Письма о русской поэзии [Николай Степанович Гумилев] (pdf) читать онлайн

БИБЛИОТЕКА
«ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ»
основана в 1972 году

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

БИБЛИОТЕКА «ЛЮБИТЕЛЯМ ГОССИИСКОИ СЛОВЕСНОСТИ»

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

н С
ГУМИЛЕВ

ПИСЬМА
О РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Москва
Современник
1990

ББК 83.3Р
Г 94

Общественная редколлегия:
член-корреспондент АН СССР Ф. Ф. Кузнецов
доктор филол. наук Н. Н. Скатов
доктор ист. наук А. Ф. Смирнов
доктор филол. наук Г. М. Фрид ленд ер

Составление Г. М. Фрид ленд ера
(при участии Р. Д. Тименчика)
Вступительная статья Г. М. Фрид лендера
Комментарии и подготовка текста Р. Д. Тименчика

Г94

Гумилев Н. С
Письма о русской поэзии / Сост. Г. М. Фридлендер
(при участии Р. Д. Тименчика). Вступ. ст. Г. М. Фридлендера. Подготовка текста и коммент. Р. Д. Тимен­
чика.— М.: Современник, 1990.—383 с.— (Б-ка «Лю­
бителям российской словесности»).
ЗБВЫ 5-270-00950-1
В сборнике «Письма о русской поэзии» впервые за последние 60 лет публи­
куются наиболее ценные литературно-критические статьи замечательного, оригиналь­
ного русского поэта начала XX века.
Всем почитателям русской поэзии будут интересны размышления Николая Сте­
пановича Гумилева о творчестве С. Городецкого, Вл. Пяста, И. Анненского,
С. Соловьева, С. Клычкова, В. Хлебникова, Вяч. Иванова, Н. Клюева, А. Блока,
М. Цветаевой, А. Ахматовой. Его суждения о поэзии поражают необыкновенной глу­
биной и точностью, способностью быстро вникать в процесс живого поэтического
творчества своей эпохи и чутко на него реагировать.

Г

4603020101-254
244-90
М106(03)-90

ISBN 5-270-00950-1

Б Б К 83.3Р

Н. С. ГУМИЛЕВ —
КРИТИК И ТЕОРЕТИК ПОЭЗИИ

1
Николай Степанович Гумилев (1886—1921) был не только выдаю­
щимся поэтом, но и тонким, проницательным литературным критиком.
В годы, в которые он жил, это не было исключением. Начало XX века
было одновременно и порой расцвета русской поэзии, и временем по­
стоянно рождавшихся литературных манифестов, возвещавших програм­
му новых поэтических школ, временем высокопрофессионального крити­
ческого разбора и оценки произведений классической и современной поэ­
зии — русской и мировой. В качестве критиков и теоретиков искусства
выступали в России почти все сколько-нибудь выдающиеся поэты —
современники Гумилева: И. Ф. Анненский, Д. С. Мережковский,
3. Н. Гиппиус, В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, А. А. Блок, Вяч. Иванов,
А. Белый, М. А. Кузмин, М. Цветаева, В. Ходасевич, М. А. Волошин
и многие другие.
Начав свою критическую деятельность в качестве рецензента поэти­
ческих книг в газете «Речь» в конце 1900-х г., Гумилев продолжил ее
с 1909 по 1916 г. в журнале «Аполлон». Статьи его, печатавшиеся здесь
из номера в номер в разделе журнала «Письма о русской поэзии», со­
ставили своеобразный цикл. В нем обрисована широкая картина разви­
тия русской поэзии этой поры (причем не только в лице первостепенных
ее представителей, но и поэтов второго и даже третьего ряда). В те же
годы были опубликованы первые статьи Гумилева, посвященные теорети­
ческим вопросам русской поэзии и русского стиха. В их числе знаме­
нитая статья «Наследие символизма и акмеизм» (1913) — один из двух
главных теоретических манифестов отстаиваемого Гумилевым направле­
ния в поэзии, за которым надолго закрепилось предложенное им (хотя
и мало что говорящее современному читателю) название «акмеизм»,—
направление, которое Гумилев и его поэтические друзья и единомышлен­
ники стремились противопоставить символизму. Печатаясь в «Аполлоне»,
5

Гумилев выступал также с критическими статьями в журнале Цеха поэ­
тов — «Гиперборей», «ежемесячнике стихов и критики», который выходил
в 1912—1913 гг. под редакцией его друга М. Л. Лозинского (впослед­
ствии — известного советского поэта-переводчика). Наряду с русской поэ­
зией Гумилев-критик уделял внимание французской (Т. Готье, ВильеГрифен и др.; впоследствии — Ш. Бодлер) и бельгийской (Э. Верхарн).
После Октября критическая деятельность Гумилева уступила место по­
пуляризаторской, историко-литературной и теоретической. Привлеченный
М. Горьким в число сотрудников созданного в 1918 г. издательства «Все­
мирная литература», Гумилев осуществляет для этого и других изда­
тельств ряд переводов, пишет к ним вступительные статьи. Одновременно
он выступает с лекциями по французской литературе и теоретическим
вопросам поэтики, увлекается теорией поэтического перевода.

Н. С. Гумилев родился в Кронштадте 3(15) апреля 1886 г. в дво­
рянской семье. Отец его, С. Я. Гумилев, был моряком, флотским врачом.
Первые годы жизни будущего поэта были богаты разнообразными впе­
чатлениями — в Кронштадте он узнал море и корабельную жизнь. На
лето детей увозили в Рязанскую губернию, где в имении Березки жил
дед Гумилева; после выхода отца в отставку семья Гумилева пере­
селилась в Царское Село (ныне г. Пушкин), а в 1900 г. переехала в
Грузию, в Тифлис, где 8 сентября 1902 г. в газете «Тифлисский
листок» поэт опубликовал стихотворение, носящее на себе отчетливые
следы влияния лермонтовского «Мцыри». (Отметим здесь, что Лермонтов
навсегда остался одним из любимых поэтов Гумилева: мужественность,
страстность Лермонтова, его гордое и вместе с тем страдальческое
одиночество, раннее напряженное осознание особой личной избранности
среди внутренне чуждого ему «беспощадного» и «слепого» света, при­
сутствие в душе одинаково незаурядных двух сил — «зла» и «добра»,
способных сделать человека мстителем или «злодеем» и вместе с тем
толкающих его к бегству «из городов в пустыню»,— все эти мотивы
лермонтовской поэзии были особенно близки Гумилеву, несмотря на пе­
режитую им сложную духовную и эстетическую эволюцию.1)
В Тифлисе Гумилев открывает для себя поэзию Некрасова, воз­
буждающую у него «интерес к революции», увлекается «Капиталом»
К. Маркса. Летом в Березках он излагает идеи Маркса рабочим мель­
ницы. Слух об этом доходит до рязанского губернатора, что едва не
навлекает на шестнадцатилетнего поэта неприятности. Но уже вскоре
интересы юноши полярно меняются: после возвращения семьи в Царское
Село (1903) он увлекается Ницше.
1
О том, что с детских лет Гумилев «больше всех поэтов» любил
Лермонтова, и о чертах, роднящих обоих поэтов см.: Лермонтовская эн­
циклопедия. М., 1981. С. 123.
6

В Царском Селе Гумилев поступает в седьмой класс Николаевской
мужской гимназии. Директором ее был выдающийся русский поэт, кри­
тик и филолог-классик И. Ф. Анненский. По свидетельству Гумилева,
Анненский «его выделял», хотя более тесное их сближение произошло
позднее, в 1908—1909 гг. Беседуя со своим учеником, Анненский по­
ражал юного Гумилева «пленительными и странными» мнениями. Под
влиянием Анненского зародился интерес Гумилева к поэзии французских
(хотя французский язык Гумилев в то время, по собственному призна­
нию, знал плохо) поэтов парнасцев и символистов, равно как и к твор­
честву самого Анненского, Брюсова, Бальмонта и других русских поэтовсимволистов старшего поколения. В 1903 г. гимназист Гумилев знако­
мится с четырнадцатилетней А. А. Горенко (будущей Анной Ахмато­
вой), которая также жила и училась в те годы в Царском Селе.
«Истоки поэзии Николая Гумилева,— писала впоследствии Ахмато­
ва,— не в стихах французских парнасцев, как это принято считать, а
в Анненском»1. «Любовь и преклонение перед Учителем»,— заметила она
в другой раз,— запечатлены «и в стихах и в прозе Гумилева»12.
В 1905 г., еще до окончания гимназии (которую он кончил необыч­
но поздно — в 20 лет,— учеба мало интересовала его) Гумилев выпустил
первый свой юношеский сборник стихов «Путь конквистадоров». Уподоб­
ляя себя здесь древним завоевателям, покорителям новых земных про­
странств — «конквистадорам», Гумилев (как сам он поясняет в первом
«Письме о русской поэзии») дерзко причислял к числу «конквистадоров»
также «завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слит­
ками и алмазными диадемами». За этим первым стихотворным сбор­
ником последовали другие — «Романтические цветы» (1907), «Жемчуга»
(1910), «Чужое небо» (1912), «Колчан» (1916), «Костер» (1918), «Ша­
тер», «Огненный столп» (оба — 1921) и посмертно вышедший сборник
парижских стихов 1918 г. «К синей звезде» (1923). Кроме них Гуми­
леву принадлежат драматическая поэма «Гондла» (1917) и позднейшая
неоконченная поэма «Дракон» (1921), детская «африканская» сказка
«Мик» (1918), «китайский» цикл стихов и переводов «Фарфоровый па­
вильон» (1918), сказка на арабо-персидские мотивы для кукольного театра
«Дитя Аллаха» (1916), драма в стихах из византийской истории «Отравлен­
ная туника» (1918), а также ряд других поэтических и прозаических
произведений.
По окончании гимназии Гумилев летом 1906 г. вопреки желанию
отца, готовившего его к флотской карьере, уезжает в Париж. Здесь он
проводит (с перерывом на летнее время) почти два года, слушая (в качест­
ве вольнослушателя) лекции в Сорбонне, увлекаясь музеями, живописью
и литературой Франции. Наибольшее впечатление из французских поэтов
XIX в. на него производят Теофиль Готье, сборник стихотворений
которого «Эмали и камеи» Гумилев перевел на русский язык, и дру­
1 А х м а т о в а А. Соч.: В 2 т. М. 1986, т. 2. С. 203.
2 Т а м ж е. С. 202.
7

гие парнасцы (Леконт де Лиль1, Ж.-М. Эредиа), а также Ш. Бодлер.
Но Гумилева привлекает не только сжатость, драматическая вырази­
тельность и магия слова, присущая французской лирике второй по­
ловины XIX — начала XX века; через архитектурные и другие
художественные памятники Франции он приобщается к высокой просто­
те и монументальности латинской речи и средневековой романской
художественной культуры, увлекается Вийоном, Рабле, Ронсаром, фран­
цузской народной поэзией. Во французской живописи (как видно из его
статей об изобразительном искусстве) особое пристрастие юного Гумилева
вызывает П. Гоген. Романтическое увлечение французского художника
южной природой, первозданным таитянским «земным раем», яркая кра­
сочность его полотен находят в душе Гумилева живой, родственный
отклик наряду с суровыми «северными» картинами Н. К. Рериха, ил­
люстрациями И. Билибина, чутко воспроизводящими мотивы русских бы­
лин и пушкинского «Золотого петушка», «Античным
ужасом»
Бакста, где, по словам Гумилева, зрителю «слышен топот бесчисленных
орд, кровавые поверья, великие подвиги и преступления людей, одаренных
нечеловеческой властью», «багряное зарево мировых пожаров», без кото­
рых не могла бы возникнуть культурная история человечества.
В Париже Гумилев в 1907 г. затевает издание еженедельного
русского журнала «Сириус», не имевшего успеха и вскоре прекратив­
шего существование. Весной 1908 г. поэт возвращается в Россию. Еще
в парижские годы у него завязывается переписка с «мэтром» русского
символизма В. Я. Брюсовым, который поместил в журнале символистов
«Весы» сочувственный отклик на первый сборник стихов Гумилева, рано
угадав его поэтический талант. Брюсов же привлек Гумилева к сотруд­
ничеству в «Весах» (здесь, в № 11 за 1907 г., появилась первая
критическая статья Гумилева «Выставка нового русского искусства в Па­
риже»), а позднее опубликовал рецензии на последующие его стихотвор­
ные сборники. В письмах к Гумилеву (переписка их охватывает 1906—
1920 гг.) Брюсов подробно разбирает форму юношеских стихов своего
адресата, обращая внимание молодого поэта на вопросы стихотворной
техники и стремясь привить ему свойственную Брюсову высокую оценку
значения поэтического «мастерства». По словам Гумилева (в письме к
Брюсову от 30 октября (н. ст.) 1906 г.), до поездки в Париж он
«никогда в жизни не видел ( ...) ни одного поэта новой школы или1*8
1 О своем отношении к Леконту де Лилю (весьма критическом уже
в парижские годы) Гумилев писал Брюсову 14 июля 1908 г.: «...Л(еконта)
де Л (иля) я нахожу смертельно скучным, но мне нравится его манера
вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты» (Лит. учеба.
1987. № 2. С. 167). Эта особенность стихов Готье, де Лиля и других
парнасцев (а также Бодлера и Э. По) была созвучна поэтическим
устремлениям самого Гумилева. В «Письмах о русской поэзии» парнасцы
(и в том числе Леконт де Лиль) характеризуются как «сонливые отцы»
французских поэтов-символистов (письмо XXIII).
8

