Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью
Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,
Что вы плагиатируете фонари автомобильи,
Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.
Послушайте! Вы говорите, что ваше сердце ужасно
Стучит, но ведь это же совсем пустяки;
Вы, значит, не слыхали входной двери! Всякий раз она
Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.
Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью
Захворало ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз.
Я в этом убежден, хотите, с докторами поспорю.
У каждого бывает покрытый сыпной болезнью час.
А когда вы выйдете в разорванный полдень,
На главную улицу, где пляшет холодень,
Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,
Как будто раки в пакете шуршат, —
Вы увидите, как огромный день, с животом,
Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек,
На тротуар выхаркивает с трудом
И пищА, пищи излишек.
А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно
Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок,
Всплескивается и хватается за его горб она,
А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.
Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо
Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас.
Это так оглушительно! Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.
Я видел в небе белые воскрылья
И толпы ангелов, Творцу слагавших Стих,-
Но птица траура свои раскрыла крылья,
Погасли в небе белые воскрылья,
И грустно никну - радостный жених.
К чему мольбы? К чему усилья?
Я - тьмы тоскующий жених.
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Метнулся предо мной, лежавшим в забытьи.
Я в небе увидал кровавые зарницы;
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Закрыл на миг все радости мои.
Так закрывают длинные ресницы
Глаза усталые твои.
Но ты - невеста осени певучей -
Словами тихими, как тонкою стрелой,
Метнула в рой воспоминаний жгучий.
Но ты - невеста осени певучей,
Подруга юная, горящая зарей,-
Низвергла скорбный рой летучий
Пред разгоревшейся зарей.
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Метнулся от меня, простертого в пыли.
Я в небе увидал златые колесницы;
Воспоминаний рой, как траурная птица,
Сокрылся, приоткрыв все радости мои.
Так открывают длинные ресницы
Глаза горящие твои.
Сердце вьется, как снежная птица,
Над твоею ночной красотой,
Заснежает метелью ресницы
И покой ослепляет мечтой.
И в твоем заблиставшем румянце,
Золотая любовь, я открыл,
Что ты хочешь в мучительном танце
С моим сердцем плясать меж могил.
И хоть знаю, что сердце заплачет
В лютых чарах плывущей весны
И мечтательно голову спрячет
В голубые старинные сны,-
Принимаю тебя, опьяненье!
Закрутись, мое сердце, в снегу!
Моя сказка, метели, томленье
На рассветном льдяном берегу!
В твоем взоре - два солнца, а груди -
Две звезды, что слепят небосклон.
Саломея! На снежном сосуде
Я несу тебе душу и сон.
Сердце вьется, как белая птица,
Над твоей огневой красотой.
Опрокинула в эти страницы
Ты безумного кубок златой.
Так восстань над моею метелью,
Захлестни покрывалом цветным,
Золотой путеводной свирелью
Уведи меня к странам своим!
Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым,
В такой знакомой и большой стране,
Теперь и белый снег не утишает бромом
Заветную тоску и грустный крик во мне.
Достались нам в удел года совсем плохие,
Дни непривычные ни песням, ни словам!
О муза музыки! О ты, стихов стихия!
Вы были дням верны! Дни изменили вам!
Поэтам говорю я с несолгавшей болью:
Обиды этих дней возможно ль перенесть?
Да, некий час настал. Пора уйти в подполье,
Приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь!
Поэт, ведь в старину легко шел на костер ты,
Но слушал на костре напев своих же од,
А нынче ты один, ты падаешь простертый,
И истиной чужой глумится вкруг народ.
Дарованы нам дни, друзья, как испытанье.
Без песен пересох язык и взгляд потух.
Пусть многим легок был час страшный расставанья
И отреклись стихов, хоть не пропел петух.
Как шпаг не сберегли, они сломали перья,
И святотатствуют молчанием они!
За это отомстят в грядущем изуверьи,
Опять пленясь стихом, податливые дни.
А как до той поры? А что ж до той расправы?
О, как истратить нам пышнее день за днем?
Иль в путь, где пить и петь, теряя право славы,
И лишь безумствовать об имени твоем?
Да, знаю, день придет, он будет не последний,
Я лишь назначить час строками не берусь.
И влюбится народ, как прежде, в наши бредни
И повторит в любви седое имя Русь!
