И долго человека знаешь — и многое тебе о нем неведомо.
Ты ищешь следы, следы начала. Оказывается, их много. Стоит назвать имя — и толща лет прорывается, и давнее входит в сегодняшнее.
Идешь по следу жизни этого человека — и возникает книга. Ее нельзя назвать документальной. Вероятно, герой в ней оживет и таким и не совсем таким, как был, потому что будет оттенен разной памятью разных людей.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЛЕДЫ ПОСТУПКОВ
Воспоминание-жалоба
Этот благообразный, осанистый человек с первого слова поражает несоответствием образцово здорового вида — и голоса, идущего из недр глубокой старости.
— Знал ли я Алексея Платоновича Коржина молодым? А как же. Я руководил тогда горздравом, сам выписал его в Коканд. И скажу вам: невозможный это был человек. Спросите почему? По весьма многим причинам.
Первейшая — потому, что шел наперекор нашим указаниям. Известные, многоопытные врачи указания выполняли. А он, с несравнимо меньшим опытом, но уже с какой-то незаслуженной славой, делал по-своему. И еще скажу о его отношении к больным. Согласитесь, весьма странном. Удачно прооперирует и выписывает раньше положенного срока, чтобы поскорей положить новых.
Была у него такая теорийка: после как следует сделанной операции больной сам поправится, даже в канаве.
Помню, изложил он мне эту теорийку и с любезной улыбкой разъясняет: «Но в канаве — в хорошую погоду. В дождливую и холодную — лучше поправляться под крышей». Ох эта коржинская улыбочка!
Он задыхается от свежести своего негодования, от напора былых чувств. Он делает передышку и омоложенным этими чувствами голосом продолжает:
— Как нарочно, больше всего Крржин любил делать то, чего от него не требовалось. Никто ему не вменяет, и уж отнюдь не входит это в должность, а он среди ночи приходит с фонариком в больницу — проверять. Был случай идет он по коридору, видит: в закутке спит дежурная сестра. Щелк! — и луч фонаря прямо ей в лицо. Ну разве такое позволительно?.. Я хотел его уволить. Начал зондировать почву — какое там! Попробуй только… Да за него весь город на дыбы!
Он снова делает передышку, достает аккуратно сложенный носовой платок, прикладывает его ко рту, к мягким, пышным усам, проводит по окладистой каштановой бороде, затем со вздохом облегчения говорит:
— Наконец Коржин уехал — руководство, видите ли, мешало ему работать. Но слухами земля полнится. Дошел и до нас слух о его фокусах в Самарканде. Он там — ни много ни мало — насильно скрутил больного, сел верхом ему на спину и сделал операцию на затылке! За это судить надо. А ему, представьте, опять сошло. Там он и руководство, как теперь это называется, охмурил. Но меня — не удалось. Потому что знаю: из-за таких, как он, и тех, кто ими восторгается, одни неприятности и беспорядок. Кстати, слышал я, что еще до революции, перед тем как окончить медицинский факультет, Коржин был учителем в Самаркандской женской гимназии, зарабатывал у гимназисточек дешевое звание любимца. И посещал какой-то тайный кружок, считалось, что ратовал за справедливость. Но, можете не сомневаться, именно за такую справедливость, которая позволяла бы ему делать что хочет и даже ночью ослеплять сестер светом.
Он подождал, пока записывались в лежащий на столе блокнот его слова. Затем добавил:
— Вот вам, смею уверить, точная характеристика молодого Коржина, Алексея Платоновича. Позже мне с ним встречаться не пришлось. О чем, если сказать не кривя душой, я нисколько не сожалею.
— Сколько лет прошло с той ночи?.. Сейчас сосчитаю.
Она, худенькая, узенькая, сидит на табуретке между газовой плитой и кухонным столом. Готовит обед на большую семью. У нее перекошенные плечи. Одно — сильно вперед и вверх, другое — назад и вниз. Но коротко остриженная седая голова держится почти прямо и глаза в темных глубоких морщинах полны достоинства.
Она сосчитала:
— Прошло пятьдесят два года, — и, смущенная этой цифрой, добавляет: Всего-навсего.
Точным движением, не глядя, она достает с полочки над головой пачку «Беломорканала» с коробкой спичек, быстро разминает папиросу, закуривает и глубоко затягивается — для укрепления сил.
Дверь во двор открыта. Видны зеленый куст с крупными желтоватыми розами, глиняная стена и крыша сарая. На крыше растет мочалка-люфа — она еще в кожуре и похожа на длинную, узкую тыкву. В кухню плывет солнечное тепло. Это начало ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года в Самарканде.
Она говорит медленно, как бы идя от той воскресшей ночи к слову:
— Да, резкий луч в лицо меня испугал и оскорбил.
«Виноват, огорчен, что вынужден прервать сладкий сон, — сказал Алексей Платонович, — но я должен попросить вас освежить лицо холодной
Последние комментарии
17 часов 56 минут назад
18 часов 15 минут назад
18 часов 23 минут назад
18 часов 25 минут назад
18 часов 28 минут назад
18 часов 45 минут назад