовал, в каком обществе он вращается. Особенно
было ему мучительно, что его видел Эрнст, и даже не
потому, что отныне он лишался права судить о поведении Эрнста, а потому, что имел слишком высокое, слишком наивное, немного архаическое представление об обязанностях старшего брата, которое большинству людей
показалось бы просто смешным и нелепым; сам же
Кристоф полагал, что, пренебрегая своими обязанностями, он упадет в собственном мнении.
Вечером, когда они очутились одни в спальне, Кристоф ждал, что Эрнст намекнет на их встречу. Н о Эрнст
скромно молчал и ждал первых слов от брата. Они начали раздеваться на ночь, и тут только Кристоф решился рассказать брату о своей любви. Он так волновался, что даже не смел взглянуть на Эрнста, и именно
по застенчивости заговорил в преувеличенно грубом
тоне. Эрнст ничем не помог брату; он сидел молча, тоже
не глядел на Кристофа, но тем не менее прекрасно все
видел: от его проницательного взора не укрылось ни
смущение Кристофа, ни его неловкие слова, а главное
то, что было в них смешного. Кристоф, вероятно, даже
не назвал имени А д ы , и нарисованный им портрет мог
подойти к любой девушке. Н о зато он говорил о своей
любви и, отдаваясь потоку нежности, переполнявшей
его сердце, воскликнул, что любить — величайшее благо,
что он был так несчастлив, пока не увидел это солнце,
озарившее его мрачную ночь, и что жизнь ничто без
любви, истинной и глубокой. Эрнст слушал с серьезным
видом, тактично вставил несколько слов, ни о чем не
спросил; порывистое рукопожатье должно было показать, что он разделяет чувства Кристофа. Братья поговорили еще, высказали друг другу свои мысли о
любви и жизни. Кристоф был счастлив. Наконец-то его
поняли по-настоящему. Перед сном братья обнялись.
Мало-помалу Кристоф привык — правда, очень робко
И очень сдержанно — поверять свои чувства Эрнсту,
поскольку уверился в его скромности. О н даже высказал ему свое смутное беспокойство по поводу А д ы , но никогда не обвинял ее, а обвинял только себя одного и со
слезами на глазах повторял, что не переживет разлуки
с нею.
Говорил он и А д е об Эрнсте, хвалил его ум и внешность.
Эрнст ни о чем не заговаривал с Кристофом, не просил познакомить его с А д о й ; в глубокой меланхолии сидел он целыми днями дома и отказывался пойти погулять, ссылаясь на то, что у него нет знакомых. Кристоф упрекал себя, что по воскресеньям
отправляется, как и прежде, за город с А д о й , а брат беззыходно сидит дома. Ему было бы очень трудно отказаться
от этих прогулок наедине с Адой, но он корил себя за
эгоизм и в один прекрасный день предложил Эрнсту
пойти с ними.
Кристоф представил брата А д е на лестничнои площадке у ее двери. Эрнст и А д а церемонно раскланялись. Конечно, А д а пригласила с собой неразлучную
Мирру, а та при виде Эрнста слегка вскрикнула от
удивления. Эрнст улыбнулся, подошел и поцеловал
Мирру, которая, повидимому, сочла это в порядке
вещей.
Как, оказывается, вы знакомы ? — спросил к р и стоф, вне себя от изумления.
Н у конечно же! — со смехом ответила Мирра.
— И давно?
— Очень давно!
И ты его з н а е ш ь ? — с п р о с и л Кристоф А д у . —т
Почему же ты мне ничего не говорила?.
— Неужели я должна знать всех Мирриных любовников! — возразила А д а , пожав плечами.
Мирра расслышала слово «любовник» и притворилась шутки ради рассерженной. Так Кристоф и не узнал
больше ничего. Он сразу погрустнел. Он считал, что
Эрнст, Мирра и А д а недостаточно искренни, хотя, по
правде говоря, не мог упрекнуть их в прямой лжи; но
трудно было поверить, чтобы Мирра, не имевшая никаких секретов от А д ы , именно на этот раз не посвятила
ее в свою тайну и чтобы Эрнст и А д а не были знакомы
раньше. Кристоф стал наблюдать за ними. Н о они обменивались самыми обычными фразами, и Эрнст всю
прогулку был занят только Миррой. Да и А д а тоже говорила только с Кристофом и была с ним гораздо
нежнее, чем обычно.
• Отныне Эрнст стал принимать участие во всех их
прогулках. Кристоф'" отлично обошелся бы и без него,
но он не смел об этом сказать. Ему просто стыдно было,
что брат стал участником его развлечений, — никаких
иных причин скрываться от Эрнста у него не имелось.
Кристоф был чужд подозрений. Да и Эрнст не давал
к этому повода; казалось, он влюблен в Мирру, а
с Адой
обращался холодно, вежливо
и излишне
почтительно, что было даже неуместно, — можно было
подумать, что он хотел перенести на возлюбленную
брата частицу того уважения, которое питал к Кристофу.
А д а ничуть этому не удивлялась? но продолжала быть
настороже.
Они вчетвером совершали теперь длинные прогулки.
Обычно братья шагали впереди, чуть позади шли А д а
с Миррой и все время перешептывались, пересмеивались;
увлекшись беседой, девушки часто останавливались среди
дороги. Кристофу и Эрнсту тоже приходилось останавливаться и поджидать своих спутниц. Н о нетерпеливый
Кристоф не выдерживал таких пауз и пускался в путь;
однако вскоре со злостью поворачивал обратно, досадуя
на Эрнста, хохотавшего и оживленно
беседовавшего
с двумя болтушками. Ему очень хотелось узнать, о чем
они говорят, но когда он подходил ближе, разговор
сразу умолкал.