хоть сколько-нибудь причастного к ней» (И. Ф. Анненский от школы
старших русских символистов, возглавлявшейся Брюсовым и Бальмонтом,
стоял особняком, и до посмертного выхода его «Кипарисового ларца»
(1910) не получил как один из поэтов — родоначальников русского
символизма широкого признания). В Париже Гумилев знакомится с
А. Н. Толстым, А. Белым, художницей Е. С. Кругликовой, с француз­
скими поэтами Н. Деникером (племянником И. Ф. Анненского, сыном
его сестры Любови Федоровны) и адептом «научной поэзии» Р. Гилем.
По возвращении в Россию он сближается с И. Ф. Анненским, зна­
комится с Вяч. И. Ивановым и посещает его «башню», где происходили
регулярно вечера, на которых встречались петербургские (и приезжавшие
из Москвы) поэты-символисты. Литературные вечера Гумилев в это время
устраивает и у себя. Из них постепенно рождается Цех поэтов —
литературное объединение поэтической молодежи, возникшее под руковод­
ством Гумилева и Городецкого. В 1912 и 1913 гг. это поэтическое
сообщество переживает время своего расцвета. В недрах Цеха поэта вызре­
вает акмеизм — поэтическое направление, лидером которого становится
Гумилев. Имена Гумилева, Ахматовой, Мандельштама завоевывают ак­
меизму читательское внимание и интерес. В 1913 г. в первом номере
журнала «Аполлон» появляются статьи Гумилева «Наследие символизма
и акмеизм» и Городецкого «Некоторые течения в современной русской
поэзии» — теоретические манифесты нового поэтического направления,
которое возглавляет Гумилев. Порывы символистов к «иной», высшей
мистической реальности в них противопоставлялось любовное обращение
к «земле», к зримому и осязаемому предметному материальному
миру.
Выступление Гумилева (который еще недавно называл себя в письмах
к Брюсову его робким и почтительным учеником, мучительно сознающим
свою неискушенность в деле поэзии и открыто признающим несовер­
шенство того, что было им достигнуто в сфере литературно-художест­
венного творчества) в роли лидера нового поэтического направления, го­
тового померяться своими силами с Брюсовым и Блоком, было бы трудно­
объяснимо, если бы в наши руки случайно не попал документ, осве­
щающий фигуру юного Гумилева с неожиданной стороны, свидетельст­
вующий о том, что уже в 1907— 1910 гг. в нем под маской робкого
«начинателя», неуверенного в своих силах «ученика» символистов су­
ществовал человек иного умственного и нравственного закала — гордый,
сознающий свои силы, издавна готовивший себя к жизненному под­
вигу.
В январе 1907 г. Гумилев по совету Брюсова посетил в Париже
Д. С. Мережковского и 3. Н. Гиппиус, к которой он уже до этого имел
рекомендательное письмо от писательницы Л. И. Веселитской-Микулич.
Визит этот вызвал с обеих сторон ощущение крайнего взаимного отчуж­
дения и закончился отповедью Мережковского, который заявил Гумилеву
на прощание: «Вы, голубчик, не туда попали. Вам не здесь место! Зна9

комство с Вами ничего не даст, ни Вам, ни нам... В серьезных вопросах
мы не сойдемся»1.
О причинах особого раздражения Мережковского мы узнаем из пись­
ма 3. Н. Гиппиус к В. Я. Брюсову от 8 января 1907 г., где не без
ужаса рассказывается о том, что Гумилев в их доме заявил о своем
намерении «изменить мир», причем сопоставил свой будущий подвиг
социального и религиозного реформаторства с реформаторскими «попыт­
ками» Христа и Будды, которые он дерзко назвал «неудачными»12. При
всей юношеской заносчивости этого заявления, элементах преднамеренной
бравады и эпатажа (в ответ на неприязненный прием, оказанный ему,
самоуверенность хозяина дома и выспренний мистический характер «ре­
лигиозно-философских» бесед его окружения) из него видно, что Гумилев
уже в это время жил совсем другими идеями, чем символисты: выс­
шей жизненной ценностью он не считал ни буддийскую созерцательность,
ни христианский спиритуализм. Юного поэта мучило дерзкое, нетерпе­
ливое желание выступить в качестве создателя иного миропонимания,
основанного на идеалах активного жизнеутверждения, личного героиче­
ского подвига во имя преобразования мира и человека3*10.
В 1909— 1912 гг. Гумилев участвует в «Академии стиха» (другое
название — Общество ревнителей художественного слова), куда входили
И. Анненский (до своей смерти в 1909 г.), Вяч. Иванов и другие видные
поэты и теоретики символизма. Здесь для молодых поэтов читались
лекции по поэтике и теории стиха, разбирались их произведения, обсуж­
дались вопросы поэтического творчества. Однако участие Гумилева в
деятельности «Академии» было недолгим: его пути и пути его учите­
1 Огонек. 1986. № 36. С. 19.
2 Литературное наследство. М., 1976. Т. 85. С. 691. См. там же
в письме А. Белого к Брюсову из Парижа от 14 (27) февраля 1907 г.
о том отрицательном впечатлении, которое произвел на него во время
встречи у Мережковских Гумилев (с. 404).
3 См. в позднейшем стихотворении Гумилева «Память» (1921) из­
вестные строки, в которых выражено самосознание поэта, строки, скры­
тый смысл которых может быть понят до конца лишь в контексте
приведенного рассказа 3. Н. Гиппиус:
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе отчей
Как на небесах, и на земле.
(Курсив мой.— Г. Ф.)
(Ср. о символике этого стихотворения: Г р о м о в П. А. Блок, его пред­
шественники и современники (М.; Л., 1966. С. 544). Примечательны
также в начале XII письма из цикла «Письма о русской поэзии» слова
о том, что «пламенно творящий подвиг своей жизни есть поэт», равно
как и уподобление здесь же поэту Конфуция, Магомета, Сократа, Ницше
и других моральных реформаторов и «учителей жизни», оставивших че­
ловечеству в наследство «правдивое повествование» о «подлинно пройден­
ном мистическом пути».
10

лей-символистов вскоре разошлись. Гумилев принимает в это время ожи­
вленное участие в литературной жизни Петербурга. Он содействует орга­
низации просуществовавшего всего лишь один год журнала «Остров» и
вместе с С. К. Маковским затевает «Аполлон» — ежемесячник, который
становится наиболее влиятельным органом русского литературного и ху­
дожественного движения 10-х гг., объединившим на своих страницах
поэтов-акмеистов с живописцами и графиками из круга «Мира искусства»
и других тогдашних художественных направлений, противостоявших в ли­
тературе творчеству знаньевцев, а в живописи — продолжателям тради­
ции передвижников. С конца 1912 г. Гумилев становится руководителем
литературного отдела «Аполлона».
Постоянно присущий Гумилеву интерес к Ближнему Востоку и стра­
нам Африки побуждает его в 1907—1908 гг. совершить (возможно, дважды)
путешествие в Египет — в Каир и Александрию. Зимой 1909/10 г. и осенью
1910 г. он снова едет в Африку, в Абиссинию, а в 1913 г. направляется че­
рез Стамбул и Александрию в Абиссинию в командировку по поручению
Музея антропологии и этнографии для изучения и коллекционирования
предметов быта племен галла, хараритов и других африканских наро­
дов1. Африканские впечатления Гумилева получили отражение в «Афри­
канском дневнике» (1913), поэме «Мик» и поэтическом сборнике «Ша­
тер». Наряду с современной жизнью стран Востока и народов Африки
Гумилев испытывает интерес к Древнему Востоку и Китаю, что побуждает
его к созданию уже упомянутого выше цикла «китайских» стихов
«Фарфоровый павильон», а позднее, уже после Октября, к переводу древ­
невавилонского эпоса «Гильгамеш» (исполненного не с языка оригинала,
а с французского перевода П. Дорма).
В апреле 1910 г. Гумилев в Киеве женится на А. А. Горенко
(А. Ахматовой). Перед этим он долгое время безуспешно добивался ее
руки. После свадебного путешествия в Париж молодожены поселяются
в Царском Селе, а позднее в деревне Слепнево (в 15 верстах от
г. Бежецка Тверской губернии). Брак этот не был долговременным и
безмятежным: оба поэта были слишком крупными и притом достаточно
несходными индивидуальностями. Различны были и их жизненные и поэ­
тические устремления, хотя известное время различие интересов, худо­
жественных вкусов и воспринятых каждым из них поэтических тради­
ций скрадывалось, а потому не мешало им выступать в литературной
жизни в качестве союзников в борьбе за освобождение русской поэзии
от влияния философских и эстетических теорий и догм русского сим­
волизма. В 1912 г. у Гумилевых родился сын Лев.
До 1911 —1912 гг. Гумилев как поэт развивался в русле, проло­
женном символистами. Свою третью книгу «Жемчуга» он снабдил по­
священием Брюсову, в котором охарактеризовал последнего как своего
1 Сводку данных об африканских путешествиях Гумилева см.:
Б р о н г у л е е в В. В. Африканский дневник Н. Гумилева / / Наше нас­
ледие. 1988. № 1. С. 79—87.

учителя. «„Жемчуга” — упражнения, и я вполне счастлив, что Вы, как
мой первый и лучший учитель, одобрили их. Считаться со мною, как
с поэтом, придется через много лет»,— писал в том же году Брю­
сову Гумилев, благодаря его за рецензию на «Жемчуга», опублико­
ванную в июле 1910 г. в журнале «Русская мысль». «Начиная с
«Пути конквистадоров» и кончая последними стихами, еще не напечатан­
ными,— замечал Гумилев в том же письме,— я стараюсь расширить мир
моих образов и в то же время конкретизировать его, делая его таким
образом все более и более похожим на действительность. Но я совер­
шаю этот путь медленно, боясь расплескать тот запас гармонии и эстети­
ческой уверенности, который так доступен, когда имеешь дело с мирами
воображаемыми, и которому так мало (по-видимому) места в мире дей­
ствительности»1. «В Ваши руки отдал я развитье моего таланта еще
до первого Вашего письма, и мне порукой служит то, что Вы сделали
для русской поэзии»,— пишет Гумилев Брюсову в более раннем письме
1906 г.12. А в 1907 г. он повторяет: «Я знаю, что мне надо еще
очень много учиться, но я боюсь, что не сумею сам найти границу,
где кончаются опыты и начинается творчество, и теперь моя высшая
литературная гордость это быть Вашим послушным учеником как в
стихах, так и в прозе»3. И снова: «Я люблю называть Вас своим
учителем, и, действительно, всему, что у меня есть лучшего, я научился
у Вас (.. .)» (7 января 1908 г.)4.
Переписка Гумилева с Брюсовым 1906—1910 гг. освещает для нас
историю творческого формирования Гумилева и во многом дает ключ
к пониманию его позднейших критических и литературно-теоретических
выступлений5*12. С самого начала переписки между ними Брюсов настой­
чиво стремился (о чем свидетельствуют его письма) привить Гумилеву
сознательное отношение к тем вопросам, которые Гумилев позднее обозна­
чил в названии одной из своих статей как «анатомию стихотворения»,—
к вопросам о художественной значимости целенаправленного, сознатель­
ного пользования поэтом точными или неточными рифмами, владении
им всем богатством поэтических размеров, строф, композиционных, му­
зыкально-акустических и изобразительных возможностей стиха. Это преи­
1 Литературная учеба. 1987. № 2. С. 169.
2 Т а м ж е. С. 160.
3 Т а м ж е. С. 165.
4 Т а м ж е.
5 До нас дошло 9 писем Брюсова к Гумилеву и 67 писем Гумилева
к Брюсову. Последние напечатаны в изданиях: 1) Г у м и л е в Н. С.
Неизданные стихи и письма. Париж, 1980; 2) Slavonic and EastEuropean Review. 1983. T. 61. № 4. P. 583—593; 3) Г у м и л е в H.
Неизданное и несобранное. Париж, 1986. С. 99—111. Обзор и анализ
содержания переписки обоих поэтов см. в ст. Т о л м а ч е в М. Пере­
писка Брюсова и Гумилева / / Литературная учеба. 1987. № 2. С. 156—
169. После 1913 г. отношения между Брюсовым и Гумилевым охладели.
Личные же встречи их были вообще редки: за всю жизнь они встре­
чались всего 5—6 раз.
12

мущественное внимание Брюсова к вопросам формы и поэтической тех­
нике вначале вызывает у Гумилева внутреннее сопротивление — в письме
к Брюсову от 30 октября 1906 г. он пытается узнать мнение своего
учителя о содержании своих стихов, их «образах, настроениях и идеях».
Но постепенно советы Брюсова способствуют пробуждению также и у са­
мого Гумилева специального, углубленного интереса к вопросам формы,
«технического уменья» писать поэзию и прозу, с тем чтобы каждое слово,
каждый звук и отдельный штрих были в них максимально значимыми
и выразительными. С этой целью Гумилев пристально изучает «строение
стихов» Брюсова и Вяч. Иванова, стремясь постигнуть их «секрет».
Так зарождается особый, пристальный интерес его к «науке о стихе»,
нашедший свое выражение в его теоретических работах и в его деятель­
ности взыскательного литературного наставника и воспитателя поэтов
младшего поколения.
В 1912 г. Гумилев совершает путешествие в Италию. По возвраще­
нии на родину с увлечением занимается в романо-германском семинаре
при историко-филологическом факультете С.-Петербургского универси­
тета '. Однако занятия в университете вскоре прерывают сначала, в
1913 г., экспедиция в Абиссинию (о которой уже говорилось выше), а
затем, через год,— начало первой мировой войны.
24 августа 1914 г. Гумилев зачисляется «охотником» в лейбгвардейский уланский полк и попадает на Западный фронт. В 1914—
1915 гг. поэт дважды награждается Георгиевским крестом: в первый
раз — за удачную конную разведку, а во второй — за спасение пулемета
под артиллерийским огнем при отступлении. В 1915—1916 гг., по следам
военных впечатлений, он печатает в газете «Биржевые ведомости» «За­
писки кавалериста», а летом 1916 г. в Крыму, в Массандре, куда его
направляют для поправления здоровья, создает драматическую поэму
«Гондла».
Подъем, который Гумилев испытал, участвуя в боевых действиях,
его военные стихи, собранные в книге «Колчан», не раз вызывали по
его адресу резкие упреки. Однако вряд ли упреки эти справедливы.
Гумилев был по складу своего умонастроения романтиком, далеким от
понимания империалистического характера первой мировой войны. Он
воспринял ее как величественное и грозное испытание, ниспосланное
России, испытание, которое требует мужества, доблести и силы духа.
Самый уход Гумилева на фронт, как и ранее африканские экспедиции,
был своеобразной формой бегства и от той столичной жизни, которую
он вел, и из той литературной среды, в которой он вращался. Бу­
дучи человеком болезненно самолюбивым, Гумилев чувствовал, что он
’ Об учебе Гумилева в С.-Петербургском университете (с 1908 г.—
на юридическом, а с 1909 г.— на историко-филологическом факультете)
и о его занятиях в тамошнем романо-германском семинаре см.:
А з а д о в с к и й К. М., Т и м е н ч и к Р. Д. К биографии Н. С. Гуми­
лева / / Русская литература. 1988. № 2. С. 182 — 184.

