Я знаю один греческий лабиринт — это обыкновенная прямая линия. На этой линии сбилось с пути такое множество философов, что немудрено, если там заблудится и самый опытный сыщик.
Хорхе Ауис Борхес "Смерть и буссоль”
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
из которой мы узнаем о существовании “Жития” и об усилиях, предпринятых Адрианом Сальва, чтобы отыскать рукопись
— Профессор! Профессор! Мы ее нашли! Мы ее обнаружили!
С такими криками и в до крайности возбужденном состоянии ворвался в клуб, где до его появления царила глубокая тишина, апостольский нунций монсеньор Караколли. Конечно, никому не было позволено шуметь в зале, где посетители обычно предавались глубоким размышлениям, смаковали “Фернет Бранка”[1] и читали “Оссерваторе романо”[2], но еще поразительнее, что нарушил этот неписаный закон не кто иной, как один из членов Римской курии.
К счастью, в эти полуденные часы папский клуб был почти совершенно пуст. И только профессор Адриан Саль-ва, который сидел, глубоко погрузившись в одно из знаменитых кожаных кресел библиотеки, стал свидетелем этого невиданного нарушения господствующих здесь правил приличия. Что же касается двух слуг во фраках и белых перчатках, то они, даже если и были удивлены, ничем этого не обнаружили.
Лицо нунция было окрашено в тот же розовато-лиловый цвет, что и его сутана, и в этом прохладном месте являло неоспоримое доказательство знойной жары, которая господствовала на улице. И как бы старательно ни утирался почтенный прелат носовым платком, который своими размерами не уступал платку ярмарочного торговца, пот обильными струями истекал изо всех пор его кожи, свидетельствуя о том, что не только полуденный зной был причиной такого обильного потоотделения. Дело в том, что апостольский нунций бежал. А чтобы апостольский нунций бросился бежать, надо или поджечь Ватикан, или сделать сногсшибательное открытие, грозящее разрушить самые устои папского престола.
— Что случилось? — спросил Сальва, выпуская изо рта струю тошнотворного дыма — профессор курил одну из своих печально знаменитых мексиканских сигар.
— Пых! Пых! — запыхтел нунций, которому никак не удавалось отдышаться.
— И в чем же все-таки дело? — настойчиво поинтересовался профессор, которого начало уже немного тревожить странное поведение Караколли.
— Трактат... То есть я имею в виду “Житие”... “Житие Базофона”... То есть я хотел сказать, “Житие святого Сильвестра”... Профессор! Мы его нашли!
Сумев, хотя бы вот так путано, объяснить причину своего возбуждения, монсеньор Караколли совершенно неожиданно разразился веселым смехом, а это, бесспорно, свидетельствовало о том, что его обычное душевное равновесие серьезно нарушено. Не помню, отметили ли мы, что это был человек маленького роста и очень тучный? Надеюсь, читатель понял это из того, как обильно потел апостольский нунций. Ведь давно известно, что люди высокие и худые гораздо суше, нежели пузатые, а следовательно, их потовые железы выделяют жидкость более экономно. Как бы там ни было, округлость епископа считалась необходимым условием дипломатической сноровки, так как худые, по мнению критически настроенных лиц, слишком похожи на Торквемаду и других столпов Святейшего Престола, которые давно вышли из моды.
— Понятно,— сказал Сальва.— А где оно было — в папке “Scala Coeli”[3] Иоанна Гоби, не так ли?
— Вы совершенно правы, в “Scala Coeli”. Как вы и предполагали. Che prescienza[4]! А мы сколько лет искали ее в “Патрологии” Миня и в апокрифах! О глупцы! Как непростительно, как по-идиотски мы ошибались!
С этими горестными причитаниями нунций опустился всем своим исполненным тучного достоинства телом в одно из знаменитых кресел — оно стояло как раз напротив не менее известного в своем роде кресла, в котором утопал профессор.
— Успокойтесь,— произнес последний, откусывая кончик “Чилиос и Короны”[5] (он получал их из Оаксаки в пакетах по сотне штук).— “Житие Сильвестра” не могло находиться нигде, кроме как в самом очевидном месте, до такой степени очевидном, что никто не догадался бы там его искать. Это принцип “украденного письма”, открытый еще Эдгаром По.
— Кто украл письмо? — осведомился прелат, чьи литературные познания, впрочем, достаточно глубокие, никогда не пересекали границу тринадцатого века и которому вдобавок стоило таких усилий сообщить необычайную новость, что в его мозгу на какое-то время образовался абсолютный вакуум.
К счастью, именно в эту минуту один из слуг во фраке и в белых перчатках почтительно наклонился к Караколли, чтобы спросить его, чего он изволит пить, каковое обстоятельство помешало профессору
Последние комментарии
7 минут 55 секунд назад
11 минут 54 секунд назад
14 минут 18 секунд назад
16 минут 15 секунд назад
17 минут 44 секунд назад
6 часов 20 минут назад