— Да
что
это
вы
тут
затеваете?—допытывался он.
Ему отвечали шутками. Эти трое прекрасно понимали друг друга.
Как-то Кристоф сильно поспорил с А д о й . Все утро
оба дулись. Против обыкновения А д а не приняла благородно обиженного вида, который обычно принимала
в подобных случаях: желая отомстить дерзкому, она
становилась невыносимо надоедливой. Н о на сей раз
она притворилась, что вообще не замечает Кристофа, и
была на редкость мила с Миррой и Эрнстом. Можно
было подумать, что в глубине души она даже рада этой
ссоре.
Кристофу, напротив, ужасно хотелось поскорее помириться. Он был сегодня как-то особенно сильно
влюблен. Е г о нежность подогревалась чувством признательности за все, что было в их любви благотворного; он сожалел о том, что время проходи»' зря в бессмысленных спорах и недобрых подозрениях; беспричинный страх, какая-то тайная мысль, что любовь их скоро
кончится, мучили Кристофа. Он печально глядел на хорошенькое личико А д ы , а она с умыслом отворачивалась
и улыбалась двум другим спутникам; это личико вызывало в Кристофе столько дорогих воспоминаний, такую
любовную тоску, такую жажду близости, на этом прелестном личике временами (и как раз сейчас) появлялось выражение такой доброты, так ясна была улыбка,
что Кристоф с недоумением вопрошал себя, зачем они
портят друг другу радость, почему она старается забыть
эти пронизанные светом часы, — ведь есть в ней прямота
и честность, к чему же отрекаться от них, душить в себе
все хорошее, какое странное удовольствие находит она
в том, чтобы смущать, грязнить, пусть даже в мыслях, их
чистое чувство. Он ощущал огромную потребность верить
в то, что любил, и пытался вновь и вновь обмануть себя.
О н упрекал себя в несправедливости, в том, что приписывает А д е дурные мысли, а сам проявляет нетерпимость.
Кристоф подошел к А д е и попытался с ней заговорить; она сухо и односложно ответила ему: ей вовсе не
хотелось мириться. Н о Кристоф настаивал, он шепотом
умолял ее выслушать его, хоть на минутку отойти
в сторону. А д а с явной неохотой
последовала за
Кристофом. Когда они отошли на несколько шагов и ни
Мирра, ни Эрнст не могли их видеть, Кристоф вдруг
схватил А д у за руки, стал просить у нее прощения, опустился перед ней на колени — прямо на сухие, опавшие
листья. Он говорил, что не может больше так жить
в ссоре с ней, что ему и прогулка не в радость, что прекрасный день испорчен, что ничто ему не мило, что ой
не может даже дышаггь свободно, зная, что она его ненавидит, — ему необходима ее любовь. Да, он часто бывает несправедлив, неприятен, часто злится, но он умоляет простить его — ведь виновата во всем его любовь,
которая не терпит ничего будничного, ничего, что
было бы недостойно А д ы и воспоминаний о бесценных
днях, пережитых вместе. Он напомнил ей эти дни, напомнил
первую встречу, первые часы, проведенные
с нею; он говорил, что любит ее с каждым днем
все больше, что будет любить ее вечно, — так пусть
же она не обращается с ним так холодно! Ведь она для
него все...
А д а слушала улыбаясь; она была взволнована, даже
растрогана-. Она посмотрела на Кристофа тем своим1
взглядом, который говорил, что она добрая, что они любят друг друга и что ссоре конец. Они обнялись и, прижавшись друг к другу, пошли в сторону леса, с которого'
уже слетела листва. А д а говорила, что Кристоф прелесть, что она так благодарна ему за эти нежные слова;
тем не менее она даже не подумала отказаться от злого
умысла, который родился в ее капризном и ограниченном мозгу. Правда, теперь она вдруг заколебалась. Выдумка показалась ей не такой уж забавной. И все же
она решила осуществить задуманное. Почему? Кто
знает? Потому, что уже пообещала себе? Кто знает?
Может быть, ей казалось особенно волнующим обмануть
своего друга как раз сегодня, чтобы доказать ему, доказать самой себе, что она свободна. Она не собиралась
расставаться с К р и с т о ф о м — э т о г о ей совсем не хотелось. Она была более чем когда-либо уверена в его
любви.
Все четверо вышли на лужайку. Отсюда расходились
две тропинки. Кристоф направился было по левой, но
Эрнст стал уверять, что правая скорее доведет их до
вершины холма. А д а приняла его сторону. Кристоф, который десятки раз ходил по этой тропинке и знал ее
наизусть, кричал, что они ошибаются, но А д а и Эрнст
стояли на своем. Тогда Кристоф предложил сделать
опыт, и обе пары поспорили, какая придет первой. А д а
пошла с Эрнстом, Мирра — с Кристофом: она притворялась, что вполне уверена в правоте Кристофа, и даже
добавила: «Как всегда». Кристоф принял игру всерьез,
и поскольку он не любил проигрывать, зашагал быстро,
слишком быстро, как заметила Мирра, которая совсем не
собиралась бежать сломя голову.
— Да не торопись так, дружок, — сказала она своим
обычным насмешливо-спокойным тоном, — все равно мы
придем первые.
Кристоф сразу же устыдился.
