Из озера взметнулись молнии [Милисав Антониевич-Дримколский] (fb2) читать онлайн

Милисав Антониевич-Дримколский ИЗ ОЗЕРА ВЗМЕТНУЛИСЬ МОЛНИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В своем творчестве современный югославский прозаик Милисав Антониевич-Дримколский неразрывно связан с родным краем. Уже более тридцати лет создает он, по выражению критики, «рапсодию отчизны». А родина его — Дримкол, так называется долина, которую пересекает река Черный Дрим, берущая свое начало из знаменитого Охридского озера в Македонии. Название родного края Милисав Антониевич включил в свое писательское имя — Дримколский, а первый роман назвал «Огни с Дримкола» (1959).

Образование М. Антониевич-Дримколский получил в Белграде и после возвращения в Дримкол преподавал в школе. В годы войны и фашистской оккупации он активный участник движения Сопротивления, подпольщик, партизан. В 1943 году был схвачен итальянскими карабинерами и заточен в тюрьму в городке Струга близ Охридского озера, потом отправлен в концлагерь «Порто-Романо» в Албании и, наконец, в политическую тюрьму «Бург политик» в Тиране. После капитуляции фашистской Италии в сентябре 1943 года М. Антониевич был освобожден и снова включился в народно-освободительное движение, работал секретарем общинного комитета КПЮ и секретарем райкома партии в Дримколе.

После войны Антониевич стал журналистом, сотрудничал в газете «Борба», редактировал журналы «Родитель», «Дом и школа». Широкую известность получили его романы «Межа смерти» (1958) и «Гнев» (1963).

Предлагаемая советским читателям повесть М. Антониевича-Дримколского «Из озера взметнулись молнии» (1979) принадлежит к числу тех произведений югославской литературы, в которых получила отражение тема трудового подвига народа. Писатель повествует о коренных, революционных преобразованиях в социалистической Югославии в первые послевоенные годы, когда материальные трудности были неизмеримо велики, но их было легче преодолевать, чем сложности и противоречия в сознании людей, отягощенном отжившими традициями, классовыми предрассудками, частнособственническими инстинктами. Нравственный смысл повести как раз и состоит в том, что она утверждает идеал новой жизни, раскрывает суть социалистических преобразований в материальной и духовной сфере

Метафора в названии повести обусловлена действительными событиями, происходившими на югославской земле после изгнания фашистских оккупантов. Автор рассказывает об одной из первых крупных строек — сооружении плотины и гидроэлектростанции в Маврово. Это было нелегкое время. Строили вручную, лопатами и кирками, машин не было. Главный герой повести Мартин Крстаничин, во время войны партизанивший в этих краях, прибыл сюда директором строительства. Он ясно понимает свою цель, свою задачу и не колеблется в выборе жизненного пути — служить людям, бороться за людей. Он больше, чем кто-либо, понимает, что плотина, гидроэлектростанция, водохранилище преобразят не только природу этого горного края, но и весь образ жизни сел и городишек веками нищенствовавшей Западной Македонии, посылавшей своих сыновей в дальние страны на заработки.

Мартин Крстаничин — незаурядная личность, в нем есть самоотречение и одержимость, он подчинил свою жизнь одной цели. И в жизни Крстаничина, которая от начала до конца есть трудовое кипение, не остается места для личных интересов. Хоть и сетует он, что одинок, что несчастлив, но настоящее счастье приходит к нему в труде, в преодолении трудностей, в борьбе с бюрократической волокитой и чиновничьим равнодушием. Его мысль предельно ясна: «Только труд-творец всего прекрасного и великого. Кровью полили мы свою землю, теперь надо обильно оросить ее рабочим потом».

Напряженность конфликтных ситуаций, драматизм человеческих судеб, событийная основа повести сами по себе интересны, но главное в ней-психологическое раскрытие глубинных процессов, совершающихся во внутреннем мире героев.

Идейный замысел повести раскрывается в противостоянии воли Мартина Крстаничина и рабочих-строителей стихийной, неуправляемой вольнице темной крестьянской массы. Писатель видит подлинное, глубоко жизненное противоречие в том, что крестьянами руководят не только слепая стихия и невежество, но и народные традиции, любовь к своему краю, клочку нищей земли, обычаям и закрепленным вековой историей жизненным принципам их предков. Полна драматизма сцена перенесения старого кладбища из долины, которой суждено стать дном озера. «По широкой новой дороге, плотно утрамбованной белой щебенкой, по узким тропам и просекам крестьяне переносят кости своих предков на новое кладбище, расположенное на горном плато, заросшем кустами можжевельника и туи, великанами дубами и заскорузлыми, сучковатыми вязами. Едут верхом на конях или ослах, а в руках или на передней луке седла-останки дедов, родителей или умерших детей, замотанные в полотенца, льняное или конопляное полотно».

М. Антониевич-Дримколский показывает, как революционная энергия рабочих, многие из которых пришли на стройку из окрестных сел, побеждает слепое сопротивление природы. Писатель со всей искренностью стремится найти и раскрыть высшую, неповторимую гармонию единения человека и природы, потому что и в человеке, и в окружающей его природе он видит прежде всего доброе начало. Задача состоит в том, чтобы найти пути приобщения к прекрасному в нашем мире, оказаться способным на взаимопонятный диалог с ним. Вот почему так любит М. Антониевич-Дримколский природу своего родного края, с наслаждением пишет о ней-об этих улыбчивых зимах, стремительных, бурных веснах, о знойном лете и плодообильной осени. Вся повесть пронизана дыханием этого горного края, синевой южного неба, запахами горных лугов и лесов, шумом и звоном стремительных рек и ручьев, бегущих по склонам гор в котловину, которой суждено стать «электрическим» озером.

Ю. Брагин

ОТ АВТОРА

Мне очень приятно, что с моей повестью могут познакомиться на русском языке многочисленные советские читатели, литературный вкус и всестороннее духовное богатство которых известны во всем мире.

Я и сам многим обязан бессмертным произведениям классической русской и советской литературы, которые я полюбил в годы самой ранней юности, и могу прямо сказать, что они оказали очень большое влияние на мое формирование как человека и писателя. Я с первых дней был участником нашей великой народно-освободительной борьбы и социалистической революции, и этот период занимает значительное место в моем литературном творчестве.

«Из озера взметнулись молнии» — это книга о мире, который уходит, и о мире, который рождается, о столкновении старого и нового, о грандиозных дилеммах и творческих муках, о радостях и печали, о любви и ненависти, о социалистическом преобразовании заброшенного горного края на самом юге нашей страны, в Западной Македонии.

Действие происходит в атмосфере Мавровского озера, расположенного в живописнейшем месте среди Шарских гор, красота которых вдохновляла безымянных создателей древнегреческих легенд и мифов, поселивших в этих краях эллинских богов и героев.

Сменились эпохи, изменились герои, а эти края стали еще прекраснее. Я рад возможности познакомить советских читателей с людьми, которые живут и работают в этом удивительном крае.

Милисав Антониевич-Дримколский

По узкой грязной улице городского предместья, освещенной тусклым светом лампочек, медленно шагает высокий сухощавый загорелый человек в коротком, как солдатская куртка, пальто из толстой домотканой ткани, купленной у крестьян. Он что-то говорит-то шепотом, то громко, — потом останавливается, поворачивает голову вправо и смотрит в упор, как будто кто- то еще идет рядом. Он говорит воображаемому собеседнику прямо в лицо, пронзает взглядом, иногда наклоняется и настойчиво показывает на что-то в грязи под ногами. Он устал, но не может еще успокоиться, все думает об Управлении, о малодушии тамошних спецов, их мелких махинациях, за которыми прячется ненависть к наступившему времени. Это время люди получили не как подарок-за него боролись, страдали и умирали… Несколько раз он оступился в выбоинах на дороге, чуть даже не упал, но из головы не шли тяжелые мысли — и все из- за нового задания, так неожиданно свалившегося на него. После возвращения из командировки, вконец его измотавшей, он надеялся несколько месяцев спокойно поработать в Управлении и выкроить время, чтобы побывать на кладбище… Его жена и сын, четырехлетний малыш, смугленький, со светлыми отцовскими глазами, после нескольких месяцев голода и мучений в фашистском концлагере были расстреляны. Оставаясь один, он часто доставал из бумажника их поблекшие истертые фотографии, отрешенно смотрел на ту, где была сфотографирована жена с сыном на руках, прижимал ее к щеке, ласкал и целовал. И хотя он прошел войну, видел сражения, искалеченных людей, кровь и смерть, на глаза у него навертывались слезы…

Добравшись до дома, он открывает железную калитку и, даже не взглянув на фруктовые деревья и клумбы, которые надо бы привести в порядок, быстро проходит по бетонной дорожке, отпирает дверь террасы и оказывается в маленькой квартирке, отделенной от комнат других жильцов. Этот дом он построил когда-то для себя и своей семьи… У дверей он снимает тяжелые рабочие ботинки, смертельно усталый ложится на железную кровать и засыпает беспокойным сном. Он мечется, стонет-сынок тянет его за рукав, спрашивает, где был, хватает за руки, трогает лицо, обвивает ручонками шею, прижимается к нему и целует. И он отвечает поцелуями-целует сына, жену, которая так ласково смотрит на него. Он не помнит, что они расстреляны, ему кажется, что все в его жизни хорошо, но вот о своей новой должности и предстоящей поездке он не забыл. И все вместе, всей семьей они отправляются в дорогу. Поезд громыхает, паровоз пыхтит и оглушает ревом гудка. Люди в вагоне разговаривают так возбужденно, кричат, словно до этого годами молчали. Втроем они выходят из поезда в какой-то горной долине, где раскинулось необозримое озеро, сверкающее под электрическим солнцем. А они радуются и не отрываясь смотрят на это солнце. Но небо вдруг мрачнеет, чернеет, облака срываются с места и мчатся как сумасшедшие. Сверкают молнии. Черная ночь, буря, дождь. Он не видит ни сына, ни жену. Сердится, кричит, грозит мрачной ночи. А откуда-то издалека дежурный с главной турбины громко, с пронзительным завыванием и жутко, как из могилы, зовет на помощь. Странные голоса становятся явственней, приближаются, он бежит им навстречу, но не видит людей, спотыкается и падает. Измученный этим сном, он просыпается.

I

Март. Высоко в горах, на горных склонах и плоскогорьях лежит снег, в южных долинах дождь и распутица, но своенравная погода все капризничает, как будто хочет удовлетворить свои прихоти назло людям солнцу, весне. В один из таких дней ранним, сумрачным, словно бы рассерженным утром тот же самый человек в пальто из грубого сукна, инженер Мартин Крстаничин, сухощавый, с широким лицом, приметным по костистому орлиному носу и родинке над губой, вошел в автобус, у которого с колес еще не сняты цепи. В дверях с головы у инженера упала заломленная кепка, но он не нагнулся за ней, а сначала отнес чемодан на одно из передних сидений и лишь потом, словно вспомнив о ней, возвратился к дверям, поднял кепку, отряхнул с нее снег и пошел к своему чемодану. Он долго смотрел на шофера в черной шапке, закрывавшей уши, на его мощную шею, на пассажиров справа и слева от себя, на автобусное стекло, разрисованное морозом, и незаметно снова погрузился в свои мысли.

Если и там такая погода, я не смогу начать строительство. Сильные ли ветры дуют с гор? Какая сейчас там погода? — задавал он себе вопросы и сам отвечал: что бы то ни было, надо начинать. Собрать людей, распределить их по участкам, растолковать, где, что и сколько делать. Но вначале надо построить бараки для рабочих из дальних сел, если в этом Ханово нет хана^[1]. А есть ли там специалисты? Обещали дать хороших каменщиков, но ведь они умеют только строить дома. Потребуется много людей, не меньше тысячи… Надо собрать воедино горные речки, прокопать водосборные туннели, создать озеро несколько километров в длину и столько же в ширину. Выселить людей из котловины, оторвать их от пашен, от родных мест, где жили деды и прадеды… Да, все это ждет меня. Хорошо, что поблизости город, Уездный народный комитет, комитет партии, да и белградское Управление поможет. Вот ведь, вспомнил Управление, а сам недоволен им. Еще бы, оснований полно. Ох уж это Управление…

Автобус спускается по скользкой дороге, останавливается время от времени, попадает в глубокие выбоины, буксует на месте, фыркает, как разъяренный бык, а шофер злится, ругается вслух или про себя. Нервный и злой, он не сбавляет скорость даже на деревянных стареньких мостах, скрипящих и раскачивающихся под тяжестью автобуса. Пассажиры поглядывают друг на друга или дуют на замерзшее стекло, трут его и смотрят в глазок. Слева от дороги холмы, еще дремлющие фруктовые сады, за ними возвышаются горные хребты, снежные и величественные. Да, все эти места мне знакомы, думает инженер, здесь мы дрались с немцами, вон ту высоту брали… Как будто вчера! Здесь погибли двое взводных. Сильные, храбрые были ребята. Они бросались на доты и танки с гранатами, проклинали чужеземцев, нашедших смерть на наших дорогах, в наших горах: так тебе и надо, зачем пришел в нашу страну? Хотел побыстрей закончить войну, чтобы потом вечно грабить? Вот тебе за все! За детей… Эх, сколько погибло наших! Да, разве забудешь войну, мою Наталью, сыночка, концлагеря, газовые камеры, крематории… И остался я один-одинешек, как кедр без веток. А ведь и у меня была семья, и я был счастлив. Как меня Наталья любила! А сын?! Кровинушка ты моя… И для тещи и тестя я был как родной. Может, потому, что у них не было сына, только дочь?.. И все это — вся эта любовь, и моя, и их, — во мне. Но я чувствую, что моя жизнь кончена, как будто и не живу. Один на целом свете, в этой грубой реальности. Разве можно утешиться тем, что война и смерть неразделимы? Война — это преступление, это убийство, самоубийство. До каких пор будут люди воевать? Зачем столько опустошений, столько зла? Разве жизнь невозможна без войн? Почему люди уничтожают друг друга? Словно с ума сошли, спятили… И на тебе, после всего этого-строй на развалинах, не жалей сил…

В тот день даже небо словно дало зарок бунтовать. Низко над землей сталкиваются свинцовые облака, спускаются еще ниже и устилают землю белым покрывалом. Но люди не радуются снегу, надоела им его белизна, они хотят солнца. Только у плечистого шофера поднялось настроение, ему кажется, что на мокром липком снегу автобус увереннее при поворотах. На крутых склонах шофер заранее притормаживает, ведь по дряхлости своей тормоз уже частенько отказывает. Когда они приблизились к равнине, на лице шофера заиграла широкая улыбка, и, словно радуясь чему-то недостижимому, что вскоре, однако, и ему посчастливится пережить, он запел:

Все внимательно слушают, только мотор тарахтит. Иногда он оглушительно и буйно смеется или рычит, как рассерженный зверь, а перед оврагом с новым, на скорую руку построенным мостом раскашлялся, как старик, и чуть не заглох.

С бокового сиденья возле задних дверей автобуса поднимается темноволосый человек с крючковатым носом и пронзительными черными глазами, от которых нелегко спрятаться, если они тебя нащупают. Пригнувшись, он пробирается к шоферу и начинает ему подпевать, словно песня эта уже была у него наготове и он только ждал, что кто-нибудь запоет ее. Мелодия разрастается и летит по снежной белизне. Все поют — и старые, и молодые. И даже Мартин не устоял, и его голос затрепетал и слился с песней. Но он вдруг замолкает, задумывается. О чем только не пел наш народ! Пел и в страданиях, и в радости. И сейчас, после того как столько людей мы схоронили, столько могил появилось на наших горах и полях, в наших городах и селах, мы поем. Но мы не забыли, мы помним всех погибших. Носим их в себе… А свет, который мне доверен, еще не горит, он пока лишь в моем сердце. Но он засияет, станет частью нашей действительности. Только вот когда? Такое грандиозное дело не сделаешь за месяц или за два, понадобится несколько лет, мучительных и тяжких… Ну и энтузиаст же я! Распаляюсь, словно неопытный, легкомысленный, восторженный юнец, обуреваемый буйными мечтами…

День постепенно, но неумолимо идет на убыль, умирает в белизне равнины, оставляя в воздухе прерывистый синеватый след. Горный хребет вдали-словно огромная тень самого себя, громоздкая и тяжелая. В автобусе песни следуют одна за другой, как неразрывные, прочные кольца одной цепи. Инженер дышит на стекло, протирает его, хочет поскорее увидеть место, где будут работать люди, изменяя то, что природа создавала миллионы лет. Он вглядывается, но синева в воздухе густеет, наступает ночь. Равнина резко опускается вниз, переходит в котловину. Шофер сбавляет скорость.

Мартин отворачивается от окна и смотрит прямо перед собой. Он думает о людях, о человеке вообще. Есть моменты, когда человек бесконечно дорожит жизнью, он знает, для чего живет, и ради жизни готов пойти на все. Но порой он делается малодушным, превращается в тряпку, ничто его не интересует, жизнь становится несносной и бессмысленной, а могила, кажется, несет желанный покой. Но настает час, и он перерождается-уже не колеблется, знает, чего хочет, бросается в схватку со всем, что стоит у него на пути, и тогда невозможное становится возможным… И чего только ему не выпало в жизни! Какие еще испытания ему предстоят? Как терзалось его сердце и какие бальзамы ему помогали… Сколько было любви! А сколько ненависти! Но он как сказочный богатырь-всегда борется, осиливает в себе зло…

Шофер не посмотрел ни влево, ни вправо, а просто остановил автобус. Молча закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся, потом медленно, как бы самому себе, сказал:

— Ханово. Выходите, кто в Ханово. Никто не шелохнулся, все ждали.

— Кто выходит в Ханово? — нервно спросил напарник шофера.

— Я! — Инженер очнулся от раздумий.

— Как же вы доберетесь по такой темноте? — спросил кто-то из пассажиров. — В какое село путь держите?

— Мне сюда, я здесь буду жить.

— В хане?!

Мартин нахмурился и спрыгнул в темноту. Напрягая зрение, он смотрел в сторону хана, по которому весь поселок назывался Ханово. Перед ним возвышалось дряхлое, странного вида строение, очертаниями напоминавшее фигуру сгорбленной старухи в лохмотьях. Он подошел поближе и зажег карманный фонарик. Стены были сложены из громадных нетесаных камней, в некоторых местах как будто просверленных сверлом и обрубленных зубилом. Это был первый этаж постоялого двора, но хозяин, видно, держал здесь скот, потому что отсюда распространялось тяжелое зловоние. Из стены торчали толстые, почерневшие от времени балки, некоторые доски оторвались от них и свисали вниз. Второй этаж состоял из двух комнат, они примостились между балок, обшитые растрескавшимися и подгнившими досками. Через запотевшее окно одной из комнат пробивался тусклый свет керосиновой лампы. На второй этаж вела узкая и крутая лестница, ступеньки которой уже много раз подновлялись, но все же внушали опасение. Мартин осторожно поднялся, держась за перила, и вошел в прихожую с мигающей лампой без стекла; в ее тусклом свете тени делались тонкими, длинными, искривленными, словно лампа смеялась над собой и над людьми. Судя по виду, этот хан помнит многое. Кто знает, сколько веков стоит он на дороге, по которой проходили турецкие завоеватели и караваны торговцев. Это даже не развалюха, а безобразие, вонючее гнилье…

— Кто там? — послышался голос, и дверь резко распахнулась. В прихожую вышел человек лет шестидесяти, с седеющими висками, небритый, в грязной, засаленной кепке.

— Проезжий. Ищу ночлег, — сказал Мартин.

— Здесь не останавливаются господа. Это хан для рабочих.

— Чем я похож на господина? Уж не этим ли старым пальто, — ответил Мартин и усмехнулся. — И я рабочий человек. Без отдыха работаю много лет… Буду спать там, где и все.

А почему бы мне не содрать с него денег? Пусть спит на моей кровати, смекнул хозяин и, не сводя взгляда с лица приезжего, сказал:

— Пожалуйста, входите. Я уступлю вам свою кровать. Может, вам на ней удобней будет?

Мартин медленно, как бы раздумывая, входить или нет, переступил порог и сразу же ощутил тяжелый запах пота, острую кислятину размокших опанок^[2] и портянок. В углу, недалеко от двери, — кровать: буковые доски на козлах, соломенный матрац, покрытый темно-серым грубым домотканым одеялом. На полу постелена рогожа, на ней под тяжелым, некогда белым одеялом из козьей и овечьей шерсти разместились семь человек — один возле другого, — и все спят. Только один высунулся из-под одеяла, открыл глаза, кашлянул и снова уснул.

Тишина. Постоялый двор словно замер.

Только доносится тихое журчание ожившего ручья. А по другую сторону котловины, где разбросаны в непролазной грязи саманные села, сквозь ночь доносится злобный, протяжный лай собак.

— У меня только одна кровать. Я дам вам новое одеяло.

— Только, пожалуйста, откройте окно, надо проветрить.

— Да разве мало свежего воздуха проходит между досок? Вон какие щели…

— Но из них несет запахом скота. Кто знает, сколько лет этому хану!

— Я же говорил, не место здесь господам… Сколько лет этому хану, спрашиваете? Да уж и не помню. Мой отец его купил на деньги, которые я ему послал с печалбы^[3]. Я в Америке работал, на шахте. Ох, и тяжко же! Ничего нет тяжелее, чем работа с угольком. Жизнь там сильно укорачивается. Такая вот печалба. Во всем себе отказываешь, чтобы скопить, спечалить немного. Шестнадцати лет уехал я в Америку, с родственником…

Я привык спать и на камнях, и в болоте. На войне всякое бывало, но такой смрад невыносим, думал Мартин.

— Америка, говоришь, шахта… Несладко тебе пришлось.

Хозяин приоткрыл покривившуюся раму окна, наполовину заклеенного грязно-желтой бумагой, подошел к окованному железом сундуку с громадным, давно уже заржавевшим висячим замком, вытащил из-за пояса ключ на длинном шнурке, отпер сундук, извлек одеяло и бросил его на кровать.

Кто знает, зачем этот человек приехал, размышлял он. Уж не для того ли, о чем сейчас все говорят? Неужели для этого?..

— Вы сюда по важным делам приехали?

— Да, и надолго, — ответил Мартин, присматриваясь к старику. — Работы будет по горло.

— Какой работы, какой работы по горло?

— Увидишь, это будет хорошая работа.

Наверняка он один из тех, что задумали превратить котловину в озеро, разрушить хан, а нас расселить… Что я тогда буду делать? Куда подамся в мои-то годы? За что примусь? — думал хозяин. Неужто опять в Америку? Староват. На какой-нибудь рудник здесь, поблизости, — сил уже нет. Как жить буду? А может, он и не из этих. Тогда зачем же ему здесь оставаться? Нет, он не пустобрех, худым словом людей не поминает. Ученый человек. Точно, из тех он, что собираются в котловине сделать озеро. Ох, останусь я без земли, без хана… Люди зря не болтают. Что же со мной будет? Куда я под конец жизни? Гнуть спину где придется? Попробуй заработай на кусок хлеба и себе, и старухе. Да и кто меня возьмет? Эх, Петко, когда-то ты был шахтером, день-деньской рубал уголек, дышал черной пылью, белый день редко видел… Рано, еще до зари, спускался в шахту, а когда снаружи опять темнело, поднимался наверх. Печалил, от себя отрывал, нажил кое-что. А сейчас? Пришел кто-то ломать, топтать мое кровное, в муках заработанное… Бают, и села, целые села будут выселять. Как же тогда люди будут жить без пашен? Чем им кормиться? А я? И без хана, и без земли, и без дома. Бездомный, и больше ничего. Бродяга… Нищий…

Долго размышлял Петко, потом вдруг вскочил с постели, будто кто-то его огрел толстой жилистой плеткой, и, не помня себя, стал метаться по двору, потом остановился, нерешительно вернулся в остывшую комнату, обливаясь потом, улегся на рогожу. Уснул он только на заре, ему снились черные реки, хлынувшие на хан, вороны, каркающие над ним печально и зловеще, а он стоит, смотрит и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Вода захватила его, понесла, а он только удивляется, почему еще жив и что это за вода, в которой не тонут. Вдруг послышались прерывистые, плачущие звуки — это под ним в конюшне горластый осел с вьючным седлом объявил о наступлении рассвета. И кони заржали, но не потому, что хотели как можно скорее отправиться в путь с тяжелым грузом, а чтобы напомнить людям: пора корму задать. Завывание осла и звонкое ржание коней исторгли его из сна. Петко вздохнул, но обрадовался дню и высунулся из-под одеяла. Вытягивая шею, вгляделся в позднего приезжего, на кровати, и снова встревожился. Он почувствовал себя немощным перед лицом грядущих событий, и все вокруг потемнело. Он уже не видел утренних лучей, что пробивались в этот одинокий дом посреди поля, резко, словно теряя сознание, уронил голову на солому.

II

Утро — уже не зимнее, но еще и не весеннее — обрадовало Мартина. Он быстро оделся, умылся, заплатил за ночлег хозяину, тревожно смотревшему на него, и вышел. Еще холодно, но южное солнце ласкает и людей, и землю, а Крстаничину кажется, что оно широко улыбается ему. Белая котловина и покрытый снегом склон горы блестят в лучах солнца, а там, далеко, за постоялым двором, где солнце появится только к вечеру, долина лежит загадочная и мрачная.

Автобус, связывающий окрестные села с городком, мчится по равнине. С десяток пассажиров, среди которых и инженер Мартин Крстаничин, ведут деловую беседу, иногда уставятся друг на друга, замолчат, потом принимаются спорить. Автобус рычит на подъемах, тарахтит на спусках, и вот он уже приближается к небольшому городку, окруженному серовато-белесыми пирамидальными тополями, одинаково высокими и стройными. Улица при въезде в городок тесная и грязная. Вдоль нее выстроились саманные дома — дряхлые, низкие, с кривыми зарешеченными оконцами, зачастую вместо стекол залепленными бумагой. Ближе к центру городка возвышаются несколько домов из темного речного камня. В окнах цветные стекла, парадные двери огромные, резные, с тяжелыми замками и львиными головами из чугуна в качестве колотушек. Центр — большая круглая площадь, когда-то вымощенная камнем, а сейчас вся щербатая. В тридцати метрах от площади в сторонке стоит сахат-кула — часовая башня с облупившейся штукатуркой, дряхлая, часы отбивают время глухим, надтреснутым голосом, слева и справа от нее старинные балканские лавки с широкими деревянными ступенями, потрескавшимися и побелевшими от старости. На ступенях разложены смоква и миндаль в коробках, кукуруза в мешках, соль и толченый красный перец в глиняных горшках. Рядом в двух новых четырехэтажных домах, возвышающихся над низкими, нахохлившимися домишками, размещены просторные, современные магазины. Немного дальше, в пятиэтажном доме из шлифованного камня с обращенными к площади широкими светлыми окнами, прикрытыми выгоревшими на солнце занавесками из довоенного бархата, находится Уездный народный комитет. Здание, построенное после освобождения руками местных каменотесов и строителей, своим великолепием украшает площадь.

В десяти метрах от него автобус рявкнул и остановился. Мартин поспешил поскорее войти в подъезд. Бросив удивленный взгляд на две мраморные колонны при входе, он быстро зашагал по коридору. В приемной с высокого треногого стула навстречу ему поднялся седовласый человек с изборожденным морщинами лбом. На голове какая-то шапка, черная и круглая, новый темно-синий шерстяной костюм сидит мешком, как с чужого плеча, обвисшие усы, из-под густых бровей смотрят светло-зеленые глаза. Он ждал, что Мартин скажет, зачем пришел в комитет, к кому. Но инженер посмотрел по сторонам и без колебания направился к массивным двустворчатым дверям цвета ржавчины, постучал и вошел в кабинет, устланный старыми, вытертыми коврами, на которых едва различались узоры. Справа от входа стояли протертые кожаные кресла с завитушками на подлокотниках и растрескавшимися сиденьями, такие громоздкие, что, казалось, вросли в пол. Письменный стол с резьбой и украшениями остался еще от довоенной канцелярии уездного начальника. Мартин приблизился к человеку средних лет, который сидел за столом и внимательно изучал какие-то документы и списки. Лишь когда Мартин остановился у самого стола, председатель стал медленно подниматься со стула, но по выражению его лица, по собранному в морщины лбу было видно, что он еще не освободился от занимавших его мыслей. Мартин представился, сказал, зачем пришел, и тут председатель, склонив набок седеющую голову, мягко улыбнулся и, словно вспомнив что-то, сказал:

— Мы ждали вас, надеялись, что приедете. Это для нашего края, да и для всего юга, для всей страны такое… что сейчас трудно словами выразить. Пожалуйста, садитесь, — указал он на допотопное кресло.

Из толстой тетрадки с темными корочками инженер принялся вычитывать цифры, время от времени бросая взгляд на председателя. Потом повел разговор о каменщиках, техниках, досках и бараках, телегах, тачках, сказал о том, что надеется на солнечную погоду, которой так знамениты эти края.

— И грузовики нам необходимы, — добавил он, не сводя взгляда с лица председателя. — Чуть не упустил. Без них…

— Грузовики? Не обещаю. Для всех строек, которые у нас до сих пор были, материал доставляли на волах и лошадях. Строители просили для нашего уезда грузовики, но не получили. Обо всем остальном не беспокойтесь. Если кто-то из наших жителей уехал на заработки, поскольку март на исходе, то вернется, как только услышит о начале работ. Люди не только в городе, но и во всем уезде говорят об электрическом свете, о том, как он засияет. Все радуются, ждут…

— Да, многое надо сделать, чтобы этого добиться. Это не такое дело, где все легко дается. Будет трудно, очень трудно. Да вы и сами знаете.

Они разговаривают долго, очень долго, уже и полдень давно миновал, последние лучи солнца освещают горные массивы, села на плоскогорье, стада овец, которым весна сулит долгожданное тепло и траву. На грязную котловину, размокшую от снега с дождем, спускается стремительно темнеющий синий вечер. Председатель и инженер еще беседуют, хотя сахат-кула отбивает непослушное, как кажется Мартину, вечно спешащее время, предвещающее полночь.

— Когда бараки будут построены, вступит в действие и молодежная бригада, стройка притянет к себе много людей. А сейчас, — заключил председатель, — пойдем ко мне домой. Извини только, не назвал себя — Наум Китаноский. Будем знакомы…

— Сердечно благодарю, но мне будет удобнее в гостинице. Там я чувствую себя свободнее, могу лечь, когда захочу, встать раньше или позже. Я сюда надолго, еще успею надоесть…

— У меня тихо, спокойно, — убеждал его председатель. — И спать ложись, когда захочешь, и вставай, когда твоей душе угодно.

Мартин хотя и знал о гостеприимстве южан, однако наотрез отказался ночевать в председательском доме: ему еще нужно поработать, обдумать некоторые детали проекта. Видя упрямство инженера и понимая его, Наум зашел вместе с ним в гостиницу, предупредил директора, чтобы инженера хорошо обслуживали, даже посмотрел его комнату. Лампа моргала на шатком столе, то ярко вспыхивала, то, угасая, начинала коптить. Науму показалось, что она смущена присутствием инженера, потому что именно ему суждено сократить ее век. Он посмотрел на пляшущие тени на стене, на хромой стул, который согнулся, словно извиняясь за свой преклонный возраст.

— Здесь, товарищ инженер, нет условий для работы. Через несколько дней получишь комнату получше. Другой гостиницы у нас нет, извини…

Мартин снял кепку, положил ее на стол, снял пальто и перебросил через спинку стула. Не глядя в смуглое задумчивое лицо Наума, усмехнулся:

— Знаю, товарищ председатель, какие у нас возможности. За такое короткое время после войны невозможно все сделать. Но… — Он протянул обе руки и сердечно пожал руку председателю. — Я работал и в более тяжелых условиях, куда более тяжелых. Однако здоров и бодр. Так вот…

Председатель шагал по темному ночному городу, вспоминая улыбку Мартина, его уверенность. На грязной окраинной улице возле речушки показался его старый деревянный дом. Войдя в кухню, он заметил, что брюки у него в грязи по колено.

