Станция Лида [Анна Хрусталева] (fb2) читать постранично, страница - 2

названия, как густо рдеют её молочные щёки от малейшей его похвалы, фельдшер Коваль чувствовал, что его захлёстывает волна тёплой, изнутри щекочущей нежности. Это было незнакомое чувство, прежде он никогда и ни к кому такого не испытывал. Ни к матери, которая ушла слишком рано, ни к дальней своей родне тётке Ярине, ни к случайным женщинам, которых знал на войне и чьих лиц уже не помнил, ни к больным, которым служил по обету. И лишь этой девчушке удалось добраться до самых потаённых, наглухо закрытых кладовых его сердца. Виду он, конечно, не показывал, свой секрет хранил надёжно. Когда что-то удавалось Олесе особенно хорошо, легонько трепал по медной косе и чуть слышно гудел: «Добра! Малайчына дзеука^[5]!» По вечерам же, когда она уходила домой, размашисто крестил смыкавшийся за её спиной сумрак: «Бог тебя храни, птушка моя».

Осенью 1939-го западный ветер принёс отчётливый запах гари и грохот ярящейся артиллерии, а с востока послышался мерный гул в ногу марширующей пехоты. В одночасье Лида стала советским городом. Фельдшер Коваль сделал вид, что ничего не произошло, и даже бровью не повёл, когда к нему явился вертлявый человек со стёртым лицом и заявил, что с этого дня фельдшерский пункт переходит в ведение новообразованного Горздрава, а гражданин Коваль Пётр Фёдорович до особого распоряжения назначается его заведующим с окладом, предусмотренным законодательством СССР. Не глядя на стёртого, будто его и не было здесь, пан Пётр бросил Олесе: «Дзеука, разжигай горелку для шприцов».

— Прошу прощения, уважаемый, — стёртый был явно озадачен. — Вам всё понятно?

— Пана что-то беспокоит? — вопросом на вопрос ответил Коваль. — Резь в глазах? Изжога, может быть? Или что-то по мужской части?

Стёртый ошарашенно замотал головой.

— В таком случае, честь имею кланяться. При малейшем недомогании — милости прошу. А пока, не обессудьте, но на пустые разговоры времени не имею. Больные ждут.

С трудом верится, но всё это сошло фельдшеру Ковалю с рук. Никто больше к нему не приходил, особых распоряжений так и не последовало, и жизнь, как и прежде, потекла своим чередом. Если не считать того, что тётка Ярина в первые месяцы советской власти прятала муку, сало и масло в схрон, сооружённый в подполе ещё во времена немецкой оккупации в 1915-м. А Олеся, напротив, новые порядки приняла с восторгом. Вступила в комсомол, не пропускала ни одного митинга и как бы невзначай оставляла на столе во флигеле агитационные брошюрки. Пётр Фёдорович ничего ей на это не говорил, а просто бросал очередную душеспасительную литературу в печку.

Так и дожили до 1941 года…

* * *

Господи, духота-то как! Как в могиле! От этой мысли — до жути точной, но столь же неуместной, как шутки о верёвке в доме повешенного, — Петра Фёдоровича Коваля передёрнуло. Единственное окно барака, на скорую руку выстроенного на месте сгоревшего фельдшерского флигеля, подслеповато щурилось на железнодорожные пути. Флигель, а с ним и вокзал, как, впрочем, и всю остальную Лиду, фрицы сожгли, отступая, два месяца назад. Едкий запах гари до сих пор висел в раскалённом воздухе. Тонкие струйки дыма застыли над землёй — ветра не было. Сентябрь на дворе, пора уж дождям пойти, а солнце печёт так, что пот градом. Вечер не приносит с собой облегчения — лишь духоту. Как в могиле… Над Лидой стоял невыносимый смрад. Город был похож на растерзанного мародёрами покойника, которого некому хоронить.

За спиной послышались тихий шорох и едва различимый вздох. Фельдшер обернулся: так и есть — тётка Ярина бесшумно вошла и, опустившись на краешек лавки, начала раскачиваться из стороны в сторону, нашёптывая что-то неразборчивое. Несмотря на жару, на ней был изрядно потёртый, но всё ещё крепкий овчинный полушубок, голова и плечи замотаны в толстый вязаный платок.

— Яки ж холад^[6], — жалобно всхлипнула Ярина и зябко поёжилась.

Фельдшер Коваль тяжело вздохнул и, сев рядом, неловко обнял старуху за плечи. Её опять знобило. Крупная дрожь сотрясала иссохшую, едва различимую под толстым полушубком сгорбленную спину, безвольно моталась из стороны в сторону седая, без единого тёмного волоса голова, бескровные губы кривились: «Яки ж холад». Не человек — руина, живой труп, оставленный на земле в назидание другим…

… Немцы вошли в Лиду в последние июньские дни 1941-го, перед тем измотав город бесконечными бомбёжками. Бесстрастно, со свойственной им педантичной аккуратностью, первым делом взялись сооружать гетто. В оцепленный квартал свозили евреев со всей округи. В начале июля расстреляли первые три сотни пленников. А дальше — пошло-поехало. Колесо смерти завертелось, будто у него сорвало резьбу, и теперь остановить его невозможно. Тысяча, другая тысяча, третья, пятая, восьмая. Старики, младенцы, женщины. Мужчин, молодых и сильных, вывозили целыми партиями. Фельдшер Коваль видел, как людей, будто скотину, загоняют в вагоны. То тут, то там мелькали в обречённой толпе