— Верно, — ответил он, — я иду слишком быстро, это
нечестно.
И он замедлил шаг.
— Я-то их знаю, — добавил он, — я уверен, что они
бегут во всю мочь, только бы опередить нас.
Мирра расхохоталась.
— Да нет, нет, не беспокойся, пожалуйста.
Она взяла Кристофа под руку и прижалась к нему.
Ростом она была лишь немного ниже Кристофа и, шагая
рядом с ним, время от времени вскидывала на него
ласковый и умный взгляд. Сейчас она казалась просто
хорошенькой, даже соблазнительной. Кристоф с трудом
ее узнавал — вот так перемена! Обычно лицо у Мирры
было бледное и немного опухшее,но достаточно оказалось минутного волнения, задорной мысли или желания
понравиться, — и эту старообразность как рукой сняло:
порозовели щеки, исчезли складочки вокруг век, зажглись глаза, и все ее личико вдруг стало молодым, живым, умным, чего как раз и недоставало Аде. Кристоф
поражался этой перемене и в волнении отводил глаза —
он был немного смущен, очутившись наедине с Миррой.
Ее присутствие стесняло Кристофа, он не слушал ее
слов, не отвечал на Еопросы или отвечал невпопад—?
ему хотелось помечтать на свободе, он думал, хотел думать только о б одной А д е . Думал, какие добрые были
у нее только что глаза, думал об ее улыбке, о ее поцелуе,
и сердце его переполняла любовь. Мирра требовала,
чтобы он любовался природой, четким рисунком голых
веток на яркосинем небе. И верно, кругом было на редкость красиво — тучи рассеялись, А д а вернулась к нему,
ему удалось разбить ледок, легший между ними, они
снова любят друг друга, рядом ли они, или врозь, — все
равно, они одно существо. О н с наслаждением думал:
как легко дышать, как свеж воздух! А д а вернулась
к нему... Все напоминало Аду... Стало чуть с в е ж о — у ж
не холодно ли ей?.. Деревца были припудрены инеем —
как жаль, что А д а их не видит! Т у т он вспомнил о заключенном пари и снова заторопился; он боялся теперь
только одного: как бы не сбиться с дороги. С каким торжеством он взбежал на вершину холма!
— Ура, мы первые!
И весело стал размахивать шляпой. Мирра с улыбкой глядела на него. Они находились на вершине крутого холма, поросшего лесом. Отсюда, сверху, с площадки, окаймленной орешником и низенькими чахлыми
дубками, виднелись внизу лесистые склоны, верхушки
сосен, окутанных лиловой дымкой, и бесконечная лента
Рейна в синевших далях. Ни щебета птиц, ни человеческого голоса, ни ветерка. Недвижный, задумчивый
день зябко грелся в мертвенно бледных лучах зимнего
солнца. Временами издали доносился короткий свисток
паровоза. Кристоф, стоя на краю холма, смотрел на расстилавшийся вокруг пейзаж, А Мирра смотрела на
Кристофа.
Он обернулся к ней и добродушно сказал:
— Ну и лентяи! Говорил же я им... Ничего не поделаешь, придется ждать.
Он растянулся на солнышке, прямо на потрескавшейся земле.
— "Что
же, подождем, — сказала Мирра, снимая
шляпу.
Слова ее прозвучали вдруг такой насмешкой, что
Кристоф приподнялся и пристально поглядел на нее.
— Что с т о б о й ? — с п р о с и л а она спокойно.
— Т ы что сказала?
— Я сказала: подождем. Незачем было заставлять
меня всю дорогу бежать вприпрыжку.
— Верно.
Они ждали, лежа рядом на гладкой земле. Мирра напевала песенку. Кристоф замурлыкал ей в тон. Н о каждую
минуту он прерывал свое мурлыкание и прислушивался.
— Кажется, они идут.
Мирра продолжала петь.
— Да помолчи ты минутку.
Мирра замолчала.
— Нет, ничего, просто показалось.
Мирра снова затянула песню.
Кристофу не сиделось.
А вдруг они заблудились?
— Заблудились? Где же они заблудятся?
знает все тропинки.
Эрнст
Нелепая мысль пришла Кристофу в голову:
— А вдруг они пришли первые и ушли, нас не дождавшись?
Мирра, лежа на спине и глядя в небо, перестала петь
и расхохоталась так, что чуть не задохлась. Кристоф настаивал. Он решил идти вниз на станцию, где, как он
уверял, их^ уже ждут А д а с Эрнстом. Мирра, наконец,
решила выити из своего оцепенения.
— В о т тогда мы их действительно потеряем. Ведь
мы условились здесь встретиться, а не на станции
Кристоф уселся рядом с Миррой. Ее забавляло его
нетерпение. Кристоф чувствовал на себе внимательно-насмешливыи
взгляд. Он
уже
начал
беспокоиться всерьез - он беспокоился, но дурного не подозревал^ Он снова вскочил на ноги. Твердил, что надо
вернуться в лес, искать их, звать. Мирра тихонько
хихикнула, словно прокудахтала, вытащила из кармана иголку, нитки, маленькие ножницы и начала спокойно шить. Она решила по-новому положить перья на
шляпке и, казалось, готова была просидеть так целый
=
День.
— Да
нет
же,
нет,
дурачок, — повторяла она. —
Если бы они хотели прийти, неужели, ты думаешь, они
без нас не нашли бы дороги?
Кристофа словно в сердце ударило. Он обернулся
к Мирре. Мирра не глядела на него, Ьна вся ушла в работу. Он подошел к ней вплотную.