И к нам они придут, покорные народы,
Лишь голову свою тогда, поэт, не сгорбь!
Ведь пьянствовать стихом не перестанут годы.
И может ли без рифм удача жить и скорбь?!
Там, на вершине скал отвесных,
Откуда смертным схода нет,
Ты шепчешь много слов чудесных,
Безвольный требуя ответ.
На рельсах железнодорожных,
Зовя под встречный паровоз,
Ты манишь их, неосторожных,
Чтоб головой под треск колес.
Всем, кто взыскует тщетно хлеба,
Как ведом в глубине ночей
Твой синий плащ, что шире неба,
Твой голос вскриков всех страстней!
В часы, когда окрест все тише,
Лишь в сердце отзвук мрачных строф,
И я не раз твой голос слышал,
О черный ангел катастроф.
Пока в безумстве жизни жаждал
И счастья требовал еще,
Уже успел коснуться дважды
Моих избранниц ты плащом.
И вот теперь я в третий вижу,
Вернее, чувствую вблизи,
Что тот, кого я ненавижу,
Опять плащом пресиним движет
И вновь вниманьем мне грозит.
Сгинь, пропади, здесь место свято!
Кричу и бормочу одно:
- Иль нет тебя вблизи, проклятый,
Иль прибыл ты теперь за мной.
Сдержавши приступ пушечного хрипа,
Мы ждем на разветвленье двух веков,
Окно, пробитое Петром в Европу,
Кронштадтской крепкой ставнею закрыв.
В повстанческих ухабах, слишком тряских,
Немало месяцев сломали мы.
Вот клочьями разорванной записки
Окрест лежат побитые дома.
Как ребра недругу считают в драке,
Так годы мы считали, и не счесть.
Чтоб мы слюной не изошли во крике,
Заткнута тряпкой окрика нам пасть.
Нам до сих пор еще не дали воли,
Как пить коням вспотевшим не дают.
Но нет!— Мы у легенд арендовали
Не зря упорство, холод, недоед.
Истрачен и издерган герб наш орлий
На перья канцелярских хмурых душ,
Но мы бинтуем кровельною марлей
Разодранные раны дырких крыш.
Наш лозунг бумерангом в Запад брошен,
Свистит в три пальца он на целый свет.
Мы с черноземных скул небритых пашен
Стираем крупный урожай, как пот.
И мы вожжами телеграфа хлещем
Бока шоссе, бегущего в галоп,
Чтоб время обогнать по диким пущам,
Покрывшись пеною цветущих лип.
Мы чиним рельсов ржавые прорехи,
Спринцуем электричеством село,—
Так обмывают дочери старуху,
Чтоб чистою на Страшный суд дошла.
— Как поводырь еще незрячих
— Дремать довольно наяву.
— Ты изодрал подошвы строчек
— О камни острые любви.
— Давил ты много виноградин
— К тебе протянутых грудей.
— Базар страстей тебе же вреден,
— Ленивец тщетно молодой.
— Ты, ставший выкрестом порока,
— Тряхнувший сердцем, как мошной,
— Иль ты не видишь дырья крика
— В подоле русской тишины.
И голос сходен был с ожогом,
И брел, отщепенец греха,
Я заикающимся шагом,
Чтоб с солнцем встретиться вверху.
Был песней каждый шаг отмечен,
Я солнцем был отмечен сам,
И было солнце схоже очень
С моей возлюбленной лицом.
Так в красном знамени, плывущем
Как парус, над волною рук,
Восторженно мы часто ищем
Целованный румянец щек.
class="stanza">
Так часто видят капитаны,
Сквозь штормный вихрь, к рулю припав,
В бегущей за кормою пене
Улыбку милую зубов.
И, оступясь с уступа с всхлипом,
Как с уст срывается аминь,
С лучом скатился вместе с трупом
В ладони нижних деревень.
На сотни весен эти песни
Торжественно ликуют пусть!
Слепцы, слепцы! Какое счастье,
Как на постель, в могилу пасть!
Жизнь мою я сживаю со света,
Чтоб, как пса, мою скуку прогнать.
Надоело быть только поэтом,
Я хочу и бездельником стать.
Видно, мало трепал по задворкам,
Как шарманку, стиховники мук.