III

В углу комнаты Мартин увидел круглый столик, а на нем таз, глиняный кувшин с водой, стакан, вылинявшее полотенце, кусок простого хозяйственного мыла. Он перенес стакан на стол, поставил его рядом с глазурованным ковшиком, украшенным по ободку тонким узором. Потом умылся, достал из портфеля свое полотенце и только тогда обнаружил, что чемодана нет — забыл в автобусе. Он обозлился на самого себя, но тут же успокоился, вспомнив, что в здешних местах люди на ночь оставляют перед лавками полные бочки с растительным маслом. А уж чемодан-то кондуктор вернет. Медленно, осторожно опустился он на стул, принявший его с жалобным стоном, на секунду затихшим, чтобы немедленно возобновиться с новой силой. Стул, однако, не развалился, и Мартин начал доставать из портфеля генеральный проект, чертежи и планы, но тут услышал тихий стук в дверь. Он обернулся и бросил:

— Можно, входите!

Дверь открыл невысокого роста официант, узколобый, с длинным мясистым носом, в белой полотняной куртке и черном истрепанном галстуке-бабочке. В правой руке он держал поднос, а через левую было переброшено полотенце.

Официант, очевидно не лишенный чувства юмора, извинился, что беспокоит Мартина в такой поздний час, и опустил поднос на стол, быстро и ловко расставил тарелки, разложил приборы и выпрямился, расправив полотенце на руке. Прежде чем уйти, он украдкой глянул на Мартина и громко сказал:

— Извините, здесь провинция. И прибор, и тарелки старые. То, что осталось, но, знаете, хорошо, что и это есть, а что было — уже не вернешь. Забирали и уносили все, что им под руку попадалось… В больших городах, конечно, всего вдосталь…

Мартин, несколько удивленный таким мнением, ответил:

— Мы хотим, чтобы у всех было изобилие, поэтому и работаем день и ночь, ты же сам знаешь. А в городах тоже нехватки — война ведь шла повсюду, места не выбирала. Надо запастись терпением.

— Кто знает, сколько еще ждать? Говорили — три-четыре года. Но три уже прошло… — И, пожелав спокойной ночи, официант вышел.

Мартин вдруг вспомнил, что не ел с утра. В одной тарелке был жидкий суп, в другой — шницель с картошкой, в третьей, маленькой, — несколько листиков зеленого салата, хлеб черствый — смесь кукурузного с пшеничным. Он наскоро поужинал и через несколько минут, разостлав на столе газету, уже вглядывался в проект, записывал цифры в толстую тетрадку, пересчитывал их.

Полночь. Одряхлевшая от груза веков и от бесконечного боя курантов, сахат-кула оповещает о наступлении ночи. И умолкает, словно прекратила свое существование. Но нет, она еще сопротивляется времени — последний удар разносится в ясной ночи, пронизанной лунными отблесками, трепещет над усталым городком и рекой, которой суждено изменить свое русло и исчезнуть вместе с соседним лесом. Вороны в вербах закаркали, чтобы освободиться от ночного страха, и примолкли, еще больше нахохлившись, снова утонув в голодной дремоте. Тишина, но мысль бодрствует; инженер изучает проекты, бесконечные цифры, линии графиков, которые соединяются и расходятся в стороны, перекрещиваются и упираются друг в друга. А южный ветер, беснующийся, по своему обыкновению, после полуночи, яростно задувает в щели. Но вот усталость сломила Мартина, голова его клонится к бумаге, глаза слипаются. Мартин с трудом смотрит на ручные часы — уже два ночи. Удивительно, как летит это сумасшедшее время…

IV

Размытые дождями дороги быстро подсыхают под трепещущими лучами южного солнца, а те, что ведут в Ханово, уже раскатаны телегами, запряженными волами или лошадьми, утоптаны многочисленными пешеходами. Из дальних горных печалбарских сел, из небольших городков колонны людей с мотыгами и лопатами, с одеялами и торбами, перекинутыми через плечо, в заплатанных суконных бечвах^[4], в ветхих джемаданах^[5] движутся по дорогам и тропинкам в сторону Ханово. Рабочие выгружают цемент, железные прутья разной длины, доски, корчуют лес, штабелями складывают бревна, прокладывают новую дорогу. Неподалеку от одряхлевшего постоялого двора выстроились длинные бараки с крышами, крытыми рубероидом, они как бы напоминают старику о новом времени, а он, исхлестанный дождями, униженно молчит. Каждый день с раннего утра Мартин на стройке, развернув план, он что-то показывает квалифицированным рабочим, объясняет, почему дорога должна идти низиной, какой высоты надо делать насыпь, откуда подвозить землю и щебенку. Комплектует бригады, показывает, где вести кирпичную кладку, бетонировать туннель, назначает бригадиров, часто сокрушенно качает головой, сердится. Ни прорабов, ни техников, никого… Скоро воскресенье, людям надо платить зарплату, составлять списки, получать деньги в банке, пора организовать горячее питание — сколько всего! На одном хлебе живут рабочие… Надо купить посуду, несколько больших котлов. Спят на голых досках — солому еще не привезли. А она так же важна сейчас, как цемент и железо. Ведь все делается человеком, его руками. А кто будет вести учет, чтобы труд оплачивался правильно?..

Мартин торопливо шагал ко взгорью. На поляне, где бук с потрескавшейся корой и ветвями, как узловатые руки, противоборствовал ветрам, он остановился на минуту, загляделся на горный ручей, склонился над ним, напряженно приник губами к воде, а в десяти шагах от него легкими прыжками в чащу леса метнулась лань. На склонах горы уже шелестели листвой дубы и тополя, высоко вздымались вверх сосны, приятно пахло смолой, желтевшей на коре, и этот запах вдруг напомнил ему детство, родимый край, гору Конечку, ее изумительную красоту. Мысли о детстве только мелькнули и мгновенно исчезли. По плану он определил место, где будет брать начало второй водоводный туннель, который соберет все источники и ручьи, стремительно несущиеся с гор. Какая это будет скорость и какая сила! — подумал он. Сила стремительная, как молния. Она даст движение машинам, изменит жизнь.

Он огляделся вокруг, и ему стало жаль стройных сосен и могучих дубов, которые через день-два падут на землю. Крепежный

лес для туннелей, пока железобетон не схватит накрепко, уже есть, только вот лопатами копать очень долго, да еще перетаскивать землю… Много потребуется времени, и сам не знаю сколько. Голыми руками, без машин начинаем дело. Нам хотя бы один бульдозер, каток, несколько отбойных молотков… Придется требовать, настаивать. Да, Управление должно нас этим обеспечить. Да, пусть руководство выкручивается, как умеет, а самое необходимое для строительства предоставит! Ну вот, не успел начать работу, а уже требую одно, другое… Нет, только то, без чего не обойтись.

Он спустился по склону, пересек доживающую последний год старую дорогу и зацепился за колючую ветку ежевики своими видавшими виды галифе, протертыми, с заплатами на коленях. Остановился, отцепил колючки и зашагал быстрее. В поселке возле крайнего барака Мартин заметил человека, в облике которого было что-то знакомое. Он напряженно глядел на бараки, где жили рабочие, глаза его были полны ненависти и немой злобы.

Да ведь это хозяин постоялого двора, но несколько недель назад он не был таким седым. Что с ним такое? Верно, мысли тяжелые мучают, что без хана останется нищим, с голоду помрет. Наверняка вбил это себе в голову. Мартин подошел ближе, но Петко, не спускавший глаз с бараков и хмуривший и без того морщинистый лоб, что-то бурчал себе под нос и не слышал шагов. Мартин громко поздоровался и остановился перед ним. Только тогда Петко вздрогнул, словно очнувшись от кошмарного сна, попятился и полоснул инженера злобным взглядом.

— Что задумался, без хлеба не останешься. Ну что ты так смотришь на меня? Я сюда приехал ради людей.

— Жизнь у меня отнимаете, все, что есть у меня… — пробормотал Петко.

— А что тебе дала эта старая развалина? Чем осчастливила? — убеждал его Мартин. — Прошло то время, когда людей по миру пускали, прошло безвозвратно. Ведь ты, Петко, можешь получить работу, если хочешь, людей у нас не хватает, а тебе подыщем легкую работу, будешь помогать на кухне. Что скажешь? Разве это не лучше, чем угождать приезжим в твоей развалине, ломать голову, как выплатить налог государству…

— Скажешь тоже! Придется расстаться со всем, что у меня есть, с постоялым двором, с домом, — и от этого мне будет лучше? Ведь и дом мой снесете… А жить-то как без него?

— Зачем же дом? Кто тебе это сказал? Чего только не болтают люди!

— Как зачем? Ты это лучше меня знаешь! Разве котловину не зальют водой? Какое-то джоле^[6] здесь будет… Все об этом говорят, а ты не знаешь? Давай, делай свое дело, но берегись, придет народ и все это… — Он несколько раз рубанул рукой в воздухе.

Мартин хотел уже было уйти, оставить разгорячившегося старика одного, но, посмотрев на его искаженное лицо, сказал:

— Да, нелегко тебе, хан кормил тебя — как-никак, а кормил. Но жизнь у тебя будет лучше, когда перестанешь днем и ночью гнуть спину в своем заведении… И не смей мне грозить! Угрозой ничего не добьешься. Мы знаем, что делаем.

Петко смотрел тупо и тускло, шамкая губами, потом сел на корточки, обхватил колени, но вдруг, словно вспомнив что-то, поднялся, решительно шагнул к Мартину и, в упор глядя на него, спросил:

— Куда нам податься, когда вы снесете наши дома? По миру идти, милостыню просить? Куда?..

— Успокойся, Петко! Тише, я не глухой. Сперва мы построим новые дома, а потом уж переселять начнем. Кто здесь распространяет всякие слухи?

— Ну где? Где мы поселимся? — кричал Петко. — Мы же люди, должны знать, где будем жить, какую землю пахать. Ведь люди не скотина, чтобы гнать их в шею — давай убирайся куда угодно. Гони, пока не сдохнут!

— Все, кому нужна земля, получат ее. А здесь какая у вас земля? — тоже повысил тон Мартин. — Да никакая! Дом и полгектара, в лучшем случае — гектар земли, да и то один кусок здесь, другой там. И что за земля! Горе, а не земля — тощая, бесплодная.

— Я спрашиваю, в каком краю мы будем жить, куда нас выселяете? Какую землю будем пахать? — кричал Петко прямо ему в лицо.

Об этом скажут вам в местных органах власти. Ничего отвас не скроют.

— А разве еще не знают, куда деть столько людей? Тоже мне власть!

— Знают, как не знать. Дай срок, и об этом власть вам скажет. Ведь за один год мы строительство не закончим, будем здесь несколько лет.

— А сколько нам суждено жить между небом и землей, не ведая, где будут наши очаги? Мы же не птицы, а люди. Не бездомные бродяги. Что это за власть такая? Так швырять людей… Это не власть! Бесовское это дело!

— Я не знаю где, пока мне не говорили. Может, новый поселок выстроят возле озера. А может… Узнаем, наберись терпения.

— Приехал сюда нашу землю забирать, а не знаешь, что будет с народом, где жить будем… Кто ты такой? Какого дьявола сюда явился?

— Давай не злись. Не кричи! Ведь на твоем клочке земли не проживешь, да и в моем селе Брежеве земля не может прокормить людей. Знаю я, зачем сюда приехал! Знаю, что делаю. А ты, Петко, попридержи язык! Старый человек, а говоришь бог знает что! Даже на власть голос поднял.

— А почему бы и не поднимать? А почему она нас гонит отсюда? В чем мы провинились? Какую ссылку вы нам приготовили? Вот что мне душу жжет. Куда я подамся на старости лет? Разве не ясно тебе это? Хоть мы и неученые, а кое-что понимаем… Ты, говоришь, — голос старика смягчился, — из Подуевского. Я знаю, это в горах, с нами по соседству. И там есть река и котловина. И там живут люди.

— Да, живут. Но как живут?

— Живут как могут. Живут тем, что имеют… Ты наш человек, земляк ведь наш, а пришел разорять села?! Будто и впрямь наш человек? Нет, ты сам дьявол! Я жизнь отдал за этот хан! Дни и ночи под землей проводил, уголь рубил, куда тебе до меня… Отправляйся лучше в свои края, там и строй, делай что хочешь. Зачем ты сюда пожаловал? Хочешь здесь все перевернуть вверх дном, все затопить, разрушить! — гневно кричал старик. — Убирайся отсюда, пока цел! Не с добром ты сюда пришел! Иди осчастливь своих земляков там, в Подуевском!

— Выслушай меня, Петко. Да слушай, что тебе говорят: в Подуевское другие поехали, они и строить будут там, и реки там будут укрощать. Подумай об этом, разберись, ты ведь не ребенок.

— Подумай, говоришь, а я думаю, еще как думаю! В твоем краю, говоришь, реки. А здесь — ручьи, где здесь реки? Реки далеко отсюда, у нас земля жирная, воды вдосталь, хоть клочок, да свой. Так что же, пусть идет ко всем чертям? Этого ты хочешь? Но нас не проведешь! Люди ночами не спят, я тоже все думаю о земле-кормилице. Неужто можно разрушать то, что еще деды-прадеды холили? И мой хан под воду? Ну гляди, мы можем и по-другому! — Словно испугавшись своих слов, старик повернулся и пошел к постоялому двору, но вдруг остановился. — Помни, ты, ученый человек, многие люди жизнь отдадут за свой дом, за добро, за эту землю, что пашут и засевают! — крикнул он.

У порога Петко остановился, всплеснул руками, растворил тяжелую дубовую дверь и, сгорбившись, вошел. И тут же торопливо открыл окно, высунулся всем телом, словно хотел выброситься, и снова закричал:

— Ты, бесовское отродье, своими руками придушу тебя! Я хоть старый, а в них еще есть сила. Да что я, все люди этого края на куски тебя разорвут! Растерзают, растопчут! Плевать будут тебе вслед! Помни это! — И он с треском захлопнул окно.

V

У подножия горы, на ее склоне и в котловине люди снуют, как пчелы в улье. С раннего утра и до сумерек, пока глаза способны различать окружающие предметы, слышится скрип тачек, лязг лопат, грохот рушащихся скал и эхо в горах, слышится перекличка минеров, штурмующих крутой склон, прокладывающих новую дорогу сквозь скалы. Еще до прихода минеров и дорожников здесь уже сновал маленький круглолицый человек с лысиной, широким носом, густыми черными бровями и раскосыми серыми глазами. Дни напролет он вел измерения участков, намечал трассу будущей дороги, и казалось, что здесь же, среди скал, и ночевал. Этот маленький человек принес Мартину большие надежды. Геодезист был направлен сюда по приказу начальника Управления, и с плеч Мартина свалилась часть забот. Но все еще не назначали инженера, который был обещан Мартину ответственными товарищами при назначении его на должность главного инженера и директора. Больше всего злило, что нет ответа на письма с просьбой прислать на стройку машины. И не отвечают, и не присылают. Как будто это мое личное дело, как будто я строю что-то для себя! Состряпать проект легче, чем осуществить его. К чему столько инженеров в Управлении? Понабралось их там отовсюду, кого только нет. Мелкие душонки, пригрелись там, как королей от престола, не оторвешь их от насиженных мест, линеек, треугольников, циркулей. Оправдываются, что они не производственники, а проектировщики. План, мол, одно, а производство — другое. Надо было — и я проектировал, мой объект построили в числе первых после войны. Так пусть и они не боятся засучить рукава и потрудиться на строительной площадке. Да, тот проект оправдал себя, вот он, мой реальный вклад… Но тут же Мартин упрекнул себя: что же это, я да я… Каждый человек что-то значит, если наше время и дела ему не чужды. Самое главное — какую пользу приносишь, боишься или не боишься трудностей. А трудностями меня бог не обделил, что ни день — все новые, борьба и с природой, и с людьми. На бумаге, в проекте все, кажется, предусмотрено — геологическая структура участка, цифры, планы, чертежи, а в действительности приходится снова все проверять до мельчайших деталей. Намучаешься еще с этим проектом! Сколько поправок приходится вносить, даже менять основные параметры водоводных и водосливных каналов, потому что проектировщики не сумели сжиться с этими скалами, землей и водой. С водой шутки плохи, ошибешься — людей погубишь… А как же не думать о них, о людях? Ну какая же беспечность в этом Управлении!

Он выбрался на дорогу. Все еще погруженный в свои мысли, идет спотыкаясь, уставившись взглядом в одну точку, губы его шевелятся. Черт бы их всех побрал в этом Управлении! Послать человека голыми руками строить ГЭС! Это же немыслимо! Пусть, мол, ничего с ним не будет, этот и без машин обойдется! Но разве легко справиться с природой, с ее прихотями? Легко преградить путь рекам, проложить дороги, каналы? Они там не думают о времени. Как будто оно уже не столь важно для людей. Как будто им безразлично, когда мы все сделаем: завтра или через три года. Но надо же закончить как можно скорее! Только тогда начнут работать новые рудники. Ведь этот старый сейчас только время переводит, работать там — одно мученье. Днем и ночью люди толкают вагонетки, перевыполняют план, насколько можно перевыполнить при ручном труде, а толку чуть. Без электричества, без машин далеко не шагнешь, так и будешь топтаться на месте. Ну что ж, скоро мы дадим машинам энергию, рожденную напором воды, неумолимую, могущественную, творящую чудеса…

Мартин остановился возле отвесной скалы, стоит неподвижно, глаза его блуждают. Он не видит ни трассы, ни рабочих, стоит, склонив седеющую голову, на лице шрамы — памятки войны, широкий лоб рассечен глубокими морщинами. Гневный, беспощадный голос клокочет у него в груди. Развернуть такую стройку — это не шутка! Это не в бирюльки играть! Известно ли вам, что в этих местах в продаже нет ни мотыг, ни лопат? Знаете вы это или нет? Что, скажите, можно сделать без инструмента, даже без самого примитивного…

Перед Мартином стоит геодезист с шапкой в руках, лысый, с обветренным красным лицом, он растерян, отчего это директор такой сердитый.

— Товарищ директор, ты что, не видишь меня, что ли? Я здороваюсь, а ты не отвечаешь! Товарищ директор, здравствуй! Это я…

Мартин вздрогнул, посмотрел на Бошевского, подошел к нему и пожал руку так, словно они давно не виделись. Улыбнулся добродушной улыбкой человека, который признает свою вину.

— Я что-то задумался, товарищ Дамьян. Знаешь ведь сам, как у нас все сложно… А чем вы трамбуете землю?

— Смекалка выручает. Из комлей срубленных деревьев делаем катки, примитивные, конечно, но достаточно тяжелые. Есть у нас один весом в полторы тонны, тащить его трудновато, впрягаем двух лошадей. Землю хорошо уминает, да только без настоящих пятитонных катков не обойтись.

Они медленно пошли по строящейся трассе, что ведет к главному шоссе вдоль берега. Скоро река будет перегорожена плотиной, изменит свое русло и, соединившись с горными источниками и ручьями, наполнит котловину водой… Две крестьянские лошаденки, нагнув головы до самой земли, волокли деревянный каток. Мартин опять нахмурился, жилка на виске вздулась и лихорадочно запульсировала, но он понимал, что глупо перед рабочими показывать свое недовольство вышестоящим начальством. Взяв себя в руки, он заговорил:

— Не знаю, как и благодарить вас за находчивость, за добросовестное отношение к работе… Вы делаете все, что можете, я обо всем этом доложу в Уездный комитет и в Управление. Да, я скажу… — Крстаничин не закончил фразу, потому что метрах в пятнадцати от них из-за отвесных остроконечных скал послышались крики:

— Берегись! Через пять минут взорвется мина! Эй, товарищи! Берегись!

Все побежали вниз, к реке. И пока одни пили воду, другие умывались, грохнул оглушительный взрыв, скалы развалились, разомкнулись, как огромные челюсти, сердито выплевывая обломки, осыпая все вокруг каменьями.

— Еще одна мина! Берегись! Не подходи!

Солнце печет, обжигает и землю, и рабочих. На скалах знойное марево трепещет все сильнее, яростнее. Людям кажется, что зной беснуется оттого, что у него отнимают скалы и он не сможет больше скакать над ними, как раньше, в своей безумной, неповторимой пляске. Вздымаются тяжелые молоты, крушат неприступные скалы, бросают вызов знойным струям.

VI

В барак, в котором спит бригадир, осторожно, на цыпочках входит заспанный Марко Пайковский, пожилой рыжеволосый человек, широкоплечий, с удивительно прямым носом, составляющим в профиль одну сплошную линию со лбом. Руки у него от работы сделались длиннее, кожа задубела и потрескалась, как горное плато, прорезанное реками и ручьями. Он родился в горном селе, смолоду ходил на заработки — на печалбу, но судьба его не сломила. Он любил жизнь, людей и никогда не расставался с тамбурой^[7]. Песни у Марко — о тяжкой доле бедняков, отправляющихся на заработки в чужие края, об их печалях и радостях, о свадьбах и невестах. Встает он обычно рано, еще до рассвета, с первыми проблесками наступающего дня, идет будить бригадира Стояна Мирческого, крепкого черноглазого парня с квадратным подбородком. Мертвым сном спит Стоян, а Марко по-отечески будит его:

— Вставай, Стоян, слышь-ка, сынок… Сам ведь просил тебя пораньше разбудить… Ну-ка протри глаза, вставай.

Стоян потягивается, открывает глаза и смотрит на земляка, который еще сам как следует не проснулся, не успел надеть свой поварской колпак.

— Сейчас встаю. Большое тебе спасибо, дядя Марко, что разбудил!

Разошлись каждый в свою сторону: Марко — готовить завтрак, Стоян — туда, где котловина сужается и дает начало глубокому мрачному ущелью меж величественных и страшных скал. Он долго смотрит, что-то прикидывает, делает заметки в блокноте. Здесь будем перекрывать русло, сюда сгружать цемент и арматуру, а грунт придется отвозить куда-то. Бригады — первая и вторая, их участок здесь, где плотина… Так наметил Мартин, но ни он, ни я не определили участок для четвертой бригады. А что с рабочими, которым поручим бетонные работы? Как их всех разместить на таком пятачке? Надо еще раз переговорить с инженером. Сколько всего надо предусмотреть заранее! Мартин всегда готов помочь, но и у него голова идет кругом.

Когда Стоян возвратился к баракам, солнце уже показалось над горным хребтом и озарило склоны гор, а вершины сияли нестерпимо ярким светом-белым, как снег, и желтым, как луговой левкой.

Мартин тоже уже на ногах, более спокойный, чем в предыдущие дни, но по-прежнему озабоченный. Он еще раз показывает Стояну отметки, терпеливо разъясняет, какой высоты надо делать насыпь. А навстречу им идет с песней бригада, всколыхнув спокойствие долины.

Апрель вступает в свои права, буйствует вовсю. Цветут фруктовые сады, радуют розовыми и сиреневыми красками. Великолепие природы, труд людей на насыпи, их молодость и красота сливаются воедино, в нечто огромное и благородное. И ущелье, веками не менявшее своего нрава, отступает перед натиском молодости. Тачки скрипят, насыпь растет. Молодые ребята несут на плечах мешки с цементом. Волокут железные прутья для арматуры, смешивают цемент с песком и щебенкой, нарытой в ущелье. Стихает бурливая, непокорная река. Ее шум еще не оглушает, он гаснет, стиснутый тяжелым железобетоном. Плотина растет. Крепнет. А по вечерам, когда начинает темнеть, лучшие среди лучших принимают переходящее знамя. Поют:

И все, кто здесь собрался, и старые рабочие, и парни из молодежной бригады, провожают взглядами последние отблески солнца, огненные, лиловые. Долина переливается под меркнущими лучами множеством красок, бурлит многоголосой жизнью.

VII

Странный, необычный караван лошадей и ослов, запряженных как попало, движется рано утром до восхода солнца от городка к строительству. Везут хлеб, овощи, мясо, ведра с повидлом и крестьянским сыром. И так каждый день. Кроме троих рабочих, с караваном идет и Мата Бисерин, тот самый официант из гостиницы, который жаловался Мартину, что в столице есть все, а в маленьких городках и поселках почти ничего. Небольшого роста, кривоногий, складный, но говорливый, расторопный и находчивый, Бисерин явился на митинг, состоявшийся накануне начала работ, и изъявил желание трудиться на строительстве.

— Я буду заготовлять продукты для рабочих, — сказал он Мартину. — Товарищ директор, я знаю многих лавочников и торговцев в городе. Они торгуются, но и я умею это делать. А почему бы нам не покупать овец и телят на рынке? Так бы мясо нам обходилось гораздо дешевле…

После получения согласия у него словно крылья выросли. Каждый день мотаясь в городок и обратно, он не теряет бодрости, умеет расположить помогающих ему рабочих, рассказывает о своей жизни и расспрашивает их, где научились ремеслу, на каких хозяев работали, как жили.

— Видишь, сколько седых волос? — обращается к нему пожилой рабочий. — Не от хорошей жизни поседел.

— Уж я-то знаю, какие были хозяева, все нутро их знаю! Насквозь их вижу! — подхватывает Мата. — Но, может, был, думаю, у кого-нибудь добрый хозяин, который душевно относился к работникам? Ведь и сейчас есть хозяева. Встречаются порой…

— Сейчас? Хозяева, может быть, и есть, но не такие, о каких ты говоришь. Наверное, меньше нас ты хлебнул горюшка.

— Я? Да я с малых лет в услуженье. С четырех лет, как помню себя. И сейчас мне нелегко, но кто меня спрашивает? Первоначально я служил в доме, где родился. Вот как это получилось. Моя покойная бабка Мартиница приказала мне: «Давай иди на луг и паси там корову, только берегись ее рогов». Когда я возвращаюсь вечером, бабка глядит на корову и говорит мне: «Мата, постреленок ты эдакий, ведь корова-то голодная». А я ей в ответ: «Бабушка, посмотри, посмотри получше, живот у нее как бочка». Вот так воевал я с бабкой из-за коровы, а потом вместо школы послали меня в наш Белый город. Я должен был мыть тарелки, чистить котлы, мыть бетонный пол, таскать мусорные баки и все остальное делать, что прикажут. А мне еще и десяти лет не исполнилось.

— Значит, и тебе, Мата, досталось в жизни, — тихо проговорил один из рабочих.

— Эх, други мои, да если все рассказывать, длинным получился бы мой рассказ. Вот как это было, как искривились мои ноги. Я ушел от хозяина, какого-то дальнего нашего родственника, нанялся к другому буфетчиком. Целый день на ногах за стойкой, буквально от темна до темна. Пяти часов не спал в сутки. Будь ты хоть из железа, согнешься при такой работе. Вот ноги мои и сделались как колесо. Хозяин был собака, а не человек. Видит он мое старание и заставляет меня выполнять работу еще и за официанта. Перебросишь полотенце через левую руку, застегнешь на все пуговицы белую блузу, купленную на собственные деньги, подбегаешь к одному посетителю, потом к другому. Прошу вас, что желаете? Смотрю на него, пялю глаза, жду, когда рот разинет для ответа. Э-хе-хе, вот так бегать по трактиру от столика к столику оказалось тяжелее, чем за буфетной стойкой. Хорошо хоть, считать я умел, хотя никакой школы не кончал.

— Неужели ты неграмотный?

— А вот грамотный. Жена научила. Она окончила начальную школу. Когда после двух лет печалбы я возвратился домой, к жене, она выписала мне на листок все буквы алфавита, я их выучил наизусть и стал понемногу читать и писать. И считать в уме научился, так что и сейчас все точно подсчитываю, до гроша. Эх, если бы я окончил школу, то теперь был бы инженером, как наш Мартин. Творил бы чудеса.

— Строг наш Мартин, но и справедливый, добрый он человек.

— Я с ним разговариваю, как с товарищем, — подхватывает Мата, — как будто многие годы знакомы. Он доволен, что мы хорошо организовали снабжение, потому что в туннелях под землей рабочие выматываются. А нелегко, ей-богу, и на плотине, и на трассе, где скалы взрывают…

Дорога петляет в гору, караван шагает не торопясь. А день давно уже наступил, солнце время от времени пробивается сквозь облака, но все новые и новые скатываются с горных вершин. Рабочие, защищенные облаками от жгучего солнца, движутся быстрее, подвозят строительный материал, укладывают бетон — они хотят как можно скорее наверстать время, потерянное из-за дождей. Но вот южный ливень прогнал со стройки и рабочих, и молодежную бригаду, заставил спрятаться в бараках. Потрескавшаяся, побелевшая земля сразу впитала влагу.

VIII

В тот день строители больше не вышли на работу, а пораньше поужинали и легли спать. Но лишь только стемнело, небо прояснилось, словно умытые, засияли звезды, запоздавшая добродушная луна отыскала в темноте клокочущие источники и вздувшиеся реки.

Все вокруг залито ночным сиянием. Свежесть и тишина. Только слышно, как где-то ухает филин, шумят реки да из окрестных сел доносится время от времени протяжный вой и злобный лай. В поселке все спят, кроме Мартина и Дамьяна Бошевского. Они обсуждают планы на завтра, договариваются, как выполнить намеченное в срок.

И наяву, и во сне Крстаничина грызла тревога: сколько он ни отправлял писем в Управление, его просьбы не выполнялись. Все, от начальника до последнего служащего, не только ничего не делали, чтобы помочь Мартину, но даже не отвечали на запросы, будто стройка для них чужая. Из-за этого он постоянно нервничал, злился, да еще приходилось не подавать виду.

Уже одолевает усталость, глаза слипаются, он диктует последнее распоряжение по строительству и машинально завершает его фразой: «Надеюсь, что не все в Управлении умерли».

И тут же очнулся, отпустил Дамьяна спать и продолжал работать. Надо начинать сооружение подземного машинного зала, откуда в глубине земли энергия турбин, превращенная в электричество, потечет по линиям электропередач. После водосборного туннеля это вторая по значению задача. Если бы не было в этом крае опытных мастеровых и умельцев, невозможно было бы осуществить этот грандиозный замысел. Жители гор многое испытали в жизни, они понимают, почему и сейчас надо столько мучиться, ради чего столько работать, отдавать последние силы и нервы. Отберу из них человек десять, назначу бригадирами, начнем с машинного зала гидростанции. Без турбин пока… Ну что ж, будет напор воды, будут турбины — так потребуются трансформаторные станции, линии электропередач… Все это суждено сделать человеческим рукам. Чего только не сделает человек, его разум и терпение. Законы природы неумолимы, но человек способен им сопротивляться, изменять природу, использовать ее. Да, но это уже не ново! Это мне известно еще со школьной скамьи… Я часто размышляю именно о том, что знаю, надеясь, что мне все ясно, хотя к истине не приближаюсь. На этой стройке много нерешенных проблем, много трудностей. Колоссальных. Вот в чем главная истина. Но разрешимы ли они? И можно ли сказать, что они неразрешимы? Решить неразрешимое и означает познать истину. Но неужели в сознании этой истины заключается счастье? Только если бы я был счастлив, то не мотался бы по стройкам, а благодушествовал в удобном кресле в какой-нибудь канцелярии. Ну конечно, можно подумать, счастье заключается в том, чтобы сидеть в теплой канцелярии, где человеку суждено жевать и пережевывать готовые истины. Для некоторых это настоящее счастье, тем более в такое трудное время. Многие стремятся получше, поудобнее устроиться в жизни. Но я-то знаю: счастье — это когда в борьбе со стихией выдержишь, победишь! С этими людьми, особенно с жителями гор, которых не привязывает к себе плодородная земля, мы преобразуем природу целого края… Так уверен в них? Да, еще многое предстоит узнать об этих людях, но есть в них нечто глубоко человеческое. Они такие, какие есть, — искренние, всегда готовые жертвовать и помогать другим, такой у них и председатель Уездного комитета. Да, он человек истины, хочет все сам увидеть, во все вникнуть, а главное — он человек слова. Все, что обещает, выполнит. Вот что: пойду к нему, расскажу, какое у нас Управление, что за люди там работают, как они месяцами не отвечают на запросы. Да, месяцами! Будто строительство чужое, не наше… А надо ли ходить, жаловаться? Надо! Я просто расскажу о том, что меня беспокоит, отведу душу, а вовсе не собираюсь плакаться в жилетку. Но разве дело в том, чтобы отвести душу, услышать слова сочувствия, утешения?..