— Мирра! — позвал он.
— А ? -— откликнулась она, продолжая шить.
— М и р р а ! — п о в т о р и л он.
— Н у , что т е б е ? — с п р о с и л а она, подымая глаза
от работы и с улыбкой глядя на него. — Что случилось?
При виде его взволнованного лица она насмешливо
поджала губы.
— Мирра! — повторил он задыхаясь. — Скажи правду, значит, по-твоему...
Мирра с улыбкой пожала плечами и взялась
шитье. Он схватил ее за обе руки, вырвал у нее иголку.
— Брось, брось сейчас же и скажи...
Мирра смотрела прямо в лицо Кристофу и молчала.
Она видела, как тряслись его губы.
— Значит, ты думаешь, — сказал он тихо, почти шеп о т о м , — что Эрнст и Ада...
Она снова улыбнулась.
' — А как же иначе!
Кристоф с негодованием отшатнулся от нее.
— Нет! Нет! Это невозможно! Т ы вовсе этого не
думаешь! Нет! Нет!
Мирра положила руку на плечо Кристофа и залилась
смехом.
— Как же ты глуп, как же ты глуп, миленький!
Он свирепо тряхнул ее.
— Не смей смеяться! Почему ты смеешься? Т ы бы
не смеялась, если бы это было правдой. Ведь ты любишь Эрнста.
Продолжая
смеяться.
Мирра привлекла к себе
Кристофа и поцеловала. Против своей воли он возвратил ей поцелуй. Н о , когда он почувствовал на своих губах эти губы, еще теплые от поцелуя брата, он резко
отшатнулся и, стараясь уклониться от поцелуев Мирры,
спросил:
14
Ромен Роллан, т. 3
401
— Значит, ты знала? Это было условлено между
вами, да?
Она, смеясь, ответила:
— Да.
Кристоф не закричал, не ударил Мирру, даже не
поднял руки. Он только раскрыл рот, как будто ему не
хватало дыхания, закрыл глаза и прижал обе руки
к груди — сердце его разрывалось. Потом он повалился
на землю, охватил голову руками и, как в детстве, весь
затрясся от слез, отвращения и отчаяния.
Мирра, не особенно мягкая по природе, вдруг как-то
по-матерински пожалела Кристофа: она нагнулась над
ним, что-то нежно говорила, протянула ему флакончик
с нюхательной солью. Он злобно оттолкнул ее руку и
вскочил так быстро, что она испугалась. Н о у него не
было ни силы, ни желания мстить. Он посмотрел на
Мирру, лицо его перекосилось от боли.
— Дрянь, — сказал он устало, — дрянь. Если б ты
только знала, какое зло ты мне причинила.
Мирра пыталась его удержать. Н о он побежал прямо
через лес, стараясь избавиться от этого отвращения,
этой низости, забыть эти нечистые сердца, эту кровосмесительную игру, к которой они хотели его принудить. Он плакал, он дрожал всем телом, он рыдал от
омерзения. Он испытывал гадливость к А д е , к Мирре,
к брату, он ненавидел себя, свое тело, свое сердце. Презрение нарастало в нем, как буря, она назревала уже
давно, рано или поздно он должен был восстать против пошлой, отравленной атмосферы, в которой он жил
последние месяцы, против • низких помыслов, унизительных компромиссов, но потребность любить, потребность
обманывать себя насчет того, кого любишь — все это задерживало наступление неизбежного кризиса. Кризис
разразился вдруг — и к лучшему. Мощным порывом
свежего воздуха, суровой чистотой, леденящим дуновением смело все миазмы. И сразу отвращение убило любовь к Аде.
Если А д а надеялась подобным поступком упрочить
свою власть над Кристофом, то этот расчет лишний раз
обнаружил ее глубокое непонимание любящей души
юноши. Ревность, как цепью привязывающая низкие на-
туры, могла лишь возмутить чистого и гордого, не тронутого жизнью Кристофа. Он не мог простить Аде
о д н о г о — и не простил никогда: пусть -бы А д а изменила
ему под влиянием страсти, пусть даже в минуту нелепого
и гнусного каприза, столь неодолимого подчас, что женщина не в силах противиться ему. Н о нет. Кристоф понял теперь, что А д о й руководило затаенное желание
принизить его, сбить с него спесь, наказать за его нравственную стойкость, за чуждую и враждебную ей веру,
низвести до уровня мещанской посредственности, держать его у своих ног, доказать самой себе, как велика
ее тлетворная сила. И Кристоф с ужасом думал:, откуда
у многих людей такая потребность пачкать все то чистое,
что живет в них самих и вокруг них, почему с таким
наслаждением они валяются, как свиньи, в помоях и
радуются, убедившись, что на них не осталось ни одного
не тронутого грязью местечка?..
Два дня А д а ждала, что Кристоф вернется. Потом
забеспокоилась и послала ему нежную записочку, где
ни словом не обмолвилась о воскресном происшествии.
Кристоф не ответил. Он ненавидел теперь А д у такой
глубокой ненавистью, что даже не мог выразить ее словами. Он вычеркнул А д у из своей жизни. Она пере-,
стала существовать для него.
Кристоф избавился от А д ы , но не избавился от самого себя. Тщетно старался он обмануть себя и обрести
целомудренное и могучее спокойствие недавнего времени.