Научился я слишком быть зорким,
А хочу, чтоб я был близорук.
Нынче стал, как будто из гипса,
Так спокоен и так одинок.
Кто о счастье хоть раз да ушибся,
Не забудет тот кровоподтек.
Да, свинчу я железом суставы,
Стану крепок, отчаян, здоров,
Чтобы вырваться мог за заставу
Мной самим же построенных слов!
Пусть в ушах натирают мозоли
Песни звонких безвестных пичуг.
Если встречу проезжего в поле,
Пусть в глазах отразится испуг.
Буду сам петь про радостный жребий
В унисон с моим эхом от гор,
Пусть и солнце привстанет на небе,
Чтоб с восторгом послушать мой ор.
Набекрень с глупым сердцем, при этом
С револьвером, приросшим к руке,
Я мой перстень с твоим портретом
За бутылку продам в кабаке.
И в стакан свой уткнувши морду —
От луны, вероятно, бел!—
Закричу оглушительно гордо,
Что любил я сильней, чем умел.
Одни волнуются и празднуют победу
И совершают праздник дележа;
Другие, страхом оплативши беды,
Газеты скалят из-за рубежа.
Мне жаль и тех, кто после долгой жажды
Пьет залпом все величие страны.
Настанет день, и победитель каждый
В стремнину рухнется со страшной крутизны.
Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленьи,
Пропитанные желчью долгих лет,
Мечтают жалкие отрепья пораженья
Сменить на ризы пышные побед.
Видали ль вы, как путник, пылью серый,
Бредя ущельем, узрит с двух сторон
Зрачок предчувствующей кровь пантеры
И мертвечиной пахнущий гиены стон.
Они рычат и прыгают по скалам,
Хотят друг друга от ущелья отогнать,
Чтоб в одиночестве белеющим оскалом
Свою добычу в клочья истерзать.
И путешественник, в спасение не веря,
Внимает с ужасом и жмется под гранит.
Он знает, для чего грызутся звери,
И все равно ему, который победит.
Мне жальче путников, живущих без оглядки,
Не победителей, не изгнанных из стран:
Они не выпили и мед победы сладкий,
И горький уксус не целил им ран.
Я не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подглядывает смерть через плечо,
И при каждой новой я обиде
Думаю, что мало будет их еще!
Вытирает старость, как резинкой,
Волосы на всё ползущем кверху лбе,
И теперь уж слушать не в новинку,
Как поет мне ветр ночной в трубе.
Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою
Очень скучно коротали мы денек.
Может быть, я сам не много стоил,
А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок.
Так! Но я печалиться не стану,
Жизнь проста, а смерть еще куда простей.
В сутки мир свою залечит рану,
Нанесенную кончиною моей.
Оттого живу не помышляя,
А жую и жаркий воздух и мороз,
Что была легка тропа земная
И тайком ничто из мира не унес.
Жил я просто; чем другие, проще,
Хоть была так черноземна голова.
Так я рос, как в каждой нашей роще
Схоже с другом вырастают дерева.
Лишь тянулся я до звезд хваленых,
Лишь глазам своим велел весной цвести,
Да в ветвях моих стихов зеленых
Позволял пичугам малым дух перевести.
Оттого при каждой я обиде
Огорчаюсь вплоть до брани кабака,
Что не так уж молод, чтоб не видеть,
Как подходит смерть ко мне исподтишка.
Мне тридцать с лишком лет, и дорог
Мне каждый сорванный привет.
Ведь всем смешно, когда под сорок
Идут встречать весной рассвет.
Или когда снимают шляпу,
Как пред иконой, пред цветком,
Иль кошке промывают лапу
С вдруг воспаленным коготком.
Чем ближе старость, тем сильнее
Мы копим в сердце мусор дней,
Тем легче мы, кряхтя, пьянеем
От одного глотка ночей.
И думы, как жулье, крадутся
По переулкам мозга в ночь.
Коль хочешь встать, так не проснуться,
А хочешь спать, заснуть невмочь.
Я вижу предзнаменования,
Я понимаю пульса стук,
Бессонниц северных сиянье
И горьковатый вкус во рту.
Глазами стыну на портрете
Твоем все чаще, чаще, мать,
Как бы боясь, что, в небе встретясь,
Смогу тебя я не узнать!