Неодолимая усталость сковала все его тело, каждую клеточку, и он уснул за столом, положив голову на руки, бормоча какие-то слова, которые, может быть, несколько часов назад он громко и решительно произносил или заглушал в себе.

Мартин проснулся не как обычно, на ранней заре, когда на востоке появляется голубая полоска среди темного неба, а гораздо позднее, когда солнце уже озарило долину. Руки у него затекли, но по крайней мере голова посвежела. Даже до кровати не добрался, а ведь она совсем близко от стола, подумал он и тут же вспомнил свое решение встретиться с Китаноским. Попрошу, чтобы он через Уездный комитет тоже настоятельно потребовал прислать машины, это поможет хотя бы часть трудностей преодолеть. Хоть наша стройка важна не только для уезда, но и для всей страны, Китаноский ближе всех ко мне и территориально, и духовно. Он председатель Уездного народного комитета и член Уездного комитета партии, но главное — человек упорный во всем, за что берется. Честь ему и слава, перед таким, как он, шапку снимаю, до земли кланяюсь.

Наскоро умывшись, Мартин поспешил к водосборному туннелю. Он прошел по извилистой тропинке к склону, изрытому копытами лошадей и ослов, подвозивших строительный материал. На широкой площадке перед туннелем рабочие еще вчера заготовили крепежный лес и сложили его штабелями возле массивной скалы. С другой стороны штабель подпирала высоченная сосна. Мартином вновь овладело беспокойство. Он подошел к туннелю, остановился, заглянул внутрь.

— Будьте предельно внимательны, — обратился он к рабочим. — Самые строгие меры предосторожности, напоминаю еще раз. Здесь самый трудный участок строительства, пустяковая ошибка может вызвать страшную катастрофу. Если крепление не выдержит и порода рухнет, вас в лепешку сомнет. До сих пор у нас ошибок не было и быть не должно.

— Вот посмотрите, все рассчитано и измерено до миллиметра, — ответил бригадир каменщиков, черноусый, с густыми бровями, заскорузлыми руками в узловатых венах. — Вот толщина бетона, параметры прочности креплений, все как предусмотрено, все согласно инструкции. И у нас, у рабочих, есть кое-какой опыт, — закончил бригадир, не сводя взгляда с инженера.

Мартин вошел в туннель, осмотрелся. Карбидные лампы старчески покашливали, в их неровном свете тени вытягивались и плясали на сводах. Рабочие вывозили на тачках породу, устанавливали опоры и балки. От напряженной работы и духоты в этом тесном пространстве под землей по их лицам струился пот, прочерчивая бороздки на покрытой пылью коже. Мартин обернулся к бригадиру каменщиков:

— Все хорошо, только сейчас копать и вывозить породу нельзя. Когда установят последнюю балку креплений, тогда можно продолжать. Риск велик. Даже на таком небольшом расстоянии от выхода может обвалиться незакрепленная часть свода.

— Да нет, ничего страшного, товарищ Мартин, они копали железнодорожные туннели без всяких креплений, а здесь порода твердая, горная.

— Рисковать нельзя! Я отвечаю за все! — повысил голос Мартин.

Рабочие прекратили отвал породы, все занялись установкой креплений, подтаскивали бумажные мешки с цементом, замешивали бетон. Несколько рабочих пытались выкатить наружу огромный черный камень, они старались изо всех сил, упирались ногами, меся вонючую черную грязь у входа, запах которой смешивался с терпким, кисловатым запахом пота.

— Оставьте его на месте, — приказал инженер. — Это опасно. Эти два-три метра у выхода необходимо закрепить и облицевать по всему своду. Мы не имеем права подвергать опасности чью-либо жизнь, — предупредил он, внимательно глядя на бригадира.

Попрощавшись с рабочими, Крстаничин направился к выходу, заодно измерил толщину уже уложенного бетона — снизу, сверху и по бокам. Удовлетворенный работой, он еще раз посмотрел на готовый участок туннеля и быстро зашагал в город. Около одиннадцати часов он уже был в Уездном народном комитете, но Китаноского не застал — его срочно вызвали в комитет партии. Как пройти туда, Мартин спросил у того самого представительного старика с обвисшими усами, которого встретил, когда впервые пришел в народный комитет. Старик задумался, кашлянул, пощипал густой ус и наконец объяснил.

От площади Крстаничин повернул вправо и по узенькой пустынной улице, застроенной лачугами, спустился к ручью, однообразное журчание которого действовало на нервы. По скрипучему деревянному мосточку он перебрался на другой берег и вошел в широкий двор за железной оградой, громоздкой, давно заржавевшей. Среди аллей фруктовых деревьев стоял старинный господский дом с колоннами, цоколь был расписан мелким орнаментом, рамы узких длинных окон, выкрашенные в зеленый цвет, покривились и растрескались. Мартин вошел в приемную и, сделав вид, что не замечает поднявшегося навстречу верзилы, постучал в дверь слева от окна и открыл ее. Сидевшая за канцелярским столом женщина лет тридцати, длиннолицая, с носом картошкой, в ситцевом бледно-рыжем платье, подняла голову.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к ней Мартин, — здесь товарищ Китаноский?

— Да, он здесь, но занят. Идет заседание комитета.

— Вот как! Но мне надо с ним увидеться. Весьма срочное дело. — Он хотел еще сказать, что стройка не ждет, что только Китаноский может помочь… Но не сказал.

— Обратитесь к товарищу в приемной, он о вас доложит. Может быть, заседание уже заканчивается, — ответила женщина, удивляясь смелости человека, который, не спросив разрешения у дежурного в приемной, идет прямо в кабинет.

— Я о вас доложу, дорогой товарищ, — нагловато ухмыльнулся верзила, вошедший вслед за ним.

— Вы мне не нужны. Я знаю, к кому обращаюсь, — ответил Мартин и опять повернулся к женщине: — Прошу вас доложить обо мне немедленно. Я директор строительства в Ханово. Мне пришлось оставить стройку, чтобы поговорить с Китаноским, а я там единственный инженер. Вы только себе представьте, что значит один-единственный инженер!

Его решительность говорила о том, что пришел он действительно по неотложному делу, но женщина, однако, смерила строгим взглядом его хмурое лицо и, пожав плечами, предложила присесть. Из ее канцелярии дверь вела в старинную гостиную, где проходило заседание комитета. Она вошла туда, извинилась, что беспокоит, и шепнула на ухо Китаноскому о посетителе. Возвратившись в канцелярию, она вежливо сообщила Мартину, что председатель Уездного народного комитета скоро выйдет. Мартин поблагодарил, встал и нервно зашагал по комнате. Секретарша незаметно, как умеют женщины, наблюдала за ним.

Спустя несколько минут Китаноский сердечно пожимал руку Мартину. Они обрадовались встрече, как старые приятели, испытанные друзья. Надежда, что решительный и доброжелательный председатель поймет его и поможет, развеяла мрачные мысли инженера, лицо его просветлело.

— Товарищ Наум, у нас скоро не будет ни коней, ни ослов, ни повозок. Положение отчаянное! — начал он с ходу, и опять на лбу у него пролегли глубокие морщины. — А Управление — там все спят крепким сном! Не отвечают даже на письма… Что они, насмехаются там надо мной, над моими просьбами? Знаю я их, давно изучил. Злые у них души, черствые.

После этих слов Мартина Китаноский пристально посмотрел на него, потом едва заметно усмехнулся, положил ему руку на плечо.

— Не отчаивайся, товарищ Мартин. Все будет в порядке. Твое упорство — самая лучшая гарантия.

И взяв его под руку, Китаноский вышел с ним в сад. Они уселись в тени под яблоней возле ручья на треногие, сработанные топором табуретки.

— Сейчас страда, крестьяне, чтобы вывезти хлеб с полей, забирают со стройки своих коней с телегами. Нам уже не на чем подвозить строительный материал, скоро все работы остановятся. Разве можно это допустить?

— Почему же ты, товарищ Мартин, не сообщил нам об этом? Мы бы приняли меры, все бы постарались помочь такой важной стройке.

— А время? Где мне его взять, чтобы прийти к вам? Я же не могу оставить стройку, где, кроме меня, нет ни одного инженера.

— А ты напиши записку, пошли с кем-нибудь, мы сразу приедем. Я, например, готов в любую минуту. Ни тебя, ни дело, за которое ты так болеешь, мы не оставим без внимания. Слушай, хотя я не говорил об этом с товарищами, но обещаю: как только получим два грузовика для нашей строительной организации, один сразу же передадим вам. Вот так!

Тень усталости и тревоги слетела с лица Мартина. Ему, как мальчишке, захотелось подпрыгнуть, обнять Китаноского, но он сдержался и только похлопал его по плечу, пристально посмотрел на него и что-то пробормотал.

— Я думаю, товарищ Мартин, — продолжал председатель, — что мы таким образом хотя бы в чем-то тебе поможем. Но одновременно будем требовать по партийной линии, чтобы Управление действовало оперативнее, своевременно информировало строительство, чем может ему помочь. В конечном счете Управление отвечает за стройку, и оно обязано проявлять заботу. Просто удивительно…

— Правильно, товарищ Китаноский, иначе и быть не может! — весело откликнулся Мартин, бодро поднялся и хотел уже было пожать на прощанье председателю руку, сердечно поблагодарить, но Китаноский остановил его.

— Будем расшевеливать администраторов, приросших к своим удобным креслам, засевших в конторах и потерявших связь с жизнью. — И потеплевшим голосом он добавил: — А тебе, товарищ Мартин, спасибо за все. Народный и партийный комитеты знают, что на тебя, единственного специалиста-строителя, легла вся полнота ответственности, все это нам известно. Ну а как проявил себя Дамьян Бошевский?

Хороший человек. Замечательный человек! Он берется за любую работу, во все вникает досконально, ничто не ускользает от его внимания. Будь у меня еще двое таких, я считал бы, что проблема кадров на стройке решена.

— А сейчас, — сказал председатель, — пойдем ко мне домой. В прошлый раз ты обещал.

— Извини меня и сегодня, товарищ Наум, мне еще надо побывать на некоторых участках. Вот закончим, и тогда с радостью побываю у тебя в гостях. И не забудь, товарищ Китаноский, крестьяне немедленно должны вернуть лошадей на стройку. Я понимаю, они нужны для работы в поле, но другого выхода нет. Что можно еще сделать? Как ты считаешь? Ведь остаться без лошадей — значит остаться без транспорта и прекратить все работы.

Китаноский согласно кивнул, пообещал еще в течение этого дня связаться с общинными комитетами и договориться о возвращении телег. Они крепко пожали друг другу руки, и Мартин зашагал по мостику через ручей, который теперь журчал весело и задорно. Китаноский проводил его взглядом и, как бы обращаясь к кому-то рядом, сказал тихо:

— Только такие люди могут нести на своих плечах столько забот. Но может, и у них бывают сомнения в успехе? Может, и они сгибаются под тяжестью задачи?

Крстаничин возвращался из городка и, несмотря на усталость и озабоченность, был в хорошем расположении духа. Он тихо напевал какую-то песенку, запомнившуюся еще с детства, но потом умолк, снова помрачнел, думая об обещании председателя и о том, как крестьяне без телег и лошадей будут вывозить хлеб. Стоя у дверей автобуса в ожидании остановки, он пробормотал вслух:

— Наум готов все сделать для строительства, но из-за моего требования немедленно вернуть лошадей с телегами деревня может взбунтоваться.

И вот вам, продолжал он дискуссию с самим собой уже мысленно, заваруха, стычки, конфликтная ситуация-да еще в такой трудный для страны период… Но прекращение строительства было бы самым большим позором и для меня, и для рабочих. И для руководителей, которые мудро молчат, не появляются на стройке!.. Но и они люди, тоже сделаны не из стали, тоже каждый день преодолевают препятствия, трудности, попробуй-ка охвати все, ничего не забудь. В общем, можем мы или нет, но должны справиться, преодолеть все. Да, это единственный путь, другого нет. Но хватит ли у меня сил, здоровья, чтобы выстоять… Тоже мне строительство, черт возьми, ведь голыми руками строим! Он махнул рукой, отгоняя мрачные мысли, и быстро спустился к поселку, завернул в столовую, перекусил стоя и, не отдохнув ни минуты, отправился на обход объектов.

Когда стало смеркаться и звон железяки, висящей на дубе, оповестил о конце рабочего дня, Мартин добрался до одного из водосборных туннелей. Вошел внутрь, осмотрелся, что-то измерил, подсчитал, потрогал бетонное покрытие и, все проверив, вышел наружу с последним рабочим, освещавшим дорогу карбидной лампой. На пути к поселку Мартин спросил его, как семья, как жизнь в деревне. И рабочий рассказал о людях, которые терпеливо работают и живут в надежде, что в один прекрасный день будет лучше. На прощанье Мартин пожал его тяжелую шершавую ладонь, поблагодарил и пошел к себе.

Он присел немного отдохнуть, но через несколько минут уже занялся проектом, блокнотами. Долго сидел он за столом, а когда почувствовал, что больше нет сил, рухнул на кровать. Смертельно усталый, он заснул крепчайшим сном. Но после полуночи проснулся от боли в желудке, к горлу подкатывала тошнота. Что это со мной? Отчего меня тошнит? Что я ел за ужином? Не помню, съел что-то на ходу. Кажется, сыр. Всего один кусок и съел, неужели от этого? После некоторого колебания он заставил себя энергично подняться, как и положено здоровому человеку. Есть у меня еще силы, не слабак ведь. Он набросил на плечи пальто, потому что по ночам в здешних краях сильные ветра, и сел на порог. Его стошнило какой-то зеленью, и он встревожился: что-то с печенью. Но где сейчас, в этих условиях заниматься здоровьем?

Закутавшись в пальто, Мартин сидел на пороге. Постепенно боль отпустила, и он стал разглядывать ночное небо, пытаясь определить, какой завтра будет день, дождливый или солнечный. Звезды, чуждые всем земным заботам, подмигивали ему, посмеивались, а иные летели по небу и исчезали в бесконечном пространстве вселенной. Буйный ветер по-прежнему дул с гор в долину, словно злился на нее. Небо звездное, а такой ветер. Странно… Только на юге погода может быть такой. Разнузданной, непокорной. Самоуверенной до бесконечности.

Согнувшись и держась руками за голову, он вернулся в комнату, улегся на кровать. Тишина. Все кругом спят, только ветер шумит, а издалека, из густых горных лесов, доносится завывание волков, затеявших свои свадебные хороводы.

Перед рассветом Мартин услышал тихий разговор на кухне, покашливание, бульканье наливаемой в котел воды и песню «Птичка мне поет утром ранним». Эту песню обычно напевает Марко, чтобы разбудить своих помощников: им надо встать пораньше и вовремя приготовить завтрак. Может, кто-нибудь заглянет ко мне. Марко часто заходит, чтобы убедиться, что я встал раньше всех, помогает зажечь керосиновую лампу… Чашка чая мне бы не помешала. От него прошла бы тошнота, желудок бы успокоился. Да, хорошо было бы выпить чего-нибудь теплого. Наверно, я простудился… Вчера вечером бегал по стройке весь в поту. Рубаху не сменил, а когда стемнело, подул холодный ветер. Да, теперь все понятно, но отчего так тошнит?.. И он снова уснул. Снились какие-то сны, но ни один из них не запомнился. Он проснулся, когда солнце уже припекало. С тех пор как я здесь, никогда еще так долго не спал, удивился он. Зато голова прошла.

Мартин сбросил одеяло, встал, умылся холодной водой из глиняного кувшина. Хотел выпить воды с сахаром, но передумал и отправился в столовую. По его лицу было видно, что он нездоров-бледный, глаза мутные. Марко долго и внимательно смотрел на него, потом спросил:

— Что с тобой, товарищ Мартин?

— Знобит и тошнит, наверное, немного простыл.

— А с желудком все в порядке? Ты что вчера ел в городе?

— Ничего. Только вечером здесь ужинал. Съел то, что ты мне дал. И больше ничего.

— Странно, сыр был созревший, вкусный…

— Да, вкусный, а может, он все-таки был несвежий?

— Что ты, товарищ директор, сыр добрый, без изъяна. Все люди на стройке ели его. Я тоже ел. Желудок у тебя более чувствительный, вот что. Тошнит, говоришь? Самое лучшее сейчас — выпить чаю из ромашки. Хорошо помогает. Вот мне, например, ромашка всегда помогает, когда объемся, когда жена моя, Марковна, приготовит такое объедение, что не оторвешься, — говорил он, наливая кипяток в кружку.

— Чай из ромашки — хорошее дело, знаю, но когда мне его готовить? Работы по горло-весь день на ногах. Там туннели, там еще что-нибудь…

— Ты человек ученый и должен знать: без здоровья — никуда. Полежи немного, отдохни. На всю жизнь не наработаешься.

— Довольно, Марко, об этом. Ты лучше скажи, что тебе Марковна готовит на обед. Скажи, не скрывай.

— Как что, — подкрутил ус Марко, — цыплят жареных и запеченных, вкуснотища — пальчики оближешь. Знаешь ведь, детей нет — так самый сладкий кусок мне достается. Я ей и муж, и сын, и дочка. Знаешь, когда в доме нет детей, очень уж грустно. Тоска… Хорошо, что ты не женился.

— Кто, я?

— Ты, Мартин, кто же еще. Иначе бы жену привез сюда. А может, и детей. Надолго ведь приехал.

— Я был женат, Марко. И сын у меня был… Война их сожрала. И сына, и жену… Что поделаешь. Я вот выжил, хоть прошел через много сражений. Может, было бы лучше, если б я погиб. Знаешь, каково человеку одному?

Они помолчали.

— Не надо так убиваться, товарищ Мартин, — проговорил Марко. — Тебе жаль ребенка, жену… Я тебя понимаю, но жизнь есть жизнь. Встретишь еще кого-нибудь по душе. Никогда человек не перестанет тосковать о своих самых близких и любимых, которых потерял, но он не может всю жизнь оставаться одиноким.

— Эх, Марко, сердце болит, какая уж тут жизнь… У меня и в мыслях нет обзаводиться семьей. В мои-то годы…

— Это никогда не поздно. Надо только решиться. Ты же не стар, я знаю, тебе недавно только сорок сравнялось. В твои годы человек может еще таких дел наворотить, что держись.

— Можно, Марко, и глупостей наделать, на все человек способен. Ты знаешь людей, прошел огонь и воду, все испытал, но остался веселым человеком, трудности не сломили тебя, потому ты так и говоришь.

— Человеку в жизни суждено всякое пережить, но от этого она не перестает быть самым хорошим, самым прекрасным для человека-живи, радуйся! Я и вправду много видел, много пережил, еще до войны намытарился в Белграде, много зла от людей принял, но много и добра. Да и сейчас у этого города два лица. У одних виллы, отели, кафе, а другие еще живут в сараях, в подвалах да на чердаках… — Марко говорил, а сам все заботливо поглядывал то на котлы, то на Мартина, который пил уже вторую чашку чая. — Чего я только не видел в этом городе: и звериную злобу, и жизнь без крова над головой, и нищих, умерших рядом, на скамейке в парке. Сейчас время другое, да и мне повезло, что сюда попал, иначе кто знает, может, мучился бы в какой-нибудь харчевне у частника… Что-то я, товарищ Мартин, разговорился. Ну как чай, помогает? Тебе надо отлежаться, как следует выздороветь. Послушай меня, я старше, все испытал в жизни. Ты ученый человек, а я нет, но ты все-таки послушай меня.

— Мне уже лучше, — ответил Мартин улыбаясь, — гораздо лучше, чем было ночью. Надо зайти хоть на один объект, ничего, пройдусь потихонечку. А тебе, Марко, спасибо за завтрак, и до свидания!

Из столовой он пошел к белевшей на солнце новой дороге. Проходя мимо постоялого двора, заметил Петко, который с мрачным видом шел на него и весь дрожал. Инженер хотел было пройти мимо, но ему показалось, что Петко побежит за ним, обрушится с руганью. Поэтому Мартин остановился и дружески сказал:

— Здравствуй, старик. Что ты так сердито на меня смотришь? Когда я в тот вечер впервые пришел к тебе в хан, ты на меня не так смотрел.

— Не стоишь ты доброго взгляда. Тогда я не знал, зачем ты пришел, но уже догадывался, что хочешь меня схоронить. И не только меня… — Лицо Петко погасло, руки, только что сжимавшиеся в кулаки, безвольно повисли.

— Ты пойми, старик, я пришел сюда, чтобы всем помочь. Тебе заплатят и за хан, и за землю, а если хочешь — работай, найдем тебе что-нибудь полегче… Ради блага людей я сюда пришел, пойми меня. Никогда я не замышлял людям зла. С чего мне обижать тебя? Тебя, старого человека…

— Что ты сказал? Мне работать? Мало я гнул шею? И под старость хочешь заставить меня надрываться! Это, по-твоему, благо? С этим ты сюда пришел? Убиваешь меня, а потом жалеешь. Волк ты в овечьей шкуре! Хищник! А говоришь… на словах ты добрый…

— Тише, старик, не кипятись. Ты не обязан работать, потому что за землю, хан, дом — за все тебе будут ежемесячно выплачивать, до могилы, до самой смерти, понимаешь? А разве сейчас у тебя нет денег? Ведь рабочие каждый день у тебя в харчевне бывают, деньги платят.

— Деньги тратятся, а человек не знает, сколько будет жить. А без денег ничего не остается, как перерезать себе жилы…

— Я же сказал, до смерти будешь получать деньги, ежемесячно. Ты слышишь? И сыновья у тебя, наверно, есть. Ты же не один.

— Нет, мил человек, нет у меня детей. Один я со старухой. Была дочь, красавица. Вышла замуж, два года прожила да померла. Вот какова жизнь: сегодня ты жив, а завтра-в могиле…

— Вот-вот, ты всю жизнь только о деньгах думаешь, а жизнь-то дороже. Для того мы здесь и работаем, чтобы всем жизнь облегчить. Да, жизнь нелегка, если все на горбу возить, а то, что мы сделаем,будет рождать электричество: загорится свет, машины станут работать на человека…

— Но машины не делают хлеб, а железо есть не станешь. Без земли нет пшеницы. Вы, ученые люди, думаете, что машины все делают. Но разве могут старые люди управляться с машинами? У меня вот руки трясутся. С трудом вино в стакан наливаю. А ты говоришь, работать на стройке.

— Я имел в виду, что ты будешь сторожем на каком-нибудь нашем объекте. Откровенно говорю, очень хочу зачислить тебя на стройку, а ты бросай хан. Так или иначе, но скоро его здесь не будет.

— Не говори ты мне это, не поминай мне хан. Словно ножом режешь по жилам. Хан! — Старик развел руки, словно хотел обнять свою халупу. — Да ведь это моя жизнь. Ради него я надрывался в Калифорнии. Не трожь мое имущество! Хан — это моя жизнь, он для меня — все. Кто хоть пальцем покажет на мой хан, тот будто нож втыкает мне в сердце… Что я буду делать без него?

— Опамятуйся, послушай, ты и без хана сможешь прожить. Слушай, что тебе говорю: мы заплатим за вино и за ракию; будут у тебя деньги, будет и новый дом, в сто раз лучше, чем старый. Был я в твоем селе, видел, что там за дома: одни из саманного кирпича, другие из досок, неприглядные, с маленькими окошками, запущенные, жалкие. Разве это дома? Не надо их жалеть. А новые дома будут выстроены по проектам, село как на картинке станет. Я не обманываю тебя, увидишь своими глазами… Ну, мне пора. Люди меня ждут, не могут без меня. Мы еще встретимся. Заходи ко мне. До свидания, старик!

IX

— Пошел к черту, дьявольское отродье! — ругался про себя Петко. Думаешь, все будет по-твоему? Подожди, проучат тебя, расшибут башку, дай бог. Не миновать тебе расплаты, сукин сын! Старик долго сидел на пороге постоялого двора, обуреваемый мрачными мыслями, не сулившими ничего доброго ни ему самому, ни Мартину. И чтобы не видеть стройку, выросшие у него под носом бараки, новую дорогу наверху, заменившую ту, что вела к хану, он пошел в свое убежище, опустив голову, едва переставляя ноги. Словно подкошенный, свалился на кровать. Нет, невозможно… как же без хана? Боже мой! Как-никак, но эта долина кормила людей. Жили здесь многие годы, века… Эх, братцы, уж не приснилось ли мне это? — спрашивал он сам себя, сокрушался, крестился, призывал бога на помощь, а когда услышал голоса рабочих, собиравшихся возле столовой, песню молодежной бригады, веселый смех, встрепенулся, задрожал. Кончено дело. Мартин не один, с ним много людей. А эта молодежь? Веселые, довольные, чем?! Катают дорогу, пробивают туннели, ямы глубокие копают, горы взрывают, камнем и бетоном перегораживают реку. Господи, что за время наступило! Что же это творится!..

Со стройки Мартин возвращался вместе с Бошевским. Геодезист видел, как он изменился, какой бледный, осунувшийся, но подумал: это из-за того, что Мартин целые дни на ногах, даже ночью не отдыхает.

— Плохо выглядишь, товарищ Мартин, — сказал он, — ведь не на месяц, а на несколько лет здесь работы.

— Не велика беда, ничего со мной не случится. Сыр вчера был, по-моему, не очень свежий… Или еще что, не знаю.

— Да и устал ты. И все потому, что день и ночь работаешь. Хотя бы один час в полдень попробуй выкроить для отдыха.

— Где там в полдень! Ночью бы найти время, хотя бы часов пять для сна, иначе действительно не выдержать.

— Я же вижу, твоя старая керосиновая лампа до третьих петухов горит. Если так будешь продолжать, разболеешься еще сильнее. Тут не сыр виноват, а работа. Как же без отдыха? Даже не знаю, что же нам с тобой делать…

— А ты разве мало работаешь, товарищ Дамьян? Думаешь, не знаю, как ты стараешься изо всех сил, все досконально изучаешь… Черт возьми, когда такое огромное строительство, а нас только двое, что-то понимающих в инженерии. Что тут поделаешь…

— Конечно, ничего не поделаешь, но ради этого же самого строительства мы не должны забывать и о себе. Ну что здесь будет без нас, без тебя? Ты должен найти время для отдыха, может, это сейчас важнее другого.

Мартин кивал, соглашался и убеждал Бошевского в том, что чувствует себя превосходно. Они остановились и залюбовались открывшейся им картиной. В вечерних лучах солнца, еще освещающих склоны, с горы спускались рабочие, словно неторопливые ручейки, и собирались возле бараков. Голоса и смех сливались с шумом горного потока, где рабочие мыли заскорузлые мозолистые руки и почерневшие от немилосердных солнечных лучей лица.

X

На следующий день головная боль и ломота в пояснице приковали Крстаничина к постели. Он усердно запивал аспирин чаем, который ему приносили из столовой, обливался потом. Уже не тошнило, но чувствовал он себя прескверно, нервничал, но не собственное здоровье его беспокоило, а стройка. Кто знает, сколько мне придется проваляться, а как без меня будут идти дела на стройке? Только бы не случилось какого-нибудь несчастья… В водосборных туннелях опаснее всего, там опасность подстерегает на каждом шагу. Пустячная неосмотрительность — и беды не миновать. Рабочие все надеются на прочность каменистой породы над головой, рассчитывают, что она так же прочна, как бетон. Пробивать землю под тяжестью огромной горы — чертовски тяжелая задача, всякое может случиться, не успеешь и глазом моргнуть… Только бы спина прошла, и тогда ничто меня не удержит в постели. Не хватало, чтобы из-за моей болезни кто-нибудь пострадал. А плотина? В таком узком неприступном ущелье, где сам черт ногу сломит… Что же теперь делать? Писать в Управление? Сообщить, что заболел? Нет смысла при их «оперативности»-ведь они месяцами на письма не отвечают. Устроились там в тепле, им некуда спешить… Наверняка есть и такие, что ненавидят нынешнее время, мечтают о возврате старых порядков. Да, всякие там есть, и скрытые враги, и продажные души, и колеблющиеся. Ну, что-то я слишком разошелся…

Кто-то постучал и, не ожидая ответа, открыл дверь. Мартин с удивлением смотрел на незнакомого человека, а тот бросил внимательный взгляд на хозяина, потом оглядел комнату — простой стол с горой книг и бумаг, рядом стул, железная кровать, когда-то окрашенная белой краской, вот и все. И только тогда объяснил, что его сюда срочно направил Китаноский, велел осмотреть больного и при необходимости отвезти на санитарной машине в больницу.

— Странно, я не вызывал врача, — сказал Мартин. — Боль в пояснице — не такая уж страшная болезнь, само пройдет. Болит немного, но это ничего. Присаживайтесь.

Врач сел, достал из саквояжа стетоскоп, коробочку со шприцем, ампулы и все это разложил на столе, прямо на листах ватмана.

— Пожалуйста, разденьтесь до пояса. Если сами не можете, то я помогу.

— Спасибо, не надо, — ответил Мартин, медленно приподнялся, сел и стал раздеваться.

Кто же это сказал председателю уезда о моей болезни? — недоумевал он. Что, у него мало забот, что ли? Да-да, только Бошевский или Радивое могли это сделать. Наверно, для того чтобы врач побыстрее приехал. Как будто я при смерти!..

Врачу, как и Мартину, было за сорок. Черноволосый, причесан на пробор, большие серые глаза, острый нос, подстриженные усики… Пока Мартин незаметно рассматривал его, он старательно прослушал легкие, сердце, выстукал спину и грудь, пощупал в паху и под мышками, измерил температуру. Потом задумался и наконец сказал, что у Мартина сильная простуда, острый приступ радикулита и истощение организма.

— Вам по крайней мере неделю придется полежать в постели. Иначе будет воспаление легких. На ночь сделайте повыше изголовье. Температура у вас пока невысокая, но к вечеру может подняться. Продолжайте принимать аспирин, а с вечерним рейсом автобуса я пришлю другие лекарства. У вас малокровие, — продолжал врач, — и, судя по всему, с желудком тоже не все в порядке. Вам надо лежать, хорошо бы полечиться в стационаре…

— Нет, — перебил Крстаничин, — мне уже лучше, через день-другой встану на ноги. Не так уж я сильно болен.

— Не переоценивайте свои силы, — сказал врач, торопливо попрощался и ушел.

В административном бараке, где работали снабженцы, табельщики, учетчики и машинистка, известие о болезни Крстаничина взволновало всех, начали даже поговаривать, что работы прекратятся и придется переходить на другую, далекую стройку, бросать семьи, дом. Ведь почти все были местные, одни каждый день ездили домой, другие-на выходные. Забеспокоились и рабочие. Все желали Мартину скорейшего выздоровления, только и говорили о том, когда снова увидят его на стройке. Судили-рядили, что с ним приключилось, отчего он стал худой и желтый, как восковая свечка. Даже о состоявшемся в воскресенье футбольном матче с командой уезда не вспоминали, хотя и победила команда строителей.

Только крестьяне радовались, что Мартин заболел. Ведь они должны были отдавать на стройку своих лошадей и телеги, да и вообще скоро уходить из этих мест. Они и слышать не хотели о новых домах, хотя кругом твердили, что это будут самые удобные и красивые крестьянские дома на свете. По вечерам недовольные собирались в корчме, обменивались новостями и пересказывали, кто что слышал о болезни главного инженера.

— Какой черт послал его сюда к нам? Какая власть? И что это за власть, если она нас не щадит?

— Дьявольская, говорят, эта власть, вот она и послала Мартина, чтобы нас выселить, истребить все живое в долине…

— Коли его встречу, то мотыгой по голове — и поминай как звали. В реку — и шабаш.

— Откуда только взялся этот Мартин? Явился на нашу погибель…

— А вместо него, думаешь, другого не послали бы? Те, что наверху, на все готовы.