рожден для более высокой и достойной его цели — и эту цель он
пытался отыскать то в «музе дальних странствий», то в неведомом ему
прежде ощущении «ослепительной легкости» под разрывами шрапнелей.
Страстная вера в собственное «избранничество», в то, что ему не сужде­
но умереть, не свершив своего жизненного и поэтического подвига, к ко­
торому он был предназначен как «носитель мысли великой»,— такова
подлинная психологическая основа тогдашних военных стихов и увлече­
ний Гумилева.
После Февральской революции, летом 1917 г., Гумилев был команди­
рован в русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт. Выехав
из Петрограда на пароходе, через Швецию, Норвегию и Англию (где
Гумилев успел в Лондоне познакомиться с некоторыми английскими ли­
тераторами), он доехал до Парижа и был оставлен здесь в распоряже­
нии эмиссара Временного правительства. В Париже Гумилев пережил
сильное любовное увлечение, плодом которого явилась книга стихотворе­
ний «К синей звезде» (изданная посмертно) и историческая трагедия
«Отравленная туника». Весной 1918 г., уже после Октября, поэт через
Лондон (где он пробыл три месяца) и Мурманск возвращается в Рос­
сию.
В Петрограде Гумилев погружается в литературную работу. В ка­
честве члена редакционной коллегии он принимает деятельное участие
в горьковском издательстве «Всемирная литература», возглавляет третий
Цех поэтов (первый Цех распался в 1914 г.; второй возник в 1916 г., но
остался мертворожденным, третий был создан Гумилевым и его молодыми
соратниками в 1920 г.), руководит студиями художественного перевода
при «Всемирной литературе», литературно-художественными студиями
Дома искусств, Института живого слова, Балфлота, Пролеткульта и т. д.
В 1921 г. его выбирают председателем Петроградского отделения Все­
российского союза поэтов (до этого председателем его был Блок). В конце
жизни в поэзии Гумилева происходит решающий перелом: «романти­
ческие цветы» его юношеской поэзии опадают, стихи обретают недоступ­
ную Гумилеву прежде искренность, эпический размах, широкие «косми­
ческие» горизонты, глубину чувства и мысли, раскрывая всю меру его
большого поэтического дарования.
Однако «второе рождение» Гумилева как поэта-мыслителя, прикос­
нувшегося в своих размышлениях к «бездне времен» и стремившегося
найти для происходивших вокруг него «космических» сдвигов новые,
достойные их по драматической мощи слова и звуки, получило выра­
жение лишь в последнем его, посмертно вышедшем (хотя и подготов­
ленном к печати им самим) сборнике «Огненный столп» и немногих
других произведениях, вышедших также уже после смерти поэта. Вскоре
после возвращения из Ростова и Севастополя в ночь с 3 на 4 августа
1921 г. Гумилев был арестован в Петрограде Чрезвычайной комиссией
по обвинению в участии в контрреволюционном, так называемом «Таганцевском» (по имени возглавлявшего его сенатора В. Н. Таганцева),
14

заговоре и 25 августа расстрелян. В тюрьму Гумилев взял с собой
том Гомера и Библию.
Долгое время не только среди историков литературы, но и среди
многих близких друзей Гумилева (а также в литературе русской эмигра­
ции) господствовало убеждение, что он был активным участником заго­
вора и даже участвовал в составлении прокламаций (как об этом было
сказано в обвинительном заключении). Однако, как недавно стало из­
вестно, материалы следственного дела поэта подтверждают всего лишь то,
что с ним (и притом в крайне осторожной форме) велись переговоры о воз­
можном участии в заговоре и что, зная о заговоре, он счел долгом
своей чести сохранить доверенную ему тайну1. В условиях гражданской
войны и напряженной борьбы молодой Советской власти с контрреволю­
цией это могло быть поставлено Гумилеву в вину, но не давало основания
для вынесения смертного приговора. Поэтому гибель его в суровой
обстановке первых пооктябрьских лет, отбрасывая на его фигуру отсвет
тогдашних героических и трагических дней революции, отнюдь не
дает оснований рассматривать ее как естественный логический итог
жизненного пути Гумилева и искать в его стихотворениях и статьях
уже 1900-х гг., а особенно периода первой мировой войны и первых
революционных лет, истоки его вражды к революционному народу 12. Сле­
дует напомнить о том, что, несмотря на устойчивую неприязнь к нему
Блока, Гумилев не принадлежал к тем, кто после создания Блоком
поэмы «Двенадцать» осуждал эту поэму (как, например, Бунин) или
не подавал поэту руки; напротив, он работал с ним и с Горьким
рука об руку в издательстве «Всемирная литература», внося после
Октября немалую лепту в строительство молодой советской культуры
и в воспитание поэтической молодежи. И не случайно, думается, А. А х­
матова, лучше, чем кто-нибудь другой знавшая Гумилева, настойчиво
говорила об его принципиальном, «нескрываемом отвращении к полити­
ке» *. По мемуарным свидетельствам, поэт в 1918— 1921 гг. не при­
числял себя ни к «красным», ни к «белым» и хотя любил подчас
бравировать своим «монархизмом», «монархизм» этот оставался чисто
теоретическим, ибо фигуры последнего русского самодержца и членов
его семьи не пользовались — особенно после распутинщины — уважением
поэта. Тяготы быта первых пореволюционных лет — неблагоприятные жи­
лищные условия, необходимость постоянно заниматься текущей литера­
турной работой для «Всемирной литературы», вмешательство в дела ли­
тературы тогдашних чиновников от искусства — Гумилев переносил с при-

1 Т е р е х о в Г. А. Возвращаясь к делу Н. С. Гумилева / / Новый
мир. 1987. № 12. С. 257—258; Московские новости. 1989. 30 ноября.
2 См., напр.: О р л о в В. Н. Перепутья. М. 1976. С. 93—95,
117 — 127; Г р о м о в П. А. Блок, его предшественники и современники.
С. 433—436, 540—550.
* Г у м и л е в Н. Неизданное и несобранное. С. 153.
15

сущим ему чувством достоинства, не жалуясь на невзгоды и неустроен­
ность, охотно проводя вечера в обществе поэтической молодежи. Мно­
гократно касаясь в своих статьях последних лет темы «поэт и рево­
люция», Гумилев нигде не выразил в них своего осуждения Октября.
И нельзя не присоединиться к словам Вяч. В. Иванова, справедливо
пишущего в своей статье о Гумилеве: «Большой поэт всегда разде­
ляет судьбу своего народа, независимо от того, какую политическую про­
грамму он принимает (...) Взлет поэзии Гумилева в три последние
года его жизни нисколько не случаен: споря со своим временем, он
оставался его сыном — верным сыном, как всякий художник»1.

2

О литературно-критических статьях и рецензиях Гумилева в науч­
ной и научно-популярной литературе о русской поэзии XX в. написано
немало — и у нас, и за рубежом. Но традиционный недостаток едва ли
не всех работ на эту тему состоит в том, что они всецело под­
чинены одной (хотя и достаточно существенной для характеристики по­
зиции Гумилева) проблеме: «Гумилев и акмеизм». Между тем, хотя Гу­
милев был лидером акмеизма (и так же смотрело на него большинство
его последователей и учеников), поэзия Гумилева — слишком крупное и
оригинальное явление, чтобы ставить знак равенства между его худо­
жественным творчеством и литературной программой акмеизма, даже в
том виде, в каком эта программа была выражена в 1913 г. самим
Гумилевым в статье «Наследие символизма и акмеизм». Дело не только
в том, что после 1913 г. Гумилев-поэт (так же как и другие поэты,
выступившие в 1910-х гг. под знаменем акмеизма, в том числе Ман­
дельштам и Ахматова) продолжал развиваться, а в середине 1910-х гг.
пережил в своем творчестве весьма заметный перелом. Уже раннее творчест­
во Гумилева 1906—1912 гг. при всей художественной неравноценности
отдельных его произведений, подражательном и ученическом (по оценке
самого поэта Гумилева) характере многих из них отнюдь не умещается
в рамки той литературной программы акмеизма, которую в 1913 г. он
провозгласил совместно с С. М. Городецким. То же можно сказать и о ли­
тературно-критических и теоретических выступлениях Гумилева.
0 том, что размышления о назначении и сущности поэзии всю
жизнь тревожили Гумилева, свидетельствуют его стихотворения разных
лет, посвященные темам поэта и поэзии. Уж в 1908 г. он прилагает
к письму, адресованному Брюсову, стихотворение «Поэту», причем просит
взглянуть на него «скорее как на рассуждение» о «конструкции
1 И в а н о в Вяч. В. Звездная вспышка / / Поэтический мир Н. С. Гу­
милева: Взгляд. Критика. Полемика. Публикации. М., 1988. С. 349.
16

стиха», чем на стихотворение»1 (поскольку невысоко ценит его художест­
венные достоинства):
Пусть будет стих твой гибок и упруг,
Как тополь зеленеющей долины,
Как грудь земли, куда вонзился плуг,
Как девушка, не знавшая мужчины.
Уверенную строгость береги:
Твой стих не должен ни порхать, ни биться,
Хотя у музы легкие шаги,
Она богиня, а не танцовщица.
И перебойных рифм веселый гам,
Соблазн уклонов легкий и свободный,
Оставь, оставь накрашенным шутам,
Танцующим на площади народной.
И, выйдя на священные тропы,
Певучести пошли свои проклятья,
Пойми, она любовница толпы,
Как милостыни ждет она объятья.
Форма приведенного стихотворения в значительной мере носит харак­
тер подражания поэтическим манифестам Брюсова. В то же время в нем
уже достаточно отчетливо звучит один из основных мотивов, положенных
Гумилевым в основу доктрины будущего акмеизма (которому предстояло
родиться через пять лет) — отвержение зыбкости и «певучести» стиха
символистов, противопоставление им «упругости» и «строгости» поэтиче­
ской речи, утверждение связи между красотой, свойственной поэзии, и
красотой земной жизни, ощущение сопричастности поэта кругу ее явлений
(мысль эту Гумилев будет два года спустя развивать в статье «Жизнь
стиха»). Но еще важнее и характернее для Гумилева поэта и критика
его убеждение уже в раннюю пору в том, что поэзия — «богиня, а не
танцовщица»; служение ей требует от вышедшего на ее «священные тропы»
чувства глубокого внутреннего достоинства, ощущения «уверенности» в
своих силах, способности свободно ими распоряжаться в соответствии
со «строгими» внутренними законами поэзии, которые вытекают из само­
го ее существа и неподвластны мелкому человеческому своеволию. Так
уже в этом раннем стихотворении Гумилева соединяются идеи, пожалуй,
наиболее характерные для всей его критической деятельности.
Свою литературно-критическую деятельность Гумилев начал с рецен­
зий на книги, выходившие в 1908-м и в последующие годы. По
преимуществу это были поэтические сборники как уже признанных к
этому времени поэтов-символистов старшего и младшего поколений
(Брюсова, Сологуба, Бальмонта, А. Белого и др.), так и начинавшей
в те годы поэтической молодежи. Впрочем, иногда молодой Гумилев об­
ращался и к критической оценке прозы — «Второй книги отражений»
1 Литературная учеба. 1987. № 2. С. 166.
2 Н. Гумилев

17

И. Ф. Анненского, рассказов М. Кузмина и С. Ауслендера и т. д. Но
основное внимание Гу милева-критика с первых его шагов в этой области
принадлежало поэзии: напряженно отыскивая свой собственный путь в
искусстве, Гумилев внимательно всматривался в лицо каждого из своих
поэтов-современников, стремясь, с одной стороны, отыскать в их жизнен­
ных и художественных исканиях близкие себе черты, а с другой —
выяснить для себя и строго оценить достоинства и недостатки их
произведений.
В рецензиях Гумилева бросается в глаза его резкое отталкивание
от того, что он позднее и в стихах, и в прозе называл литера­
турной «неврастенией» (в которой он настойчиво упрекал символистов).
Уже в 1908—1912 гг. молодой поэт решительно заявляет себя сторон­
ником строгой и четкой поэтической формы, провозглашая тезис о том,
что «культ формы» важен не сам по себе, но потому, что забота
о ней — свидетельство связи поэта с многовековой поэтической тради­
цией (эта мысль Гумилева предвосхищает позднейшую аналогичную
мысль известного английского поэта Т.-С. Элиота). Присутствие в лите­
ратурном творчестве «работы мозга» Гумилев считает первостепенным
моментом, без ее участия «работа нервов», не освещенная светом созна­
ния, представляется ему бесплодной. «Можно ли построить роман не
работой мозга, а работой нервов?» — спрашивает он в рецензии на ро­
ман А. М. Ремизова «Часы» (1908). И продолжает: «Ремизов своими
«Часами» показывает, что это невозможно. В самом деле теперь, когда
так велик наплыв в литературу людей безграмотных и бездарных, но
старающихся перещеголять друг друга оригинальностью, истинные творцы
должны особенно беречь культ формы, делающий их завоевания не
бесплодными и роднящий их с драгоценными заветами старины: и с
пластичностью Эллады, и с золотыми молниями романтизма, и с пат­
риархальной простотой натурализма. Мы стосковались по строгому ис­
кусству, нас влекут не крикливые афиши современных выставок, а уже
испытанные очарования музеев. Мы любим писателей-продолжателей, пи­
сателей с длинной родословной». В позднейшем отзыве о второй книге
стихов М. Кузмина «Осенние озера» (1912) критик утверждает, что «рус­
ская поэзия» в XX в. «попрощалась с кустарным способом производ­
ства и стала искусством трудным и высоким, как в былые дни своего
расцвета». Стихотворения Кузмина Гумилев оценивает высоко как «стихи
насыщенные культурой многих стран и эпох, связанные между собой
единым стройным миросозерцаньем». В той же рецензии на примере
Кузмина Гумилев утверждает поэзию, где «слова искренна, пережива­
ния глубоки, образы рождаются свободно». В рецензии того же года на
известный сборник Брюсова «Зеркало теней» выдвигается тезис о том, что
в поэзии возможны два различных метода. Один из них — метод Брю­
сова: отзываться «на все, что волновало общество последние десятиле­
тия». При следовании такому методу творчество поэта представляется
читателю «законченным, как поэма». Как «мэтру русского стиха»
18