Никому не дано вернуть прошлое. Надо идти, продолжать свой путь, и бесполезно оглядываться назад —
разве только, чтобы запомнить покинутые навсегда
места, увидеть далекий дымок над крышей
дома,
еще вчера служившего тебе приютом, да и дымок уже
тает на горизонте, сливаясь с туманом воспоминаний. Н о
ничто так не отдаляет нас от нашей прежней души,
как несколько месяцев страсти. Дорога вдруг |>езко поворачивает, все окружающее меняется, и в последний раз говоришь «прости» тому, что осталось далеко
позади.
14*
403
Кристоф не желал с этим примириться. Он тянулся
к прошлому, он упорно старался воскресить свою прежнюю душу, умиротворенную и сильную одиночеством.
Н о ее уже не было. Страсть не так опасна сама по себе,
как страшны причиняемые ею разрушения. Что из того,
что Кристоф сейчас никого не любил, что из того, что
сегодня презирал любовь, — она все равно оставила неизгладимый след своего когтя. В сердце зияла пустота,
и ее надо было чем-то заполнить. С исчезновением этой
жгучей жажды нежности и наслаждения, которая снедает
раз познавшего ее, требовалась какая-нибудь иная
страсть, будь то даже совсем противоположная — страстное презрение, страстная в своей чистоте гордыня,
страстная вера в добро. Н о этих страстей было уже недостаточно — они не могли утолить голод сердца, вернее
утоляли его лишь на краткий миг. Жизнь Кристофа стала
чередой необузданных порывов, он кидался из одной
крайности в другую. Т о он стремился загнать свою
жизнь в суровые рамки безжалостного аскетизма —
почти не ел, пил только воду, ходил до тех пор, пока не
падал от усталости, не спал ночами, отказывался от всех
развлечений. Т о он убеждал себя, что сила и есть истинная мораль таких людей, как он, и бросался в погоню
за наслаждениями. И все равно был несчастлив. Он уже
не мог быть одиноким. Он уже не мог не быть одиноким.
Единственным спасением для него было бы найти
истинного друга, хотя бы ту же Розу, но он сам оттолкнул ее дружбу. Крафты и Фогели окончательно рассорились. Они теперь не встречались. Только раз
Кристоф увидел Розу. Она выходила из церкви. Он
побоялся подойти к ней, но она, заметив Кристофа, сделала шаг в его сторону. Когда же он, расталкивая богомольцев, степенно спускавшихся с лестницы, стал пробираться к Розе, она вдруг отвела взор и, холодно поклонившись, прошла мимо. Кристоф понял, что в ее
юном, девичьем сердце живет ледяное и неизбывное презрение. Н о он не понял, что она все еще любит его и хотела бы сказать ему о своей любви, хоть и клеймит себя
за это дурацкое чувство, считает его ошибкой: Роза
смотрела теперь на Кристофа как на скверного, испор-
ченного человека, совсем уж далекого от нее. Так они
и потеряли друг друга навсегда. Возможно, к лучшему
для обоих. При всей своей доброте Роза не обладала
той искоркой жизни, которая требовалась, чтобы понять
Кристофа. Как бы Кристоф ни жаждал любви и уважения, он не выдержал бы пошленькой, ограниченной четырьмя стенами жизни без радости, без горести,
без свежего воздуха. Оба они мучились бы, причиняя
страдания друг другу. И, значит, тот несчастный случай, что развел их в разные стороны, в конце концов
был для них счастливым случаем, как это бывает нередко, как это происходит всегда с теми, в ком есть сила
и стойкость жизни.
Н о сейчас окончательный разрыв был и для Розы и
для Кристофа большим горем, настоящей потерей. Особенно для Кристофа. Эта нетерпимость добродетели,
эта ограниченность чувств, которая полностью лишает
разума даже людей умных и доброты даже добряков,
раздражала и оскорбляла Кристофа, и он наперекор
всему начал вести вольную жизнь.
В те дни, когда Кристоф с А д о й бродили по окрестным харчевням, он завел знакомство с веселыми молодыми людьми, с настоящей богемой; беспечность и свобода обращения новых знакомцев даже нравились
Кристофу. Один из них, некто Фридеман, тоже музыкант—органист, значительно старше Кристофа (ему
шел уже тридцатый г о д ) , — был даже неглуп, хорошо
знал и любил музыку, однако отличался такой непроходимой ленью, что умер бы от голода, если не от
жажды, но пальцем не пошевелил бы, чтобы выбиться
в люди. Желая оправдать свою беспечность, он ради
собственного утешения поносил людей, которые неизвестно чего ради суетятся и хлопочут, и шутки его, подчас тяжеловесные, вызывали даже смех. Более независимый, чем его коллеги музыканты, Фридеман не боялся —
правда, робко, намеками, подмигивая — хулить особ уважаемых, даже позволял себе роскошь не повторять вслед
за всеми общеобязательных мнений насчет музыки и
исподтишка любил лягнуть дутую знаменитость, шумно
входящую в моду. Женщин он не жаловал и шутливо повторял изречение одного монаха-женоненавист-
ника, что «женщина есть смерть души» — « { е т т а тогз
а т т а е » . А Кристоф, как никогда, смаковал этот афоризм.
В том состоянии душевного смятения, в котором жил
Кристоф, беседы с Фридеманом являлись даже развлечением. Он знал ему цену; вульгарное зубоскальство нового приятеля быстро приелось Кристофу; уже после
двух-трех встреч его стал раздражать насмешливый
тон и упорное отрицание всего и вся, скрывавшее в сущности духовную опустошенность, однако Фридеман был
отдохновением от самодовольной глупости филистеров.