— Кокнем Мартина — задумаются. Увидят, что так легко крестьянина не одолеешь. Вот возьмемся за топоры и мотыги-тяжело им придется.

— Ну да, и они так могут… Вон как воевали, сколько народу жизнь положило…

— И турки здесь были, и кого только не было, но никто нас не выселял! И деды, и прадеды здесь жили. Куда ж уходить от могил? Пусть и нас здесь похоронят…

— Не отчаивайтесь, дети мои, — моргая маленькими глазками, говорил старик возле очага. — Да, я старше вас всех, вы для меня все дети. Не надо силой, у нее два конца, у силы-то, как у палки, а который перетянет-никому не ведомо. Я на бога надеюсь. Хворь на этого Мартина не просто так напала. Кара это, за грехи! Потерпите, скоро бог приберет его. И для него смертный час наступит.

— Хоть бы он сгинул, чтоб и следа не осталось!

— Господи, спаси нас от него-сатана он, а не человек!

— Будь он проклят! Чтоб ему не видеть белого света.

— Избави нас, господи, от злодея! Что это с нами делают? Господи, спаси нас и помилуй!..

Земляные работы на строительстве не прекращались, приостановилось только сооружение плотины. В тесной и узкой горловине ущелья, где отвесные склоны гор, утыканные соснами, кажутся величественными и грозными, без совета Мартина было не обойтись.

— Все наверстаем, — говорили ребята из молодежной бригады помрачневшему и озабоченному Стояну, — будем по утрам вставать еще раньше, можно работать и при лунном свете…

Крстаничин пролежал не семь дней, как советовал ему врач, а только неполных три. В то утро он почувствовал себя совершенно здоровым и, даже не заметив, что солнце скрылось за облаками, которые с каждой минутой разрастались и темнели, незаметно вышел из барака и отправился к плотине. По дороге, пока спускался вниз к ущелью, его то и дело останавливали улыбающиеся рабочие. Каждый хотел пожать ему руку, разглядеть его хорошенько, сказать, как рад его выздоровлению. Только всегда серьезный Радивое, секретарь партийной организации, рыжий парень с густыми сросшимися бровями, нахмурился.

— Нельзя было тебе, товарищ Мартин, вставать. Врач велел самое меньшее неделю лежать. Да и погода, видишь, какая. Ветер поднялся, вот-вот ливень начнется!

— Ничего, я жилистый, привычный, а главное, на плотину мне надо. Сам знаешь, это самый серьезный участок.

— Мы все знаем, секретов нет, работы там приостановлены. Но из-за того, что ты встал прежде времени, вреда будет больше.

— Как так? А я рассчитывал на пользу. Ну что с тобой, Радивое?

— Мы же договорились, что ты будешь слушаться врачей… Разве не так? А ты?

— Хорошо, поговорим и об этом, а сейчас давай-ка собери всех техников и бригадиров с плотины, — сказал Мартин и зашагал дальше.

Радивое плелся следом, сердито стряхивал со штанов налипшую глину, а ветер все сильнее закручивал пыль в котловине, завывал над самой рекой, потом неожиданно затих, словно раздумав дальше бесноваться, и тогда хлынул дождь. Южный, неистовый. Крстаничин сразу промок, он не захватил с собой плаща, потому что с утра солнце висело в небе, как раскаленная сковорода, пышущая жаром. И откуда вдруг эта туча? — думал он, ежась от озноба.

— Какая польза, что ты встал, товарищ Мартин! — все сетовал Радивое. — Странный ты человек, очень уж упрямый. Своенравный…

— У меня и так все планы нарушились. Откуда мне было знать, что заболею. Я инженер, а не пророк. Ну что тебе нужно от меня?

— Оставь пророка в покое. И ты должен выполнять определенные требования. Запомни это.

— Я здесь главный, товарищ Радивое, и не позволю, чтобы ты поучал меня, как малое дитя. Мы все отвечаем за строительство, а я — больше всех. Да будет это тебе известно. Если что-нибудь случится, я первый буду отвечать. Меня первого в каталажку… А я туда не хочу.

— До сих пор ничего не случилось и не случится. Мы здесь постоянно — и Бошевский, и Стоян, и я, и все техники. И главному инженеру есть к кому прислушаться. Тебе ясно, что я имею в виду? Вот так!

— Ты опять нос задираешь, Радивое? К кому еще прислушиваться? Кто мне здесь указ? Я всем руковожу, и никто другой!

— К партийной организации прислушивайся, к ее советам, Мартин. Это же бесспорно. А сейчас, будь любезен, отправляйся домой, ложись в постель. Потом видно будет, когда тебе на работу.

XI

Ранним солнечным утром того дня, когда Мартин выздоровел, на строительство было возвращено несколько лошадей с телегами. Зажиточные крестьяне, у которых было по нескольку упряжек, глядели на рабочих хмуро, исподлобья. Злобно и недоверчиво рассматривали они огромные дыры, прорытые на склоне горы и в котловине. Лишь немногие понимали, что это за стройка, большинство возвращались домой подавленные, как будто у них забрали последнее и не осталось больше никаких надежд. Были и такие, что не скрывали своей горечи, захлебывались от гнева:

— Не на чем теперь хлеб возить. А как без него проживешь? Какие беды еще на нас свалятся? Все против нас, крестьян. Будто решили нас со света сжить. Вот вам их хваленая новая жизнь!

— Да разве это жизнь? Что они еще собираются сделать с нами? Если у тебя две упряжки, одну давай на стройку. А если три — две на стройку. Разве можно так…

— Можно, пока жить не надоест, а потом — в петлю.

— Лезь ты, чего нас заставляешь? Не они ли тебя подослали? Шпионишь за нами?

— Да замолчите вы, — возражал старый крестьянин в бараньей шапке. — Неужели не видите, как рабочие надрываются, все на себе тащат: и железо, и цемент, и камень. Как дело у них кипит! Строят они что-то огромное. Посмотрите, глаза протрите, а потом болтайте!

— Чему радуешься? Забыл, что к осени выгонят нас из домов?

— Пока не выстроят новые дома, никого не будут выселять.

— Будут. У них совести нет. Будто мы собаки, а не люди. Вот как они с нами поступают, вот она, новая власть. Ты ее хотел — так получай! Давай, целуйся с ней! А нас пусть оставят в покое… Даже турки такое не творили…

— Потерпите, люди, — урезонивал их старый крестьянин, — ведь то, что здесь строят, всем пользу принесет. Кто терпит, тот спасен будет. Получишь новый дом вместо старой развалюхи, новехонький дом получишь. Что тебе еще нужно?

— Лучше бы я совсем не строился. Сколько денег пошло, сколько горб гнул, а теперь ломать? Ты этого хочешь? Стар ты, а глуп!

— Не глупей тебя! Знаю, что говорю. Все наши дома из самана и досок, а новые будут из настоящего кирпича, оштукатуренные. А ты и этим недоволен! Тебе подавай и новый дом, и деньги — все как по заказу.

— Совсем спятил! Неужто тебе невдомек, все село с лица земли сотрут, и ахнуть не успеешь. Неужто тебе наплевать на хозяйство, на землю, которая тебя кормит?

— Сам ты спятил! С глазами, а будто без глаз — ничегошеньки ты не видишь! Да и не увидишь никогда! — кричит старый крестьянин. Шапка съехала на затылок, лицо в гневе, изломанные дуги бровей сомкнулись, глаза мечут молнии. Он замахнулся на спорщика палкой, но на него двинулись несколько человек с кнутами. Старик выругался и быстро зашагал прочь, свернул с дороги и, ни разу не оглянувшись, пошел напрямки к своему селу.

— Ступай, доноси! — кричали ему вслед. — Все равно без хлеба недолго протянем. На собственном горбу зерно не перетаскаешь. Что мы, скотина?..

А за спиной этих рассерженных людей бурлила стройка, жила своей собственной жизнью. Рабочие радостно встречали оправившегося после болезни Мартина. Им нравился этот целеустремленный, умный человек, его простое и сердечное отношение, благожелательная улыбка. Каждое его слово, как зернышко, прорастает здесь, чтобы расцвести, засиять электрическим светом.

Ранним утром, когда заря осветила горы породы, вынутой руками людей из недр земли, он вошел по подземному коридору в будущий турбинный зал. Здесь, под землей, куда никогда не проникало солнце, в прохладе подземного зала и туннелей, в причудливо изломанных горизонтальных шахтных стволах, освещенных керосиновыми лампами и оттого кажущихся, как в сказке, прекрасными и таинственными, работали люди в крестьянской домотканой одежде, пришедшие сюда из хорошо знакомых инженеру нищих краев с каменистой, бесплодной землей.

Только к полудню Мартину удалось обойти все объекты. Жарко. Южное летнее солнце жжет немилосердно, знойное марево трепещет над землей. Без всякого снисхождения вонзаются солнечные лучи в спины работающих людей, словно дня того, чтобы изгнать их из этой котловины. С чем только не приходится человеку бороться! — думает Мартин. Даже с этим солнцем, которое хочет сжечь все вокруг. Как будто только себя признает, только свою мощь. Но человек тоже солнце, его разум, его мысль — это свет и творчество. Мартин утирает пот, подбадривает людей. В тени густого дерева останавливается передохнуть. Дышать здесь легче, и он с благодарностью смотрит на широкие сердцевидные листья, гладит один из них и улыбается. И вот уже он идет по склону горы, а справа и слева в кронах деревьев распевают птицы, им жара нипочем.

В два часа пополудни из городка едва слышно донесся дребезжащий звон часов на сахат-куле, и Мартину припомнился тот день, когда он впервые услышал их бой. Да, много воды утекло с той поры… А из Управления только вчера впервые ответили на его запросы. Через несколько недель обещали прислать два грузовика, бульдозер и пятитонный каток. Проснулись наконец, и то хорошо! У меня хватит терпения, только… вот если бы вы оказались в моем положении, я бы вас спросил, как вы себя чувствуете. Прожарились бы вот на таком июньском солнце, забыли б, как вас зовут. Мартин плеснул в лицо несколько пригоршней воды из ручья, прислонился к вербе, стоявшей над самой водой, и снял рубашку, чтобы остыть. Как удивительно здесь все, какие противоположности! Вода горного ручья такая холодная, что двух глотков не сделаешь, а солнце припекает так, что дышать невозможно. А ночи? Южные ночи ветреные, холодные, как эта вода… Сколько еще не хватает одеял? Надо напомнить снабженцам. Так размышляя, он подошел к бараку и остановился, увидев за плотной стеной людей широкую кабину грузовика. Не может быть, чтобы после долгого молчания Управление так быстро сдержало свое слово! Наверняка это Китаноский — вот душа человек — нашел для нас грузовик, хоть уезду и самому он необходим. Да, сколько энергии в этом председателе, просто на удивленье… Тут Мартин не выдержал и побежал совсем по-мальчишески, с сияющими от счастья глазами. Рабочие расступились. У переднего колеса, словно из-под земли, возник председатель Уездного народного комитета. Мартин подошел, обеими руками схватил его руку и крепко стиснул.

— Спасибо тебе, Наум! Ты делаешь все, что можешь, хотя это и не твоя обязанность. Нам помогают не по службе, а по дружбе! — добавил он, и широкая улыбка озарила его лицо. Глаза сияли радостным огнем, и все вокруг тоже улыбались. Но это только начало, подумал Мартин. Только один грузовик, один на такое строительство, — это совсем ничего. Он задумался, погас блеск в его глазах. Это только капля в море…

XII

Время шло, а все обещания Управления остались невыполненными. По-прежнему работали лопатами и мотыгами. О чем думают в этом Управлении? — волновался Мартин. Чем они там занимаются? Хотят, чтоб мы голыми руками, без всяких машин строили, да не что-нибудь, а новую дорогу, плотину, турбинный зал, генераторный, да еще сколько всего… А чем? Словно они там с ума посходили! О чем думают? Я обиваю пороги народного комитета, комитета партии, Управления, добиваюсь приема у Махмуда, у его заместителя, у каких-то канцеляристов, чернильных душонок, для которых все сводится к бумажкам, всяким там справкам. Просишь их, умоляешь, а почему? Они же разговаривают со мной так, будто я для себя прошу, для своей семьи, которой у меня нет. Боже мой! Доходит ли до их сознания, что нельзя построить гидроэлектростанцию голыми руками… Пишешь им, а что толку! Если и ответят, все равно обещание не выполняют. А прижмешь их фактами — начнут оправдываться и не скрывают своего безразличия и даже враждебности к тебе. Хочется повернуться и уйти, дверью хлопнуть. А они со мной вежливы, потому что я засучив рукава взялся выполнить невыполнимое. Этот сможет, думают, наверное, ничего, вытянет. А какой ценой? Что люди надрываются, что я ночей не сплю — это их меньше всего беспокоит. «Где нам взять? Страна была разорена полностью». Да разве я сам не знаю! Своими глазами видел ужасы войны, самому пришлось пережить многое, остался один на свете… А они придумывают тысячи причин, чтобы доказать свою правоту, ничем не хотят помочь. Выкручивайся, как знаешь! Этому долговязому Махмуду бесполезно говорить, кресло директора Управления для него дороже всего на свете, ходит надутый, что из того, что он тоже работает много, какая польза от этого? Ведь где мы были, там и остались, топчемся на одном месте. До каких пор будем оправдываться последствиями войны, сваливать свою вину на обстоятельства, на объективные трудности-да на все, что угодно! Сейчас все в наших руках. Нет оправданий! Трудом и пролитым потом укрепляется страна, а не болтовней и бумажками. Не по словам, а по делам будут оценивать наши результаты. Много говорим — мало делаем. Кровью полили мы свою землю, теперь надо оросить ее рабочим потом…

Мартин посмотрел на часы, но не смог разглядеть стрелок. Еще темно. Он нащупал на столе спички и зажег лампу. Было всего два часа ночи. Нет, заснуть я больше не смогу, решил он. Наскоро оделся и, забыв умыться, вышел. Дверь заскрипела и осталась открытой.

Неуемная странница луна склонилась над землей, всматриваясь в деревья, в бурлящие источники, потрескавшиеся скалы, а Мартину кажется, что она насмехается над ним и над его стройкой, передразнивает их, награждая каждого длинным уродливым двойником. Ну да бог с ней, с луной. Вот река — это другое дело. Как ее укротить, навязать ей свою волю, подчинить ее бурное течение? Спотыкаясь о камни и глыбы земли, поросшие травой, он идет к реке, играющей лунными бликами. Вслушивается в тишину летней ночи. Стройка еще молчит. Но рассвет неумолимо оттесняет темноту с горизонта, рассекает ее своим голубовато-белым мечом, гасит лунное сияние, разрушает злые чары ночи. И кажется, что все на стройке вступило в борьбу с мраком, отчетливо проступает каждый холм вырытой породы, катки, доски, новая дорога… Мартин удивленно смотрит вокруг, он впервые понял, как много появилось у него союзников в этой чужой долине. Вот ведь, в природе все находится в состоянии борьбы, размышляет он, одно исчезает ради возникновения другого. И так изо дня в день, бесконечно- дни и ночи. Вся жизнь на земле, все, что дышит и живет, состоит из этих противоречий, постоянного умирания во имя возрождения нового. А моя жизнь? Я всего себя по кусочкам роздал этим туннелям, насыпям, плотине. Но родится станция, и электричество десятки лет будет питать этот край… Как до этого еще далеко, сколько работы, сколько борьбы! Что ж, борись. С Управлением, а не только со стихией природы. Я все ругаю Биедича, а может, он и сам должен все выбивать, вечно ходит с просьбами, с требованиями… Я прошу у него, а он — у министра. А министр у кого? Кто у кого требует, и кто должен выполнять эти требования? Конечно, что могут дать наши фабрики, наша тяжелая промышленность, ведь все только зарождается. А Махмуд? Хватит ли у него смелости, чтобы бороться, говорить то, что думает, требовать, убеждать, доказывать?.. Кому? Тем, кто внизу или кто наверху? Кто перед кем должен держать ответ? Все оправдываются то одним, то другим, какими-то глупостями. А находятся и такие, кто просто обманывает. Что же делать? Давай, Мартин, отвечай самому себе. Что молчишь? Чего ждешь? Снова ты со своими рассуждениями зашел в тупик, а этого не должно быть, потому что человек всегда обязан знать, чего он хочет и как противостоять даже самому себе. Ведь уже не первый раз я задаю себе вопросы и отвечаю на них то так, то эдак, а то и вовсе никак и не знаю, чем даже самого себя уговорить, а тут столько дел, столько забот… Но не для удовольствия же я задаю себе эти вопросы, а потому, что от этих проклятых забот скоро с ума сойду, измучили они меня…

Мартин смотрит на небо. Солнце с трудом прокладывает себе дорогу сквозь череду плотных облаков. Гляди-ка, даже солнце без борьбы взойти не может, думает Мартин. И вдруг спотыкается, чуть не падает. Что это со мной? Словно пьяный. Да, пьяный — от бессонных ночей, от странных и кошмарных снов. Неужели я настолько устал? Сегодня заснул в полночь, около двенадцати часов, а кажется, что вовсе не сомкнул глаз.

— Что это со мной происходит? — громко спрашивает он самого себя, а эхо в долине повторяет его слова. Он вздрагивает и быстро идет прочь от реки, из-под ног летят камешки, трещат сучья. — Везде борьба, — повторяет он, шагая вверх по крутой укатанной дороге, покрытой щебенкой из белого камня. Сразу же после этих слов вспыхивает солнце и густо-красная полоса на небе возвещает начало дня. Солнце поднимается не спеша, как будто нерешительно и постепенно окрашивает все на земле яркими красками. Засияли бисерной белизной и пурпуром верхушки гор, ожили и вспыхнули изумрудом сосны, туи и неуклюжие дубы. Углубленный в свои мысли, Мартин звонко шагает по дороге. И вдруг забывает обо всем на свете: его оглушает шум реки, рокот и завывание бурлящей воды, какая-то странная перекличка стремительного потока и каменных берегов. Беснуется, как будто это поможет! — думает он о реке, как о живом существе. Он стоит на краю недостроенной плотины, смотрит на гору вырытой земли, на огромные валуны-белые, светло-голубые, серые, — их собрали по берегам реки и в притоках, добыли в каменоломне. Мы взнуздаем тебя, река, и ты станешь покорной, будешь служить нам. Гнев твой разобьется о плотину, но мощь твоя возрастет — ты морем станешь. А за плотиной превратишься в жалкий ручеек… Но река шумит, пенится, беснуется еще сильнее, она словно кричит инженеру: века не совладали со мной, не замедлили мое течение, так тебе ли я поддамся? Я живу, ты это видишь, человек, или нет? Эй ты, выскочка, я не терплю угроз! Кто ты такой? Никто и ничто! Немощен ты, а грозишь. Что тебе нужно от меня и от моих берегов? Все это мое! И эти камни, такие, какие есть — и темные, и светлые, — я изваяла и окрасила. И деревья эти, и цветы — я вспоила, да будет тебе это известно, неразумное ты существо! Моим дыханием все здесь вскормлено и оживлено. Без меня, без моих притоков повсюду кругом была бы пустыня! Понимаешь или нет? Эй ты, слушай! Откажись от своих замыслов, не надоедай мне! В гневе и озлоблении я смету, уничтожу все, что ты строишь! Неужели тебе невдомек, что ты без машин былинка, а моя сила во мне самой! И я не только жизнь, но и красоту дарю здесь всему вокруг. Посмотри! Эти стройные сосны от самой вершины до корней-все это мое! Протри глаза, посмотри, как все зеленеет вокруг меня, какое великолепие, какая буйная, яркая зелень. Одумайся, неразумный! Прочь с моих берегов!..

До чего же я устал, вообразил даже, что река гонит меня из этой долины, а я приехал сюда специально, чтобы с ней встретиться, покорить ее, заставить работать. Но она грозит мне, прогоняет, хочет сохранить первозданную красоту долины. Да, какие высокие и крутые у нее берега, сколько цветов среди скал! Даже деревца пробиваются меж камней. Какие соки находят они здесь? Чем живут? Какая мощная и страшная эта река! После разлива земля в долине становится желтой, но тем обильнее урожай. А какое разнообразие света и красок в ее глубине, в бурлящих потоках на перекатах! Форель с красноватыми пятнышками, удивительные золотистые рыбки, совсем черные рыбины, темно-зеленые раки на дне… Чудесная долина! Но что станет с рекой, когда ее перекроют плотиной? Неужели это будет означать смерть для нее и для всего, что с ней связано?

Мартин смотрит на реку, восхищается стремительностью ее течения, ее озорной игрой со встречными камнями и вдруг ловит себя на мысли, что не знает, зачем сюда пришел, что ему нужно было на стройке. Резко повернувшись, он почти бегом бросается назад, но ему кажется, что шум реки становится еще более оглушительным, гневным, пронзительным до боли в ушах, в сердце. Он закрывает уши руками, ему надо забыть утренний бег реки, звенящее ликование и плач на каменистых перекатах, злобное шипение на скалистых порогах. Сине-голубое спокойное небо раскинулось над долиной и ущельем. Может быть, и оно не хочет слышать зов и стенания реки? Мартин идет все быстрее и быстрее, он почти бежит, и, как видение, перед ним возникает горное озеро, окруженное лесом, светлый поселок на берегу. Да, прекрасная долина исчезнет, но засияет озеро, еще более величественное. Так бывает в природе, в жизни…

— Эй, товарищ Крстаничин!.. — раскатилось эхом по ущелью.

— А, это ты, Марко, куда так рано? И тебе чего-то недостает?

— Да вот вышел освежиться, товарищ директор, полюбоваться красотой ущелья и этой кипящей рекой. Хочется досыта наглядеться. Ты же знаешь, люблю я песню и природу. А ты по делам ранней зорькой, как всегда?

— Да, только и я загляделся на реку, залюбовался ее чудесным даром покорять человеческую душу. Ведь я тоже люблю природу. Только нет времени для мечтаний, времени всегда не хватает. Сам знаешь…

— Мы здесь все изменим, а ущелье останется, сохранится, как и раньше, люди будут любоваться его красотой.

— Но не будет реки, а без нее, знаешь как, не будет той красоты, что раньше.

— Найдутся источники, мы не сможем все их отнять у ущелья. Красота останется, жизнь будет продолжаться, ты знаешь это лучше, чем я.

— Как хорошо ты рассуждаешь, Марко, мудро, а вот меня одолевают какие-то странные сомнения, жалко мне реку. К добру это или нет — не знаю…

Они шли к баракам, разговаривали. Пайковский рассказывал о местных и пришлых людях, о колеблющихся, циниках, добрых и злых, вспоминал и старые времена, рабочих, заходивших к нему в харчевню, воров с городских окраин, грузчиков с самарами^[8] за спиной, сгорбленных, почерневших от солнца, от тяжелых грузов и от тяжелой жизни, о бродягах в лохмотьях, умиравших от голода на городских тротуарах…

Стройка уже пробуждалась от сна.

XIII

Около восьми часов вечера после ужина и курсов для неграмотных, когда сон опустился на стройку, в одном из малых бараков, где были расставлены простые скамейки без спинок и развешаны на гвоздях подслеповатые керосиновые лампы, состоялось собрание партийной организации. Секретарь Радивое, рыжеволосый, веснушчатый, с неуклюжими длинными руками, сощурился, стараясь разобрать слова на бумажке, и его густые, вразлет брови сошлись на переносице. Потом медленно поднялся и, приблизившись к моргающей лампе, зачитал повестку дня.

Керосиновые лампы то разгораются, то чадят, и тени на стенах барака то уменьшаются, то увеличиваются, выскальзывают наружу через открытую дверь, вытягиваются по земле, искривляются, перекрещиваются. Луна нависла над стройкой, равнодушно смотрит вниз, и кажется, что она качает огромной головой. В дверь и щели между досками пробивается ее унылый свет и смешивается с желтым керосиновым светом.

— С первых же дней работы на строительстве мы столкнулись с сотней разных бед и трудностей, — хрипло, но отчетливо заговорил секретарь. — Вместо железных катков для укатки дорожного покрытия пришлось использовать самодельные — деревянные. Мы на себе тащили эти деревянные катки весом до двух тонн. Не ждали, когда нам пришлют пятитонный. Так нам приходилось работать.

— Но, товарищ Радивое, наше ли это дело — строить дороги? Пусть этим занимается дорожно-строительное предприятие, а не мы.

— Никогда же не было, чтобы такую дорогу, как наша, строили мотыгами и деревянным катком. Не слыхивал об этом от старых людей и сам не видел.

— Для нас дорога равнозначна жизни, — ответил Радивое. — По новой дороге легче подвозить строительный материал и все, что нам необходимо.

— Мы и по старой дороге подвозим материал и продукты. Зачем строительству навязали сооружение новых дорог?

— А водосборные туннели? Разве можно их строить простыми кирками и лопатами? Кто так работает?

— Видишь сам, работаем! — вмешался усатый, наголо обритый хмурый рабочий.

— Прошу по порядку, товарищи, пусть закончит один, потом дам слово другому. Богдан, потерпи пока.

— Хорошо, подожду, спешить некуда. Только уж очень много, братцы, взвалили на наши спины.

— Да, нам нелегко, но придется еще выше засучить рукава, — заметил Радивое. — Через день-другой, сто бед на нашу голову, будет еще тяжелее — начнем строительство подземного машинного зала. Это дело новое для нас, но, знаете, как говорится, ничего невозможного нет. Думаю, справимся.

— Значит, снова залезать под землю, да еще с таким инструментом, как у нас?

— Да, с тем, что есть, — зарокотал в ответ Радивое — Может, получим что-нибудь посовременнее. Получили же мы, товарищи, грузовик, правда не от Управления, а от уездных властей.

— Этого мало, мы все еще забираем у крестьян лошадей с телегами. Крестьяне стонут, а некоторые угрожать стали…

— Слово имеет товарищ Мартин. Он нам, товарищи, растолкует.

— Да, у нас есть трудности, препятствия. Именно об этом мы собрались поговорить. Мы вынуждены заимствовать у крестьян телеги, лошадей, одного трехтонного грузовика для такого строительства мало. Вы это знаете. Крестьянам нелегко, но и им будет польза от нашей ГЭС. Я знаю, что они жалуются, а иные грозят, знаю, что они опаздывают с полевыми работами, но мы забираем только у тех, у кого по две-три лошади. В данных обстоятельствах другого выхода нет. Да, товарищи, Управление помогает мало, но что с них взять. Им тоже нелегко. От нас самих зависит, насколько успешно мы справимся с задачей, что сможем сделать. До сих пор, благодаря тому что все вы специалисты, умельцы-каменщики, строители, каменотесы, мастера-механики, слесари, — благодаря вашей смекалке мы сделали многое. Особенно хочу отметить геодезиста Дамьяна, он не знает ни сна ни отдыха, работает на совесть. Всех вас, товарищи, жизнь молола на жерновах, убеждать вас не надо. Упорство и находчивость творят чудеса. Ведь эта заболоченная котловина, заросшая тростником и кустарником, не могла прокормить людей. Местные жители уходили на заработки в другие места, там гнули спину…

Крстаничин откашлялся, вытер пот со лба, обвел всех взглядом, сел и продолжил:

— Более или менее регулярно мы собираемся, чтобы высказать свое мнение, поделиться тем, что беспокоит. Это хорошо, это помогает работе. Важно, чтобы коммунисты знали обо всех трудностях, и мы, несомненно, сделаем все, что в наших силах. Поскольку в водосборных туннелях дело продвигается хорошо, я предлагаю Бошевского перевести на строительство машинного зала, или, как его называют, подземного дворца. Туда же пойдет и секретарь партийной организации Радивое, мастер каменщиков и бетонщиков Коста… — принялся перечислять Крстаничин.

— Товарищ секретарь, время уже позднее, давай примем решение, это самое важное, — предложил широколицый, с обвислыми усами рабочий, продолжая сидеть в небрежной позе, с сигаретой в зубах.

— Пожалуй, надо принимать, время бежит, как назло, сто бед на нашу голову, я вот тут набросал кое-что, надо только дополнить. Кто хочет еще выступить, какие еще будут предложения?

…Когда Радивое, напрягая голос, читал возле гаснущей керосиновой лампы решение партийного собрания, ранние петухи наперебой пытались заглушить его. Над стройкой висела ночь, звездная, лунная, южная.

XIV

Со всех сторон — с плотины, с горных склонов, где водосборные туннели, из подземных штолен, из будущего машинного зала, который вырубают в скалах, — шагают рабочие. Спускаются к баракам и столовой, складывают инструменты. Хозяин постоялого двора исподтишка наблюдает за ними. Он никак не может смириться с судьбой и, будто воочию увидел свою смерть, злится, кипит от гнева. Как помешанный, он бормочет что-то, размахивает руками, подкрадывается к ручью, где умываются рабочие, вглядывается в их лица, присматривается, хотя видит их каждый день, потом пятится назад и, согнувшись в три погибели, ковыляет к своей халупе. У входа он оглядывается по сторонам и бросается внутрь, будто смерть преследует его по пятам. Захлопнув за собой дверь, он никак не может успокоиться. Как закончат дорогу, никто больше не свернет к моему хану! Сколько ни жди тогда постояльцев, никого не дождешься. Эх, несчастная моя судьба! А закончат станцию, сотворят это чудо великое-то придут и разломают мой хан. Топорами, кувалдами!.. Эх, старость ты моя несчастная, охнуть не успеешь, а от хана- кормильца и следа не останется. Вот тогда поди поживи-старый, горбатый, немощный и голодный. Живи тогда, если сможешь…

Он выглядывает в окно, рассматривает панораму стройки, его внимание привлекает дым, который валит из трубы кухни, поднимается вверх вместе с искрами. Гарью и копотью покрылись оконные рамы, налепленная вместо стекол бумага, стены из саманного кирпича, готовые вот-вот рассыпаться. Доносится звяканье алюминиевых ложек и мисок, говор, какая-то незнакомая песня… Он стоит у окна как вкопанный, думает и ничего не может придумать. Хоть бы они там подавились своим ужином! Как кроты, роются в земле, сто потов с них сойдет за день, а будто и не устали. Все против меня, старого человека… Чую, что дни мои сочтены, с той самой ночи, как явился инженер, этот Мартин. И чего это его здесь называют по имени, будто он им не начальник, а дружок закадычный, с которым они овец и коз пасли. Все теперь вверх тормашками, никто никого не уважает, а я остаюсь без хана и без дома… Жил себе, жил, вот и конца жизни дождался. Но погодите, хоть я одной ногой в могиле, я еще вам покажу! Повеселитесь вы у меня. Спалю вам самый большой барак, вот тогда вспомните меня, старика. Вы еще увидите, есть в моих жилах сила…

Ночь. Над гребнем гор всплывает луна, скромная, круглолицая сестра земли, и щедро заливает долину серебристым светом. С гор, где растут стройные сосны, доносится запах смолы и хвои. Марко Пайковский в чистой белой рубашке с тамбурой в руках идет к лужайке, где трава еще не истоптана. И официант Мата с ним, он в белом фартуке, причесан на пробор, шагает враскачку на своих кривых ногах. Пайковский посматривает на него, пожимает плечами, а Мата поет, машет руками, словно хором дирижирует, но вдруг умолкает и ни с того ни с сего набрасывается на главного повара:

— Ты что так на меня смотришь? Как будто я отца у тебя убил!

— Мата, сними фартук. Закончил работу, к чему тебе фартук?

— Ничего, он мне не мешает. Я работник общественного питания, с ним родился, с ним и умру. Когда моя мать, полячка, в первый раз стала меня кормить с ложечки, то уже тогда она повязала мне на шею фартучек… Ну и формалист же ты, Марко. Что тебе дался мой фартук, он же чистый.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя свободно после работы. Научись ты жить по-человечески. Другое сейчас время, Мата, пойми!