Брюсову свойственны «полное обладание ъехникой», «зрелость мысли»,
«точность выражений», «уверенность, с какой поэт подходит к своим обра­
зам». Но «в „Зеркале теней”,— отмечает здесь же Гумилев,— не найти ме­
тода катастрофичности, когда поэт вкладывает в одно стихотворение всю
силу своего горения, все окончательное своих прозрений». Последний пе­
риод творчества Гумилева и цитируемая ниже статья его «Читатель» дают
основание полагать, что эти размышления Гумилева 1912 г. непосред­
ственно подводят нас к позднейшим его художественным достижениям,
основой которых стал именно прокламированный Гумилевым в рецензии
на «Зеркало теней» «метод катастрофичности», противостоящий брюсовским поискам «классичности» и художественной завершенности.
Продолжая систематически выступать в качестве рецензента новых
поэтических книг на страницах «Аполлона», Гумилев наряду с жанром
короткой рецензии, посвященной книге (или сборнику) стихов и расска­
зов одного автора, обращается к более свободному и емкому жанру
литературно-критических статей обзорного характера. Первой из таких
работ явилась статья «Поэзия в „Весах”» (1910).
С начала 1910 г. этот литературно-критический ежемесячник, создан­
ный в 1904 г. усилиями В. Я. Брюсова и ставший с этого времени
главным литературным органом символизма, прекратил свое существова­
ние. В связи с этим редакция журнала «Аполлон» поставила перед
собой задачу дать итоговую критическую оценку «Весов» и их историколитературного значения. Первым опытом такой оценки явилась помещен­
ная в № 7 «Аполлона» за 1910 г. статья Г.Чулкова «„Весы”. Некро­
лог», носившая пристрастно-односторонний и при этом сугубо личный
характер, чем и вызвала коллективный протест группы членов редак­
ции и сотрудников «Весов». Это побудило редактора «Аполлона»
С. К. Маковского вернуться на страницах «Аполлона» к оценке «Весов»,
чтобы несколько смягчить возникший драматический конфликт и дать
более спокойную и объективную характеристику символистского журна­
ла. Так возник замысел статьи Гумилева «Поэзия в „Весах” ». Одно­
временно с нею в № 9 «Аполлона» за 1910 г. была помещена статья
М. Кузмина «Художественная проза „Весов”».
Несмотря на дипломатический характер миссии, которая была возло­
жена редакцией на Гумилева, он не скрыл своего критического отноше­
ния к литературной теории и поэзии символизма. С этой точки зрения
статья «Поэзия в „Весах”» может рассматриваться как прямая пред­
шественница появившихся через три года литературных манифестов ак­
меизма '.1
1 Впрочем, в ранее напечатанной программе «Аполлона» уже содер­
жались идеи, близкие мироощущению акмеистов: «„Аполлон”,— говори­
лось здесь,— хотел бы называть своим только строгое искание красоты,
только свободное и ясное, только сильное и жизненное искусство за пре­
делами болезненного распада духа и лженоваторства» (Аполлон. 1909.
№ 1. С. 4).
2*

19

В статье «Поэзия в „Весах” » Гумилев рассматривает историю жур­
нала как историю постепенного угасания символизма. Среди символистов
критик выделяет две группы: «революционеров» (эту роль, по его словам,
присвоили себе вожди направления) и «хранителей традиций» (поэти­
ческой молодежи, которой был «поручен ариергард»). Разделение это,
по Гумилеву, сыграло роковую роль, как показали, с одной стороны,
разгоревшиеся в 1910 г. споры о дальнейших судьбах направления среди
его руководящих участников, а с другой — «недовольство» символизмом
«в кругу поэтов». Причем даже творчество «революционеров» (К. Баль­
монта, Вяч. Иванова, а также М. Кузмина и А. Белого) Гумилев (остав­
ляя, по-видимому, сознательно в стороне Ф. Сологуба и А. Блока на
том основании, что их наиболее характерные стихи появились не в
«Весах») оценивает весьма сдержанно — как образец преимущественно
«формальных» исканий, имеющих всего лишь «теоретический интерес»,—
исканий, которым суждено быть оцененным по достоинству «со време­
нем», а не сегодня. Из числа крупных поэтов-символистов только
Брюсову, «восстановившему в России позабытое со времен Пушкина
искусство просто и правильно писать стихи» и давшему в лучших из
них «образцы классической чистоты и силы», удалось, по мнению Гу­
милева, остаться победителем в изображении современности, «которую
так боятся» другие поэты-символисты.
«1910 год — это кризис символизма, о котором тогда очень много
писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противопо­
ложном. В этом году явственно дали о себе знать направления, ко­
торые встали во враждебную позицию и к символизму и друг к дру­
гу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма» — так охаракте­
ризовал А. Блок в предисловии к поэме «Возмездие» умонастроения
начала 10-х гг.1. Примечательно, что в этих позднейших размышлениях
не только «кризис символизма» и открытые разговоры о нем, но и воз­
никновение акмеизма Блок относит к одному и тому же 1910 г., хотя
программные статьи Гумилева («Наследие символизма и акмеизм») и
Городецкого («Некоторые течения в современной русской поэзии»), фор­
мулировавшие платформу акмеизма как нового направления русской поэ­
зии, с судьбой которого отныне прочно связал свою литературную судьбу
Гумилев, появились в журнале «Аполлон» лишь в начале 1913 г.
Кризис символизма — как об этом заявили в 1910 г. сами лидеры
символизма в лице Вяч. Иванова и А. Блока — состоял в том, что
предчувствовавшееся и ожидаемое символистами преображение реаль­
ности, как показал наступивший после поражения революции 1905 г. пе­
риод реакции, обернулось победой «страшного мира». Осознание этого
совпало для Блока с первыми предощущениями будущей мировой войны,
ожидающих страну, человечество новых исторических катастроф и испы­
таний. В этих условиях для такого мыслящего человека и великого1
1 Б л о к А . Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 296.
20

художника, как Блок, остро встал вопрос о том, по каким путям
должна развиваться дальше русская поэзия, чтобы остаться на высоте
задач, поставленных перед нею новым периодом национальной и мировой
жизни.
Гумилеву же в начале 10-х гг. не было свойственно присущее
Блоку как национальному поэту чувство приближающихся для России
грозных исторических испытаний. Его юношеское заносчивое желание
«изменить мир», подобно Будде и* Христу, постепенно развеялось, сме­
нившись стремлением к иной, значительно более скромной по своим масш­
табам реформе, ограничивающейся областью поэзии и лежащего в
ее основе художественного мирощущения. В основу этой реформы лег­
ли мысли, навеянные в какой-то мере уроками Брюсова. Однако советы
его по-своему были понятны и осмыслены его учеником, который не
только признал себя теперь закончившим свои «годы ученичества», но
уже решился бросить открытый вызов своему учителю и другим поэ­
там, творчество которых в 1900-е гг. определяло лицо русской поэзии.
Однако, прежде чем перейти к характеристике акмеизма и соответ­
ствующих литературно-теоретических статей и манифестов Гумилева,
представляется целесообразным продолжить обзор его критической деятель­
ности.
«Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэ­
тами; она объем лет и поглощает все наблюдения, все усилия, все
впечатления их жизни»,— писал Пушкин '. Слова эти в высшей степени
хочется отнести к Гумилеву, хотя его поэтическое становление и было
необычно замедленным: будучи всего на шесть лет моложе Блока, начав
писать стихи в самом начале 1900-х гг. (а после 1906 г. выпустив
один за другим целый ряд поэтических сборников), он достиг подлин­
ной поэтической зрелости лишь в последние годы жизни. Очистившись
и закалившись в суровой обстановке революционной эпохи, Гумилев
предстал перед своими современниками и потомками в качестве достой­
ного продолжателя высших достижений русской поэзии. Несмотря на не­
простое, затрудненное развитие его поэтического дара, вопросы поэзии
всю жизнь были тем внутренним стержнем, вокруг которого вращалась
мысль Гумилева. И хотя его рецензии и статьи о русской поэзии
неравноценны (а иногда изложенные в них мысли более или менее
случайны), в них все же просматривается единое направление, единая
«генеральная линия».
Выросший и сложившийся в эпоху высокого развития русской по­
этической культуры, Гумилев смотрел на высоту этой культуры как на
величайшую ценность и был одушевлен идеей ее дальнейшего поддержа­
ния и развития. При этом, в отличие от поэтов-символистов, идеалом
его была не музыкальная певучесть стиха, зыбкость и неопределенность1
1 Пушкин
С. 32.

А. С. Поли. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1949. Т. 11.
21

слов и образов (насыщенных в поэзии символистов «двойным смыслом»,
ибо цель их состояла в том, чтобы привлечь внимание читателя не
только к миру внешних, наглядно воспринимаемых явлений, но и к миру
иных, стоящих за ними более глубоких пластов человеческого бытия),
идеалом Гумилева была строгая предметность, предельная четкость и
выразительность стиха при строгой, чеканной простоте его внешнего ком­
позиционного построения и отделки. Гумилев полагал, что каждое стихо­
творение представляет, с одной стороны, живой и целостный организм,
все элементы которого — слово, ритм, рифмы, размер и строфическое по­
строение — находятся в теснейшем, неразрывном, постоянном взаимодей­
ствии друг с другом, усиливая его «гипнотическую» силу, а с другой —
должны обладать способностью нераздельно слиться с миром художест­
венных тем и идей (в позднейшие годы, как мы увидим ниже, Гумилев
обозначает эти темы и идеи греческим, платоновским термином «эйдос»,
выделяя как особую область поэтики — «эйдологию», которую он пытает­
ся подчинить единому, строго рационалистическому принципу, основан­
ному на выявлении в поэзии разных стран и эпох поэтических «об­
щих мест» (топосов), какими являются, например, изображение времен
года, классические мифологемы, повторяющиеся (хотя при этом и по­
стоянно обновляющиеся) «вечные» темы, мотивы и образы; свойственный
Гумилеву-теоретику схематизм сказывается при этом в его стремлении
установить некое раз навсегда данное число (4) поэтических тем каждо­
го рода).
Однако статья «Анатомия стихотворения», где изложены эти мысли,
относится к 1918 — 1920 гг.— последнему периоду жизни поэта. Ранние
же его рецензии и обзоры, посвященные текущим явлениям русской
поэзии, носят более свободный и непринужденный характер. Гумилев
выступает в них еще не в роли литературного «мэтра», вождя и
воспитателя новой литературной школы, претендующей на некое моно­
польное положение в литературе, а в роли «тончайшего ценителя сти­
хов» (по выражению А. А. Ахматовой), не связанного предвзятой
теоретической догмой. Именно в этом непреходящее значение наиболее
важного по своему значению произведения Гумилева-критика — цикла его
статей о текущей русской поэзии, печатавшихся с 1909 по 1916 г. в
журнале «Аполлон» в разделе «Письма о русской поэзии» (кроме Гу­
милева в этом разделе выступали М. А. Кузмин и др.)'.
Для современного читателя «Письма о русской поэзии» прежде всего
живая хроника поэтической жизни России с конца 1900-х до середины
1910-х гг. Здесь уделено равное внимание и творчеству наиболее вы­
дающихся поэтов, и потоку массовой литературной продукции эпохи.
Наряду с поэтами-символистами в поле зрения критика находятся фигуры1
1 Позднее, в 1922 г. (возможно, сознательно продолжая традицию
«Аполлона»), «Письмом о русской поэзии» озаглавил одну из своих ста­
тей О. Мандельштам; см.: М а н д е л ь ш т а м
О. Слово и культура. М.,
1987. С. 173—176.
22

представителей направлений, противостоявших символизму — акмеизма,
футуризма и эгофутуризма, а также творчество поэтов, стоявших от этих
направлений в стороне, шедших в поэзии своей, особой дорогой (Н. Клюев,
М. Цветаева).
При всей неравноценности отдельных «Писем» (что отчасти опреде­
ляется далеко не одинаковым уровнем анализируемых в них стихотвор­
ных книг) их отмечает одна общая, определяющая черта: их автор счи­
тает своей главной задачей уловить и поддержать все жизнеспособные
явления русской поэзии. Его не смущает ни различие представленных
в ней направлений, ни несхожесть творческих индивидуальностей от­
дельных поэтов. Несмотря на свою горячую полемику с теоретическими
и эстетическими доктринами русского символизма (о чем подробнее будет
сказано ниже), Гумилев-критик отдает глубочайшую дань уважения
Блоку, Брюсову, И. Анненскому, Вяч. Иванову. Он высоко оценивает
творчество не только достаточно чуждого ему по своему поэтическому
пафосу молодого Н. Клюева, но и В. Хлебникова. Поразительна та
удивительная острота зрения, которая помогла Гумилеву в незрелых
стихах первой полудетской книги Марины Цветаевой «Вечерний альбом»
разглядеть будущего большого поэта. При этом следует особо отме­
тить полное отсутствие у автора «Писем о русской поэзии» какого бы
то ни было оттенка «сальеризма» — нередкой даже у крупных поэтов
зависти к своим более одаренным собратьям по поэтическому цеху или
недоброжелательности по адресу младших коллег. Бывая нередко бес­
пощадным в тех приговорах, которые он выносит, Гумилев стремится
быть в своих оценках максимально беспристрастным. Особенно обращает
на себя внимание его умение сочувственно отыскать и положительно
оценить следы поэтической одаренности, честного отношения к работе
над словом и стихом в творчестве забытых сегодня поэтов второго и
даже третьего ряда. Стремясь отделить в их стихотворениях и поэмах
«пшеницу» от «плевел», Гумилев выступает как требовательный и в то
же время благожелательный воспитатель поэтической молодежи, горячо
озабоченный завтрашним днем русской поэзии.
Это не значит, что «Письма о русской поэзии» (как и другие
статьи и рецензии Гумилева) не имеют своей слабой, уязвимой сторо­
ны. «Россия — молодая страна, и культура ее синтетическая культура,—
писал А. А. Блок в 1921 г. в статье «Без божества, без вдохно­
венья» (в которой великий поэт в последний год своей жизни подвел
итоги своего долгого спора с Гумилевым, имеющего принципиальное
значение для уяснения общественной и эстетической позиции и Блока,
и Гумилева).— Русскому художнику нельзя и не надо быть «специали­
стом» (...) Так же, как неразлучны в России живопись, музыка, про­
за, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга — философия, религия,
общественность, даже — политика. Вместе они и образуют единый мощ­
ный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной
культуры». Защищая эту великую общую, великую историческую тради23

