Оловянное царство [Наталья Михайлова] (fb2) читать постранично

Михайлова Наталья

Оловянное царство

Антимир противостоит святости - поэтому он богохулен, он противостоит богатству - поэтому он беден, противостоит церемониальности и этикету - поэтому он раздет, наг и бос; антигерой этого мира противостоит родовитому - поэтому он безроден, противостоит степенному -поэтому скачет, прыгает, поет веселые, отнюдь не степенные песни.

(Д. С. Лихачев "Смех как мировоззрение")

Гуслями, сурнами, бубнами, гудками, дудами, цимбалами, лирами, балалайками, домрами нагрузили три воза. Стрельцы повели эти возы по льду на другой берег Москва-реки. Позади них на безопасном расстоянии держалась толпа пестрых людей. Это были мужчины и женщины так называемого дурного сословья: медвежьи поводчики, фокусники, борцы, плясуны, игрецы и потешники. Отныне царским указом их запретили. За занятие скоморошеством отныне полагалось "наказание без пощады", "наказание и опала великая", "битье кнутом" и "битье батогами".

Царь приказал сжечь все дудки, домры, волынки, свирели, сопели и что там еще, чтобы чернь больше не распевала под музыку в кабаках, корчмах и на улицах срамных песен. Было сказано: "музыкальных орудий" москвичам не держать даже у себя в дому. Только немцам, как иноверцам, с этой поры дозволялось употреблять музыку.

Возы переправились через Москва-реку. Скоморохи за ними не пошли, побоялись стрельцов - а остались на своем берегу. У кого из них была охота ругаться , продолжали выкрикивать закаленными, неутомимыми глотками замысловатые богохульства и срамословия. Их язык, язык кабака, потомки назовут еще языком антимира, иначе - "кромешного", населенного скоморохами и нищими: племенем непристойным, раздетым и босым, безродным и шумным.

-Что там, Евстратушка, подпалили? - толкнул застывшего в раздумье соседа косматый медведчик в красной рубахе под распахнутым на груди полушубком, с большой серьгой в ухе.

-Не вижу, дядька Михал. Что-то поди в глаз попало, -убитым голосом отвечал его высокий сосед в темно-вишневом зипуне и в синей епанче на плечах.

Черноволосый безусый парень в куртке, червленых суконных штанах и длинном плаще из рогожи растерянно произнес:

-А мы что ж? В неметчину что ль пойдем? Как нам нынче быть на Москве?

Он плотнее закутался в плащ, по покрою - ферязь. "Веселые люди" часто для смеха носили дорогую по покрою, бедную по материалу одежду. У рогожной ферязи молодого скомороха были длинные завязки из мочала.

-Ох, мать честная! Уже все, гляньте-ка, уже кидают в костер! Что делают, холера их бери! Змеи поганые! - жалостно прижав к щеке ладонь, заговорил сгорбленный дед в простом нагольном кожухе.

Дед Шумила был близорук. Он видел издалека только то, что на другом берегу стрельцы стали часто ходить от возов к кострам и обратно. Скоморохи замолкли: смотрели. Потомки будут о них говорить как об универсальных артистах: среди них не было ни одного, который не был бы сразу акробатом, жонглером, плясуном, лицедеем, и притом не играл бы на каком-нибудь музыкальном инструменте. В первый миг, глядя на снующих от возов к кострам стрельцов, скоморохи поддались иллюзии, что они могут со своего берега разглядеть собственную свирель или гудок.

Медведчик Михал острым взглядом, сощурившись и оскалившись, высматривал дудку, его сосед Евстрат Гойда - домру. Парень в рогожной ферязи нервно стиснул одной рукой другую: по пальцам музыканта точно пробежала боль от разлуки с диковинкой, с заморской десятиструнной лютней. Даже дед Шумила искал близорукими глазами свои яворовые гусли.

Гойда захватил морозного воздуха в грудь и крикнул, как только позволял ему закаленный криком в базарной толпе голос:

-Эй, царство оловянное! Оловянное царство!

А затем добавил еще несколько слов на языке кабака -тех слов, в которых далекие потомки признают сакральные формулы снижения и построения антимира, то есть богохульных и неприличных. Эти слова разом подхватили и остальные веселые люди.

Все они помнили старинную быль, как Вавила-скоморох забрел в какое-то Оловянное царство. Люди там никогда не слыхали музыки, не видали гуслей. Вавила-скоморох заиграл, и Оловянное царство от его игры загорелось от края до края.

С казенного берега, где у костров суетились стрельцы, до скоморошьего ветер донес запах дыма. Почуяв его, Евстрат Гойда смолк, перестал выкрикивать брань и отшатнулся назад, точно оступился в снегу. Потом тихо закрыл лицо руками. Трое его товарищей самозабвенно кляли стрельцов и не заметили этого страдальческого жеста. Гойда уже опустил руки, когда они замолкли.

Дядька Михал неожиданно весело блеснул глазами: брань потешила его душу.

-Пойдем что ль? - спросил молодой парень, который больше всех замерз в своей рогожной ферязи.

-В неметчину? - оскалился медведчик.