— Отстань, знаю я все это, нынешнее время такое же, как и любое другое. И сейчас нелегко, а когда-то в кафе Цветкова, куда приходили министры, я фартук не носил. Эх, Марко, тогда на мне был черный костюм, галстук-бабочка… Стоит посетителю посмотреть в мою сторону, а я уже знаю, что он закажет. Я поклонюсь, сделаю эдакий финт, подкачусь волчком и все расставлю на столе, все, как положено, а он только смотрит на меня, словно на чудо какое.

— С чего бы ни начали, ты все сводишь к прошлому. Оставь ты это. Что было, то прошло, быльем поросло. Вот если я начну досаждать тебе рассказами, как хозяевам приходилось угождать, то хватит на большую книгу, хоть роман пиши. Брось ты вспоминать всякую дрянь…

— Эх, Марко, ты что, окривел?

— Что значит окривел? Я вижу хорошо. Лет мне много, но глаза не подводят.

— Под фартуком я живот свой прячу, вот в чем дело, дружище! Видишь, как вспух, будто у беременной женщины. Никто теперь не подсчитывает, сколько кусков я съел, никто больше не орет на меня. Тебе это, что ли, не нравится?

— Брось ты, Мата, меня упрекать. Пусть тебе расскажет учитель из нашего села, ты его знаешь, как я подпольщиков скрывал в своем доме. Понимаешь — подпольщиков! Заруби это себе на носу! Страшно было, но я готов был на все. Жена боялась, бранила меня, но я не отступился.

— Ну ладно, все это мне известно. Садись-ка лучше. Хватит, поговорили. Давай сыграй, спой что-нибудь эдакое задушевное.

Пайковский сел прямо на землю, подвернул под себя ноги, усы подкрутил, кепку сдвинул на затылок, откинул голову и заиграл, а потом запел:

Соловей-птаха славно поет.

Как и каждый вечер, а особенно по воскресеньям после молодежных собраний и занятий для неграмотных, вокруг Марко собираются рабочие. Рассевшись в кружок, они пробуют подпевать, расспрашивают его, где он так научился играть и петь. Для Стояна, бригадира молодежной бригады и члена Уездного комитета партии, это уже вторая стройка, каждый день допоздна не уходит он с насыпи и плотины. А сейчас сидит возле Марко, просит спеть ему песню о девушке Стоянке, знаменитой красавице. Пайковский задумывается, поднимает брови, ударяет по струнам и начинает петь. Песня разносится вокруг, перелетает через насыпь и сливается с шумом горного потока, с шелестомдеревьев. Стоян и Мата вместе с молодыми ребятами дружно подхватывают. Голоса сливаются в широкую реку народной песни:

Партизанские горы Караорман и Славей были воспеты в годы войны, в годы, когда решался вопрос жизни и смерти. Песня разливается по долине, все умолкло, только она слышна. Даже птицы в горах замолчали, как будто и они слушают песню, как будто и им понятна печаль о тех, кто погиб. И река, и ущелье затихли. Рука Марко замерла. Но вот звучит боевая песня, и все вокруг просыпается: и ущелье, и котловина, и сложенные в груду лопаты, и пятитонный каток, наконец-то полученный несколько дней назад, и кувалда, оставленная кем-то возле новой дороги… И снова затрепетала Маркова тамбура, звенят струны и не умолкают до глубокой ночи.

XV

Стоят удивительные дни южной осени, расцветившей стройку фиолетовыми, пурпурными и желтыми красками. Приехавшие издалека рабочие летом дивились, как цветет хлопок-голубыми и огненными цветами, украсившими всю долину, а теперь любуются белоснежным пухом в коробочках, фруктовые сады в долине и на склонах гор напоены пьянящими запахами, яблоки и гранат сияют золотистыми боками, гроздья винограда отяжелели, налились янтарным соком.

На дороге у участка водосборного туннеля воскресным днем собрались рабочие, расселись на пригорке возле штабелей строительного материала. За наскоро сколоченным из дубовых досок столом стоят Мартин, Дамьян Бошевский, руководитель молодежной организации Стоян, ударники из молодежной бригады. Мартин в рабочей одежде, без кепки, стоит, опершись руками о стол, спокойный и уверенный. Он благодарит рабочих и молодежь за ударный самоотверженный труд, говорит о мощи воды, под напором которой заработают турбины, погонят по проводам электричество. Потом берут слово ударники, ребята из молодежной бригады, Стоян, который в течение года руководил несколькими бригадами, жил жизнью стройки. Хорошо он говорит о труде, прославляет его, но и не замалчивает того, что называют муками стройки. Его голос доносится до лоскутных полей, где за плугом крестьяне спешат распахать жнивье, пока держится солнечная погода. Долина живет трудовой жизнью, но строители думают одно, а землепашцы совсем другое-уже давно они настроены враждебно ко всему, что вторглось в их жизнь. Рабочие знают об этом и, чтобы избежать столкновений, стараются не встречаться с крестьянами.

После собрания Мартин и Бошевский направились в машинный зал. В ста шагах от входа между маленькими участками хлопка, разбросанными здесь и там, длинноносый усатый крестьянин средних лет, склонившись над плугом, пахал жнивье. Немного дальше еще несколько крестьян понукали волов длинными палками, чтоб пошевеливались живей, не ленились тащить плуг. Заметив Дамьяна и Мартина, работавший ближе всех крестьянин остановил волов, выпрямился и, как бы решившись на что-то, направился к ним тяжелой, неуклюжей походкой. Он приближался, держа в руке палку, и буквально впился в них глазами. В этом взгляде было столько испепеляющей злобы и горечи, что Мартин и Бошевский невольно остановились. Они ждали. Крестьянин встал перед ними и принялся рассматривать их с головы до ног, как неведомых чудищ. Лицо его почернело от гнева. Потом вдруг тяжело вздохнул, словно освобождаясь от непосильной тяжести, крепко вытер ладонью лицо, тряхнул головой:

— Доведется ли нам жать то, что сейчас посеем, не напрасно ли мучаются крестьяне на пашне? А? Чего молчите?

Мартин смотрел на рассерженного пахаря, на его глаза, полные горечи и надежды собрать хотя бы еще один, последний урожай с этого клочка земли. Размеренно, подбирая слова, ответил:

— Соберешь, не беспокойся, наша стройка — дело нелегкое, не скоро управимся. Народный комитет оповестит, когда придет время… А скажи-ка, прокармливает тебя землица?

— Эта нет, но у меня есть еще полоска возле села… А прокармливала бы, если б не сдирали налог — с каждого полгектара по двести кило пшеницы, риса или чего другого, что есть. Поросенка и того, бывает, приходится напополам делить, вот что я тебе скажу, господин хороший! Берут, как будто это ихнее, как будто они пахали и сеяли!

— Да берут-то они за деньги, а не задаром! — резко вмешался в разговор геодезист. — И рабочим нужен хлеб. Ни один человек без хлеба не проживет.

— А ты паши землю, как это делаем мы, крестьяне! И не отнимай у других! Платят, говоришь? А сколько? Грабеж это. Да еще ссылаются на новую власть… Разве новая власть такая?

— Кто же у тебя отнимает? Скажи, кто? — закричал Дамьян. — И мы работаем, и мы все силы отдаем! Я тоже из здешних мест, знаю, у кого лишнее, а кто гол как сокол. Так что попусту не бранись. Думай, что говоришь!

— Мы знаем цену земле, не беспокойся, все подсчитали, — добавил Мартин. — Ведь то, что мы здесь день и ночь строим, принесет большие доходы этому краю, много денег, миллиарды, запомни это!

— А кому? Конечно, не крестьянам! У нас всегда только забирают, никто нам ничего не дает…

— Наше дело выгодно всем, брат, всем людям этого края. Построим новые заводы, откроем новые шахты, и у тебя в доме будет электрический свет, без коптилок станешь жить. Я тебе это говорю не для утешения, а потому что так действительно будет.

Крестьянин пожал плечами, нахмурился, сел на кучу земли, глубоко вздохнул и тупо уставился на палку, которую все еще держал в руках, всем своим видом показывая, что не верит Мартину, что бы тот ни говорил. Но вдруг его лицо озарилось слабой улыбкой, и он спросил:

— Послушай, уж не ты ли тот Мартин, о котором говорят во всей округе, неужели у нас будут хлеб и деньги?.. Не знаю, как будет, только никто не верит твоим обещаниям.

— Будет и то, и другое: и хлеб, и деньги. Будут деньги — и хлеб можно купить без труда.

— А мы, крестьяне, знаем, в войну тоже были деньги, только на них нельзя было купить хлеба. Да и сейчас нет хлеба. Нет его у крестьян. Неужели не знаете?!

— Я же тебя не обманываю, — убежденно заговорил Бошевский, — я тоже из здешних краев. Зачем мне своих земляков обманывать? Обманом ничего не достигнешь.

— Я тоже так думаю. Крестьяне тоже смекают что к чему, а не только вы, ученые люди…

— Смекают, конечно, смекают! Никто не спорит с этим. А ты, товарищ, не беспокойся, не мучай себя, все будет в порядке.

— А что через год я буду пахать? Как прокормлю себя?.. — Он резко поднялся и, не дождавшись ответа, вдруг побежал прочь, потом остановился, повернулся к Мартину и Бошевскому и что-то прошептал, неслышно шевеля губами. Лицо его искривилось, плечи опустились, весь он согнулся, как будто на плечи ему взвалили непосильную ношу, и, сокрушенный горем, побрел, шатаясь, к своим волам.

Поздней осенью дни стояли дождливые, лишь изредка выпадала солнечная погода. Наступила зима, но снега нет, льют дожди. Бесконечные, несносные. Земля раскисла, ждет солнца, и оно все чаще пригревает ее блеклыми лучами. Земля вздулась, как тесто, ни пройти ни проехать. Пока земля не подсохнет, рабочие со стройки, получив отпуск, разъехались по домам. В поселке осталось совсем мало людей, это главным образом рабочие из мастерских, сварщики, слесари-инструментальщики, занятые подготовкой работ в новом сезоне. Весна здесь наступает рано — уже во второй половине января начинает буйно цвести гранат, кизил, зеленеет душистая лаванда. Небо становится голубым и необозримым. Человеку хочется взвиться в его просторы, проникнуть в недосягаемые высоты голубого великолепия, покориться его очарованию и капризам. Вот в такой солнечный январский день отправился в свое село старый печалбар Марко Пайковский в праздничных, украшенных черным шнуром белых бечвах из толстого сукна, сотканного на старом ткацком станке, на котором когда-то ткала его мать, а сейчас орудует челноком и навоем его жена — Марковна.

— Не беспокойся, товарищ Мартин, доберусь, — говорил Пайковский. — Стар я, но не очень. Эта наша зима, а на самом-то деле весна, в моем селе необыкновенно красивая, доложу тебе по чести. Дома и стены помогают, а если надо, то я и мертвый буду любоваться нашей красотищей… Надо ехать, дела у меня там есть.

— Какие еще дела, Марко? Отдохни лучше. Для того и отпускаем тебя домой. И потом, что значит — мертвый будешь любоваться? Что это с тобой? Разве мертвые могут любоваться?

— Представь себе, могут! Поразмысли, ты человек ученый…

— Что же, человек должен умирать со спокойной душой, потому что был человеком.

— И то правда, но гробница должна быть такой, чтобы он и мертвый мог все видеть и слышать. Вот чего я хочу. Знаешь ведь как… Нелегко уходить с этого света.

Мартин хмыкнул и долго тряс его руку.

— Я напишу тебе, товарищ директор, приготовлю для тебя кое-что интересное. Как-нибудь приедешь ко мне в село, это недалеко отсюда. Ну, до свидания, низкий всем вам поклон.

Пайковский взобрался на лошадь, откинулся в самодельном седле, натянул поводья и намотал их на переднюю луку, из серой мешковины достал тамбуру. Струны зазвенели, он тронул коня и запел.

— Будьте здоровы! — крикнул он и продолжил свою песню.

Душа человек этот Марко, трудолюбивый, добродушный, в его сердце нет места злобе. Он любого может расшевелить, развеселить, обнадежить… — размышлял Мартин, возвращаясь в свой барак. Но что же он все-таки имел в виду, когда сказал, что и мертвый человек все видит? Любит он пофилософствовать, такая уж натура.

XVI

В сумерках январского вечера, овеянного очарованием ранней южной весны, когда отблески заходящего солнца вспыхивают на черепичных крышах, Пайковский добрался до Нагоричан. Село это стиснуто узким пространством крошечной долины, впритык стоят дома с тесными дворами, маленькими фруктовыми садиками и клочками пахотной земли. Северная сторона села как будто спит вечным сном, без солнечных лучей, без жизни. А на солнечной стороне растет лес: каштан, дуб, бук, сосна, можжевельник, на крутых склонах горы раскинулись пастбища. Это заброшенное село разделило судьбу всего здешнего края. Приходили и уходили завоеватели, грабили, уводили скот. Были здесь и турецкие захватчики, но недолго. Вот из такого села был родом Пайковский.

Радостно встретила его жена, статная чернобровая красавица с серыми раскосыми глазами. Детей у них не было, и Марковна была предана мужу до самозабвения, считала его самым добрым человеком на свете. Когда Пайковский уезжал на заработки, от тоски по неродившимся детям она порой напивалась до потери сознания, а возвращению мужа радовалась как ребенок, старалась во всем ему угодить, часами глядела на него, слушала его песни, готовила кофе, приносила раскаленный уголек в щипцах для раскуривания трубки.

— Эх, Марковна, женушка моя распрекрасная, — говаривал он. — Ни перед кем не стыдно появиться с тобой, даже перед учеными людьми. Не променяю тебя на всех женщин в нашем вилайете^[9].

— Только лучше б ты взял такую, — отвечала она, — которая бы тебе детей народила, чтоб была утеха в старости.

— Не говори так, Марковна! Перестань, прошу тебя! Помнишь мою любимую песню, задушевную мою? А? Ту, в которой поется, что нет детей у красавицы жены, у позднего ягненка век короткий…

И он запевал, откинув голову назад и высоко подняв брови. В песне звучала тоска, что не дал ему бог детей, что никого он не оставит после себя, что имя его будет позабыто.

— Как знать, а может, кто-нибудь и помянет нас, дорогая Марковна, жена моя распрекрасная! Все село и вся округа заговорит о Марко. Да и Белград меня знает! Ты ведь была там у меня. Кто только не заходил в тот подвальчик, кто только не пробовал мои закуски!

— Соседи будут вспоминать нас неделю-другую после смерти. У кого есть дети, внуки, того помнят…

— Подожди, все будут говорить обо мне и о тебе. Я, Марко, знаю, почему так будет. Сделает Марко такое, до чего никто никогда не додумался.

— Что ж это будет, Марко?

— Поживешь — услышишь и увидишь!

Так и случилось. На второй день после приезда в село Пайковский нанял строителей, привез на лошадях каменные плиты, купил цемент и начал строить для себя и Марковны гробницу на том месте, где были похоронены его родители, — на пригорке за селом, где растут высокие туи и огромные старые дубы, принимающие умерших под свою сень. Марковна, перетянутая черным шерстяным поясом, какие носят здешние женщины, таскала на спине камни, согнувшись под их тяжестью.

— Ничего, строим на вечные времена, Марковна! Отдохни, хватит на сегодня. Вот посмотри, здесь не плита будет, я стекло сюда вставлю, стекло с проволокой, которое не ломается. Когда умрем, через него будем смотреть, людей будем видеть, всю красоту нашей земли. Если суждено умереть человеку — пусть, но только чтобы он мог видеть, что после него будет. Вот какое мое желание, вот что меня захватило, покоя не дает, душу разрывает…

Строители слушали, удивлялись, смотрели на Пайковского, но только один подсмеивался над чудаком.

Марковна чуть не плакала, но Марко обстоятельно и подробно растолковывал ей, как они вместе устроятся в могиле, как по обыкновению будут вести меж собой беседу, как будут жить и после смерти.

Сменялись чередой январские дни, строительство гробницы приближалось к концу, и о ней, так же как и о Марко, пошла молва по окрестным селам. А вскоре в гости к Марко приехал Мата Бисерин и стал распространять слух о том, что Марко будто бы хочет обвенчаться со своей собственной женой, Марковной, второй раз, только теперь обряд венчания совершится в гробнице. Мол, захотел Марко снова стать молодоженом, омолодиться под старость лет, но только в могиле.

— Песня меня омолодит и развеселит, — отвечал Марко на шутки. — А ты, Мата, будешь жить сто лет. Добрый ты, как погожий день, всегда в хорошем настроении, всегда готов пошутить…

— Дядя Марко, ты все знаешь, все понимаешь, да только не забыл ли, что человек должен иметь столько, сколько ему нужно для жизни. Не как прежде, когда все старались набивать амбары добром, а карманы деньгами. Согласен со мной? Ведь ты когда-то был хозяином, а похоже, что и сейчас не прочь. Распоряжаешься, приказываешь. Сделай то, сделай это, вымой котлы, принеси воду…

— Что правда, то правда, а теперь посмотри на мое новое дело. Вот, стройку закончил! — прервал его Марко.

— Да я согласен на все, лишь бы не было всяких там хозяев. Возвращения их боюсь. Так что командуй на здоровье. Ну да ладно, лучше скажи мне, как завтра справлять будешь эту, так сказать, свадьбу, открытие гробницы, которую ты сооружаешь для своего отдыха и вечного покоя… Сразу видать, что ты был хозяином, — и сейчас все к себе гребешь. Даже гробницу и ту готовишь для себя. Заботишься об удобстве и после смерти, ах ты собственник!

— Смейся, смейся, но не забывай и о себе, тоже копай, бетонируй, кто о тебе еще позаботится, как не ты сам. В наше время каждый может иметь что-то свое, и никто не смеет у него отобрать. Вот у меня теперь есть своя гробница. Я старый человек, детей у меня нет, и я могу себе позволить иметь готовый вечный дом, из которого не выйдешь, не убежишь.

— Хорошо, дядя Марко, пусть этот твой вечный дом принесет тебе счастье. Меня же в землю зароют где придется, так что бетонированная гробница мне не светит, я лягу вместе с бедняками. Хорошо, что у нас на стройке есть столовая для всех и кормят прилично. Мне этого хватает, мне хорошо и без гробницы.

— Ты, Мата, работаешь много, но только ради своего брюха. Дядя Марко это уже давно понял. А вот я работы тоже не гнушаюсь, а душу отдам за песню и дружескую беседу. Что ты на это скажешь?

— Работай не работай, от смерти не убежишь. Пусть уж работа сожрет тело, а не черви могильные. В наше время работы по горло. Встаешь рано, а спать идешь перед самым рассветом. Но жить можно. А кому не нравится, пусть поищет что-нибудь получше. Только гляди, не потеряй то, что имеешь, всякое может случиться. Все мы, как говорится, люди, разные бывают среди нас…

Так сидели они вечерком в Марковой лачуге, балакали о всякой всячине. А наутро по селу разнеслись звуки зурны, словно свадьбу играют или праздник какой наступил. Буханье барабанов раскатилось над селом, рекой и долиной, отозвалось эхом и растворилось в заросших лесом горах. Бисерин шел впереди музыкантов, размахивая руками и загребая ногами. Он входил в каждый дом, приглашал всех на прославление нового Маркова дома на пригорке за селом, куда каждого, когда пробьет его час, не спросив согласия, привезут с почестями и ни в какую не разрешат вернуться обратно в село… Люди удивлялись приглашению, но не гнушались — принимали. Собрались и стар и млад возле церкви, под протяжные звуки зурны закрутили оро — чудесный танец, буйный и одновременно печальный, полный какого-то странного смятения. Пайковский повел хоровод, за ним Марковна, потом все село — и мужчины, и женщины, и дети.

Вьется хоровод, невиданный до сих пор на свете. Марко крутит над головой обшитый бахромой платочек, который тридцать лет назад купил для своей невесты Петканы, нынешней Марковны. Все быстрее кружится хоровод вокруг гробницы, не умолкают песни-веселые и печальные, а Марко пристально вглядывается в людей, словно хочет всех их забрать с собой, всегда быть с ними вместе, как будто это последнее в его жизни веселье.

Наконец Марко сказал:

— Хватит, Петкана, хватит для нас, Марковна, мы уже с тобой старые. Пусть танцует все село, пусть все поют. Эй, музыкант, сыграй мою любимую: «В семи селах жил, семь девушек любил». Эх, жизнь! Если бы не умирать, так все бы хорошо, но тогда не о чем было бы и жалеть.

Цыган Эко, высокий, смуглый, с обритой головой, прикрытой маленькой шапочкой на макушке, усердно наигрывал на зурне, раскачивал ее вправо и влево, а щеки у него надувались, жилы на шее набухали, глаза не отрывались от глаз Марко. Увлеченный игрой, он приближался к Марко, подступал прямо к его лицу.

— Эй, стой, Эко! Отдохни, — крикнул Марко и запел с Петканой:

— Один твой цветик остался. Пусть люди говорят что хотят, но ты-красавица моя! А давай-ка, Марковна, споем еще одну песню, да попотчуй гостей, все село наше! Давай ту, нашу, белградскую, о Петкане, о тебе.

Они пели задушевно, сидя на холодной бетонной плите гробницы под старым дубом, который бросал вызов времени и старости. Меж его ветвей проросла туя, вся в зеленых иголках, переросла дуб, тянется к небу, сопротивляясь ветрам, хотя жить ей суждено среди тлена.

— Пришла моя Марковна в Белый город, — начал рассказывать Марко, — на Дунай по воду с расписными ведрами, подаренными ей на свадьбе. Эх, давно это было, когда оба мы были молоды…

Всех сморила усталость, те, кто постарше, стали рассаживаться. Одни на краешках могил, другие на корневищах, что вылезли на свет из земли наподобие согнутой в локте руки и снова ушли в землю. Мата и Деловица, высокая черноволосая женщина с огромными глазами, угощали всех говядиной и свининой, сыром, слоеным мясным пирогом, желтой, как цветок одуванчика, перепеченицей^[10], которую Петкана берегла несколько лет, обносили гостей красным вином из собственного винограда, таким густым, что хоть в платок его наливай, всякими вареньями, соленьями, предлагали и длинный лютый перец, высушенный на южном солнце. Было что-то странное в том, что люди ели, пили, танцевали на кладбище — там, где должны печалиться, оплакивать умерших. Молодежь все еще танцевала, но уже с трудом, ноги подгибались, будто резиновые, а барабанщики, встав на колени, отбивали огневой ритм, вскакивали и сами кружились в танце. Марко к каждому подходил, обнимал, для каждого находил доброе слово, теплое, отцовское, трясущейся рукой ударял по струнам тамбуры и говорил:

— Веселитесь, пейте, Марко вас от души угощает, пейте за меня и за Марковну, за все-за рождение дитяти, которого мы не родили, за его крещение и свадьбу, за вечную память о нем, обо мне и моей Марковне!

XVII

Однажды, когда все кругом было залито прозрачным голубым воздухом и солнечным светом, а такие дни бывают на юге в любое время года, на новой дороге над постоялым двором остановился автобус. Высокий человек, статный, седой, с продолговатым лицом, крючковатым носом и шрамом на щеке вышел из старенького облезлого автобуса. Он обвел взглядом строительство — плотину, гору породы возле машинного зала и входов в подземный турбинный зал, бараки, которые, как ему показалось, протянулись вдоль всей котловины. Не спеша, но уверенно он стал спускаться по протоптанной тропе к стройке. Подошел к постоялому двору, доживавшему свои последние дни под палящим солнцем, — крыша покривилась и прогнулась, из гнилых рам глядят подслеповатые оконца. Человек остановился, рассматривая его, как какие-нибудь древние развалины. Странный домишко. Каким чудом он сохранился? И тут из ворот появился старик, согбенный под тяжестью забот, совершенно седой, с обвисшими белыми усами. На изборожденном морщинами лице помаргивали беспокойные серые глазки.

— Пожалуйста, входите, у меня есть хорошее вино, знаменитый черняк, комовица^[11], сливовица… — заговорил он умоляюще и так пристально вглядываясь в незнакомца, словно увидел в нем продолжение своей жизни. Приезжий тоже посмотрел на старика, весь облик которого не мог его не озадачить, покачал головой и немного растерянно ответил:

— Спасибо, у меня нет времени… здесь, наверное, буфет стройки? А в каком бараке канцелярия, директор?.. Отчего вы так забеспокоились?

Старик еще ниже опустил голову, все его существо охватило беспредельное отчаяние, оно клокотало, разрывало его на части, руки старика затряслись, он не ответил, а опустился на землю, вцепился в нее.

— Лучше живым в могилу, — бормотал он. — Неужели мне суждено еще жить?..

Удивленный такой встречей, директор Управления, а это был именно он, постоял минутку, наблюдая за стариком. Он уже понял, что перед ним собственник этой развалюхи, что это постоялый двор и трактир. И зашагал дальше, вспоминая новую дорогу и письма Мартина, в которых тот просил прислать, помимо всего прочего, каток для строительства дороги… Увидев, что из широко открытых дверей одного из бараков валит дым, Биедич подошел, заглянул внутрь и увидел поваров.

— Скажите, товарищи, где найти директора строительства?

— Пройдите немного дальше, посмотрите вон там, за тем бараком, — ответил Марко, но по одежде понял, что это гость необычный, и с любопытством спросил:

— Вы, наверное, из Белграда? Приехали посмотреть, как тут у нас? Что же не зайдете на кухню и в столовую?

— Придет время — зайду, — сказал приезжий и быстро зашагал к предпоследнему бараку, где была канцелярия и комната Мартина.

Мартина он не застал, потому что тот сразу же, как кончился дождь, отправился на объекты и до самого вечера пропадал на площадке, предназначенной для монтажа турбин, и в машинном зале, который уже бетонировали.

Когда на горизонте последние солнечные лучи прожаривали порыжевшие рваные облака, Мартин вернулся в канцелярию. Распахнув дверь, он увидел за столом Махмуда Биедича, тот сидел в расстегнутой рубахе, пиджак был переброшен через спинку стула, а новое зимнее пальто пепельного цвета висело на вешалке рядом с его вытертой курткой. Мартин застыл на пороге. А директор Управления стал медленно подниматься со стула, меряя взглядом Мартина. Взгляды их скрестились. Крстаничин смертельно побледнел, густые брови сдвинулись, собрались в два грозных узла. Он стоял и в упор смотрел на Биедича, и тот опустил глаза. Мартин с трудом овладел собой, подошел к гостю поближе и наконец заговорил:

— После двух с половиной лет вижу тебя здесь. Чудно все это, Биедич. Не следовало тебе и сейчас приезжать. Мне было бы стыдно на твоем месте быть директором Управления и впервые появиться на таком важном объекте спустя два с половиной года после начала работ.

— Но ты не спрашиваешь, мог ли я, было ли у меня время для этого.

— Как не быть, было. Но по-твоему, пусть другие бьются головой об стену, а ты лучше отсидишься в своем кабинете. И ты, и многие другие, что подхалимничают перед тобой. Даже ответа на письма приходится ждать по нескольку месяцев. Трудно тебе и твоей административной службе написать несколько слов? У бога дни крадете, а времени не напасетесь.

— А что писать? Что, Мартин? И мы ждем решений свыше, и нам приходится ждать, чтобы получить то, что просим. Какой толк от пустой переписки?

— Толка нет, а может быть, есть. Ведь если ты мне напишешь, что у вас нет ни одного грузовика, не можете получить, тогда я хоть сам буду думать, что предпринять. Ты даже представить не можешь, сколько людей здесь кормятся тем, что привозят нам продукты на ослах и лошадях… А почему вы мне не поможете кадрами? Может ли один человек быть одновременно и главным инженером, и директором, и снабженцем, и богом, и чертом?..

— Ты же знаешь, Мартин, — примирительно начал Биедич, — какими кадрами мы располагаем. Где у нас инженеры-строители и какие они?

— Да они просто не хотят уезжать из Белграда! Сидят в тепле, переливают из пустого в порожнее. Зачем им мотаться по стройкам?

— В канцеляриях тоже нужны работники. Разве я могу всех послать на стройки?

— Тогда прогони их, зачем в Управлении столько инженеров? Какая там польза от них? А если они никудышные, зачем их держать в таком важном учреждении? Решай сам, наконец, что с ними делать, не жди, что они покаются и станут лучше.

— Легко решить, труднее привлечь их на свою сторону, заставить работать, как надо, научить быть полезными обществу.

— Но они не школьники, не двадцатилетние студенты. Каждому из них больше сорока, и если тебе, Махмуд, удастся их перевоспитать, тогда можешь плюнуть мне в лицо. Они уже сформировались, даже простых чиновников ты из них не сможешь сделать! Но все равно пошли ко мне кого-нибудь из них, я с ним справлюсь. А замечу, что занимается разными махинациями и вообще не тем, чем нужно, — шею сверну, да и рабочие спуску не дадут.

— Пока ты заметишь, они тебе всю работу дезорганизуют, и весь твой труд и труд сотен людей полетит к черту. А у меня на шее не только это строительство, много еще других. Куда надо ехать в первую очередь? Ну-ка реши сам.

— Ты сегодня увидел, Махмуд, мотыгой и лопатой тоже можно многое сделать, если заниматься работой, а не болтовней и разными оправданиями. Обюрократился ты, оторвался от практики. Когда человек спрячется в четырех стенах, то начинает думать как канцелярист, а самомнение его растет вместе с подбородком и животом.

— У меня, как ты мог заметить, нет подбородка. Привычки канцеляриста я, может быть, и приобрел, но давай оставим это. Я знаю, тебе нелегко, знаю, что ты начал с нуля, без машин, без специалистов, — все это знаю. Только…

— Без единой машины, без кадров!

— Да, буквально голыми руками. Только и мы в Белграде не бездельничаем, сколько я ночей не спал из-за всего этого… Во время войны у меня и то не было такой седины. И ты и я поседели после войны, вот в чем дело, из-за того, что пришлось восстанавливать страну после разрухи. Кое-чего нам удалось добиться: генераторы, турбины, электрооборудование — все это будет доставлено на ближайшую к вам станцию ширококолейной железной дороги, а республиканское транспортное предприятие обеспечит подвоз до строительства. Знай, что и нам нелегко. Только… но, пожалуй, хватит об этом.

Лицо Мартина посветлело, глаза засияли, на запекшихся от палящего солнца губах заиграла улыбка. Он шагнул к Биедичу и протянул ему руку. Махмуд долго тряс ее, склонившись к нему со своей высоты. Но тут же Крстаничин спросил:

— Когда пришлют? А монтажники? От качества монтажа, сам знаешь, многое зависит.

— Скоро. Монтажников у нас нет, все на стройках. Решай сам, как быть…

Они еще постояли, глядя друг на друга.

— Пусть другие решают, а то все мне приходится. Где я найду монтажников? Скажи мне, где? Если их нет в столице, то в здешних краях и подавно нет. Ну какую помощь получило строительство от Управления до сих пор? Я спрашиваю, какую? Турбины и все остальное энергетическое оборудование стройка могла бы получить от Министерства энергетики. Да! А это твое скоро может растянуться на несколько месяцев или лет… Я тебе больше не верю! — Крстаничин уже почти кричит.

В ответ — тишина. Слышатся только отдаленные голоса рабочих и песня молодежной бригады, марширующей с плотины. Издалека доносится лай овчарок, блеяние овец, возвращающихся с пастбища, звон бубенцов… Ночь медленно опускается на поселок Ханово.

XVIII

С первой туманной белизной утра, еще до петухов, Мартин просыпался и садился за отчеты, графики, планы, проверял и уточнял распределение работ на текущий день, заглядывал в столовую, а иногда, даже не позавтракав, начинал обход строительства. Ничто не могло ускользнуть от его острого взгляда. Вот и сегодня он даже Махмуду, директору Управления, не дал покоя. Поскольку накануне вечером он выложил ему все, что наболело в душе, то теперь пригласил его принять участие в обходе, вместе все посмотреть, проверить, потому что четыре глаза, как часто говаривал Мартин, больше увидят, чем два. По предложению Биедича они выбрались на посыпанную белой щебенкой новую дорогу, которая круто петляла меж высоких скал и сливалась со старой дорогой, размытой, унылой, с выбоинами, в которых застревали крестьянские телеги.