цию русской культуры, Блок страстно упрекал Гумилева за стремле­
ние увести русскую поэзию в сторону от союза с общественностью,
превратив ее всего лишь в особый поэтический «цех», в область узко­
специальных интересов. Характеризуя свои настроения периода 10-х гг.,
Блок указывал, обращаясь к своему оппоненту, что «большинство со­
беседников Н. Гумилева (и из них, в особенности, сам Блок.— Г. Ф.)
были заняты мыслями совсем другого рода: в обществе чувствовалось
страшное разложение, в воздухе пахло грозой, назревали какие-то боль­
шие события (.. .)». Гумилев же, пытавшийся вслед за Брюсовым вдви­
нуть поэзию «в какие-то школьные рамки», остался глух, по утверждению
Блока, к этим важным историческим, философским и общественным
настроениям. Поэтому, признавая бесспорную даровитость Гумилева и не­
которых других акмеистов (в первую очередь Ахматовой и Мандель­
штама), Блок настойчиво предостерегал их против «холодного болота
бездушных теорий», которые грозят поэзии поэтической «двухмерностью»,
опасностью навсегда заслонить от их поэзии «русскую жизнь и жизнь
мира вообще» '.
Статья Блока, представляющая его поэтическое завещание, была опуб­
ликована впервые лишь в 1925 г., четыре года спустя после смерти
обоих поэтов. Тем интереснее и знаменательнее то еще, кажется, никем
не отмеченное обстоятельство, что ко времени, когда она была написана,
Гумилев в значительной мере успел отойти от представления о поэзии
как о замкнутой самодовлеющей сфере развития культуры, всецело
подчиненной своим внутренним законам.
Отвечая в 1919 г. на известную анкету К. И. Чуковского «Некра­
сов и мы», Гумилев откровенно казнил себя за «эстетизм», мешавший
ему в ранние годы оценить по достоинству значение некрасовской поэ­
зии. И, вспоминая, что в его жизни была пора («от 14 до 16 лет»),
когда поэзия Некрасова была для него дороже поэзии Пушкина и Лер­
монтова, и что именно Некрасов впервые в юности «пробудил» в нем
«мысль о возможности активного интереса личности к обществу»,
«интерес к революции», Гумилев высказывал горькое сожаление о том,
что влияние Некрасова, «к несчастью», не отразилось на позднейшем
его поэтическом творчестве.
Этого мало. В последней своей замечательной статье — «Поэзия
Бодлера», написанной в 1920 г. по поручению издательства «Всемир­
ная литература» (сборник стихов Бодлера, для которого была написана
эта статья, остался в то время неизданным), Гумилев писал о культуре
XIX в.: «Девятнадцатый век, так усердно унижавшийся и унижаемый,
был по преимуществу героическим веком. Забывший Бога и забытый
Богом человек привязался к единственному, что ему осталось, к земле, и
она потребовала от него не только любви, но и действия. Во всех
областях творчества наступил необыкновенный подъем. Люди точно1
1 Б л о к А. Собр. соч. Т. 6. С. 175 — 176, 183.
24

вспомнили, как мало еще они сделали, и приступили к работе лихо­
радочно и в то же время планомерно. Таблица элементов Менделеева
явилась только запоздалым символом этой работы. «Что еще не откры­
то?» — наперебой спрашивали исследователи, как когда-то рыцари спра­
шивали о чудовищах и злодеях, и наперебой бросались всюду, где
оставалась хоть малейшая возможность творчества. Появился целый ряд
новых наук, прежние получили неожиданное направление. Леса и пусты­
ни Африки, Азии и Америки открыли свои вековые тайны путешест­
венникам, и кучки смельчаков, как в шестнадцатом веке, захватывали
огромные экзотические царства. В недрах европейского общества Лассалем
и Марксом была открыта новая мощная взрывчатая сила — пролетариат.
В литературе три великие теченья, романтизм, реализм и символизм,
заняли место наряду с веками царившим классицизмом»1.
Нетрудно увидеть, что Гумилев здесь в духе призывов Блока
(хотя он и не мог читать его статьи) рассматривает развитие мировой
культуры XIX в. в «едином мощном потоке», пытаясь обнаружить в
движении его отдельных частей связующие их общие закономерности.
При этом литература и общественность, путь, пройденный поэзией, нау­
кой и социальной мыслью XIX в., рассматривается Гумилевым как часть
единой, общей «героической» по своему характеру работы челове­
ческой мысли и творчества.
Мы видим, таким образом, что в последний период своей жизни
Гумилев вплотную подошел к пониманию того единства и взаимосвязи
всех сторон человеческой культуры — в том числе «поэзии» и «обще­
ственности»,— к которому его призывал Блок. Не только в поэзии Некра­
сова, но и в поэзии Бодлера, Кольриджа, Соути, Вольтера (и других
поэтов, к которым он обратился в последние годы жизни) Гумилев
сумел уловить черты, роднящие их с породившей творчество каждого
эпохой. Понимание высокого назначения поэзии и поэтического слова,
призванных своим воздействием на мир и человека способствовать
преображению жизни, но подвергшихся измельчанию и обесценению
в результате трагического по своим последствиям общего упадка и из­
мельчания современной жизни и культуры, Гумилев выразил с огромной
поэтической силой в знаменитом стихотворении «Слово» (вошедшем в
сборник «Огненный столп»):
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.1
1 О несправедливо «поруганном», на деле же «героическом» XIX в.
Гумилев писал уже раньше — в XXIV письме о русской поэзии.
25

А для низкой жизни были числа
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово меж земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Таким образом, путь Гумилева, по существу, вел его от «преодоле
ния символизма» (по выражению В. М. Жирмунского) к «преодолению
акмеизма». Однако к последнему этапу этого пути (который оказался
высшим этапом в развитии Гумилева поэта и человека) он подошел
лишь в конце жизни. Маска поэта «эстета» и «сноба», любителя «ро­
мантических цветов» и «жемчугов» «чистой» поэзии спала, приоткрыв
скрытое под нею живое человеческое лицо.
Тем не менее не следует думать, что «позднее» творчество Гуми­
лева некоей «железной стеной» отделено от раннего. При углубленном
рассмотрении в его стихотворениях, статьях и рецензиях 1900—1910-х гг.
уже можно обнаружить моменты, предвосхищающие позднейший поэти­
ческий взлет. Это полностью относится к «Письмам о русской поэзии»
и другим литературно-критическим и теоретическим статьям Гумилева.
Очень часто кругозор автора «Писем о русской поэзии», как верно
почувствовал Блок, чрезвычайно сужен не только в эстетическом, но и в
историческом отношении. Творчество современных ему русских поэтов
Гумилев рассматривает, как правило, в контексте развития русской
поэзии конца XIX — начала XX в. В этих случаях вопрос о тради­
циях большой классической русской поэзии XIX в. и их значения для
поэзии XX в. почти полностью выпадает из поля его зрения. Повторяя
достаточно избитые в ту эпоху фразы о том, что символизм осво­
бодил русскую поэзию от «вавилонского пленения», «идейности и пред­
взятости», Гумилев готов приписать Брюсову роль своего рода поэти­
ческого Петра Великого, который совершил переворот, широко открыв
для русского читателя «окно» на Запад, и познакомил его с творчеством
французских поэтов парнасцев и символистов, достижения которых обо­
гатили художественную палитру поэтов-символистов (письмо VI). В соот­
ветствии с этой тенденцией своих взглядов Гумилев стремится в «Пись­
мах» говорить о поэзии, и только о поэзии, настойчиво избегая всего
26

того, что ведет за ее пределы. При этом обнаруживается еще одна
особенность взглядов раннего Гумилева, которая должна была быть осо­
бенно болезненно воспринята Блоком,— его подчеркнутая ориентация не
на образцы русской классики, а на поэзию Запада в различных ее
художественных образцах — от Вийона, Вордсворта, Байрона, Э. По
до
У. Уитмена, А. Рембо, С. Малларме. Впрочем, родословную русской
поэзии Гумилев готов вести не только с Запада, но и с Востока, счи­
тая, что историческое положение России между Востоком и Западом де­
лает для русских поэтов одинаково родным поэтический мир и Запада, и
Востока (письмо XVII). И притом в 1912 г. он готов видеть в
Клюеве «провозвестника новой силы, народной культуры», призванной
сказать в жизни и в поэзии свое новое слово, выражающее не только
«византийское сознание золотой иерархичности», но и «славянское ощу­
щение светлого равенства всех людей» (письма XV и XVII).
Таким образом, было бы ошибочным думать, что в поэзии Гуми­
лев ценит лишь «технику стиха и поэтический синтаксис», которые
он пристально анализирует на примере И. Анненского и других пред­
ставителей «новых» поэтических течений. У того же Анненского Гу­
милева привлекает «круг его идей, который нов и блещет неожидан­
ностями», стремление поэта проникнуть «в самые новые, самые глухие
закоулки человеческой души». «Безверье» Анненского Гумилев связы­
вает с «безверьем» как характерным выражением духовного кризиса эпо­
хи (письмо VI). «Литература законно прекрасна, как конституционное
государство,— пишет критик в другом своем «письме»,— но вдохно­
вение — это самодержец, обаятельный тем, что его живая душа
выше стальных законов» (письмо II). А начало восьмого из «Писем о
русской поэзии» Гумилев начинает с исторического очерка, где история
поэзии под его пером непосредственно сливается с историей общест­
венных настроений. «...В начале XIX столетия,— замечает он здесь,—
когда, еще под свежим воспоминанием революции, Франция стремилась
к идеалу общечеловеческого государства,— французская поэзия тяготела
к античности (...) Германия, мечтая об объединении, воскрешала род­
ной фольклор. Англия (...) нашла выражение общественного темпе
рамента в героической поэзии Байрона». Позднее, обращаясь к Блоку,
Гумилев подчеркивает «лермонтовское» и «некрасовское» начала в его
поэзии, страстную любовь Блока к отчизне и его глубокую «чело­
вечность». В «чудотворце русского стиха» Гумилев ценит еще и особую
внутреннюю чистоту и своеобразный «шиллеровский» морализм — «неже­
лание другому зла» (письмо XV). С большой проницательностью — хотя
и не без полемичности по отношению к теориям символистов — Гуми­
лев призывает видеть в блоковской «Прекрасной Даме» не «Жену, об­
лаченную в Солнце» и не проявление «Вечной Женственности», а
«просто девушку, в которую был влюблен поэт», утверждая, что при
таком понимании первая книга стихов Блока «бесконечно выиграет (...)
в художественном отношении». При этом особую человеческую красоту
27

и обаяние поэзии Блока он видит в том, что, в отличие от других
поэтов. Блок, благодаря свойственному его поэзии лирическому автобио­
графизму, отдает людям «не тольрсо свои творения, но и самого себя»
(письмо XIX). У поэтов-акмеистов (В. Иарбута, М. Зенкевича) Гумилев
отмечает как положительную черту отказ от самодовлеющего «эстетизма»
старших символистов, ненависть к «бессодержательным красивым сло­
вам» и «шаблонному изяществу», нередко доведенную даже до эпатирую­
щих читателя «озорства» и натуралистической грубости (письмо XVIII).
Ценя выше всего в поэзии «крупную самобытную индивидуальность»
(письмо XVIII), Гумилев утверждает: «У каждой книги стихов есть свой
подвиг» (письмо XXIV), и в соответствии с этим в лице Мандельштама
он приветствует поэта «с горячим сердцем и деятельной любовью»
(письмо XXIV), который прямым и точным языком «говорит о своей
человеческой мысли, любви или ненависти (.. .) Он стал поэтом совре­
менного города (...) не дивится, как заезжий пошехонец, автомобилям
и трамваям и, заходя в библиотеку, не вздыхает о том, сколько
написали люди, а прямо берет нужную книгу» (письмо XXVI).
Так в «Письмах о русской поэзии» обнаруживается столкновение
и борьба двух различных, противоположных тенденций. Гумилев хочет
оставаться всего лишь судьей и ценителем стиха, но свежий воздух жиз­
ни и истории постоянно врывается в его характеристики творческой ин­
дивидуальности разбираемых поэтов и произведений. И тогда фигуры
этих поэтов и их стихи оживают для нас, открываются взору совре­
менного человека во всей реальной исторической сложности своего со­
держания и формы. И именно эта вторая тенденция делает столь про­
ницательными и тонкими страницы «Писем о русской поэзии», посвящен­
ные И. Анненскому, Клюеву, Блоку, Ф. Сологубу, Вяч. Иванову, М. Цве­
таевой, Ахматовой, Хлебникову, Ходасевичу, Мандельштаму, И. Северя­
нину, так же как и ряду других, менее значительных представителей
тогдашней русской поэзии (С. Городецкий, Б. Садовский, Ю. Верховский,
В. Бородаевский, Н. Тэффи, П. Потемкин, С. М. Соловьев, Е. А. Кузь­
мина-Караваева, В. Плот, молодые поэты-акмеисты М. Зенкевич, В. Нарбут, Г. Иванов, Г. Адамович и т. д.).
Чтобы верно оценить значение гумилевских «Писем о русской поэ­
зии», следует отметить и еще одну немаловажную их особенность:
1900-е и 1910-е гг. ознаменовали в истории русской поэзии переломную
эпоху. Рост городской цивилизации, изменившийся темп исторической
жизни, расширение границ поэтической «памяти» и ассоциативного
языка, психологическое усложнение содержания, обогащение словаря, по­
иски новой стилистики и новых поэтических форм для выражения
изменившегося эмоционального заряда поэтической речи — все это было
реальным, принципиально важным явлением новой поэтической эпохи.
Это достаточно сильно почувствовали уже И. Анненский, К. Бальмонт,
В. Брюсов и другие «старшие» символисты. В подобной атмосфере обо­
стренное внимание Гумилева-критика к метрическому и композиционному
28