Презирая в глубине души своего приятеля, Кристоф не
мог уже без него обходиться. Они всюду появлялись
вместе — вот они сидят в кругу собутыльников, людей
опустившихся и подозрительных, фридемановоких друж-ков, только еще ступенью ниже органиста. Целыми вечерами они резались в карты, орали, пили без конца;
иногда Кристоф, словно пробудившись, вдыхал мерзкий
запах колбас и табака, ошалело глядел на своих друзей,
не узнавал их и тоскливо думал: «Где это -я? Что это
за люди? Зачем я с ними?»
Их остроты и смех вызывали в нем физическую
тошноту. Н о встать и уйти прочь не было сил: Кристофа
охватывал страх при мысли, что сейчас он очутится
дома, один, глаз на глаз с о своими желаниями и укорами
совести. Он губил себя и знал, что губит себя; он искал
выхода и в то же время с жестокой ясностью видел
в Фридемане, словно в кривом зеркале, того человека,
каким ему, Крис-тофу, суждено стать со временем; он переживал часы такого отвращения и упадка, что даже эта
страшная угроза не могла отрезвить его душу, а, наоборот, пригибала еще ниже.
Так бы он и погиб, если б только мог погибнуть.
К счастью, у людей его лакала есть надежный оплот и
прибежище против всех разрушительных стихий. Не
у всех оно есть — и прежде всего это сила, упорное
стремление жить и .преодолеть умирание, .и стремление
это мудрее разума, сильнее воли. Сам того не зная,
Кристоф обладал также жадным любопытством художника, умел одним порывом отойти от себя самого—•
этим великим даром наделены все истинные творцы. Да,
он любил, он страдал, отдавался своим многообразным
страстям, но ясно их видел. Они были в Кристофе,
однако они не были Кристофом. Мириады крошечных
душ неприметно жили в нем и тяготели к какой-то неведомой, но твердо намеченной и неподвижной точке,
подобно тому как влекутся звездные миры в таинственную бездну мироздания. Это состояние непрерывного
и неосознанного раздвоения проявлялось с особой силой в минуты, когда туманится сознание, когда замирает
повседневная жизнь и в глубинах сна возникает око
сфинкса, многообразный
лик бытия. Вот уже год
Кристофа преследовали сны, когда он с предельной отчетливостью чувствовал себя одновременно несколькими
различными существами, подчас далекими друг от друга,
разделенными материками, мирами и столетиями. Проснувшись,
он долго ощущал какое-то беспокойство,
словно еще продолжались видения, а откуда они — он
Не помнил. Словно что-то упорно и долго терзало его и
вдруг исчезало, оставив после себя томительную усталость и недоумение. Н о пока душа его мучительно билась в тенетах повседневности, другая душа, жившая
в нем, внимательно и безмятежно наблюдала за этой отчаянной борьбой. Он не видел этой второй души, но она
отбрасывала на него свой потаенный свет. Эта вторая
душа жадно и радостно старалась перечувствовать все,
всем перестрадать, старалась постичь этих мужчин, этих
женщин, эту землю, эту жизнь, эти желания, эти
страсти, эти помыслы, даже несущие муку, даже самые
обыкновенные, даже нечистые; но и этого слабого света
достаточно было, чтобы преобразить их, а Кристофа спасти
от пустоты небытия. Она, эта душа, говорила ему, —;
непонятно как, но говорила, — что он не совсем одинок.
Это стремление быть всем и все знать, эта вторая душа
как бы плотиной преграждала поток разрушительных
страстей.
Она, эта душа', не очень-то помогала Кристофу, она
лишь поддерживала его на поверхности вод, из которых,
по ее замыслу, он должен был выбираться сам, без ее
твердой руки. Кристофу не удавалось разобраться в
себе,, овладеть собой, сосредоточиться. Л ю б а я работа
валилась у него из рук. Он переживал духовный
кризис, самый плодотворный за всю его жизнь, и вся будущая его жизнь уже была здесь в зародыше, но это
внутреннее богатство сплошь и рядом прорывалось пока
лишь в чудаковатых словах и поступках, так что плоды
этого духовного переизбытка мало чем отличали Кристофа от нищих духом. Кристофа захлестывала жизнь.
Все
его
силы
испытывали слишком грозный напор и росли слишком быстро, все разом, все вдруг. Одна
только воля отставала в росте, и она растерялась перед обступившими ее чудовищами. Все трещало под
внутренним напором. Посторонние не замечали этого
непрестанного колебания почвы, этих внутренних переворотов. Да и сам Кристоф видел лишь свое бессилие
хотеть, творить и быть. Желания, инстинкты, мысли, перегоняя друг друга, вырывались в беспорядке, словно
серные пары из трещины вулкана. И сколько раз он
думал:
« Н у , что же сейчас появится на поверхности, что будет сейчас со мной? Неужели так будет всегда и
настанет ли этому конец? Неужели я так ничем и не
стану, никогда не стану?»
На свет вырвались наследственные инстинкты, пороки тех, кто жил до него. Кристоф стал пить.
Теперь он возвращался домой улыбающийся и удрученный, и от него пахло вином.
Бедняжка Луиза молча глядела на сына, вздыхала,
боясь произнести слово, и молилась за него.