— Если бы не было этих скал, не пришлось бы здесь так круто поворачивать дорогу. Не было смысла пробивать в них туннели-дорого, да и время не ждало, сроки подпирали, нельзя было надолго застревать на второстепенном объекте.

— Но если бы проложить дорогу выше скал, на плато, думаю, она была бы более надежной, без крутых поворотов…

— Но сама по себе большая высота уже опасна, тем более над этими скалами. А тот, кто проектировал, как будто хотел проложить трассу под самыми облаками. Считаю, что наше решение лучше. Как ты думаешь?

— Да, Мартин, на месте видней, а ты здесь воюешь уже два года. Это факт. С ним приходится считаться.

— Ты хочешь сказать, что у меня не было ни одного дня отдыха и я заработался?

— Это тоже, поэтому собираюсь предложить тебе замену. Я считаю, что инженер Никола — надежный и способный человек. К тому же это он работал над проектом.

— Неужели он?! Но ты посмотри, как он проектировал, посмотри! — не выдержал Мартин и развернул план. — Видишь, где на проекте плотина, а где на самом деле мы ее отгрохали.

Они подошли к насыпи, перед ними возвышалась плотина-высокая и гордая.

— Вот она, настоящая наша плотина, она остановит эту буйную реку, изменит ее течение.

— Но ты устал, Мартин, тебе надо отдохнуть…

— Когда закончу строительство, тогда и буду отдыхать. И первое, что сделаю, это отправлюсь на Баницу, где расстреляли моего сына и жену… До сих пор не побывал там. Когда несколько лет назад был в Белграде, непременно хотел побывать там, это возле самого города, но потом передумал. При одной мысли, что увижу место, где их мучили, меня всего начинает ломать, я делаюсь как каменный, не пойму, что со мной происходит. Горе может замутить человека, сломить его… Я хочу поехать туда, больше всего на свете хочу, больше всего об этом думаю, но не могу решиться. А какой я тогда отец и муж, если ни разу не побывал на их могиле! Они для меня были все на свете. Весь мой мир — это были они.

Глаза у Мартина заблестели, губы задрожали, он умолк. Молчал и Биедич. Только возле столовой висевшая на толстом суку могучего дуба, похожем на корявую руку с обрубленными пальцами, чугунная плита глухо и монотонно оповещала, что солнце уже в зените.

— Идем дальше, товарищ Биедич, — прервал молчание Мартин, — потом отдохнем. Ты бы мне больше помог, если б приехал хотя бы через полгода после начала работ. Договорились бы о многих вещах, избежали бы стольких трудностей. Вот еще одна тяжелая проблема и для строительства, и для уезда, и для нас: крестьяне сопротивляются, негодуют, они озлоблены, не хотят уходить из старых домов, грозятся разломать новые дома, которые для них будут построены государством.

Припекало солнце. Махмуд перебросил пиджак через руку, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи. Он думал о людях, которые испокон веку жили в этой долине, рожали детей, сеяли хлеб, собирали жалкие крохи с этих клочков заливной земли, умирали, чаще всего от малярии, и покоились здесь же, в долине.

— Их подстрекают, Мартин, враг действует, а нам нелегко, знаешь и сам, вопрос политический, необходимо время, чтобы его решить. Уездный комитет партии занимается этим вопросом, он решит его, это его забота, а с тебя довольно стройки, с лихвой для одного человека…

— Да, Махмуд, если б не Уездный комитет, не председатель Наум, пришлось бы мне топтаться на месте, ручьи не сумел бы остановить, не говоря уже о горных потоках. И водосборные туннели бы не сделали, и не обеспечили бы питание рабочим… Я буду выступать на митинге, просил комитет. Знаю, все это не так просто, даже дьявольски тяжело, нет более тяжелой задачи, чем убеждать людей.

XIX

На городской площади по соседству со старыми, одряхлевшими домишками возвышаются четыре многоэтажных дома с бетонными балконами и рыжей черепичной крышей. Перед зданием Уездного народного комитета на вымощенной камнем площадке установлен стол, на нем керамическая ваза с белыми розами, графин с водой и граненый стакан. Сахат-кула, многое повидавшая на своем веку, размеренно, как делает это каждый день, отбивает время. Наум Китаноский, члены Уездного комитета партии, Мартин и Махмуд подходят к столу. Наум смахивает седые пряди со лба, оглядывается вокруг и, получив слово от председателя комитета, говорит о том, что для жителей сел, расположенных в районе плотины, будут построены новые дома из настоящего кирпича и бетона, с отдельными помещениями для скота. Там не будет такого, как в старых домах с земляным полом, где скот содержался в первом этаже, а на втором жили люди.

— Недавно я побывал на строительстве нового села, — продолжает он, — посмотрел планы и убедился, что ваши дома будут украшены балконами из железобетона, как вот эти, в центре города, а не из бросовых досок, корявых и гнилых, как раньше. Старые дома пойдут на слом, а полученный материал — доски, камень, саманный кирпич — передадим строительству на сооружение временных жилищ для семей рабочих.

— Не отдадим свои дома! Ломайте вы свои, в городе! — раздаются голоса.

— Убежал из села, купил дом в городе… Знаем мы тебя!

— Забираешь, только забираешь, а что нам даешь? — неистово кричит кто-то в толпе. — Дома наши, не твои. Мы кирпич делали, доски стругали вот этими крестьянскими руками!

— Хочешь дома разрушить, да еще и материал забрать. В один прекрасный день и наши души заграбастаешь…

— Товарищи! — Смуглые щеки Китаноского залились краской. — Вы получите в сто раз больше, чем стоят ваши дома, вы это прекрасно знаете. Сейчас ни у кого нет такого дома, какой получит каждый из вас.

— А земля, кто нам за землю заплатит? И дома, и землю — все забираете…

— Государство заплатит. Земля оценена. За все будет заплачено. И горные пастбища будут недалеко от ваших новых домов. Чего вы еще хотите?

— Хотим наше, не хотим чужое! — выкрикнул крестьянин в первых рядах толпы. Пытаясь спрятать свое усатое лицо, он надвигает кепку на глаза и отворачивается. — Братцы, не пойдем в горы! Пусть он сам живет в горах. Мы же люди, а не волки.

— Никто нас не спрашивал, когда начали строить это чудо-юдо! А сейчас хотите отыграться на наших спинах?

— Какая это народная власть, если она народ в горы выселяет? Вы-то в городе, а мы, крестьяне, в лесу живи? С медведями и волками?..

— А что станет с могилами?

— Неужели и их переселять?!

— До чего дожили… И мертвым не даете покоя. Такая ваша власть?

— Мы исполняем завет павших борцов за свободу, — перекрывает Китаноский возмущенный гул. — Мы осветим электричеством всю нашу страну. Пусть каждая семья перенесет останки своих предков. Места хватит везде, у себя на родине живем.

— Неси ты своего отца, оставь в покое наших. Пусть все знают, что могилы будут под водой…

— А церковь? Кто нам построит новую церковь? Разве возможно такое кощунство? — сетует какой-то старик.

— Отстань ты с церковью, не до нее сейчас, — резко отвечает молодой крестьянин.

— Как же без церкви? Ты что, безбожник?

— Это не наша забота, пусть у попов голова болит, — вмешался один из членов комитета. — О церкви их спрашивайте. Уездная церковная община решит этот вопрос.

— Смотри-ка на него, поучай лучше свою жену, а не нас! — кричит бородатый крестьянин, не снявший бараньей шапки, хотя солнце уже печет немилосердно. — Знаем мы, чего вам надо! И мы можем кое-что, руки-ноги у нас не отсохли. Вот они, наши крестьянские кулаки!

Толпа зашумела, задвигалась. Самые озлобленные выкрикивают ругательства, угрозы и тут же прячутся за спины. Другие их одергивают, начинается перебранка между теми, кто понял, что озеро принесет всем благо, и теми, кто не может оторваться от своих клочков земли и прогнивших лачуг.

К столу подходит Махмуд, он кажется сейчас еще более худым и высоким. Схватившись руками, как клещами, за край стола возле Наума и глядя прямо в лицо тем, кто только что выкрикивал слова ненависти, он говорит спокойно, как будто его это нисколько не задело:

— Послушайте, товарищи, мужчины и женщины, где бы вы ни жили — в селе или в городе, я скажу вам то, что есть на самом деле, без хитростей. Вот я приехал из Белграда, из Управления планирования и проектирования, чтобы осмотреть строительство, поговорить с вами, рассказать вам, что по нашему требованию для крестьян, которые переселяются из тех мест, где разольется озеро, будут построены дома, каких нет ни в одном селе во всей нашей стране. Послушайте меня, поймите, в новых домах вам лучше будет жить. Рядом пастбища, в доме электрический свет, да и земли больше, чем сейчас.

— Горной земли, на которой хлеб не вызревает… Такую ты нам землю предлагаешь?! Мы-то знаем, где хлеб растить. Сам живи там, паши, сей, ломай себе шею!

— Выматывай из Белграда!

— Ты земли не нюхал, мотыги в руках не держал, а учишь крестьян, как жить. Сам как сыр в масле катаешься, живешь в городе, одет по-господски, а нам мозги солишь! Думаешь, мы, крестьяне, ничегошеньки не видим. Нет, и у нас есть глаза!

— Есть, кто говорит, что нет, — так же спокойно отвечает Махмуд. — Для вашего блага строим, для ваших же глаз, для детей ваших…

— Правильно! — подхватывают голоса. — Видишь, из Белграда приехал человек, чтобы нам все объяснить, поговорить с нами.

— Во время войны крестьянин был нам и друг, и кормилец, — продолжает Махмуд. — Он был вместе с рабочими, делил с ними и горе и радость. Мы хотим, чтобы электрический свет был не только в городах, но и в селах, и вот здесь у вас.

— Тогда вас кормил и сейчас кормит, а вы ему по шее.

— Говорят и так и эдак, а лошадей у нас забирают! Дети на себе тащили хлеб с поля… Вы и их мучите, — все еще слышатся, как из подземелья, хриплые выкрики.

— Пусть вначале проведут свет в наши дома! — вступают новые голоса. — Сперва нам, а уж потом в рудники и в шахту. А то из других сел насмехаются над нами за то, что нас прогоняют из собственных домов.

— Я вам обещаю, — Биедич поднимается на цыпочки и еще больше нависает над столом, лицо его светлеет, как и площадь, с которой постепенно расходятся люди. — Не только я, но и товарищи из Народного комитета тоже обещают. Вот товарищ Наум, видите его? Первая линия электропередач будет проведена в ваши села и в рудник, что по соседству. Хотите поступить на работу — пожалуйста, можете не заниматься землепашеством.

— Мы и без света жили, а вот без хлеба не проживешь. Нет без него жизни. Небось был на войне, знаешь, что такое хлеб. Хлеб — это жизнь.

Словесная перепалка еще продолжается, в ней одобрение и злоба, надежда и горечь, но слившиеся голоса людей уже напоминают шум далекой реки, бурлящей и пенящейся на перекатах.

XX

Стоит облачная ночь. Над долиной сгрудились и нависли черные, тяжелые облака. Уже перевалило за полночь, с кухни уже не доносилось звяканья алюминиевых мисок и котлов, не слышно было разговоров о закупках продуктов и стариковской суеты Марко, спешащего поскорее отпустить по домам своих помощников-парней из ближнего села. Все стихло. В комнате у Мартина догорает керосиновая лампа, фитиль моргает, коптит и постреливает. Крстаничин спит сном смертельно усталого человека, ему снятся кошмарные сны: озлобленные горластые крестьяне с подкрученными усами, в высоких бараньих шапках и в белых домотканых штанах набрасываются на него, хотят убить.

«Ты виноват во всем этом, в погибели земли нашей, которая нас кормила… Ты!»

«Говори, чем мы детей накормим? Как будем жить?»

«Эй ты, злодей! Со света нас сживаешь, живыми в гроб вгоняешь? Мы еще не мертвые!»

«Нагнал сюда чужаков, а они всю нашу землю затоптали своими ножищами. Дьяволу продал землицу нашу…»

«Видишь нож? Посмотри хорошенько! Вот им тебя и прикончим!»

А он во сне скрючивается под одеялом, со стоном бормочет какие-то неясные слова, осторожно высовывает из-под одеяла руку, тянется к столу, будто хочет схватить тяжелый кусок руды темно-желтого цвета с красными прожилками, который нашли у входа в водосборный туннель.

Мартин проснулся внезапно, от собственного крика. Посмотрел в темень ночи, услышал размеренный стук дождевых капель по крыше барака. Как будто палкой по черепу, поморщился он. Я, наверное, только что уснул. Но через мгновение мрачная дождливая ночь над стройкой огласилась несколькими взрывами, которые следовали один за другим. Он вскочил, зажег керосиновую лампу, быстро оделся, достал из ящика стола револьвер, взвел курок, накинул пальто и выбежал на улицу, держа в одной руке револьвер, а в другой электрический фонарик. Что могло случиться? Куда бросили бомбы? А вдруг на бараки, где спят рабочие? Очень легкомысленно я отнесся к недовольству крестьян. Эх, сто чертей, даже на партийном собрании не напомнил о бдительности. На любые преступления идут наши враги! Да, они не спят. Кто знает, что они сейчас учинили… А вдруг бросили бомбы на бараки молодежной бригады? Правда, криков и стонов не слышно… А может, это просто ветер? Все эти мысли промелькнули у него в голове, пока он бежал к ближайшему бараку, откуда уже высыпаливозбужденные рабочие.

— Это гранаты взорвались. Да, так взрываются гранаты…

— Товарищ Мартин, это дело рук тех гадов! — крикнул подбежавший геодезист Бошевский. — Это те, что причитают над клочками своей земли, которая и прокормить-то их не может. Они! Никто другой! Только они!

— Да, мы все знаем, но… этого не должно было быть. Ни до митинга, ни после мы не должны были оставлять стройку без охраны.

— Злоба в них вселилась, — говорили рабочие, окружившие Мартина. — Разве это люди? Дьявольское племя — вот кто они!

— Несдобровать им теперь! Как только рука поднялась?

— Заплатят они за это! Негодяи!

— Что же сейчас делать? Они ведь могут и нас забросать бомбами.

— Это они с отчаяния, прошлое вернуть хотят, но оно никогда не вернется. Ума у них нет…

Участвовавший во многих сражениях на войне, Мартин в эту минуту не знал, с чего начать: то ли без промедления бежать в сторону взрывов — к плотине и подземным сооружениям гидростанции, то ли сообщить в ближайшее отделение милиции и только потом идти туда, где взорвались бомбы.

— Товарищ Мартин, пошли к плотине, — предложил Радивое, секретарь партийной организации. — Первый взрыв был там.

— А если их много? Подпустят поближе и забросают бомбами и гранатами. А мы на них с голыми руками, с одним моим револьвером?

— И с моим. Я пойду впереди. Лопатами их прибьем. Они трусы. Те, что сейчас бузят, во время войны носа не высовывали. Ковырялись в земле потихоньку, спекулировали, с бабами своими не расставались.

— Посей хлеб — уродится куколь. Да, но мы и сами виноваты…

— Потеряли бдительность, это ты хочешь сказать? А кто мог предположить, что они за бомбы возьмутся…

— Ручной бомбой или гранатой плотину не взорвешь. Она из железобетона, сдерживает напор миллионов и миллионов кубометров воды. Она крепче любой крепости…

Впереди шли Радивое и Мартин, крепко сжимая в руках оружие, а за ними целая колонна рабочих с лопатами. Казалось, что гнев этих людей, помноженный на их решимость, как отточенное острие, рассекает темень ночи.

— Не скроются никуда, схватим! Не сейчас, так после!

— Мы их тряхнем и спросим: что вы творите, безумцы? Вы же игрушка в чужих руках. Кто вас подстрекает? Кто посылает на смерть? Кто? — выкрикивал Бошевский.

Партийный секретарь был ожесточен не меньше других, да и храбрости ему не занимать, однако на полдороге он призвал всех соблюдать тишину, идти осторожно в темноте. Плотина выросла перед ними в ночи, величественная, прекрасная и гордая. Лучики карманных фонариков забегали по ее спине, а она словно посмеивалась над всеми тревогами людей, серой громадой взметнувшись ввысь. У ее подножия, перед самым водосливом, который даст волю буйной воде, можно было заметить небольшую выбоину от разорвавшейся гранаты, а буквально в десяти шагах в грязи, мокрый, с окровавленной головой и залитыми кровью руками, лежал скрюченный человек. Карманные фонарики осветили его. Привидение из грязи и крови, да еще с бородой. Было чему удивляться!

— Да ведь это Петко, старая кляча! — прошептал Бошевский и пнул его ногой. — Продавал рабочим вино и ракию, денег у него — куры не клюют, а туда же!

— Кажется, он еще дышит. Но он весь в крови! Наверное, осколок угодил.

— Туда ему и дорога, подохнет, если еще не подох! — наклонившись и мрачно разглядывая его, сказал Радивое. — Он последнее время совсем спятил, никак не мог угомониться.

— Деньги ему голову вскружили, память отшибли.

— У него их было полно, набивал карманы, как будто еще сто лет собирался жить.

— Замахнулся на плотину и заплатил за это своей жизнью Старый, а ума нет!

Все отвернулись от Петко, кто-то даже плюнул. А дождь, как нарочно, не переставал, сыпал мелкими липкими брызгами. Насквозь промокшие, грязные рабочие пошли к машинному залу. Ругались. Но там не было никаких следов повреждений, ничего подозрительного. Уверенный в своем могуществе, машинный зал спал мирным сном. Внимательно осматривая все вокруг, рабочие осторожно обошли все помещения и у входа в подсобку заметили, что разорвавшаяся граната хлестнула осколками бетонную плиту верхнего перекрытия и бетонный пол, не причинив никаких разрушений.

— Ущерба нет, но урок большой, — выходя из подземного зала, заметил Мартин. — Я предлагаю, товарищи, завтра созвать партийное собрание, а через несколько дней общее собрание строителей. Надо все обсудить, договориться обо всем. Мы допустили большую ошибку, что не предвидели это…

— Правильно, надо было раньше подумать, — согласился Радивое, — упредить этот, так сказать, неприятный инцидент.

Рабочие возвратились в бараки, когда утренняя синева еще не потеснила ночную тьму. Черные, разбухшие, переполненные дождевым грузом облака сползали с окрестных гор в котловину.

XXI

В большом бараке, освещенном керосиновыми лампами, собрались коммунисты. В ночной духоте не шумят ни дубы, ни сосны, как будто даже природа, которая вечно в движении, сейчас отдыхает. В президиуме сидят члены Уездного комитета, Наум Китаноский и бригадир Стоян. Радивое открывает собрание.

— Эти гады подняли голову! — без предисловий начинает он свое выступление. — Злые люди, как говорится, не люди. Одно время они притихли, будто смирились с временем и судьбой, но они, оказывается, только притаились и готовились, а мы, занятые своей работой, не обращали внимания на существование таких людей….

Говорит Радивое долго, продуманно и веско. Он предлагает поставить охрану у главных объектов, просить власти принять строгие меры, потребовать сурового наказания преступникам.

— Вот, товарищи, что я думаю. Ведь каждый, кто пытается уничтожить то, что мы здесь строим своими руками, есть преступник, каких свет не видывал. Таким прямая дорога — за решетку! — И Радивое положил свои огромные тяжелые кулаки на расшатанный стол. Керосиновая лампа заморгала, блики света заплясали на его рыжих волосах, на загорелом лице с конопатым, облупившимся носом.

Один за другим поднимаются рабочие, осуждают попытку врагов поднять руку на плотину, лишить людей света, отнять у них счастье лучшей жизни. Говорят возбужденно, как на митинге, размахивая кулаками, выкрикивая одно имя — Петко!

— Как можно иметь глаза и не видеть всего того, что делает новая власть для народа, ради его лучшего будущего!

— Не потерпим, товарищи, попыток нас устрашить.

— Обломать рога реакции! Нанести ей последний удар!

— Довольно тянуть волынку! В порошок их! А то завтра жди от них чего-нибудь похуже.

— Надо было их сразу прибить, как только зашевелились! — добавляет усатый рабочий с мрачным тяжелым взглядом из- под черных густых бровей.

— Никому не разрушить то, что мы строим, товарищи. Это невозможно! — зазвучал решительный голос Мартина. — Никакие бомбы и мины не смогут разрушить ни плотину, ни подземный зал, ни водосборные туннели! Но, товарищи, нам предстоит еще много работы на всех объектах, строительство надо охранять с оружием в руках. Реакционеры, враги наши, подобны волку, который меняет шкуру, но суть свою не меняет. И мы, все, кто здесь работает, должны смотреть в оба. Мы должны знать, что имеем дело с волками в овечьей шкуре! Нам известны их повадки. Впредь такие типы и близко не подойдут к стройке!

Стоян, бригадир первой бригады, говорит взволнованно, его серые глаза блестят, волосы растрепаны. Он проводит ладонью по лицу, словно хочет охладить свой пыл, успокоить себя, и продолжает:

— Нашим потом полита эта плотина. В нее мы вложили силы наши, сокровенные мысли и надежды, и она, красавица, будет вечно стоять, служить людям вечно!

Наступила тишина, напряженная, полная гордого упорства и справедливого гнева.

— Нам приходится иметь дело с врагом. То здесь, то там появляются саботажники! На нашей стройке их нет, — говорит Китаноский, но не спокойным голосом, как обычно, — он почти кричит, брови сошлись на переносице, рука грозит невидимому врагу. — Вокруг разные люди толкутся, среди них есть вредители, есть и спекулянты. Приходят они на стройку, наушничают, обманывают, наживаются. И за такими надо присматривать!

С этого вечера никаких неожиданностей не приносили дождливые, темные ночи.

XXII

Перед самым рассветом Петко очнулся. Накрапывает дождь, по небу ползут облака. Голова тяжелая, чугунная, ледяные ноги свела судорога. Он сразу вспомнил все, что случилось, и не может понять, почему его не арестовали. Опираясь на правую руку и трясясь всем телом, начинает медленно подниматься, но голова перевешивает, нестерпимо бьет лихорадка, ноги не слушаются, и он снова падает в грязь. Что это у меня с головой? И рука болит… Надо бежать отсюда, чтобы не плевали в меня рабочие и те мальчишки, что с ними строят. Хотя бы до хана добраться. Но там меня найдут. Где же мне спрятаться, куда податься, такому старому… — думает он, клацая зубами от холода, пересиливая боль в голове. Эх, Петко, до чего ты дошел, на что решился! Лучше бы тебе самому раньше сдохнуть. Что с плотиной? Неужели мои стариковские руки натворили беду? В мои-то годы бомбами кидаться… Что ни говори, несдобровать мне… Он снова пытается встать, проклиная свою жизнь, Мартина, стройку. Чудище огромное, будь оно проклято. И что за напасть на нас свалилась? Человек не думает не гадает, что его ждет в жизни… Наконец удалось встать. С трудом переставляя ноги, тащится он прочь, бормоча что-то под нос и качаясь из стороны в сторону, весь в грязи, промокший до костей, окровавленный- настоящее привидение. Спотыкается, падает, снова встает. Скорей в свой хан, скорей, но почему его не схватили, не убили там, у плотины, ведь его видели, нашли. Почему? Старика укокошить нетрудно. Поймали на месте преступления, за таким делом… Странно. Чудеса какие-то невиданные… И что это за люди? Говорят — все для вас, а сами отнимают. Ятут таких дел натворил — а они и пальцем не тронули. Этот Мартин зовет к себе в канцелярию на разговор. Нет, Петко, разве их разгадаешь?

Вот показался хан, старик еле плетется, согнулся до земли, по сторонам не смотрит, даже и не думает прятаться. Чего им с меня, старика, взять? Вот я весь перед ними! Пусть что хотят со мной делают, пусть радуются моей погибели… Но как я посмел бросить бомбу? Ведь это бомба… Страшно! Как только я решился? Что я наделал?

Ворота в хан открыты, оказывается, забыл запереть. Петко на коленях, помогая правой рукой, добирается до своего убежища, ползет по лестнице, как пришибленный пес, мотает головой, словно она не его, чужая. Стаскивает здоровой рукой джемадан, разматывает ремешки на опанках, расстегивает рубашку и, как был, грязный и окровавленный, валится на кровать.

— О господи! — причитает он. — Что это такое? Если ты бог, чего не поможешь? Чего сидишь там, сложа руки? Ты со своей высоты посмотри-ка вниз, на то, что творится здесь, на земле. Неужто тебе трудно положить конец здешним безобразиям? Стоит тебе только шевельнуть пальчиком, и все это провалится к дьяволу. Людям, крестьянам твоим, стало бы легче… Зачем разрешил рыть нашу землю? А попы толкуют: все в руце божьей! Если ты бог, так суди по правде! Не допускай зла, боже!.. Похоже, что ты махнул рукой на крестьян. Ты всемогущий, а что делаешь? Уж не превратился ли ты сам, братец мой, в дьявола? Может, и к тебе в душу пробрался нечистый? Может, и ты коммунист? Что ты такое, кто ты? Неужели ты ничто… Пустое место!.. — кричит в бреду Петко, а потом уже что-то несвязное, жалобное. Перед глазами у него все кружится, вещи мечутся по комнате, налетают на него, грозят чудовищными обоюдоострыми кинжалами, каких он никогда в жизни не видел.

XXIII

И всегда непреодолимые препятствия! Всегда проблемы, конфликты. Разве суть человеческой жизни в постоянных трудностях? И в вечных поисках выхода из этого водоворота? Только выбрался — и снова водоворот… Разве человек создан для того, чтобы жить в этом заколдованном круге? Не успеешь подумать, что вот наконец нашел нужное решение, меньше будет тебя жизнь молоть, как появляются другие проблемы-и опять нет мира, нет покоя. Человек хочет убежать от них, но они преследуют его. Только отлегло от сердца, дела пошли хорошо на стройке, как появилась новая проблема — цемент. Проблема, да еще какая! Цемент позарез нужен всюду, куда ни повернись. Что теперь делать? Куда ткнуться? У кого просить? Таково, говорят, положение в стране. А ты хоть на части разорвись! Ищи, выкручивайся. Сколько еще придется перекладывать наши заботы на плечи уездных организаций?.. Но выхода нет, надо идти к Науму. Что было бы, если бы я в тот раз рассказал ему… об одном нашем коммунисте. Этот так называемый коммунист драл крестьянина за усы! Если тот не выполнил своих обязательств, то давай, дави его, рви ему усы? Топчи человеческое достоинство, теряй свое! Если за нами власть, так можно распоясываться? Но в наше время все не так просто, теперь рабочие не доверяют здешним крестьянам. Вот и я тоже обладаю властью, я директор, руковожу таким большим коллективом, а все ли правильно делаю? Наум — он всегда спокоен, хладнокровен, но когда дело доходит до главного, тверд как скала. Мне это нравится, особенно когда он старается для меня. А я в своих требованиях просто неумерен, не знаю границ, требую еще и еще… Но если Наум не может ничем помочь, мне легчает хотя бы от того, что выложу ему все свои беды и заботы. Впрочем, он, не в пример Управлению, помогает много…

Терзаемый этими мыслями, противореча сам себе, Мартин шел по тропинке к шоссе. Раннее утро было хмурое, словно невыспавшееся, небо затянули рваные серые облака. Завидев автобус, он прибавил шагу, но не успел. Шофер высадил Оливеру и уехал. Девушка заспешила по тропинке навстречу Мартину и, когда они поравнялись, приветливо поздоровалась. Но Мартин не ответил, а остановился, преградив ей путь, и уставился на нее.

— Куда это вы? Почему так рано? — спросила она.

— В город, Оливера, но я рассчитывал и тебя встретить. Мне здесь так одиноко, да и вообще я один на свете. Нет мне покоя, да тут еще вечные проблемы на стройке — все навалилось. В город мне не обязательно сегодня, могу и завтра…

— Не надо из-за меня. Я же каждый день прихожу на работу.

— Ты, Оливера, уже давно вошла в мою жизнь, а я все терзаюсь, иной раз себя не узнаю, но это все из-за усталости… — несвязно отвечал он, сжимая ее руку. Ответное пожатие и теплый взгляд прогнали прочь мрачные мысли.

— Оливера, пойдем в лес, туда, где бьют ключи.

— Но я же на работе, мне уже пора в канцелярию. И что люди скажут, если увидят нас вместе? Директор и конторщица…

— Пусть видят, пусть говорят, что хотят. И я имею право на жизнь. Только… — продолжал он, — я значительно старше тебя. Тебе двадцать три, а мне сорок пять или сорок шесть — вот ведь, даже забыл, как сюда приехал, сколько мне точно лет. Часто и о тебе нет времени подумать, но как только тебя встречу, сразу забываю о всех заботах, о стройке… Возвращаюсь в настоящую жизнь.

Они пошли по шоссе, потом повернули к лесу.

— Все это неразумно, мы словно дети.

— Отчего же, Оливера? Неужели из-за разницы в годах?

— Нет, я имею в виду не годы, а то, что опоздаю на работу. Как я появлюсь в канцелярии? А годам ты зря придаешь такое значение. Я, например, никогда не обращаю на это внимания, — сказала Оливера и посмотрела на его лицо с печальными морщинами. Они подошли к подножию горы, здесь начинался лес и уже было слышно тихое журчание горных ключей.

— А сейчас пора возвращаться, погуляем, когда будет свободное время.

Мартин ответил не сразу, но потом кивнул, словно и он того же мнения, что и Оливера, и они повернули назад. На автобусной остановке Оливера взяла его за руку и прошептала:

— До свидания… Увидимся, когда вернешься…

Она замолчала, продолжая держать его за руку, в ее черных глазах сияли искорки, каких Мартин никогда прежде не видел.

И вот уже Оливера медленно идет к стройке, опустив голову, словно что-то ищет в траве. Но через несколько шагов она оборачивается и тихо, так что Мартину едва слышно, говорит:

— Не вспоминай больше годы, будь счастлив!

Мартин еще стоит на шоссе, смотрит, как Оливера приближается к поселку, а в ушах звучат слова: «И не вспоминай больше годы, будь всегда счастлив!» Ты, Оливера, возвращаешь мне молодость, счастье. Ты такая молодая, но сколько в тебе мудрости, доброты. Я вижу, ты хочешь исцелить мою душу от горя. Такой свет у тебя в глазах! Только неизвестно-любовь это или жалость… Да, рядом с тобой я чувствую себя по-иному. Не поеду сегодня в город. Можно и завтра съездить.

Мартин припустил вниз по склону, удивляясь своим собственным поступкам. Это уже больше не Мартин, не похож я на себя, это какой-то другой человек… А цемент?.. Он остановился как вкопанный и, усталый, запыхавшийся, зашагал назад, к шоссе.

XXIV

Перед заходом солнца Мартин возвращался с перевала. Он провел целый день в сосновом лесу, где клокочут и шепчут источники, а со склона вниз обрушиваются стремительные шумные потоки, где царит необыкновенная гармония звуков, какую можно услышать только в горах. Но Мартин думал лишь о том, как всю эту пляшущую воду собрать в один туннель, и ничего не слышал вокруг. Подошел к бараку, в котором размещалась администрация строительства, и остановился, забыв, зачем пришел сюда. Да, кажется, он хотел о чем-то спросить Оливеру, но чем она может помочь, разве она подскажет способ справиться с горным потоком Стублинским, который в пятидесяти метрах от туннеля делается вдвое слабее, потому что теряет половину воды в песчаной почве, переплетенной корнями деревьев. Надо будет соорудить для этого потока бетонное русло, дать ему возможность каждую каплю воды донести до плотины. Это особенно важно в летние месяцы. Но где взять бетон и как вообще сооружать искусственное русло на таких крутых склонах? Придется досконально изучать все инженерно-геологические характеристики местности. В Управлении рассуждают просто: проект готов-действуй! А сколько мелочей не предусмотрено! В серьезном деле мелочей нет…

— Вы что-то хотели, товарищ директор? Остановились и не заходите.

— А я думал, это мой барак. Значит, ошибся. А вы почему, Оливера, еще не ушли домой? Уже темно.