Мне тридцать с лишком лет. Так, значит,
Еще могу немного жить,
Пока жена меня оплачет
Пред тем, как навсегда забыть!
В сердцах у жен изменчив климат,
Цвести желает красота.
Еще слезою глаз их вымыт,
Уж ищут новых уст уста.
Я каждый раз легко, с улыбкой,
Твою любовь услышать рад,
Но непоправленной ошибкой
Слова о верности звучат.
Судьбе к чему противоречить?
Ведь оба мы должны узнать,
Что вечность — миг недолгой встречи,
Не возвращающейся вспять!
Так будем жить пока спокойней,
Пока так беспокойна страсть!
Ведь не такой я вор-разбойник,
Чтоб смертью радость всю украсть.
Жена, внимай броженью музык
И визгу радостей земных!
Простор полей, о как он узок
Перед простором глаз твоих!
Свои роняй, как зерна, взоры
И явью числи свежий бред!
Мне тридцать с лишком лет, и дорог
Мне каждый сорванный привет.
Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!
Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!
Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён
В благодарной купели богадельного сердца.
Не истоптать надоедной прыти событий,
Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу
Дни!— Никакой никогда резинкой не сотрёте
Торжественной ошибки октября.
В тот вечер красная вожжа закатов
Заехала под хвост подмосковных сёл.
В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,
В первый раз в страну великанши попал.
Всё подёрнулось сном в невзрачном доме
И не знало, как был хорош
Неизреченный вечер во имя
Головокружения душ!
В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,
Красной рампою губы зажглись.
Даже майской зелени невозможно сравняться
С этой зеленью свежих глаз.
Как гибли на арене христиане,
Хватаясь губами за тщетное имя Христа,—
Так с вечера того и поныне
Я гибну об имени твоём в суете.
Мир стал как-то проще, но уже
Со страшной радостью моей.
Прости, что имя я твоё тревожу
Моей нечестивой рукой.
Моё ремесло — святотатство пред любовью.
Рукой, грешившей в честь других немало строк,
Теперь твоё выписываю имя королевье,
Не вымыв даже запылённых блудом рук.
Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола,
Себе приделаю легко.
И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола,
Чтоб стала согрета рука.
Глаза, о беженцы из счастья,
Глаза, о склад нескладной кутерьмы,
Зажгу, как плошки я великопостья,
И пред икону лица твоего подниму.
А губы, красные лохмотья,
Трубачи ночей и беды,
Я заменю тобой подвенечное платье,
Схожее с саваном всегда.
Как папиросой горящей, подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зелёное днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.
Сквозь тощую рощу дней,
Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,
К твоим глазам на водопой
Я кровь гоню тропинкой горла.
Ну что ж! Проклятая, домучь!
Любимая, кидай слова, как камни!
Я буду помнить некий вечер, эту ночь,
Пока день гибели не вспомню!
Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!
Вам все равно не обогнать последний год!
Я вами нагло лгал, мои былые книги,
Но даже надписи кладбищенские лгут.
Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;
Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!
В последний раз встряхну я буйными строками,
Как парень кудрями встряхнет на авось.
Что писал всем другим и Жанне я —
Только первый младенческий вздох.
Эти строки да будут моим пострижением
За ограду объятий твоих!
Не уйти мне из этих обступающих стен,
Головой не пробить их сразу.
Было сердце досель только звонкий бутон,
Нынче сердце как спелая роза.
Ему тесно в теплице рёбер уже,
Стёкла глаз разбивают листья.
Сердце, в рост и не трусь, и ползи, не дрожа,
Лепестками приветствуя счастье!
Буквы сейте проворней, усталые пальцы,
Чтобы пулею точку пистолет не прожёг.
Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца
Гостеприимный мужик.
Много их, задохнувшись от благородного мая,
Приползут к твоему пути.
Только знай, что с такою тоскою
Не посмеет любить никто.
Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью
Итог последним глупостям моим!
Как оспою лицо, пророй терпимой дурью
Остаток дней и устие поэм!
Любимая! Коронуйся моим безрассудством,
Воспета подвигом моим,
С каким-то диким сумасбродством,
С почти высоким озорством.
Не надейся, что живёшь в двадцатом веке в Москве!