Н о однажды вечером, когда Кристоф вышел из какого-то кабачка, находившегося у городской заставы, он
заметил на шоссе в нескольких шагах впереди смешную
фигурку — это брел дядя Готфрид с вечным своим коробом за плечами. Уже несколько месяцев дядя не появлялся в их краях, да и вообще год от года отлучки
его становились все продолжительнее. Кристоф радостно
окликнул его. Согнувшийся под ношей Готфрид с трудом
оглянулся, посмотрел на Кристофа, нелепо размахивавшего руками, и присел на придорожную тумбу, поджидая племянника. Кристоф, с восторженно веселой физио-
номией, подпрыгивая на непослушных ногах, пожал дядину руку, всем своим видом подчеркивая неумеренную
радость свидания. Готфрид пристально посмотрел на племянника и произнес:
— Здравствуй, Мельхиор.
. Кристоф решил, что дядя оговорился, и громко захохотал.
«Э, сдает старик, — подумалось ему, — память теряет».
И
действительно, Готфрид очень постарел, весь
как-то сморщился, усох, скрючился; дышал он затрудненно и прерывисто. Кристоф продолжал свои разглагольствования. Н о Готфрид молча взвалил на спину
короб и тихонько побрел вперед. Так они и шли рядом —
Кристоф, делая широкие жесты и болтая всякий вздор,
а Готфрид, потихоньку покашливая и не произнося ни
слова. Н о когда Кристоф о чем-то спросил дядю, тот,
отвечая, снова назвал племянника Мельхиором. На этот
раз Кристоф не выдержал:
— Дядя, да почему ты меня все время зовешь Мельхиором? Ведь ты же отлично знаешь, что меня зовут
Кристофом. Неужели ты забыл?
Готфрид, не останавливаясь, вскинул на юношу
глаза, отрицательно покачал головой и холодно отчеканил:
— Нет, ты Мельхиор, я тебя сразу узнал.
Кристофа словно хлыстом ударили, он застыл на
месте. Готфрид потихоньку семенил по шоссе, и Кристоф
молча поплелся за ним. Он сразу отрезвел. Проходя
мимо дверей какого-то кабачка, он подошел к замызганному окну, в котором отражался неяркий свет газовых
рожков и пустынная улица, и внимательно посмотрел на
себя: он тоже узнал Мельхиора. Домой он пришел потрясенный.
Всю ночь — ночь тоски и страха — он пытал себя,
рылся в своей душе. Теперь он понял. Да, он узнавал
теперь инстинкты и пороки, пробудившиеся в нем, и они
ужасали его. Он вспомнил, как без сна сидел у ложа
умершего Мельхиора, вспомнил свои обеты; он придирчиво проверял пройденный путь: каждый день был изменой его тогдашним клятвам. Чем занимался он целый
год? Что сделал для своего бога, для своего искусства,
для своей души? Что' сделал для вечности? Он не обнаружил ни одного дня, который не был бы безвозвратно
потерян, испорчен, запятнан. Ни одной ноты, ни одной
мысли, ни часа усидчивого труда. Х а о с желаний,
взаимно уничтожающих друг друга. Ветер, пыль, небытие... На что ушла его воля? Он не сделал ничего из
того, что хотел сделать. Он делал то, чего не хотел делать. Он стал тем, кем не хотел быть. Таков итог его
жизни.
Кристоф так и не лег в постель. В шесть часов
утра — на улице было еще темно — он услышал, как
дядя Готфрид готовится в дорогу, ибо Готфрид не захотел больше оставаться у них. Проходя через их городок, он по привычке заглянул к Крафтам обнять сестру
и племянника, но тут же объявил, что завтра чуть свет
пойдет дальше.
Кристоф спустился вниз. Готфрид увидел его бледное
лицо, запавшие после мучительной ночи глаза. Он ласково
улыбнулся племяннику и попросил проводить его. Они
вышли вместе еще до зари. Им не хотелось, да и незачем
было разговаривать — они понимали друг друга без
слов. Когда они поравнялись с кладбищем, Готфрид
предложил:
— Хочешь, зайдем?
Каждый раз, попав в родной городок, Готфрид навещал могилы Жан-Мишеля и Мельхиора. Кристоф не
был на кладбище целый год. Дядя преклонил колени у
могилы Мельхиора и сказал:
— Давай помолимся, чтоб они спали спокойным
сном и не мучили нас.
Слова Готфрида обычно являли странную смесь самых наивных предрассудков и здравого смысла; иной
раз Кристоф дивился дядиным словам, но сейчас он понял его так, как нужно. Они замолчали и так же молча
пошли прочь.
Когда за ними скрипнули железные ворота и они зашагали вдоль кладбищенской стены по узкой тропинке,
рядом с которой расстилались зябко спящие поля, а на
плечи им падали с ветвей кипарисов холодные капли
таявшей изморози, Кристоф вдруг заплакал.
— Дядя, — воскликнул он, — если бы ты м а л , как
мне тяжело!
Он не посмел признаться дяде в печальном опыте
своей любви, почему-то боясь смутить Готфрида, но он
заговорил о своем позоре, о своей бездарности, о малодушии, о нарушенных обетах.
— Дядя, скажи, что делать? Я ведь хотел, я ведь
боролся, а прошел целый год, я не сдвинулся ни на шаг.
Куда там! Даже отступил. Я ни на что не гожусь, ни
на что не способен. Я погубил свою жизнь. Я клятвопреступник.
Они взошли на холм, откуда был виден весь городок.
Готфрид мягко произнес:
— И это не в последний раз, сынок. Человек не
всегда делает то, что хочет. Одно дело жить, а другое
хотеть. Не надо огорчаться. Главное, видишь ли, это не
уставать желать и жить. А все остальное от нас не зависит.
Кристоф повторил с отчаянием в голосе:
— Я отрекся от всего.