— Завтра зарплата, надо подготовить ведомости, а нас здесь…

— Да-да, нас много. А кто вас проводит до города? — спросил он, не вникая в смысл слов, которые произносил.

— Как всегда, никто. Добираюсь последним автобусом, он останавливается здесь, на шоссе. Уже два года, товарищ Мартин, я одна езжу. Мне нисколько не страшно.

— А как до шоссе?

— Тоже без провожатых, никогда их у меня не было.

— До шоссе провожу вас я. Ночь, одной идти вам не рекомендую. Позовите меня, когда пойдете, я буду у себя.

Закончив дела, Оливера пошла к бараку Мартина, у входа поколебалась, но потом переборола себя и постучала в дверь. Послышался голос Мартина, приглашавшего войти. Тихо, будто в чем-то виновата, она открыла дверь и, как бы прося прощения за беспокойство, сказала:

— Я могу и одна, я всегда хожу одна.

— Одна? А что значит одна? — спросил Крстаничин, забыв, о чем совсем недавно договаривался с Оливерой. — Да-да, ходить одной не рекомендуется, — словно что-то припоминая, продолжал он, потом принялся медленно свертывать план, но задержался на каких-то деталях, задумался и снова его развернул, а она стояла, смущенная, на пороге и не знала, как быть. Но собрав всю свою волю, проговорила:

— У вас много работы, а шоссе близко.

Ее слова доносились до Крстаничина, но он словно не слышал, даже не взглянул на нее, не сделал знака рукой, чтобы подождала.

— До свидания, — смущенно проговорила Оливера и исчезла во тьме.

Мартин долго еще сидел над планом, а когда наконец поднял глаза, увидел открытую дверь, услышал шаги. Мимо барака проходили Марко и Бисерин.

— Ты, Марко, перебарщиваешь со своей музыкой, нельзя играть в ущерб сну. У тебя никогда нет середины, одни крайности, как с этой твоей гробницей. Барабаны, танцы, новоселье в гробнице-все у тебя не как у людей. Я вот завтра из-за твоей тамбуры и песен твоих не проснусь. Я моложе тебя, мне и спать надо побольше.

— Да ты частенько встаешь раньше меня. Ты же не из тех, кто увиливает от работы.

— Нет, из тех, и завтра рано не встану. Можешь греметь посудой сколько душе угодно.

— Значит, я виноват, что тебя веселю? Чего же ты тогда раньше не ушел спать?..

В ночной тишине гулко раздавались громкие голоса. Закрывая свою дверь, Мартин удивился этой перебранке. Чего там Пайковский кипятится? Почему они еще не спят? Который сейчас час? Неужели скоро полночь? А почему я оставил дверь открытой? Да и окно распахнуто, сквозняк. А как же Оливера? Наверно, постеснялась зайти. Я же ей обещал… Он вышел на улицу. С гор доносилось уханье совы, шумел ветер, все казалось таинственным. Но что же случилось с Оливерой? Неужели ушла одна, в полночь… Почему не захотела, чтоб я ее проводил до шоссе? Ведь мы же договорились. А как она мне улыбалась! Тепло и нежно. Эта ее чудесная улыбка мне покоя не дает, совсем я голову потерял. Сколько раз мы работали бок о бок, сколько раз она приносила мне разные бумаги на подпись… На совещаниях, на праздничных митингах — сколько же раз я ее видел? Странный я человек, будто не на земле родился. Будто с неба свалился и никак не могу найти свою дорогу. А взгляд ее, разве он не такой же, как у Натальи?.. В глазах и огонь, и мудрость. Что же я раньше этого не заметил, столько лет живу отшельником, без жены, без детей, без родных. Тяжело, жизнь какая-то пустая. Любимая жена облагораживает, окрыляет, а бывают и такие жены, которые решают твою судьбу по-своему, заглушают твои благородные порывы, лишают всякой мечты и надежды и обрекают на бесполезное существование. А это конец!

XXV

Больше двух лет постоянно в таких серьезных заботах, на такой неспокойной работе — для любого это нелегко, для меня тоже. Хотя мне сам бог велел быть там, где трудно, всю жизнь я провел в лесах, в горах, но привыкнуть к такой жизни не смог. Горе и заботы, какие бы ни выпали, человек может перенести, выдержать, но они его ломают, прижимают его плечи к земле, поэтому он снова стремится почувствовать жизнь, ее красоту. Меня вот тянет к дикой природе, с ее буйством и величием. Я бы хотел жить возле этой горной реки. Но не один… Может быть, только здесь человек обретает успокоение и простор для мыслей… Ну вот, я уже и забыл про Управление, ничего от него не требую, ничего не жду. Эта гора стала моей жизнью.

Мартин шел по лесу, где рабочие начали битву за горную воду — копали, бетонировали, отыскивали новые источники. Первые лучи солнца осветили макушки деревьев. По козьим тропам он стал спускаться к стройке и остановился на полянке, окруженной высокими соснами и густыми зарослями можжевельника. Здесь в лунном свете встречаются лани с могучими оленями, чьи ветвистые рога мешают пробиваться сквозь лесные чащи. До поселка часто доносятся их трубные голоса. Пахнуло запахом папоротника, темно-красного шалфея, сосновой смолы. Мартин стал бродить по поляне и с изумлением понял, что и ему, как тем оленям, хотелось бы громко позвать: Оливера! Оливера! Да, Оливера вошла в мою жизнь, но я поглощен работой, бесконечными заботами и тревогами. Я о ней не думал сейчас, но имя ее живет во мне постоянно, так и просится с языка. Да, она могла бы изменить мою жизнь, но насколько я старше ее? Ни много ни мало, а на двадцать лет, на целых два десятилетия. Я сорокалетний мужчина, у меня нет никаких прав на эту девушку. И стоит ли утешать себя тем, что женщины раньше созревают и раньше стареют? Так ли это или я оправдываюсь перед самим собой? Но довольно об этом… Будто мальчишка, а не солидный мужчина. Увидел молодую девушку, глаза ее и улыбка вскружили мне голову… Но тут Мартин вздрогнул и попятился — совсем близко зарычал медведь, старый хозяин здешних лесов, он приближался к поляне. Мартин отступил в лес и крупными шагами зашагал вниз по склону, тут же забыв о медведе, как будто встреча человека и медведя — дело обычное. Он вообще ни на что не обращал внимания, под его солдатскими ботинками трещал валежник, он отстранял руками хлеставшие по лицу ветки и вскоре вышел на новую дорогу, но не пошел по ней, а стал спускаться напрямик, по крутому склону возле скалы. Миновал несколько бараков, обошел поверху столовую и с деловым видом быстро вошел в канцелярию. На середине комнаты остановился. Стоял, молчал и смотрел в дощатый пол. Потом, как бы вспомнив, зачем пришел, оглядел всех и остановил взгляд на Оливере. Подошел к ней на цыпочках, наклонился и стал что-то шептать на ухо. Она не поняла, что он такое шепчет, удивилась, засмущалась. Мартин выпрямился. Что я делаю? — подумал он. Совсем с ума сошел. Подойдя к дверям, он остановился и окинул взглядом канцелярию.

— Извините, товарищи, я пришел, чтобы поговорить с Оливерой по важному делу, а вас не хотел беспокоить, нарушать тишину. Нелегко целый день считать…

Он опять обошел столовую, чтоб не заманили завтракать, и заспешил к машинному отделению.

XXVI

По ухабистой проселочной дороге движутся воловьи упряжки, боковины надставлены буковыми рейками, оплетенными ивовыми прутьями, растрескавшимися и побелевшими от старости. Телеги тащат волы с длинными бледно-желтыми и серыми рогами, потемневшими глазами, высунутыми языками и пеной в ноздрях. Тащат, подгибая ноги и вскидывая головами, словно протестуя, но тащат, напрягаются из последних сил, только иногда слышны фырканье и тяжелые вздохи. Позади в облаке пыли, поднимаемой копытами лошадей и мулов, плетется Стамена, Петкова жена. Она повязана платком, поверх конопляной рубахи изношенная телогрейка с вылезшей в прорехи ватой, на ногах толстые шерстяные носки и опанки, подвязанные узкими ремешками. Лицо у нее морщинистое, опухшее от бессонницы, старуха едва переставляет ноги. В нескольких шагах впереди идет ее соседка, чернобровая стройная женщина со скуластым лицом. Она иногда останавливается и поджидает Стамену.

Крестьянин, что шагал рядом с нагруженной кукурузой телегой, широкоплечий, широколицый и седой, подходит к старухе.

— Эй, Стамена, эй, Петковна, садись на телегу. Ты ведь устала, слышал я, какая напасть на тебя свалилась…

Она не оборачивается, потому что ничего не слышит и не видит. Тогда крестьянин тянет ее за рукав, но она, едва взглянув в его сторону, говорит:

— Оставь меня, не жить мне теперь… Беда большая…

— Да ты послушай, Стамена, я знаю, куда ты идешь. Садись в телегу, вот я остановил волов. Я знаю о твоем несчастье. Может быть, он жив…

— Все знают о моем несчастье и муках, а что толку? Никто мне не поможет. Как будто мы с Петко отняли у кого-то этот хан. А как мы намучились, пока его купили…

Крестьянин помогает ей взобраться на телегу, а соседка, чернявая, с живыми зелеными глазами, в яркой вышитой кофточке, идет рядом. Все молчат, только телега скрипит, попадая колесом в выбоины, волы напрягаются, склоняют головы до земли. Вот уже и мост позади. Крестьянин оставляет волов и подходит к женщинам.

— Жив он, ты слушай, что я тебе говорю, — кричит он, перекрывая скрип телеги. — А злым языкам не верь, люди много чего болтают. Да только собака лает — ветер носит.

Старуха поднимает глаза, качает головой, удивляется, и на лице ее появляется проблеск надежды. А на перекрестке, где дорога поворачивает к Ханово, Петковна слезает с телеги. Женщины идут по широкой дороге, вдоль которой возвышаются сосны и дубы, их кроны тихо шумят под ветром. Раскинув крылья, взлетел ворон и закаркал пронзительно, резко, как часовой на сторожевой башне, распугал певчих птиц. Петковна едва тащится, она согнулась совсем до земли, опустила голову. Невнятно, едва слышно шепчет:

— Тяжелые времена наступили, ох, тяжелые… Больше ничего у нас нет… кров над головой… все пропадает. Ох, тяжко, тяжко… Не ждала я такой старости… О боже, сохрани и помилуй. Что за беда свалилась на наш дом… Господи!

Соседка утешает ее, поддерживает под руку, а сама отдувается от жары, рубашка прилипла к телу. Они усаживаются отдохнуть на обочину дороги в тени большого каштана с густой кроной.

Ветер дует с гор, охлаждая своим дыханием опаленные, черные лица рабочих, снующих по стройке в разных направлениях — одни тащат балки, другие укладывают камень, третьи шагают к огромному подземному залу и исчезают в утробе земли. Ни на кого не глядя, ничего не спрашивая, женщины бредут по тропинке вниз, в котловину. Подходят к хану и видят на дверях огромный висячий замок.

— Нет его больше! — запричитала старуха. — Господи! За что такое наказание?! — Она валится на землю у порога, сдирает с головы платок, клянет и поносит стройку, рабочих, Мартина, который пришел ломать людям жизнь, выселять села…

— Покарай их, господи… Сровняй с землей этот Содом! Господи, да посмотри ты, что здесь делается!

— Успокойся, Стамена, — утешает соседка. — Давай спросим, где Петко. Знают, если покойный… У дурных вестей длинные ноги.

— Чтоб все у них поумирали… Чтоб дети их отравились… Ни дна им, ни покрышки, злодеям эдаким, о господи!

— Не надо, Стамена, не надо, услышат. Вставай, Стамена.

Но старуха рвет на себе волосы, целует порог, обнимает костлявыми сморщенными руками, прижимается к нему щекой и, изнемогшая, сломленная, то шепчет что-то, то стонет и рыдает, будто прощается с жизнью, но одновременно грозит, призывает к мщению.

Солнце немилосердно печет, равнодушное к человеческим страданиям, потом постепенно, метр за метром покидает стройку. Над горой оно рассыпает огненные брызги и прячется. На долину спускается темнота. Марко, усталый, но веселый, потому что теперь можно взять в руки тамбуру, а не черпак кухонный, усердно колотит по железяке, оповещая о конце рабочего дня.

Вокруг Петковны стали собираться люди, и она вдруг подняла голову, утерла заплаканное лицо, впилась в них глазами, протянула к ним худые, почти прозрачные руки и запричитала, как безумная. Она рвала свои седые пряди, шипела, как недобитая змея. Ее соседка сидела, сгорбившись, рядом, в душе ругала себя, что впуталась куда не следует, и наконец не выдержала, вскочила на ноги:

— Я ухожу, Стамена, меня дети ждут, одни ведь остались!

Рабочие расступились, и она торопливо ушла.

— И ты меня бросила, — едва слышно, как из могилы, проговорила Петковна.

— Что здесь, товарищи, происходит? — спросил подошедший Радивое. — А это что за чудо?

— Это жена старого Петко пришла. Никто не знает, что ей здесь надо.

— Пусть ее сидит. Но зачем же все-таки она пришла? Не ровен час и она, как Петко… — начал он и замолк, вглядевшись в нее, распростертую на пороге, потрясенный тем, как безумно она смотрит своими выпученными старушечьими глазами и шепчет, жутко, отчаянно и гневно.

— Эй, мамаша, Петко жив, чего с ума сходишь понапрасну? — громко сказал Радивое, и правый ус у него заплясал. — Был бы человек…

— Жив? — подняла она седую растрепанную голову. — Ты говоришь, жив?..

— Ну да, в больницу его отвезли. Жив. Вылечится. Не убивайся, бог не выдаст, свинья не съест.

— Вы его не убили? Жив… — И, словно получив невиданную силу, старуха поднялась, обвела всех взглядом, чтобы еще раз убедиться, и пошла, покачиваясь, хромая, потом заспешила и больше не оглядывалась на стройку.

XXVII

Под руководством Бошевского бригада рабочих заканчивала выемку грунта в самом дальнем конце подземного машинного зала, в мрачной темноте под вырубленными в каменистом грунте сводами. Вносили и выносили карбидные лампы, доливали в них воды, а они фукали пламенем, потом стихали для важности и снова вспыхивали, длинными огненными языками лизали темноту. Каждый новый метр свода, испещренного круглыми темными камешками на фоне спрессованного песка, должен был закрепляться балками, а уж потом сооружались железобетонные опоры, их обшивали досками, пока бетон не затвердеет. Без незамедлительной установки крепежных балок ни Мартин, ни Бошевский не разрешали работать. Но этим жарким, душным днем Мартин уехал в город, и техник принялся убеждать Бошевского, что не нужно терять времени на закрепление и без того прочных сводов.

— Да ты послушай, товарищ Дамьян, — говорил маленький, узколобый, глазастый человек, прожаренный южным солнцем, — зачем делать лишнюю работу? Этот свод не хуже настоящего бетона. Мы только теряем время на установку креплений. Посмотри, какой прочный свод.

Дамьян поднял лампу, посмотрел внимательно и даже постучал молотком по тяжелому камню. Все-таки лучше закрепить, решил он. Кто его знает, а вдруг рухнет?

— Мы не имеем права рисковать. Свод прочный, но…

— Да эта порода тверда, как бетон, не нужны здесь никакие подпорки. Вот в шахтах, разве там все крепится? Послушай, Дамьян, не враг же я сам себе. Разреши под мою ответственность.

— Нельзя, отстань, я никогда бы не взял ответственность за то, что рискованно.

— Эх, товарищ Дамьян, минимум два дня, минимум, говорю тебе, потребуется, чтобы все это закрепить. А зачем терять время? Не нужны здесь крепежные работы.

— Если что случится, шею тебе сверну, ответишь за все. Болтаться тебе на виселице, если хотя бы с одним рабочим случится несчастье. Но лучше брось эту дурацкую затею, лучше закрепи!

— Беру все на себя, тут нечего беспокоиться.

Каждый раз, когда Крстаничин отсутствовал, стройку обходил Бошевский. Серьезный и деловой, он ни на волосок не уступал техникам и бригадирам. Выйдя из подземного зала, он остановился. Не случилось бы чего! Вот упрямый. Даже Мартин с ним толковал на эту тему. Зачем на рожон лезет? Странный человек…

Дамьян вернулся, подошел к технику, которого едва различил в темноте возле рабочих, долбивших породу.

— Слушай, Никола, делай так, как я сказал. И никак иначе! А сейчас до свидания, мне еще всю стройку обходить, — строго сказал Дамьян и тотчас ушел.

— Осточертел ты со своими приказаниями. Тоже мне — «и никак иначе». Мы сами с усами. Подумаешь — геодезист, большой ученый. Только время терять, — сердито бурчал себе под нос Никола, но все-таки сказал рабочим, чтобы перестали копать. Приказал сооружать крепления, тесать балки и спорные столбы, скреплять их железными скобами, чтобы в случае обвала они не расползлись и не рухнули. Никола измерил, определил место для опор и расстояние между ними, показал, с чего начинать, потом отошел в сторону, где свод еще не был закреплен, и стал наблюдать.

— Все это глупости, блажь Дамьяна, здесь можно бетонировать сразу, без крепей, без этих дурацких бревен и досок… Только Бошевскому может прийти на ум требовать от нас бестолковую работу. Порода и без того твердая. Что же, делать, так делать… Крепи, давай! — продолжал ворчать Никола, не обращая внимания, что сверху тонкой, но все увеличивающейся струйкой начал сыпаться песок.

В тот момент, когда, не переставая твердить, что все это не нужно, излишне и глупо, он нагнулся и стал отмерять расстояние для следующего столба, прямо ему на спину рухнула огромная глыба земли. Никола распластался под ней, вся нижняя часть его тела была завалена. Сбежались рабочие и, действуя крепежными балками, как рычагами, с трудом отвалили в сторону темно-желтую тяжелую глыбу слежавшейся породы. Никола был без сознания. Рабочие принялись тормошить его, обливали водой, кричали над ухом, звали его по имени, но он не приходил в себя. А когда очнулся, стал страшно кричать, умолял, чтобы избавили от мук, прикончили. Оказалось, что обе ноги у него сломаны — когда его подняли, они повисли на сухожилиях. Прибежал Радивое, потрясенный, расспрашивал рабочих, как все случилось, ругал Бошевского.

— Ведь надо же было, чтобы сейчас, когда дело пошло на лад, вдруг случилось такое. Какой бес его попутал? Эх, сто чертей! — кипел Радивое.

Весть о несчастном случае распространилась по всей округе с неудержимой быстротой, обросла чудовищными небылицами, всколыхнула волну недоверия и ненависти к строительству. И уже частенько шепот перерастал в крик, молчаливый гнев — в призывы бить и крушить. Старики и старухи словно взбеленились. Раньше они сиднем сидели по своим углам, а теперь, как в Судный день, высыпали на улицу, средь села толпятся, наперебой толкуют о гневе божьем, покаравшем Ханово. Особенно неистовствует Стамена, беснуется, выкрикивает такие ругательства, которые раньше не осмелилась бы произнести вслух, подбивает людей двинуться на стройку и все там разрушить, превратить в прах. Она ходит и по соседним селам, проклинает, вопит, как помешанная, поминает Содом и Гоморру, говорит об их погибели, а люди собираются вокруг нее, слушают, удивляются и заключают, что старуха умом тронулась.

— Чего ждете? Пойдемте все там разрушим! Э-эх, ведь и ваши дома пойдут под воду, а не только мой хан. Пойдемте, чего стоите?

— Ступай домой, Стамена, брось эти глупости, разве мало тебе своей беды…

— Оставь меня в покое! Ты думаешь, я рехнулась?

— Ты же старая, опомнись. Не след тебе заниматься такими делами.

— А мой Петко, говорят, бомбу взял в руки. Эх, сынок, и очаг твой, и лавку — все разрушат, сломают. Тогда поймешь, каково мне сейчас…

— Иди в город и убедись, что твой Петко делает. Не баламуть здесь.

— Петко? Говорят, ему там хорошо, скоро поправится. Только как мы жить-то будем?..

— Как жить? — уставившись в искаженное яростью старушечье лицо, спрашивает брат или сват Дамьяна. — Он и ты, старая, будете спать на матрацах, набитых деньгами. Думаешь, мы не знаем, сколько у Петко деньжищ? Катись отсюда, вали домой! Чего треплешься без толку? Народ смущаешь.

— А твое какое дело? С их голоса поешь, щенок. Тоже, наверное, грабишь народ!

— Иди, Петковна, пока я не позвал милицию. Стыдись! Как можно в твои-то годы так безобразничать?

— Чего мне стыдиться? И Петко, и я всю жизнь работали, чтобы скопить под старость. А сколько месяцев добирался мой старик до Америки… А как там работал, мучился…

— Иди, Стамена, иди домой.

— Не пойду! — выпучив выцветшие глаза, кричит она и грозит палкой. — Хоть убей, а не замолчу. Все, что нажито, что заработано — все ломают, все отнимают. Будь они прокляты! Эй, люди, слышите меня или нет? Им жить, а нам страдать и мучиться!..

Еще долго кричала, шипела, грозила старуха, звала крестьян сровнять плотину с землей. Совсем потеряв голову, с горящими безумными глазами она простирала к людям руки, хватала их за одежду, вопила прямо в лицо:

— Не осуждайте старого человека… Ведь он уже одной ногой в могиле. Конец близок… Неужели под конец жизни вы его в тюрьму посадите?

XXVIII

В тот день, когда с Николой случилось несчастье, стояла такая жара, что над землей колыхалось знойное марево. На стройку прибыла санитарная машина, чтобы отвезти пострадавшего в больницу. Он опять был без сознания, бредил. Звал Дамьяна, что-то говорил о плотине, просил прощения, ругался, стонал. Потом закричал:

— Давай бей! Эй, люди! Туннель! Стой! — и вдруг осекся.

Санитар поднес к его носу склянку с нашатырем. Очнувшись, Никола стал кричать от боли, стучать руками по краям носилок и выть почти по-волчьи…

Крстаничин узнал о несчастном случае, когда был в Уездном народном комитете, и сразу же почти бегом, а возле реки и в самом деле бегом кинулся к больнице. Это было желтое трехэтажное здание с зелеными оконными рамами, окруженное фруктовыми деревьями и высокими стройными туями. Не обращая внимания на скрипучие шаткие ступеньки, он взбежал, задыхаясь, по лестнице, увидел в длинном коридоре человека в белом халате и спросил:

— Товарищ, вы не знаете, где находится пострадавший рабочий из Ханово? Его недавно привезли.

— Сейчас он в операционной. Случай тяжелый. Он между жизнью и смертью…

— Так быстро человек не умирает. Человек живуч, особенно такой человек. Можно мне какой-нибудь стул, я подожду окончания операции. Мне надо увидеть главного врача больницы. Я должен обо всем расспросить. Да, должен, и как можно скорее.

— Зачем вам главврач? Я вам все сказал. Главврач не принимает кому когда захочется, тем более после обеда.

— А когда принимает? Он обязан принимать в любое время, если речь идет о жизни человека.

— От двенадцати до тринадцати часов. Что вы тут командуете? Я говорю, как мне велено. Я никому тут не обязан кланяться и руки целовать.

— А вы, дружок, наглец, — нахмурился Мартин. — Есть здесь, наверное, кто-то, у кого можно получить информацию?

— Есть, внизу при входе, — ответил санитар, отвернулся и вошел в одну из комнат.

Крстаничин спустился на первый этаж и возле дверей увидел высокого седого человека с орлиным носом, по лицу его было разлито спокойствие.

— Скажите, пожалуйста, где кабинет главврача?

— Второй этаж направо, комната номер пятнадцать, — мягко и вежливо ответил дежурный. — Только я не знаю, там ли он.

Главного врача не оказалось на месте, он был в операционной. Мартин мерял шагами коридор, мучаясь вопросом, какие повреждения у Николы, как все это случилось, винил себя за недосмотр. Неужели и здесь враги руку приложили? А кто же другой? Строительство им как кость в горле, но мы ведь приняли меры безопасности… Да, недовольные идут на все, для них все средства хороши, все оправданно, даже убийства… Я здесь толкусь, а кто знает, что ждет меня в Ханово, на стройке. Лучше бы мне не приезжать сюда! Да нет, ехать надо было обязательно. А может, все не так, как я думаю? Еще немного, и во всех трудностях я начну обвинять реакцию. Может, это был просто несчастный случай? Неосмотрительность, невнимание — и вот тебе беда! Неужели я не могу даже на минуту отлучиться со стройки?

Он вышел во двор. Под забором из широких буковых досок, вылинявших и посеревших от солнца и дождя, на скамейке сидели несколько женщин, мальчик, старик и старуха. Лица у всех были грустные и озабоченные, одна из женщин, согнувшись и закрыв лицо руками, плакала навзрыд. Наверное, у них кто-то умер, родной, дорогой человек. Отец? Сын? Тяжко пережить эту боль людям, думал Мартин. Но что с Николой? Операция, должно быть, уже закончилась… Жив ли он? Как же это могло случиться? Неужели всякое большое дело требует страданий и жертв?.. Углубленный в свои мысли, Мартин поднялся на второй этаж, пошел по коридору, не слыша, что его окликают, не замечая даже, что кто-то схватил его за рукав и идет рядом.

— Товарищ Мартин! — голос у Радивое был удивленный, почти испуганный. — Кричу тебе, а ты никак не остановишься. Иду рядом, чуть не в ухо тебе кричу, а ты не слышишь… Я и не знал, что ты здесь.

Крстаничин поднял голову, и на его изрезанном морщинами лице заиграла благодарная улыбка, широкая, открытая, но это длилось лишь миг, он снова опустил голову, лицо его сделалось серьезным и жестким, и еще глубже пролегли морщины на лбу.

— Как это все случилось? —спросил он. — Какие еще несчастья могут случиться на нашей стройке?

— Он сам виноват. Хотел поскорее закончить участок, не послушался, бедняга, Бошевского. Не хотел ставить крепежные балки, потом решил ставить их пореже. Пока волынил, свод обвалился. А все из-за того, чтоб ускорить работу, поскорее все сделать. Отличиться хотел. Люди любят, когда их хвалят, когда их ставят в пример…

— Техник, а оказался тупицей и недотепой. Не знаешь, ругать его или жалеть. Сколько я ему твердил: ни на миллиметр нельзя увеличивать расстояние между опорами, сразу закреплять грунт, это же аксиома любой работы в горной местности. Произвольные решения недопустимы. Кто ему разрешил увеличивать расстояние? Кто?

— Никто ему не разрешал, я же сказал, он сам виноват, на свой страх и риск работал.

— В моем присутствии он не посмел бы своевольничать. А ты твердишь: не беспокойся, мы контролируем все, ничего не случится. Вот как вы контролируете!

— Это могло и при тебе случиться. Ты же знаешь, какой Никола упрямый. Вот в чем несчастье.

— Это еще вопрос, случилось бы или нет, я бы не разрешил ему поступать так, как заблагорассудится. Он предан делу, но скор на руку, иногда зазнается. Когда выздоровеет, придется его крепко пропесочить.

— Я согласен с тобой, товарищ Мартин! Ты уже однажды говорил на партийном собрании о Николе, о его своеволии. Вот поэтому я его не только пропесочу, но и влеплю ему партийное взыскание… Но хочу тебя предупредить: все члены партии должны подчиняться партийной дисциплине, не только Никола.

— Да, но смотря в чем. Ты полагаешь, что отдых и здоровье членов партии важнее строительства?..

— Люди важнее всего, с любой точки зрения, да будет тебе известно, товарищ Мартин. Но не надо дискутировать, лучше пойдем узнаем, что там с Николой.

На этот раз главврач оказался у себя в кабинете. Кратко и сухо он сообщил, что Никола буквально между жизнью и смертью, одна нога у него раздроблена, сейчас он в послеоперационной палате без сознания. Но посмотрев на их озабоченные и встревоженные лица, добавил:

— Я сделаю все, что от меня зависит, поверьте. Случай очень тяжелый, но я надеюсь на благополучный исход.

XXIX

По воскресным и праздничным дням, когда многие рабочие расходятся по окрестным селам повидаться со своими родными, а другие едут в город за покупками, стройка стихает, остаются только сторожа на объектах и рабочие из других уездов, которым трудно добраться до своих домов. Только вечером, когда все возвратятся, стройка оживет, послышится песня, и долго еще не утихнут звуки тамбуры. Крестьяне в такие дни тоже не работают, идут в церковь, слушают проповедь священника, потом друг к другу в гости или на кладбище. И о чем бы они ни говорили, обязательно вставят какую-нибудь небылицу о стройке, о несчастных случаях в подземных туннелях, на плотине и в машинном зале. Осуждают, бранят, костят на все лады Крстаничина.

В тот летний день, рано утром накормив скотину, крестьяне уже нарядились по-праздничному: у кого белые, у кого черные бечвы, украшенные шнуром, джемадан с маленьким карманом, льняная рубашка с зелено-рыжей или красно-синей вышивкой, на голове даже в такую жару неизменная баранья шапка, в руках по старинной традиции ореховая палка с загнутым верхним концом, изготовленная собственными руками или купленная на рынке в городе. Все село собралось в церкви. После воскресного богослужения началась проповедь. Поп говорил о всевидящем творце, о бессмертии человеческой души, о вечном блаженстве, покаянии и прощении… И вдруг услышал глухой ропот в толпе. Он замолчал, и тогда недовольство прорвалось, раздались выкрики:

— Что же это? За все прощать?.. За церковь, которую у нас сломают, за наши могилы, за землю?

— Ты им прощай, если тебе хочется! Мы не прощаем. Пусть каются те, что на стройке, а нам-то зачем? — кричал тот же самый высокий мрачный крестьянин, который на митинге грозил Биедичу.

— Положитесь на волю божью, на веру нашу…

— Брось, лучше скажи, что будет с церковью и могилами?

Поп поднимал руки над алтарем, охал, тряс седой бородой, строил из себя ягненка, бессильного перед властями, и сам тоже никак не мог представить, что останется без церкви, в которой служил много лет, крестил и венчал, собирал паству, читал Евангелие, пел псалмы и жил мирной, спокойной жизнью.

— Каждое время, дети мои, несет свое бремя. Я знаю, вам нелегко… Я вижу, не слепой, но вы смиритесь…

— Тебе чего, опять будешь получать денежки за крестины, за венчание, за отпевание. А чем мы будем платить? Как будем жить в горах? А ты и за смерть с людей деньги сдираешь…

— Мартин задурил тебе мозги! Ах ты…

— Я здесь, с вами… Куда я без вас?

— И со стройкой, и с Мартином покончим! Пойдем и ты с нами! — гневно выкрикивали крестьяне и выходили из церкви, но по домам не расходились, а собирались на бугре за церковью, сложенной из камня и кирпича еще в прошлом веке. Иконостас в ней был деревянный, резной, на нем святые с длинными бородами, седые или плешивые, богородица с младенцем на руках, а сверху — ангел, крылатый, толстый. Возле церкви и вниз по склону шли могилы. Дубовые кресты покривились, одни подгнили, на других стерлись надписи, и только могилы богачей из тесаного камня, белесого или пепельного, с красными прожилками, пощадило время. Под дубами и соснами стоят скамейки со спинками или простые лавочки. Крестьяне ходят по дорожкам хмурые, обозленные, а женщины покорно предлагают отведать за упокой души кутьи, кислого овечьего молока в глиняных мисках, кизиловой или тутовой ракии, белого или красного вина из солдатских фляг и глазурованных кувшинов с синим, зеленым или огненным, как закат солнца, орнаментом — таким, как захотелось гончару или как его рука привыкла раскрашивать.

— За мертвых, за упокой души…

— И за тех, кому предстоит умереть

— Да, и за них!

За всех нас, кому придется расстаться и с церковью, и с кладбищем…

— Зачем так говоришь? Мы не мертвые, еще живы! Не позволим ни Мартину, ни Китаноскому, ни тому долговязому из Белграда делать с нами все, что им захочется. Мы им не тесто в квашне!