строению стиха, к вопросам ритма и поэтической «техники» в широком
смысле слова не только имело свое историческое оправдание, но и при­
давало его анализу поэтической формы, рассматриваемой в одном ряду
с проблемами максимальной одухотворенности, выразительности и дейст­
венности стихотворения в целом и каждого его слова, особую ценность
в глазах младших его поэтов-современников. В обостренном внимании
к поэтической форме, в стремлении выявить путем критического раз­
бора «анатомию стихотворения» сказался свойственный Гумилеву поэту
и теоретику рационализм. Однако этот рационализм, вызывавший столь
сильное внутреннее сопротивление у Блока, был в 10-е и 20-е гг. свой­
ствен не только Гумилеву, но и Брюсову, А, Белому, футуристам и
близким к ним теоретикам Опояза. В этом смысле увлечение Гумилевакритика вопросами поэтики и теории стиха, отраженное в «Письмах о
русской поэзии», имело свою историческую закономерность. Для сегод­
няшнего же читателя оно важно и тем, что вводит его в курс поэти­
ческих исканий эпохи, и тем, что привлекает наше внимание ко мно­
гим живым и ныне вопросам теории стихе.
Как своеобразное подведение итогов тех поэтических принципов, по­
борником которых Гумилев выступал в «Письмах о русской поэзии»,
статьях и рецензиях 1908— 1916 гг., можно рассматривать интервью,
опубликованное им на английском языке в 1917 г. в еженедельнике
«Новый век» (.«The New Age»). «Мне кажется,-- заявил Гумилев сотруд­
нику этого издания К. Бехгоферу,— что мы покончили сейчас с великим
периодом риторической поэзии, в который были вовлечены почти все
поэты XIX века. Сегодня основная тенденция в том, что каждый стре­
мится к словесной экономии (...) Другая параллельная тенденция сегод­
ня — поиск простоты образов, по контрасту с творчеством символистов,
усложненным, преувеличенным и иногда даже бессвязным. Новая поэзия
ищет простоты, ясности и достоверности (...) Рифма, как никогда,
стала привлекать к себе внимание и становится все более и более
важной для поэзии. (...) Я не думаю, что у футуризма в поэзии есть
будущее (...) футуристы строят свои теории на полном презрении к
искусству прошлого...» Гумилев соединил в этих словах и то, что он
принимал во взглядах символистов (борьбу с «риторикой»), и то, что
он отвергал в поэзии символизма и футуризма, выдвигая в качестве
программы для себя и своих учеников поиски строгой направленности
слова на предметный мир, «словесной экономии», «простоты, ясности
и достоверности», соединенные — несмотря на отвержение им «классиче­
ской» и «романтической» риторики — с опорой на традицию и уваже­
нием к искусству прошлого.
3

От «Писем о русской поэзии» и тесно примыкающих к ним по
содержанию и форме критических рецензий Гумилева 1907 — 1916 гг.
обратимся к его теоретическим и историко-литературным выступлениям.
29

Первой большой теоретической статьей Гумилева, напечатанной в
«Аполлоне* в 1910 г., была статья «Жизнь стиха». Здесь молодой Гу­
милев изложил свои наиболее общие воззрения на проблемы поэтиче­
ского творчества, развитые и конкретизированные в ряде последующих
выступлений.
Широко распространено представление о том, что Гумилев (как и
другие акмеисты) был сторонником теории «искусство для искусства».
Однако достаточно прочесть более внимательно, чем это делается обычно,
не только «Письма о русской поэзии», но и «Жизнь стиха* (как и
последующие литературно-критические и теоретические статьи Гумилева),
чтобы убедиться, что Гумилев ни на одном из этапов своего развития
(как бы критически мы ни оценивали его поэтические достижения,
упрекая его за условный «эстетизм», поэтическую нарядность и теат­
ральную декоративность ряда его стихов) не может быть отнесен к
сторонникам теории «искусства для искусства» в традиционном ее по­
нимании.
Статью «Жизнь стиха» Гумилев начинает с прямого обращения к
спору между сторонниками «чистого» искусства и поборниками тезиса
«искусство для жизни». Напоминая, что «спор этот длится много веков»
и до сих пор не привел ни к каким определенным результатам,
притом что каждое из обоих мнений имеет своих сторонников и вы­
разителей, Гумилев доказывает, что основной вопрос в этом споре обеи­
ми сторонами поставлен неверно и именно здесь причина его многове­
ковой неразрешенности. Ибо каждое явление одновременно имеет «право...
быть самоценным», не нуждаясь во внешнем, чуждом ему оправдании
своего бытия и вместе с тем имеет «другое право, более высокое (под­
черкнуто мною.— Г. Ф.) — служить другим» (также самоценным) явле­
ниям жизни. Иными словами, Гумилев утверждает, что всякое явление
жизни — в том числе поэзия — входит в более широкую, общую связь
вещей, а потому должно рассматриваться не только как нечто отдель­
ное, изолированное от всей совокупности других явлений бытия, но и в его
спаянности с ними, которая не зависит от наших субъективных жела­
ний и склонностей, а существует независимо от последних, как неиз­
бежное и неотвратимое свойство окружающего человека реального мира.
Отсюда парадокс, на который указывает Гумилев: Гомер мог «от­
тачивать свои гекзаметры», не заботясь в этот момент «ни о чем, кроме
(...) цезур и спондеев (...) Однако он счел бы себя плохим работни­
ком, если бы, слушая его песни, юноши не стремились к военной
славе, если бы затуманенные взоры девушек не увеличивали красоту
мира» (...) «Поэт должен возложить на себя вериги трудных форм (...)
меж форм обычных (.. .), но только во славу своего бога, которого он
обязан иметь. Иначе он будет простым гимнастом».
Итак, и отвлеченный, возвышенно эстетический, и грубо утилитарный
подход к искусству одинаково ошибочны. Ибо в поэзии равно важны
и «слово», и «мысль». Более того, как справедливо заметил О. Уайльд
30

(на которого ссылается Гумилев), поэзия тем и отличается от других
видов искусства, что ей свойственны не только музыка и пластиче­
ские формы, но «и мысль, и страсть, и одухотворенность».
Но мало того, что Гумилев стремится диалектически «снять»
противоречие между сторонниками «чистого» искусства, подобными Эре­
диа или Верлену, и теми, кто вслед за Иоанном Дамаскином видел
в искусстве вид пророческого (или, как Некрасов, вид гражданского)
служения. Он доказывает, что взгляд на искусство как на служение
жизни вызывает большее уважение, чем проповедь чистого искусства:
♦...разве очищение Авгиевых конюшен не упоминается наравне с другими
великими подвигами Геракла? В старинных балладах рассказывается,
что Роланд тосковал, когда против него выходил десяток врагов. Кра­
сиво и достойно он мог биться только против сотни». В этих прекрас­
ных словах отражено свойственное поэзии Гумилева мужественное на­
строение: жизнь поэта представляется ему подвигом, требующим по­
стоянной борьбы, усилий и жертв.
Подлинное, достойное звания поэтического произведение представля­
ет, по Гумилеву, не мертвый механический продукт, а живой организм.
Оно так же единственно и неповторимо, как единствен и неповторим
каждый живущий на земле живой человек. Подобно человеку, творение
истинной поэзии рождается в муках — и, только рожденное «в муках,
схожих с муками деторождения», «оно может жить века», возбуждать
♦любовь и ненависть», заставить мир «считаться с фактом своего су­
ществования ».
Не только «господа бога люди создали по своему образу и подо­
бию»,— повторяет Гумилев мысль Л. Фейербаха. То же самое отно­
сится к любому произведению подлинной (а не мнимой) поэзии! Так же
как образ Бога, сотворенный воображением человека, «стихотворение
должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей
ступени представляемого совершенства». Лишь такое стихотворение «са­
моценно», «имеет право существовать во что бы то ни стало». Но,
имея право на «самоценное» существование, оно должно «перед самим
собой оправдывать свое существование», как должен его оправдывать че­
ловек, спасенный от гибели «экспедицией», в которой ради его спасения
погибли «десятки других людей... (...) Прекрасные стихотворения, как
живые существа, входят в круг нашей жизни; они то учат, то зовут,
то благословляют; среди них есть ангелы-хранители, искуснтслн-демоны
и милые друзья. Под их влиянием люди любят, враждуют и умирают».
Таким образом, истинное произведение поэзии, по Гумилеву, насы­
щено силой «живой жизни». Оно рождается, живет и умирает, как
согретые человеческой кровью живые существа,— и оказывает на людей
своим содержанием и формой сильнейшее воздействие. Без этого воздей­
ствия на других людей нет поэзии. «Искусство, родившись от жизни,
снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый
брюзга, а как равный к равному».
31

Свои теоретические размышления о поэзии как о явлении самой
жизни, насыщенном скрытой, могучей внутренней силой, способной ока­
зывать живое, действенное влияние на человека, а подчас и служить
ему опорой в труднейших, решающих для него жизненных обстоя­
тельствах, Гумилев иллюстрирует в статье «Жизнь стиха» творчеством
русских поэтов-символистов. Но он, думается, не случайно вспоминает
при этом и о таких стихотворениях Пушкина, как «Анчар» или
«Бедный рыцарь», и о «дивной музыке лермонтовских строк». Недаром
подобные стихи то «ускоряют» развязку «по-русскому тяжелой люб­
ви», то «заклинают» или «зачаровывают» героев в произведениях Тур­
генева, Достоевского, Ф. Сологуба. Так устанавливается в статье Гу­
милева связь современной ему русской поэзии начала XX в. с великой
русской классикой, сохраняющей в глазах автора статьи «Жизнь
стиха» значение вечной и непреходящей художественной и духовно­
нравственной ценности.
Примечателен в названной статье взгляд Гумилева на соотношение
поэзии и «мысли». В поэзии, утверждает Гумилев, «чувство рождает
мысль». Противоположное явление — стихи И. Анненского, у которого
«мысль крепнет настолько, что становится чувством». Отсюда следует,
что при возможности различного соотношения в поэзии «чувства и
мысли» оба они для Гумилева — необходимые элементы стиха, рождаю­
щегося лишь на основе их объединения. Поэзия — развивает эту мысль
Гумилев далее на примере истории русского символизма — «момент в
истории человеческого духа», одно из ее назначений — «быть бойцом за
культурные ценности ».
Мы отнюдь не хотим идеализировать позицию Гумилева, который
в этой своей статье еще остается приверженцем круга идей русского
символизма, доказавшего, по его утверждению, свою зрелость уверен­
ностью в том, что «мир есть наше представление». Впрочем, достойно
внимания, что тогда же, в «Письмах о русской поэзии», Гумилев го­
рячо оспаривает этот тезис, называя Сологуба за верность ему «един­
ственным последовательным декадентом» и показывая, что именно поэ­
тический солипсизм Сологуба обескровил его поэзию, сделав его «поэтоммистификатором», лишенным способности «рисовать и лепить» (пись­
мо VII).
И все же приходится признать, что не усвоенные Гумилевым
элементы модной в начале XX в. субъективно-идеалистической теории
познания и не повторение традиционных для поэтов и критиковсимволистов этой эпохи упреков по адресу Писарева и Горького за
их «бесцеремонное» отношение к традиционным культурным ценностям
определяют главное содержание его первого критического манифеста,
появившегося в «Аполлоне». Наоборот, при сопоставлении статьи «Жизнь
стиха» с другими материалами, помещавшимися на страницах этого и
других тогдашних модернистских журналов, его мысли о назначении
поэзии поражают своей трезвостью, лежащим на них отпечатком здраво32

го смысла, выгодно отличающим их от многих других тогдашних теоре­
тических трактатов, выходивших из-под пера представителей символизма.
Следующим после «Жизни стиха» выступлением Гумилева — теоре­
тика поэзии явился его знаменитый манифест, направленный против
русского символизма,— «Наследие символизма и акмеизм», уже упоми­
навшийся выше.
Статью «Наследие символизма и акмеизм» Гумилев начал с заявле­
ния, подготовленного его предыдущими статьями,— о том, что «симво­
лизм закончил свой круг развития и теперь падает». При этом он —
и это крайне важно подчеркнуть — дает дифференцированную оценку
французского, немецкого и русского символизма, характеризуя их (это
обстоятельство до сих пор, как правило, ускользало от внимания ис­
следователей гумилевской статьи) как три разные, сменившие последо­
вательно друг друга ступени в развитии литературы XX в. Француз­
ский символизм, по Гумилеву, явился «родоначальником всего символиз­
ма». Но при этом в лице Верлена и Малларме он «выдвинул на
передний план чисто литературные задачи». С их решением связаны
и его исторические достижения (развитие свободного стиха, музыкаль­
ная «зыбкость» слога, тяготение к метафорическому языку и «теория
соответствий» — «символическое слияние образов и вещей»). Однако, по­
родив во французской литературе «аристократическую жажду редкого
и труднодостижимого, символизм спас французскую поэзию от влияния
угрожавшего ее развитию натурализма, но не пошел дальше разработки
всецело занимавших его представителей чисто литературных задач».
«Германский символизм» (в качестве родоначальников которого Гуми­
лев называет Ибсена и Ницше), в отличие от французского, не огра­
ничился решением «чисто литературных задач». Он сделал следующий
шаг: выдвинул на первое место «вопрос о роли человека в мирозда­
нии, индивидуума в обществе». Но при этом скандинавские и немецкие
символисты принесли личность в жертву чуждой ей, внешней, цели,
подчинив ее «догмату» — отвлеченной идее «сверхчеловека» или нравст­
венного долженствования (в духе Канта).
Заключительной, высшей фазой развития европейского символизма
стал символизм русский, который «направил свои главные силы в об­
ласть неведомого», пытаясь сквозь завесу явлений-текущей жизни про­
никнуть в смысл скрытых законов истории и мироздания, найти путь,
соединяющий «малую», доступную восприятию человека, и «большую»,
угадываемую в ее движении, высшую реальность, лишь смутно прозреваемую поэтом, а потому выразимую им путем иносказательного
мифологического толкования своей жизни и явлений внешнего мира. От­
сюда тяга русских символистов к «братанию с мистикой», «теософией»,
«оккультизмом», устремление к иррациональному, таинственному, выра­
зимому лишь путем символических уподоблений и ассоциаций.
Таким образом, символизм прошел, по мысли Гумилева, три стадии.
И именно в результате того, что, последовательно пройдя их, он испро3