— Слышишь? — с п р о с и л Готфрид.
( В деревне перекликались петухи.)
— Когда-то давно петухи пели тому, кто отрекся.
Они поют каждому из нас каждое утро.
— Придет день, — горько сказал Кристоф, — и они
не будут петь для меня... День без завтрашнего дня.
Ибо с чем я приду к завтрашнему дню?
— Завтра всегда е с т ь , — в о з р а з и л Готфрид.
— Н о что же делать, раз хотеть бессмысленно?
— Бди и молись.
— Я не верю больше.
Готфрид улыбнулся.
— Если бы ты не верил, ты бы не жил. Все верят.
Молись.
— А кому молиться, о чем?
Готфрид показал на яркокрасное холодное солнце,
поднимавшееся над горизонтом.
— Почитай каждый встающий день. Не думай о том,
что будет через год, через десять лет. Думай о сегодняшнем дне. Брось все свои теории. Видишь ли, все
•теории — даже
самые
добродетельные—все
равно
скверные и глупые, потому что причиняют зло. Не насилуй живую жизнь. Живи сегодня. Почитай каждый
встающий день. Л ю б и его, уважай, не губи его зря, а
главное не мешай ему расцвести. Л ю б и его, если даже
он сер и печален, как нынче. Не тревожься. Взгляни-ка.
Сейчас зима. Все спит. Н о щедрая земля проснется.
Будь таким же, как эта земля, щедрым и терпеливым.
Верь. Жди. Если ты сам добр, все пойдет хорошо.
Если же ты слаб, если тебе не повезло,' ничего не поделаешь, все равно будь счастлив. Значит, большего сделать ты не можешь. Т а к зачем желать большего?
Зачем убиваться, что не можешь большего?
Надо
делать то, что можешь... А1з 1сЬ капп
— Это слишком уж мало, — поморщился Кристоф.'
Готфрид ласково рассмеялся.
— Это больше, чем под силу человеку. Т ы , я вижу,
гордец. Хочешь быть героем, поэтому-то и делаешь глупости... Герой!.. Я, конечно, не знаю, что такое герой.
Н о , видишь ли, я считаю так: герой — это тот, кто делает, что может. А другие не делают.
— А х , — вздохнул Кристоф, — к чему же тогда
жить? Н е стоит жить. Ведь говорят же люди: хотеть —
это мочь.
Готфрид снова тихонько засмеялся.
— Разве? Значит, сынок, это лгуны, да еще какие.
И хотят-то они не очень многого.
Они взошли на вершину холма и горячо обнялись.
Скоро скрылась из виду фигура разносчика, устало шагавшего под тяжестью короба. А Кристоф стоял неподвижно, глядя вслед Готфриду, и повторял про себя:
«А1з 1сН капп». (Так, как я могу.)
И, улыбнувшись, подумал:
«Да, ничего не поделаешь. И это уже немало».
Он пошел домой. Слежавшийся снег громко хрустел
под ногами. Пронзительный зимний ветер трепал обнаженные ветви корявых дубков, покрывавших вершину
холма. От этого ветра разгорались щеки, он жег кожу,
взбадривал кровь. Там, внизу, под ногами Кристофа,
красные черепичные крыши весело блестели в ярком хо1
Так, как я могу
(нем.).
лодном солнце. Воздух был свежий и крепкий. Скованная
морозом земля, казалось, ликовала суровым ликованием. Сердце Кристофа вторило ей. Он думал:
« Я тоже проснусь».
На глазах его еще стояли слезы. Он вытер их обшлагом рукава и, смеясь, посмотрел на солнце, которое
пряталось в завесу тумана. Тяжелые тучи, набухшие снегом, шли над городом, подгоняемые порывами бури.
Кристоф показал
им нос.
Ледяной
ветер свистел
в ушах...
— Дуй, дуй!.. Делай со мной все, что хочешь! Уноси
меня!.. Я знаю, куда идти..
СОДЕРЖАНИЕ
КНИГА ПЕРВАЯ. З А Р Я . Перевод О.
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
ХолмскоЯ
11
38
85
*
КНИГА ВТОРАЯ.
У Т Р О . П е р е в о д И.
Часть первая. С м е р т ь
Часть вторая. О т т о
Часть третья. М и н н а
Жаркопой
Жан-Мишеля
.
.
КНИГА ТРЕТЬЯ. О Т Р О Ч Е С Т В О . Перевод Н.
козой
Часть первая. В д о м е у Э й л е р а
Часть вторая. С а б и н а .
Часть третья. А д а
.
.
.
.
.
129
170
199
Жар255
305
355
Редактор Т.
Кудрявцева
Оформление художника Н.
Ильина
Художеств, редактор Д. Ермаков
Техннч. редактор Д.
Корректор А.
Ермоленко
Кашин
Сдано в набор 3/Ш 1955 г. Подписанб
к печати 21/У1 1955 г. А03435. Бумага
84Х108 1 /з«—26 печ. л.=21,32усл.-печ.л.
2^17 уч.-изд. л. Тираж 240 000.
Заказ № 1935. Цена 9 р.
Гослитиздат
Москва, Ново-Басманная» 19.
Министерство культуры СССР.
Главное управление полиграфической
промышленности. 2-я типография
«Печатный Двор» им. А . М. Горького.
Ленинград, Гатчинская, 26.
Последние комментарии
22 часов 3 минут назад
1 день 2 часов назад
1 день 4 часов назад
1 день 6 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 12 часов назад