Станция Лида [Анна Хрусталева] (fb2) читать постранично

Анна Хрусталёва Станция Лида

© Оформление. ООО «Издательство „Э“», 2016

Петра Коваля в Лиде знали все. И все его уважали, какие бы флаги над городом ни вились. Потому что при любой власти — и при царе, и при поляках, и при Советах — никому раньше срока помирать неохота. А Коваль, даром, что простой фельдшер, большой был мастер людей с того света вытаскивать. Давным-давно, ещё со времён империалистической, он взял себе за правило не делить больных на своих и чужих: кто страдает от муки телесной, тот и свой. Нахлебавшись кровавой каши ложкой и вернувшись домой с фронта, он в первую же ночь бросил в огонь свою гимнастёрку — вылинявшую, худую, в бледных разводах солёного солдатского пота.

— Ты што ж гэта робиш, пракляты?^[1] — большой встревоженной птицей металась вокруг костра тётка Ярина. — Навошта?^[2] Хорошая ж вещь, добрая! Я б её помыла, подлатала, её ж носить — не сносить.

Пётр не отвечал. Зло щурился, играл желваками. Хватит с него! В огонь, всё, что увидел, пережил, перестрадал за эти годы — в огонь! Грохот разрывов, пронзительный визг пуль и одуряющая, с ума сводящая тишина, что саваном ложится на плечи после атаки, мертвенная, невыносимая, нарушаемая лишь хрипом смертельно раненных — да сгинут они бесследно, во прах обратятся!

Вслед за гимнастёркой полетели в огонь галифе в бурых пятнах крови — своей и чужой, чёрные от грязи портянки и стоптанные сапоги.

— Ну и чёрт с тобой, Бабар упрямый! Ходи голый! — всплеснула руками тётка и, обиженная, ушла в дом.

Но в следующий миг её круглое доброе лицо вновь забелело в дверном проёме:

— Была б мать, она б тебе спуску не дала. А тётка — что?! Тётка — кто?! Стрэчнай бабки родны Хведар!^[3] Тварь бессловесная! Ась? Кто здесь? Няма никога!

Ответом ей был лишь сухой весёлый треск костра.

— Ууу, злыдзень, — погрозила тётка кулаком в темноту. — Ни слова больше не скажу. Живи, як ведаешь!

В ту ночь, глядя на тлеющие, уже подёрнутые серебристым пеплом угли, фельдшер Коваль дал себе зарок. За каждого, кого не удалось спасти в Восточной Пруссии, у Свенцян, на Мазурских озёрах, за каждого, задохнувшегося в удушливом смраде газовых атак, в клочья разорванного и заживо на его глазах от гангрены сгнившего, он вернёт к жизни двоих, нет, троих. Да, троих, чего бы ему это ни стоило…

… Он обосновался в крошечном флигеле у железнодорожного вокзала. В единственной комнатушке встречал пациентов, тут же за ширмой и спал. Слух о странном лекаре, что принимает и днём и ночью да ещё и денег за то не берёт, быстро разлетелся по окрестностям. Больные потекли рекой. И из Лиды, где неподалёку от старинного рыцарского замка квартировал, кстати сказать, настоящий доктор с университетским дипломом. И из ближних и дальних деревень, потому что там-то врачей отродясь не водилось, ни с дипломами, ни без.

Жил один. Ни семьи, ни детей так и не случилось. Ведь семья это что? Время и силы. А у него не было ни того, ни другого. Он должен был платить по ему одному ведомым счетам, возвращая богу не им, впрочем, взятые долги.

Вскоре над Лидой опять закружила смерть. Большевики и поляки, свившись в тугой клубок, покатились по ровным, как скатерть, белорусским полям, не щадя ничего, что вставало на их пути. То одних привечала слепая, щербатым ртом ухмыляющаяся Фортуна, то других, и фельдшер Коваль молча, не задавая лишних вопросов и не поднимая глаз, перевязывал раны то красным комиссарам, то польским офицерам. А про себя всё считал и мысленно зарубки ставил для отчётов в небесную канцелярию.

Потом всё стихло. И его стали называть исключительно «пан Пётр». Польская Лида почти на двадцать лет погрузилась в сонную провинциальную дрёму. Фельдшер Коваль поседел, погрузнел, в остальном же ничуть не изменился. По-прежнему помогал любому, кто бы к нему ни обратился: чирьи да ячмени залечивал, швы на разбитые головы накладывал, рвал зубы, принимал роды, по собственному рецепту готовил мази от подагры и ревматизма. Скудное его хозяйство вела тётка Ярина. Варила, мела, штопала, не переставая ворчать себе под нос: «Сам галота, жабрак^[4], хоть бы грошик с кого брал, так нет же, гордый. А до гордости ли, когда в брюхе пусто?!» Однако когда единственная дочь её Олеся подросла, не задумываясь, отправила её к пану Петру в подмастерья. Фельдшер Коваль рыжеволосую Олесю любил. Она была смешлива и сообразительна, медицинскую премудрость схватывала на лету и никакой работой не брезговала. Кипятила бинты, ловко и быстро смешивала микстуры, а перевязки делала такие, что любо-дорого смотреть. Но главное, в отличие от сурового и молчаливого фельдшера, для каждого, кто переступал порог флигеля, находила слово поддержки и утешения.

Глядя на то, как старательно готовит она очередной порошок, аккуратно сверяясь с его старыми записями, как забавно шевелит губами, пытаясь запомнить трудные латинские