Н. Гумилев

бовал все доступные ему пути, символизм потенциально исчерпал свои
художественные возможности, не открывая для развития поэзии новых,
еще не опробованных ею перспектив.
Следует подчеркнуть, что, утверждая, будто символизм ♦закончил
свой круг развития», Гумилев (это очевидно из его писавшихся в
1912— 1913 гг., как и позднейших,статей и рецензий) не ставил крест
на творчестве Брюсова, Блока, Вяч. Иванова и других крупных поэтовсимволистов (хотя именно так его статья, как и статья Городецкого,
были поняты многими старшими современниками, вызвав у них, в част­
ности у Блока, личную обиду и раздражение). Гумилев стремился в
меру своих сил дать объективную историко-литературную оценку симво­
лизма, показать внутреннюю закономерность трех охарактеризованных
этапов его развития, сменивших друг друга. Отсюда и общий вывод
Гумилева о том, что в ходе своего развития символизм исчерпал одну
за другой открытые им перед развитием поэтического творчества возмож­
ности и перспективы. И в этой критико-аналитической своей части
статья-манифест Гумилева, думается, заслуживает от исследователей
русского, французского и немецкого символизма более серьезного внима­
ния, чем ей привыкли уделять те историки литературы у нас и за
рубежом, которые рассматривали и рассматривают ее до сих пор лишь
в свете утверждаемой в ней Гумилевым литературной программы той
поэтической молодежи, объединенной в Цехе поэтов, выразителем идей
и настроений которой он себя сознавал.
Между тем наиболее уязвима и противоречива в статье-манифесте
Гумилева была именно позитивная ее часть. Гумилев стремился осво­
бодить поэзию от претворения реальности в символ, направив ее к конкрет­
ности и жизненности, знаменем которых в его глазах было творчество
Вийона *, Рабле и Шекспира. К этим трем именам он присоединяет имя
Т. Готье — художника, влюбленного в искусство слова, исполненного веры
в его безграничные возможности, отыскавшего для выражения жизни в
искусстве ♦достойные одежды безупречных форм». Отсюда призыв Гуми­
лева освободить поэта от несвойственной ему задачи ♦познания Бога»:
не пытаясь, по примеру символистов, познать непознаваемое, он должен
предпочесть ♦детски-мудрое, до боли сладкое ощущение» прелести и пол­
ноты земного, посюстороннего мира, включающего в себя как эстетически
равные друг другу ценности ♦и Бога, и порок, и смерть, и бессмер­
тие». При этом Гумилев, отчасти, может, сам этого вполне не сознавая,
как уже отмечено выше, вольно или невольно рвет с наиболее коренной,1
1 О Верлене, которого критик оценивает, как ♦прямого продолжателя
Вийона», Гумилев замечает в письме XV о русской поэзии (1912), что
он ♦был искренен, влюбчив, свободно изящен, набожен и развратен
( ...) пленительная фигура, когда у людей есть запас веселой и бездум­
ной энергии...». Эти слова Гумилева дают ключ к пониманию его вос­
хищения Вийоном. Вместе с тем в них ощутим и прямой автобиогра­
фический подтекст.

принципиальной основой русской классической поэзии, которая, хотя и в
преображенном виде, продолжала составлять жизненный нерв стихотворе­
ний Блока и других лучших произведений поэтов-символистов. Пушкин­
ские формулы «поэта-эхо*, «поэта-пророка* сменяются в эстетике Гуми­
лева 10-х гг. образом поэта, хотя и «причастного* «мировому ритму*,
но отказывающегося от долга быть его художественным выразителем.
Критикуя «неврастению* и мистические идеалы поэтов-символистов, Гу­
милев довольствуется обращенным к своим последователям призывом
смотреть ясно в глаза жизни, относясь с любовью к «самоценности*
каждого явления и наслаждаясь отчетливым его поэтическим изображе­
нием. Это был путь к примирению (хотя и поэтически просветленному)
с тем «страшным миром*, против которого восставал и который не
принимал Блок1.
Нужно сказать и о том, что, призывая освободить поэзию от слу­
жения «прекрасной даме Теологии* и обратить ее в первую очередь
к изображению земного мира, Гумилев в значительной степени остается
эклектиком, «акмеистические* идеи которого представляют собой во мно­
гом смесь популярных идей его русских и иностранных предшествен­
ников и современников. Так, в провозглашаемой им необходимости утвер­
дить свободный эстетический идеал в качестве высшей этики художника
легко прослеживается влияние О. Уайльда, а в его призывах к поэту
почувствовать себя «немного лесным зверем* и в убеждении, что к «об­
щественности* ведет путь через развитие индивидуализма в «высшем*
его напряжении, ощущаются отзвуки идей Ибсена и Ницше. Да и в своей
чисто поэтической программе Гумилев во многом, как видно из его ма­
нифеста и из его поэзии 10-х гг., зависим от старших своих совре­
менников — в частности, от Брюсова, Блока и Кузмина. От первого он
усвоил идею «классической* полновесности поэтической речи, изысканной
стройности композиции стихотворения (определяющих, как он не раз будет
писать в своих статьях, силу «внушаемости* поэтического слова), стрем­
ление к сжатости, яркой изобразительности, ощущение участия в потоке
мировой истории, напоминающей о себе поэту своими широкими, бес­
предельными географическими горизонтами и классическими, традицион­
ными историческими образцами любовного чувства и героических деяний,
от второго — идею мужественности художника перед лицом жизни и ее
тайн, от третьего — провозглашенную Кузминым в 1910 г. идею «кларизма* — беззаботной и легкой «поэтической ясности*, основанной на
умении ощущать ничем не замутненное очарование быстро преходящих
жизненных мелочей. Кроме того, бесспорно существенное и неоспори-1
1 Тогдашний соратник Гумилева С. Городецкий прямо утверждал в
своем манифесте, напечатанном в «Аполлоне* рядом со статьей Гуми­
лева (а еще раньше, в декабре 1912 г., прочтенном им в Петер­
бурге в помещении «Бродячей собаки* в качестве доклада под назва­
нием «Символизм и акмеизм*): «После всяческих «неприятий* мир бес­
поворотно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий*
(Аполлон. 1913. № 1. С. 49).
3*

мое влияние на формирование и художественной программы акмеизма,
и творчества представителей этого направления русской поэзии имела
живопись и графика (а также художественно-театральная деятельность)
художников «Мира искусства» и последующих художественных направ­
лений России начала XX в. Об этом свидетельствуют не только ранние
статьи Гумилева о живописи или участие его и других поэтов-акмеистов
в «Аполлоне» С. К. Маковского (где уделялось пристальное внимание
Рериху, Серову, Сомову, Баксту, Сапунову, Судейкину, Головину и дру­
гим близким им художникам, многие из которых участвовали в жур­
нале и были членами его редакционного кружка), но и «Поэма без
героя» А. Ахматовой, представляющая собой замечательный художест­
венный памятник жизненным и художественным увлечениям поэти­
ческой и театральной молодежи той поры — поры, которую Мандель­
штам в более ранней статье, написанной во времена, когда он еще не
сознавал столь ярко и проникновенно выраженную Ахматовой трагедию
поэтов своего поколения, беззаботно-радостно охарактеризовал как «утро
акмеизма» '.
Последние три теоретико-литературных опыта Гумилева — «Чита­
тель», «Анатомия стихотворения» и трактат о вопросах поэтического
перевода, написанный для коллективного сборника статей «Принципы
художественного перевода», подготовленного в связи с необходимостью
упорядочить предпринятую по инициативе М. Горького издательством
«Всемирная литература» работу по переводу огромного числа произве­
дений зарубежной классики и подвести под нее строгую научную осно­
ву (кроме Гумилева в названном сборнике были напечатаны статьи
К. И. Чуковского и Ф. Д. Батюшкова — литературоведа-западника, про­
фессора),— отделены от его статей 1910—1913 гг. почти целым десяти­
летием. Все они написаны в последние годы жизни поэта, в 1917 —1921 гг.
В этот период Гумилев мечтал, как уже было замечено выше, осу­
ществить возникший у него ранее, в связи с выступлениями в Об­
ществе ревнителей русского слова, а затем в Цехе поэтов, замысел еди­
ного, стройного труда, посвященного проблемам поэзии и теории стиха,
труда, подводящего итоги его размышлениям в этой области. До нас
дошли различные материалы, связанные с подготовкой этого труда, ко­
торый Гумилев собирался в 1917 г. назвать: «Теория интегральной
поэтики» — общий его план и конспект о поэзии (1914), представ­
ляющий собой отрывок из лекции о стихотворной технике символистов
и футуристов. Возможно, что с этим же трудом Гумилева связан
и набросок в записной книжке начала одной из неоконченных его
статей «Вожди новой школы» — о Бальмонте, Брюсове и Сологубе
(Гумилев успел для нее набросать лишь открывающую статью сжа­
тую характеристику поэзии молодого Бальмонта)12.
1 М а н д е л ып т а м О. Слово и культура. С. 168— 172.
2 Впрочем, статья «Вожди новой школы», как предположил Г. П. Стру­
ве, могла быть задумана и для публикации за границей.

Статьи «Читатель» и «Анатомия стихотворения» частично повторяют
друг друга. Можно предположить, что они были задуманы Гумиле­
вым как два хронологически различных варианта (или две взаимосвя­
занные части) вступления к «Теории интегральной поэтики». Гумилев
суммирует здесь те основные убеждения, к которым его привели раз­
мышления о сущности поэзии и собственный поэтический опыт. Впро­
чем, многие исходные положения этих статей сложились в голове автора
раньше и были впервые бегло высказаны в «Письмах о русской поэзии»
и статьях 1910— 1913 гг.
В эссе «Анатомия стихотворения» Гумилев не только исходит из
формулы Кольриджа (цитируемой также в статье «Читатель»), согласно
которой «поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке», но и объяв­
ляет ее вслед за А. А. Потебней «явлением языка или особой
формой речи». Однако, несмотря на свойственные этой статье Гумилева
рассудочность и доктринерский тон (которые были болезненно восприняты
Блоком и вызвали с его стороны глубоко ироническое отношение),
нетрудно убедиться, что мысль Гумилева и здесь по своему основному
направлению чужда того «бездушного» формализма и догматизма, в ко­
торых упрекал его Блок. «Всякая речь обращена к кому-нибудь и со­
держит нечто, относящееся как к говорящему, так и к слушающему»,—
пишет Гумилев, развивая мысль о поэзии как об «особой форме речи».
Гумилев подчеркивает, что поэзия представляет собой акт межчелове­
ческого общения, несет в себе эмоциональный и смысловой заряд, равно
как и «некоторое волевое начало». А потому поэтика, по Гумилеву, от­
нюдь не сводится к поэтической «фонетике», «стилистике» и «компози­
ции», но включает в себя учение об «эйдолологии» — о традиционных
поэтических темах и идеях. Своим главным требованием акмеизм как
литературное направление — утверждает Гумилев — «выставляет... рав­
номерное внимание ко всем четырем разделам». Ибо, с одной стороны,
каждый момент звучания слова и каждый поэтический штрих имеют
выразительный характер, влияют на восприятие стихотворения, а с дру­
гой — слово (или стихотворение), лишенное выразительности и смысла,
представляет собою не живое и одухотворенное, а мертворожденное
явление, ибо оно не выражает лик говорящего и вместе с тем ничего
не говорит слушателю (или читателю).
Сходную мысль выражает статья «Читатель». «Поэзия для челове­
ка,— пишет здесь Гумилев,— один из способов выражения своей лично­
сти при посредстве слова». И далее, сопоставляя поэзию с религией,
он утверждает, что «и та, и другая требуют от человека духовной
работы», являются «руководством» к «перерождению человека в высший
тип». Различие же между ними состоит в том, что «религия обра­
щается к коллективу, а поэзия — к каждой отдельной личности, от
которой требует «усовершенствования своей природы». «Поэт, понявший
„трав неясный запах”, хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель.
Ему надо, чтобы всем „была звездная книга ясна” и „с ним говорила
37

морская волна”. Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обла­
дателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного. Это
рождает в нем чувство катастрофичности, ему кажется, что он говорит
свое последнее и самое главное, без познания чего не стоило земле и
рождаться. Это совсем особенное чувство, иногда наполняющее таким тре­
петом, что оно мешало бы говорить, если бы не сопутствующее ему
чувство победности, сознание того, что творишь совершенные сочетания
слов, подобные тем, которые некогда воскрешали мертвых, разрушали
стены».
Последние слова приведенного фрагмента непосредственно перекли­
каются с цитированным выше стихотворением «Слово», проникнуты тем
высоким сознанием пророческой миссии поэта и поэзии, которое родилось
у Гумилева после Октября, в условиях высшего напряжения духовных
сил поэта.
В заключение Гумилев анализирует разные типы читателей, повто­
ряя свою любимую мысль, что постоянное изучение поэтической техники
необходимо поэту, желающему достигнуть полной поэтической зрелости '.
При этом он оговаривается, что ни одна книга по поэтике (в том числе
и задуманный им трактат) «не научит писать стихи, подобно тому, как
учебник астрономии не научит создавать небесные светила. Однако и для
поэтов она может служить для проверки своих уже написанных вещей
и в момент, предшествующий творчеству, даст возможность взвесить, до­
статочно ли насыщено чувство, созрел образ и сильно волнение, или
лучше не давать себе воли и приберечь силы для лучшего момента».
Ибо «писать следует не тогда, когда можно, а когда должно».
В статье о принципах поэтического перевода (1919) Гумилев обобщил
свой опыт блестящего поэта-переводчика. Тончайший мастер перевода, он
обосновал в ней идеал максимально адекватного стихотворного пере­
вода, воспроизводящего характер интерпретации автором «вечных» поэти­
ческих образов, «подводное течение темы», а также число строк, метр
и размер, характер рифм и словаря оригинала, свойственные ему «осо­
бые приемы» и «переходы тона». Эта статья во многом заложила
теоретический фундамент той замечательной школы советских (в особен­
ности ленинградских) переводчиков 20-х гг., создателями которой явились
Гумилев и его ближайший друг и единомышленник в области теории
и практики художественного перевода М. Л. Лозинский. Особый интерес
представляет попытка Гумилева определить «душу» каждого из глав­
нейших размеров русского стиха, делающую его наиболее подходящим
для решения тех или иных художественных задач.1

1 Мысль о значении «читателя», «собеседника» — общая характерная
черта поэтов-акмеистов. См. в связи с этим как интересную параллель к
статье Гумилева более раннюю статью О. Мандельштама «О собеседнике»
(1913) ( М а н д е л ь ш т а м О. Слово и культура. С. 48—54).