Я пророк бесшабашный, но строгий!—
И от этого потопа моей любви
Ни в каком не спасёшься ковчеге!
Кровью лучшей, горячей самой,
Такой багровой, как не видал никто,
Жизнь, кредитор неумолимый,
Я оплатил сполна твои счета.
Как пленный — прочь перевязь над раной!—
Чтоб кровавым Днепром истечь,
Так с губ рвет влюбленный обет старинный,
Чтоб стихам источиться помочь.
За спиною все больше и гуще кладбище,
Панихидою пахнет мой шаг.
Рыщет дней бурелом и ломает все пуще
Сучья кверху протянутых рук.
Жизнь пудами соль складет на ране,
Кровоподтеков склад во мне.
И, посвящен трагическому фарсу, ныне
Слезами строк молюсь на старину.
Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка,
Нырнула в тучи пухлая луна.
В каком теперь небесном переулке
И ты с луной скучаешь в тишине.
Ребенок прячется у матери под юбку,—
Ты бросила меня, и прятаться я стал,
Бесшумно робкий, очень зябкий,
Под небосвод — сереющий подол.
А помню: кудри прыгали ватагою бездельной
С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,
Звенели радостно, как перезвон пасхальный,
Чуть золотом обрезаны глаза.
Как смотрит мальчик, если задымится тело
Раздетой женщины, так я на мир глядел.
Но солнце золотом лучей меня будило,
Я солнце золотом улыбки пробуждал.
Я был пушистый, словно шерсть у кошки,
И с канарейками под ручку часто пел,
А в небе звезды, как свои игрушки,
Я детской кличкою крестил.
Я помню, мама, дачу под Казанкой,
Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.
И мягкими губами, как у жеребенка,
Я часто тыкался в ресниц твоих овес.
Серьга текла из уш твоих слезою
И Ниагарой кудри по плечам.
Пониже глаз какой-то демон — знаю —
Задел своим синеющим плащом.
Знаю: путь твой мною был труден,
Оттого я и стал такой.
Сколько раз я у смерти был тщетно украден,
Мама, заботой твоей.
В долгих муках тобою рожденный,
К дольшим мукам вперед присужден.
Верно, в мир я явился нежданный,
Как свидетель нежданных годин.
За полет всех моих безобразий,
Как перину взбей, смерть моя, снег!
Под забором, в ночи, на морозе
Мне последний готовь пуховик!
Когда, на смерть взглянув, заикаю
Под забором, возьми и черкни
Ты похабную надпись какую
Моей кровью по заборной стене.
И покойника рожа станет тоже веселая,
Выразительная, как обезьяний зад.
Слышишь, мама, на радость немалую
Был рожден тобой этот урод.
Раньше богу молился я каждую ночку,
Не обсохло молоко детишных молитв.
А теперь бросит бога вверху враскорячку
От моих задушевных клятв.
Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе
Ощетинился нынче я бранью сплошной!
Знаю: скучно должно быть на небе,
На земле во сто раз мне горшей.
Я утоплен теперь в половодие мук,
Как об рифме, тоскую об яде
И трогаю часто рукою курок,
Как развратник упругие женские груди.
Проползают года нестерпимо угрюмо...
О, скорей б разразиться последней беде!
Подожди, не скучай, позови меня, мама,
Я очень скоро приду.
Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.
Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.
Много было, кто вспыхнул, как простой уголёк,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.
На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознёсся.
Растревожен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.
Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.
Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы на бок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.
Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.
Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните ж в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария чёрной слезою.
Я, вдовец безутешный, юности голубой
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бредят насмешками.
Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.
Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Что кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.
В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.
Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.
Мир, ты мной безнадёжно прощён,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.
Исступлён разгулом тяжёлым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населённых страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.
Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с ещё неслыханным гиком.
Что же есть, что ещё не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!
Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчомно ль жить, если тело — всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!
Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, что цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.
Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой — мой собственный ум.
Я ль тебя не топил, человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.
Выплывает, проклятый, и по водке ж бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.
Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.
Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же?— Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.
Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз,—
Так твое мне, разум, проклятье!
В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.
Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?
Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?
Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь — задачник, где
Давно подобраны ответы!
Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.
На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!
Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.
Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.
Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.
Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз.
Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.
Последние комментарии
1 день 3 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 10 часов назад
1 день 10 часов назад
1 день 10 часов назад