4
Живя в 1906—1908 гг. в Париже, Гумилев широко приобщается
к французской художественной культуре. До поездки в Париж он, по
собственному признанию в письме к Брюсову, недостаточно свободно вла­
дея французским языком, был сколько-нибудь полно знаком из числа
франкоязычных писателей лишь с творчеством Метерлинка (да и того
читал преимущественно по-русски). В Париже Гумилев овладевает фран­
цузским языком, погружается в кипучую художественную жизнь Парижа.
Вслед за Брюсовым и Анненским он берет на себя миссию расширить и
обогатить знакомство русского читателя с французским искусством и
поэзией, постепенно продвигаясь в ее изучении от творчества своих совре­
менников и их ближайших предшественников — поэтов-символистов и пар­
насцев — до ее более отдаленных истоков.
В статьях «Выставка нового русского искусства в Париже» и «Два
салона» (1907 —1908) Гумилев одним из первых в России привет­
ствует искусство П. Гогена, которого он сочувственно сопоставляет с
Н. К. Рерихом: «Оба они полюбили мир первобытных людей с его
несложными, но могучими красками, линиями, удивляющими почти гру­
бой простотой, с сюжетами, дикими и величественными, и, подобно тому,
как Гоген открыл тропики, Рерих открыл нам истинный север — такой
родной и такой пугающий». В восхищении «глубоко индивидуальным
и гениально простым» искусством Гогена, его уходом от европейской
культуры, стремлением художника отыскать под тропиками образ «пер­
вобытно величавой, радостно любящей и безбольно рождающей женщи­
ны», какой она является «наивному взору дикаря», смотрящего на нее
«влюбленным взглядом», предвосхищены многие черты будущей поэзии
Гумилева. Русский поэт высоко оценивает также живопись А. Руссо,
П. Синьяка, испанца Зулоаги, графику А. Вебера, а из числа пред­
ставленных в «Салоне Национального общества искусств» скульптур —
работы О. Родена и Р. Бугатти. Более сдержанно, чем к Гогену и
А. Руссо, относится Гумилев к Сезанну, недостаток работ которого
поэт усматривает в том, что французский живописец хотя и «взялся
за открытие новых путей для искусства», «затворившись в своей ма­
стерской», но умер «в конце своей подготовительной работы». Интересен
для характеристики эстетики самого Гумилева (так же как суждения о
Гогене) отзыв его об «архитектурных фантазиях» Ф. Тара, рождающих,
по словам поэта, «неведомый трепет новой близости к природе, которой
не знали наши предки». Описание картины «Вечер» из этой серии Тара
(в статье «Два салона») своим поэтическим настроением напоминает луч­
шие стихотворения раннего Гумилева.
Чтобы не возвращаться более к статьям Гумилева об изобразитель­
ном искусстве, следует отметить, что, как видно из этих статей, он
считал, что пути развития русского и французского искусства в начале
XX в. имели между собой немало общего. И там, и здесь, наряду с
39

присутствием «декадентов», Гумилев отмечал присутствие провозвестни­
ков нового «ренессанса» — «новаторов, которые идут к будущему». «Как
Микула Селянинович,— писал о художниках такого типа Гумилев,—
близки они к духу земли; как Вольга Святославович, живут стремле­
нием к далеким и сказочным странам. Их можно отличить от декадентов
уже тем, что их творчество богато приемами, разнообразно по темам,
является микрокосмом и органическим целым, способным производить
живое потомство». К числу таких живописцев-«новаторов», родственных
по настроению ему и другим поэтам-акмеистам, Гумилев в первую оче­
редь относит Рериха, противопоставляя его как «глубоко национального
художника», обращенного к будущему, Сомову и Бенуа — представи­
телям «не нашего поколения», которые — при всей своей «могучей тех­
нике» и «совершенном вкусе» — уже успели сказать свое слово в русском
искусстве начала века.
В 1908 г. Гумилев печатает в газете «Речь» статью «О Верхарне»
в связи с выходом на русском языке драмы бельгийского поэтасимво листа «Монастырь» в переводе Эллиса (Л. Л. Кобылинского).
В этой краткой статье ему удалось дать весьма лаконичное и в то же
время достаточно полное и точное представление не только об этой
драме, но и о фигуре Верхарна — фигуре поэта-«бойца», певца совре­
менной жизни, сумевшего принять и поэтически «прославить» ее в ее
острых и непримиримых противоречиях. В последующих статьях и ре­
цензиях конца 1900-х — начала 1910-х гг. Гумилев возвращается к
французской поэзии — прошлой и современной — в рецензии на книгу пе­
реводов В. Брюсова «Французские лирики XIX века» (где в связи с
оценкой переводов Брюсова он сжато и образно излагает свою оценку
тех поэтов, стихи которых были включены в брюсовскую антологию)
и в небольшой статье, посвященной творчеству французского поэта-символиста Ф. Вьеле-Грифена. В статье этой важны и характерны для Гу­
милева указания на особую конкретность и точность Грифена в поль­
зовании поэтическим словом и на то, что природа, которую он любит
«могучей и трогательной любовью», для него «не только пейзаж, но
такое же действующее лицо, как и люди». Любопытна и констатация
критиком того факта, что Грифен как поэт «многим обязан народной
поэзии» — позднее, в 1921 г., Гумилев посвятит красоте и свободному
веселью французской средневековой народной песни один из последних,
наиболее глубоких и ценных своих историко-литературных опытов.
Самая крупная работа Гумилева 10-х гг., посвященная француз­
ской поэзии,— очерк «Теофиль Готье» (1911), напечатанный в качестве
предисловия к переведенному Гумилевым сборнику стихотворений Готье
«Эмали и камеи» (1914). В очерке этом Гумилев показал себя пре­
восходным знатоком истории французской поэзии, художественной прозы
и театра XIX в. Он не только внимательно исследовал творческий
путь Готье, который привел его от участия в романтическом движе­
нии 30-х гг. к утверждению «идеала жизни в искусстве и для ис40

кусства», что сделало Готье вождем и идеологом поколения француз­
ских поэтов-парнасцев, но и ввел поэзию Готье в более широкий общий
контекст развития французской поэзии вплоть до начала XX в. Как
явствует из заключительной части очерка, Готье, вопреки широко рас­
пространенному стереотипу, не был для Гумилева провозвестником и
апологетом того узкоэстетического отношения к миру, которое Готье
выразил в знаменитом стихотворении «Искусство», переведенном Гумиле­
вым на русский язык:
Все прах! Одно, ликуя,
Искусство не умрет.
Статуя
Переживет народ.
Что перевод этот, хотя долгое время он рассматривался, а нередко
рассматривается и до сих пор как изложение поэтической программы
Гумилева (и шире — акмеистского литературного движения в целом), не
отражает реально присущего Гумилеву более сложного понимания объек­
тивного смысла поэзии Готье, отчетливо говорит та итоговая оценка, ко­
торую Гумилев, заканчивая свой очерк, дает герою этого очерка. Рус­
ский поэт рассматривает здесь Готье как своеобразного поэта-энциклопедиста, завершителя целой поэтической традиции, которая, высоко оце­
нивая искусство поэзии, видело в ней, однако, не силу, стоящую над
жизнью, а силу самой жизни — необозримый по содержанию мир,
рожденный ею и в то же время обладающий своими собственными
специфическими внутренними закономерностями: «Он последний верил,
что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными
законам жизни, и он чувствовал себя гражданином этого мира. Он не
подразделял его на высшие и низшие касты, на враждебные друг другу
течения. Он уверенной рукой отовсюду брал, что ему было надо, и все
становилось чистым золотом в этой руке. Классик по темпераменту,
романтик по устремлениям, он дал нам незабываемые сцены в духе
поэзии «Озерной школы», гетевского склада размышления о жизни и
смерти, меланхолические и шаловливые картинки XVIII века. Его роман
«Капитан Фракасс» — один из лучших образцов французской прозы по
выдержанности языка и великолепию картин — написан по фабуле чуть
ли не «romans populaires». В его пьесах — брызжущее остроумие и
горячность романтизма уложились в рамки мольеровских комедий. В его
стихах смелость образов и глубина переживаний только оттеняются эл­
линской простотой их передачи. В литературе нет других законов, кроме
закона радостного и плодотворного усилия,— вот о чем всегда должно
нам напоминать имя Теофиля Готье».
Характерно-акмеистическая концовка о проявленном Готье примере
«радостного и плодотворного усилия» как о главном его художествен­
ном завещании современным поэтам сочетается в размышлениях о нем
Гумилева с указаниями на его художественный энциклопедизм, внутрен41

нее богатство и одухотворенность поэзии Готье, которой свойственна не
только «смелость образов», но и «глубина переживаний», на синтез в
его поэзии художественных достижений классицизма и романтизма, син­
тез «гетевского склада размышлений о жизни и смерти» с «брызжу­
щим остроумием и горячностью». Несмотря на явное преувеличение в
этих словах масштаба фигуры Готье (которого Гумилев, как мы уже
знаем, в статье «Наследие символизма и акмеизм» пытался в это вре­
мя в порыве увлечения поставить в один ряд с Вийоном, Рабле и
Шекспиром), она отнюдь не сводится к утверждению идеала «чистого»
искусства.
В 1914 г. Гумилев на основе результатов своих поездок в Африку
задумывает статью об африканском искусстве, которая осталась неосу­
ществленной (сохранился лишь первый ее лист, на котором набросано
вступление к будущей статье).
Наиболее интенсивный период историко-литературных штудий Гуми­
лева — начало 1918— 1921 гг. В это время диапазон его историко-ли­
тературных интересов расширяется, причем историко-литературные заня­
тия сочетаются с интенсивной издательской и переводческой деятель­
ностью. В 1918 г. Гумилев, как уже было отмечено выше, переводит
с французского перевода П. Дорма древневавилонский эпос «Гильгамеш»,
которому предпосылает вступительную заметку, разъясняющую характер
и методику его поэтической реконструкции подлинника. В сжатом и ла­
коничном (опубликованном посмертно) предисловии к переводу «Матро­
ны из Эфеса» Петрония Гумилев стремится ввести и фигуру автора
этой «гадкой, но забавной сплетни», и ее саму как прообраз жанра
новеллы, получившего позднее широчайшее развитие в литературе нового
времени (от эпохи позднего средневековья и Возрождения до наших дней),
во всемирно-исторический контекст, отмечая в ней черты, предвещающие
«пессимистический реализм» Мопассана. Выше уже упоминалось о преди­
словии Гумилева, написанном для сборника переводов французских на­
родных песен, готовившегося издательством «Всемирная литература».
Критик набрасывает здесь емкую и содержательную характеристику фран­
цузской народной поэзии, стремясь примирить те два противоположных
ответа, которые сравнительно-историческая литературная наука XIX в.
давала на вопрос о причинах, обусловивших сходные мотивы, объеди­
няющие народные песни, поэмы и сказки разных стран и народов. Это
сходство, по Гумилеву, могло быть как следствием того, что в разной
географической и этнической среде «человеческий ум сталкивался ( ...) с
одними и теми положениями, мыслями», рождавшими одинаковые сю­
жеты, так и результатом разнородного «общения народов между собой»,
заимствованием песенных сюжетов и мотивов друг у друга странст­
вующими певцами, в качестве посредников между которыми определенное
место занимали «грамотные монахи», охотно сообщавшие нищим поэтамслепцам и другим странникам «истории, сложенные поэтами-специали­
стами».

Для издательства «Всемирная литература» были написаны Гумиле­
вым и предисловия к переведенной им «Поэме о старом моряке»
С. Т. Кольриджа, равно как и к составленному им сборнику перево­
дов баллад другого английского поэта-романтика начала XIX в.—
Р. Саути. Оба эти поэта так называемой «Озерной школы» были широко
известны в свое время в России — классические переводы из Р. Саути
создали В. А. Жуковский и А. С. Пушкин. И посвященная темам
морских блужданий и опасностей, жизни и смерти «Поэма о старом
моряке» Кольриджа, и эпические по своему складу баллады Саути были
созвучны характеру дарования самого Гумилева,— как переводчик он
вообще тяготел к переводу произведений, близких ему по своему ду­
ховному строю (это относится не только к произведениям Готье,
Кольриджа и Саути, но и к стихотворениям Ф. Вийона, Л. де Лиля,
Ж. Мореаса, сонетам Ж. М. Эредиа, часть которых была блестяще пере­
ведена Гумилевым, «Орлеанской девственнице» Вольтера, в переводе ко­
торой он принял участие в последние годы жизни). Как видно из
предисловия Гумилева к «Эмалям и камеям» Готье, творчество поэтов
«Озерной школы» привлекло его внимание уже в это время, однако
посвятить время работе над подготовкой русских изданий их сочинений и
выразить свое отношение к ним в специально посвященных им статьях
он смог только в послереволюционные годы. Особый интерес этюдам
Гумилева о Кольридже и Саути придает явно ощущаемый в них авто­
биографический подтекст,— Гумилев мысленно соотносит свою беспокой­
ную судьбу с жизнью этих поэтов, а их поэтику и творческие
устремления —