— Головы им надо поотрубать! Ну, давайте за упокой души, за бабку Марию, за Цвету, за Китаноского…

— Эй, люди, разве наши крестьянские руки не из железа? А я вам скажу, что они крепче железа! Никому с ними не справиться! Стальные они у нас. Кто против нас, крестьян, пойдет, тот головы не снесет…

— Что мы им худого сделали? Пашем, сеем, жнем. Нищета нас заела, потому что они все забирают. Сами кормим тех, кто нам могилы роет!

Чего ждать, братцы! Надо первыми с ними покончить, а то они нас сотрут в порошок!

— Пошли на Ханово! На врагов! На убийц!

— Они оскверняют могилы! И мертвым не дают покоя!

— И мертвых убивают! А мы еще живы, мы сами убьем этих гадов!

— На Ханово! На Ханово! — кричали все.

Вниз по склону, между могил, придерживаясь за стволы и ветки деревьев, к поселку Ханово спускались крестьяне, за мужьями и отцами из церкви спешили женщины и дети. Толпа бежала к стройке по пыльной проселочной дороге, через речку по мосту, скрипевшему от немощи и старости, напрямик по полям и огородам, толкаясь и размахивая руками, качаясь во все стороны, спотыкаясь, падая, выкрикивая угрозы и проклятия.

— А где поп? — спросил кто-то.

— Здесь, куда ему без нас!

— Батюшка, ты здесь? Эй, отзовись! — звали люди, высматривая его в бегущей толпе.

— Да он удрал! Испугалась ворона!

— Не пошел с нами! Трус! А бает, что всегда с нами.

— Старая лиса — вот он кто. Он тоже народ обманывает.

Приблизившись к баракам, толпа стала бесноваться еще пуще, самые отчаянные бросали камни, вытаскивали из-за пояса ножи. Содрав с головы платки, всклокоченные женщины выкрикивали проклятия, дети свистели и улюлюкали.

— Выпустите арестованных крестьян! Невинных людей посадили за решетку! Подыхают в застенках…

— Из-за Петко их упекли в каталажку! Они не виноваты! За что их арестовали?

— Люди не виноваты, если у них нет столько жита, сколько вы требуете…

— И шерсть забираете, и жир, и сыр… Все!

— И душу нашу хотите отнять!

— Забираете чужое, грабите, а народ гоните в лес жить!

— Наши страдания падут на ваши головы!

— До смерти не забудем всего, что вы здесь натворили! И дети наши будут помнить!

— Мы крестьяне, мы люди, а не скотина! Где Мартин? Где этот сукин сын?

— Кто его сюда послал? Убирался бы в свое село, туда, где родился. Пусть бы там бесчинствовал!

— Там бы его быстро кокнули, там знают, что он за птица…

— Был бы хороший человек, так жену и детей с собой бы привез! А то крутится возле чужих жен, знаем мы эти штучки. Креста на нем нет!

— Вон он! Вон он!

— Бейте его камнями! Сперва его! — нахлобучивая шапку на глаза, орал крестьянин в черных бечвах и белом джемадане. — Бей убийцу! Бей Мартина!

Оставшиеся на стройке рабочие шли навстречу толпе с кирками и лопатами, сторожа — с ружьями. Впереди был Мартин, с непокрытой головой, в старых штанах и футболке. Рядом с ним Радивое и Бошевский, они старались заслонить Мартина. И Пайковский в белом фартуке и белом колпаке, не понимая, что случилось, не зная, что бы такое сказать людям, бежал вслед за всеми, но поглядывал, как бы какой-нибудь камень не угодил ему в голову.

— Стреляйте вверх! — кричал инженер. — Поверх голов стреляйте! Не то еще убьете кого-нибудь!

Камни падали на крыши бараков, пробивали тонкий рубероид, звенела посуда на кухне. Крестьяне кидали, не выбирая цели, — в окна, двери бараков, в рабочих, которые шли впереди. Но вот толпа нападающих дрогнула и раскололась на две части, люди стали разбегаться, одни прятались за деревьями, другие мчались к новой дороге. Женщины метались, обезумев от страха, плакали отставшие дети.

— Эй, ребятки, подождите, остановитесь! Не бегите! — кричал Марко. — Вы не виноваты… Это ведь взрослые, это они восстали против нас и против самих себя. Никто вас не тронет, ребятки… Дядя Марко угостит вас вкусным супом.

Он подошел к плакавшему мальчику, стал гладить его по голове и вытирать платком его заплаканное личико.

— Это пьяный сброд, — сказал Мартин Бошевскому — Сегодня день поминовения усопших. Накачались вином да ракией…

— Оказывается, они мастера бросать камни. Ну что ты скажешь? — ворчал Радивое, потирая правое плечо. — Мне вон куда попали камнем. Чуть руку не отшибли.

— Да, пьяный человек хуже сумасшедшего, — с жалостью глядя на Радивое, заметил Мата Бисерин. — Но дело не в этом, просто им социализм не по душе, а мы им не объяснили, что это такое. Честно говоря, товарищ Радивое, сам я тоже не очень понимаю это слово. Не шибко я, братцы, грамотен…

Когда грохнули выстрелы и просвистели пули, полупьяные крестьяне бросились бежать, некоторые сразу же отрезвели, только вконец упившиеся спотыкались и падали на землю, валялись в пыли в своих белых бечвах, праздничных рубахах и джемаданах, бормоча ругательства. Самые злые и ретивые, отбежав на порядочное расстояние, останавливались и осыпали рабочих проклятиями и угрозами. И чем дальше удалялись они от стройки, тем больше впадали в отчаяние, проклинали все на свете и самих себя.

XXX

Стамена никак не могла смириться, она продолжала ходить из села в село, блуждала по тесным кривым улочкам, останавливала людей, расспрашивала, сожгли ли Ханово. Она жалела, что не была в тот день в церкви, иначе тоже пошла бы вместе со всеми на Ханово. Грязная, в рваных опанках, в старой рваной телогрейке с вылезшей ватой, сгорбленная, опираясь на палку, бродила она по дорогам. Хозяйство забросила, о новом доме и слышать не хотела, надоедала всем разговорами о стройке, о Ханово, хватала людей за рукав, шептала им на ухо или кричала:

— Эй, люди, где мне теперь новый огород заводить, новое хозяйство устраивать? О чем только думает этот Мартин?..

Одни отворачивались от нее, другие жалели старуху, сочувствовали ей, уговаривали вернуться домой или идти в больницу навестить Петко.

— Говоришь, Петко навестить? А зачем его навещать? Черные дни для него настали, ох, черные… В городе поговаривают, что его будут судить и осудят. Старика судить! Умнее занятия не придумали? Проклянут их все села, все люди…

— Простят, — утешали ее. — Другие подбили его на это. Там знают. Там все известно.

— Кто будет прощать? Уж не те ли, что на стройке? Никому они не прощают! Эй, люди, пойдемте все в Ханово, разорим эту проклятущую стройку! Не с добром пришел сюда Мартин, зло принес нам. Дьявол он, а не человек…

— Хватит, Петковна, поговорила — и довольно, несешь всякую чепуху, — сказал ей пожилой смуглый человек со шрамом на щеке. — Нынешняя власть ничего плохого тебе не сделала, а ты ее порочишь. Мы можем и по-другому с тобой обойтись. У нас власть народная. — Он взял ее за рукав и показал на село.

— Пусти меня, не трожь старую женщину, ублюдок эдакий! Занимайся своим делом, нечего меня толкать! Чего тебе надо от меня?

— Чтобы ты замолчала, опомнилась. Перестань болтать, Стамена, и Крстаничина не трожь. Хватит!

— Что же, я должна хвалить человека, который хочет нас выселить? Хан разломать, поля наши отдать водяному дьяволу? А? Какой такой это человек? Слушай, сынок, оставь меня в покое, занимайся своим делом. Твой Мартин злодей, это знают все в нашем крае.

— Мартин — душа человек, он каждому желает добра. Ты пойми, что я тебе говорю.

— А разве хорошо арестовывать? Тоже нашелся тут учить меня, старуху… И я знаю, что горькое, а что соленое. Не дура небось. И не стану на коленях просить его за Петко.

— Не нужно Крстаничину, чтобы перед ним стояли на коленях, он не из таких. Отправляйся к нему, расскажи всю правду о своем Петко. Он тебя поймет. Не мотайся больше из села в село, хватит бродить по дорогам и болтать всякие глупости. Говорят, что Петко чувствует себя хорошо. Сходи навести его.

— Мне идти к Мартину? Ты об этом говоришь? А?

— Иди, только по дороге язык не распускай. Не хотим больше слушать твои глупости. Довольно, наслушались. В противном случае я тебя, знаешь… арестую.

— Ты — меня?! — уставилась она на него своими горящими и острыми, как у змеи, глазами. — Старуху арестовывать? Ты? Да что ты мне можешь сделать? Ничего! Я завтра могу умереть, мне уже ничего не страшно. Одной ногой я, считай, уже в могиле…

— Я тебе, Стамена, толкую, что надо кончать с разговорами. Твердишь, что одной ногой стоишь в могиле, а сама злобствуешь, клевету разводишь…

Безмолвно стоит она, пораженная такими словами, никогда прежде ей и в голову не приходило, что ее могут арестовать. Ей кто-то говорил, что после выздоровления Петко закуют в кандалы тяжелые, чтобы признался, с кем был связан, кто его подговорил поднять руку на плотину. Значит, и ее в кандалы? Стоит Стамена, лицо сморщилось, стало крошечным, вот-вот совсем исчезнет. Не мигая смотрит на односельчанина, подходит к нему вплотную, поднимает голову и прямо в лицо ему сипло выдавливает:

— Шпионишь за мной, а? Куплен! Властям служишь! Мерзавец!

Стамена повернулась к нему спиной и решительно зашагала прочь из села, потом свернула в сторону города и вышла на широкую пыльную дорогу. Растрепанная, в рубахе с заплатами, рваной телогрейке, с длинной, не по росту палкой в руке, верхний конец которой торчал над головой, она шла весь день, до изнеможения, выпрашивая хлеб в придорожных селах, и под утро добралась до города. Доплелась до больничного сада, присела под туей и уснула. Снился ей тяжелый, мучительный сон, похожий на правду: Петко и ее, связанных, ведут в тюрьму, люди осыпают их бранью, кричат обидные слова, дразнят, показывают языки. Из груди ее вырвался душераздирающий крик гнева и отчаяния, и она проснулась.

XXXI

На утопающей в цветах Ровной Ливаде, заросшей горными левкоями цвета солнечного заката, белой ромашкой, небесно-голубыми незабудками, среди сосен, растущих вперемежку с кленом и грабом, готовятся площадки для строительства нового горного поселка для выселенных из котловины крестьян. По всему плоскогорью разносится запах папоротника, который крестьяне испокон веков косили здесь и на лошадях и ослах доставляли в долину, доверху набивали клети, запасали на зиму для скота. Вверху над Ровной Ливадой, там, где растет только можжевельник, торчат островерхие скалы, огромные, ноздреватые, темно-серые, прозванные Череп-камень. Идет вырубка сосен, дробятся скалы, копаются ямы для гашения извести, закладываются фундаменты будущих домов, но крестьяне в этой работе не участвуют, они, как шум горной реки, не стихают, не успокаиваются. Крестьяне не могут смириться с новым временем, с властью, которая их выселяет, принуждает покинуть очаги, где жили их отцы и деды, оставить церкви, построенные на гроши, потом и кровью заработанные тяжелым крестьянским трудом, на горькие печалбарские деньги, привезенные из американских шахт, отобравших здоровье у молодых парней, даже во сне по ночам вздыхавших: «Эх ты доля печалбарская, как страшна ты, кто тебя, доля, выдумал, кто тебя нам послал!»… Но и после митинга, после ареста крестьян, припрятавших взрывчатку, они не могли успокоиться. Сотни раз пересказанные, сотни раз приукрашенные молвой страшные истории о мученичестве, подчас и о расстреле арестованных крестьян будоражили долину, приводили в ярость даже самых последних бедняков, которых земля не могла прокормить. Старухи на порогах домов, во дворах, в церкви, на деревенских дорогах с распущенными волосами, без платков, потому что проклятие, произнесенное с платком на голове, уже не проклятие, твердили о конце света, о том, как в один прекрасный день вся стройка провалится сквозь землю. Вместе с ними, едва переставляя ноги, изнемогая от тяжести лет и скитании по селам, держась за плетни, ковыляла Петкова жена. И старики не остались в стороне, и они с непокрытыми головами, седые и плешивые, а иные с длинными бородами, отпущенными в знак траура, целыми днями ходили из села в село.

— Люди, конец света наступает! — кричали они.

— Стройка — богопротивная затея. Скоро ей конец!

— Чего ждать, люди? Пошли в Уезд, к Науму, с жалобой к судье!

— Пусть и они услышат, пусть знают, что их ждет!

— Мор будет такой, какого земля не видывала!

— Людей на земле не останется! Слушайте, что вам старые люди говорят! — разносили они по всей долине.

— Кто виноват во всем этом? Кто повинен в погибели нашей? — приступали они к землякам.

— Мартин! Он, только он! — слышались в ответ хриплые, злобные голоса.

И в церковь теперь ходили, чтобы покричать, ругали священника, что не пошел с ними на Ханово, бросил паству.

— И ты, поп, продал душу дьяволу! Сидишь сложа руки! Смотришь, а не видишь, что светила небесные поколебались, что демоны скоро будут хозяйничать на земле!

— Бросил нас, а говоришь, что всегда с нами, с народом. Тоже мне, поп!

— Сидишь у нас на горбу! От каждого двора получаешь и кукурузу, и пшеницу, и цыплят, и яйца. Все, что душе угодно. У тебя амбары ломятся от добра. Но скоро ни у кого ничего не останется — ни у нас, ни у тебя! Не на что тебе больше надеяться!

— И не читай нам свои проповеди, хватит врать. А сколько раз, бывало, говаривал: священное лицо есть связь между богом и народом. Дурил нас почем зря! Ты не поп, а пустое место!

Поп молчал за святыми вратами, не смел показаться на глаза народу, ждал, пока спадет возмущение людей, только бормотал молитвы, уверял, что бог все видит и что приидет его царствие.

— А кто тогда останется в живых? Ну-ка говори, кто?

— Ты сам заодно с нечистой силой! Народ обманываешь!

— Выходи, поп, на улицу! Не твоя церковь! Ты больше нам не поп! Выходи! — все сильнее бесновалась паства. Самые смелые все ближе приступали к алтарю, хватались за иконы, за святые врата, откидывали висевшие над ними занавеси, сыпались ругань, проклятия.

Поп молчал, пятился, тряс длинной седой бородой, дрожал, будто на сильном ветру, неизвестно как налетевшем откуда-то с гор.

— Мы строили церковь, а не ты! Нашими руками и на наши деньги! Выходи!

XXXII

У лжи длинные ноги, да короток век: бежит она, всех теребит, будоражит, но жизнь побеждает ее, и люди скоро прозревают. Стройка продолжала жить, она была действительностью, истиной, которая медленно, но уверенно завоевывала всю округу, проникала даже в села, предназначенные для выселения. Крестьяне, поняв, что от судьбы не уйдешь, принялись косить траву вдоль реки, что змеей извивалась по долине, сверкала на солнце и шумела на перекатах. Не пощадили даже жилистый конский щавель и осоку. Крестьянам казалось, что всякая трава вдоль реки уродилась в тот год буйная, как нарочно, дразнила их густотой и сочностью. Даже опустившие ветви к земле плакучие ивы, чьи корни спасали поля от весеннего гнева реки, не дождались того часа, когда озеро примет их в свои объятия. Владельцы земельных участков выкорчевывали их до последнего корешка. И белый хлопок стали собирать раньше обычного, набивали корзины, грузили на ослов и на рассвете с первыми проблесками раннего белесого утра отвозили на приемные пункты. В Ханово дорожили всем, что построено и выращено крестьянскими руками…

По воскресеньям друзья навещали Николу в больнице. Случалось, ему рассказывали о ходе горных работ, и тогда он сердился, нервничал. Даже во сне он думал о своем позоре, ему снилось, что на него показывают пальцами. Он чувствовал себя запятнанным, потому что вся жизнь его была связана со стройкой, а он принес ей урон.

Однажды облачным, хмурым воскресным утром Николу навестили Бошевский, Мартин и Радивое. Палата была квадратная, пол из еловых досок, железные кровати старые, с облупившейся белой краской, окна в сад. В этой же палате в углу лежал Петко с забинтованной головой. Он упорно избегал взглядов рабочих, разговаривавших с Николой. Несколько раз, пока они сидели в палате, его прошибал пот, он отворачивался к стене или зарывался в подушку. Он каялся в душе, переживал, его даже не радовало, что скоро выпишут из больницы. Он думал, что его сразу же арестуют, будут мучить тяжкими муками, пока не выдаст тех, кто его подбил на злое дело. Что другим, то и мне! Только мне трудней, старому-то… Эх, что же я наделал?! — корил он себя. Тяжелые времена, ох какие тяжелые и непонятные! На старости лет суждено мне в кандалах подыхать… Исподтишка поглядывал он на Мартина, вспоминая его благожелательность. И ведь говорил мне человек, объяснял, что за хан и за землю мне заплатят. А я? Эх, как опростоволосился. Погубил себя! Теперь тюрьмы не миновать…

Петко чувствовал на себе презрительные взгляды Бошевского и Радивое, и, может быть, поэтому его старческие глаза все время искали Мартина. Губы его шевелились, он так хотел поговорить с ним, поделиться своей бедой, своими терзаниями и муками, но не смел. Мартин это чувствовал и старался не смотреть на него, но время от времени их взгляды встречались. Петко не видел в глазах Мартина ненависти или злобы и понял, что в этом его спасение. И он стал неотрывно смотреть на Мартина, словно звал его. Когда Крстаничин уже пошел к двери, Петко приподнялся на руках и дрожащим голосом заговорил:

— Товарищ директор, эй, товарищ Мартин, подожди немного. Когда-то мы долго с тобой разговаривали…

Мартин обернулся, нахмурился, молча глядя на Петко, а у того лицо покраснело и покрылось потом. Поколебавшись, Мартин подошел В палате воцарилось молчание, все смотрели на них. Радивое и Бошевский застыли у дверей, было видно, что они сердиты на Крстаничина, недовольны, что тот подошел к Петко. И потому, наверно, так поспешно вышли и стали спускаться по лестнице. Что это с Мартином? — задавал себе вопрос Радивое. С преступником разговаривает! Петко для меня злейший враг, а наш Мартин вдруг стал выяснять с ним отношения, как будто простил ему все…

— Говори, что тебе нужно, — сказал Мартин.

Петко, обливаясь потом, моргая глазами, будто ничего не видит, встал и наконец, с трудом ворочая языком, заговорил:

— Я купил хан ценой великих мук, крови и пота… Я работал в шахте, света не видел. Силы свои оставил в Калифорнии, жизнь…

— Но разве я не говорил, что тебе за все заплатят. А ты?!

— Да ведь и для тебя небось свое собственное дороже всего, даже жизни. Ну будь человеком, войди в мое положение…

— Ты осмелился поднять руку на плотину, это богатство целого края

— Значит, теперь старика — в тюрьму? Ведь я не выдержу, подохну в кандалах… — Он смотрел на Мартина, склонив голову, не зная, куда деть трясущиеся руки.

— Кто-то тебя, старик, подбил сделать такое. Будь он проклят, тот, кто подтолкнул тебя на это! Кто тебя погубил? Кто? Скажи, кто?

Петко молчал. Слышны были только шаги санитаров в коридоре, кашель в соседней палате. Но вот Петко зашевелил губами, забормотал что-то себе под нос, потом собрался, овладел собой и проговорил:

— Я все скажу, все, только ты замолви за меня словечко, чтобы меня не сажали в тюрьму… Как я там, такой старый? — Дрожащими руками он схватил Мартина за пиджак. — А заплатят мне за хан и за землю? Сколько я денег ухлопал! Все отдал за хан, все без остатка… Как думаешь, заплатят?

— Слушай, старый, я думаю, что даже после твоих глупостей тебе заплатят и за землю, и за хан. Я тебе об этом уже говорил, не один, а много раз говорил.

Крстаничин высвободил свой пиджак из его рук и осторожно, чтобы не нарушать тишину больницы, вышел в коридор, спустился по старой скрипучей лестнице и у выхода в сад увидел хмурые лица своих помощников — Бошевского и Радивое. Они подошли к нему, в их взглядах была отчужденность, даже враждебность.

— Зачем тратить время на этого гада? Еще разговариваешь с ним. Зачем надо было любезничать с ним? — заворчал Радивое.

— Как счел нужным, так и разговаривал. А вы задумайтесь, поставьте себя на его место, а потом и судите. Жизнь есть жизнь, а он ведь человек! Его старое время таким сделало, чего еще от него ждать? Не молодой стебель, который можно гнуть, куда хочешь. Его только могила исправит.

— Да он просто струсил, товарищ Мартин, — сказал Бошевский, — испугалась мелкая душонка, мелкий собственник, вот и заскулил, заговорил о своих годах, о старости. Волк он в овечьей шкуре! Не покаялся, не назвал, по чьей указке действовал. Выкручивается старик. Чего с ним разговаривать?

— А я уверен, Петко завтра скажет то, о чем сегодня умолчал. Скажет Науму, скажет и мне. Не хотелось ему при всех. Я знаю людей, думаю, что по этой части у меня опыт есть. Он все скажет, но никогда не забудет свой хан и не сможет думать по-нашему. Так и умрет с мыслями о своем имуществе.

Они шли к городской площади, молчали. Чудак наш Мартин, размышлял Радивое. После всего, что случилось, разговаривает с Петко, входит в его положение, как будто ему дела нет до плотины, как будто ничего страшного не произошло. Что это, благородство или широта взглядов? Попробуй пойми…

XXXIII

Зимы в этой долине всегда были мягкие, улыбчивые, цвел гранат и поздний хлопчатник, но в этом году, неизвестно отчего, бушевали холодные ветра, они яростно сметали все, что попадалось на пути. Крестьяне, рабочие на стройке, жители городка качали головами, не переставая удивляться. Как будто все в долине вверх дном перевернулось, ничего не осталось на старом месте. Даже старики не помнили такой суровой зимы. Рабочие набивались в бараки, ругали зиму, проклинали ее, судили и рядили о ней, как о зловредной бабе, но ничего не помогало, она не меняла своего нрава и продолжала бесчинствовать. Крстаничин нервничал, что погода заставила его сидеть в конторе сложа руки-подвоз грузов приостановили, а он рассчитывал использовать зимнее время для накопления строительного материала, чтобы сразу же, как отшумят зимние ветра, закончить проходку туннелей, построить ирригационные сооружения для сбора воедино водных источников в горах. Но все его планы оказались разрушены. Тогда он решил съездить в Белград, чтобы поговорить с Махмудом Биедичем и министром энергетики.

Крстаничин пригласил на планерку Бошевского, секретаря партийной организации и техников, которых подготовил для руководства работами на отдельных участках. Отдавая последние распоряжения, Мартин чувствовал, что теперь он спокоен за стройку, может оставить ее на надежных помощников. В тот же день вечером он добрался на автобусе до уездного городка.

На железнодорожной станции пассажиров было много, люди толкались, спешили, суетились. Казалось, что все жители городка собрались в дорогу. Оглушительные паровозные гудки, объявления по радио об отправлении поездов, лязг сцеплений, стук вагонных колес, возгласы, смех, плач, поцелуи, объятья, путающийся под ногами багаж-вся эта суматоха раздражала его. Мартин пробрался сквозь толпу и в дверях вагона, столкнувшись с каким-то пассажиром, не слишком вежливо, даже сердито спросил:

— Этот что ли на север?

Человек смерил Мартина взглядом и в тон ему рявкнул:

— Местный! — И отвернулся. Мартин немного растерялся, он упрекнул себя за грубость и не спеша, как будто ничего не случилось, пошел по путям к другой платформе, остановился перед вагоном и, оглянувшись по сторонам, торопливо поднялся. Едва слышно, почти шепотом спросил, идет ли поезд на север, и, получив ответ, зашел в купе, отодвинул чью-то сумку и сел у окна. Потом вспомнил и поинтересовался, свободно ли это место, но не дожидаясь ответа, стал устраиваться поудобнее. Так ли уж надо ехать? Какой толк от этой поездки? — подумал он и тут же заснул мертвецким сном.

Спустя час после отправления поезда его разбудил кондуктор и попросил показать билет. Крстаничин вздрогнул, взглянул на часы и изумился, что прошло так мало времени. Этой ночью я больше уже не усну. Как это я заснул в восемь часов, ведь на стройке обычно ложусь после полуночи. Так рано я никогда не засыпал. Странно. Сам не понимаю… Он стал оглядываться вокруг. Рядом сидела молодая крестьянка, на ней была домотканая льняная рубаха с вышитыми цветочками — от цвета утреннего неба до багряного солнечного заката — и передник с темно-красной каймой. Напротив расположился человек лет шестидесяти, у него были длинные, закрученные вверх усы, узкое морщинистое лицо с бородавкой на правой щеке, толстые губы и какой-то странный, неопределенный взгляд. Человек молчал, углубленный в свои мысли, тупо глядел в пространство, и Мартину показалось, что глаза у него тяжелые, свинцовые. По обеим сторонам дверей спали сидя два молодых парня с усталыми лицами. Наверно, со стройки возвращаются, подумал Мартин. Молодежная бригада и в такую погоду работает, молодости не страшна зима, холодные ветра. Только нам, старикам, погода так важна. Да, наверняка они наши, хановские. С каким удовольствием поговорил бы с ними!.. Пусть спят, зачем будить? Видно, крепко устали ребята.

Из других купе доносится тихий говор. Люди знакомятся, расспрашивают друг друга, куда и откуда едут, как живут. Кто дремлет, а кто уже спит.

Грохот мчащегося поезда, резкий гудок паровоза, перестук и повизгивание колес, бешено катящихся по стальным рельсам, нарушают покой зимней ночи. А сумасшедший ветер в дикой злобе срывается с гор, чтобы успокоиться и замереть в кронах сосен и елей в глубокой долине, огражденной мрачными скалами. Здесь начинается иная жизнь, здесь луна так щедро серебрит землю, словно это ее единственное занятие. Вольготно раскинулась равнина, овеянная теплым дыханием юга, и люди открывают окна вагона, а кто впервые проезжает по этой долине, удивляется и радуется. Чувствует запах земли, ласковое дыхание весны и огненных цветов щедрого граната, хотя на календаре еще январь. Все есть на гранатовом дереве: набухшие почки, нераскрывшиеся бутоны, только что распустившиеся цветы самых разных оттенков и зреющие плоды. Лунный свет пронизал своими серебряными нитями цветущие фруктовые сады и плантации хлопчатника, где только что появившаяся молодая поросль упивается дыханием ночи, чтобы буйно пойти в рост и укрыть землю чудесным ковром из темно-синих, багряных и белых цветов. Но эта картина длится недолго, вам кажется, что это только сон, что вас обманули, потому что через несколько часов пути кругом уже белеет снег, надо закрывать окна. Но и здесь пейзажи один красивее другого: то холмы и пригорки, как застывшие волны безбрежного моря, то белые кудрявые рощи, на смену им появляются поля и овраги, потом горы, тревожные и таинственные, словно грозят издалека, и реки, стремящиеся заглушить грохот поезда извечным шумом бурлящей воды. Вот и Морава — она взбухла, помутнела.

Мартин смотрит в окно, знает, что сон не придет к нему. И климат изменился в этом году-то дождь, то мороз, то снег. Когда это на юге у нас дули холодные ветра? Никогда даже не слыхал о таком. Чудной год, шальной. А сами-то мы, люди, в беготне и суматохе разве не превратились в чудаков? К чему мне эта поездка? Что она даст? Если ничего другого, так по крайней мере хотя бы выложу им все начистоту. А что потом? Навлеку гнев на себя и на строительство… Еще чего! Как будто строительство — мое личное дело! Это не только моя забота!

Поезд бешено мчится вперед, как разгневанный человек, ослепленный яростью, не разбирая дороги и сметая все на своем пути. Мартину кажется, что и приземистые темно-желтые станционные здания разгневаны, что и они, весь свой век простоявшие на месте, сейчас вдруг ожили и помчались вместе с поездом вдоль рельсов. Ну и скорость! Этак мы прибудем совсем без опоздания. Кажется, день будет удачный: успею встретиться и с Биедичем, и с министром. Скажу им все, что у меня на душе, что меня тревожит. Пусть оба они поймут: надо меньше рассуждать, а больше делать. А что можно сделать, сидя в кресле? Этих их проектов у нас навалом, только кому нужны такие проекты, которые приходится переделывать, приспосабливать к местным условиям, сто раз перепроверять, дорабатывать… А вот изучи-ка все на месте, поломай голову на конкретном материале, тогда спесь как рукой снимет. Я бы тоже мог сидеть в теплом кабинете, иметь служебную машину, секретаршу… Они в столице чертовски привлекательны, одна другой лучше. Но вместо всего этого живу как монах в монастыре. А ведь я тоже человек из плоти и крови. Эх, забыл перед отъездом повидаться с Оливерой. Я должен ей прямо сказать, что не хочу жить в одиночестве, человек без семьи — как дерево без корней. А без детей — как без ветвей. Но мне за сорок, разве я могу жениться, заводить детей, если сам не знаю, сколько мне осталось жить, успею ли я их вырастить?.. Но жить так, как сейчас, невозможно, это не жизнь. Без тепла, без ласки, один-одинешенек. Оливера, видно, любит меня… И почему так бывает: когда мне труднее всего, я вспоминаю о ней, имя ее шепчу, хотя стараюсь не думать о ней. А может быть, все равно думаю? Не знаю, как это получилось, но она всегда рядом со мной.

Часы на белградском железнодорожном вокзале показывали ровно час дня. Крстаничин надел пальто, схватил портфель и протолкался на перрон. Быстрыми шагами он направился к Неманиной улице, на перекрестке повернул направо и через пятнадцать минут оказался перед многоэтажным серым зданием помпезного вида. На вахтера он даже не взглянул, хотя тот пытался остановить его, спрашивал, к кому он идет. Поднявшись на второй этаж, Мартин стал оглядываться, вспоминая, где кабинет Биедича. К нему неслышно подошел человек, посмотрел внимательно и спросил:

— Вы к директору Управления? Он на третьем этаже. А у вас пропуск есть?

— Нет пропуска, и не нужен он мне. Я тоже директор, а не какой-нибудь проходимец! Крстаничин Мартин. Слышал, должно быть, обо мне? — ответил Мартин, повернулся и стал подниматься по лестнице.

— Эй, товарищ, подождите, как вы разговариваете? Не похоже, что вы директор!

— Какое вам дело, директор я или не директор! — огрызнулся Мартин, но из коридора к нему уже шел еще один человек, невысокий, с черными пронизывающими глазами. Он приблизился и вопросительно посмотрел на Мартина.

— Доложите обо мне Махмуду Биедичу, я приехал со строительства. Некогда мне ждать! Что так подозрительно на меня смотрите? Я человек, как и любой другой. Не волк небось.

— Во-первых, вы должны обратиться к его секретарю. Такой порядок, товарищ. А уж он доложит о вас товарищу директору. Покажите пропуск! Где он у вас? Разве вы не обращались в бюро пропусков?

— Какое еще там бюро? Зачем мне оно! Я должен скорее закончить дело и сразу же вернуться в Ханово. Неужто вы здесь, товарищи, настолько обюрократились? Бюро пропусков! Кругом дежурные, охрана! Сколько же вас торчит только в коридорах! А где у вас армия со штыками, которая вас охраняет? — спрашивал он, да так громко, что несколько дверей приоткрылись и служащие выглянули в коридор.

Голос Мартина донесся до ушей самого Махмуда Биедича, который вышел из своего кабинета, собираясь куда-то идти. Махмуд любезно поздоровался, похлопал Мартина по плечу, извинился, что его остановили служащие, мол, они не знают Мартина в лицо. Слышали о нем, но не видели.

— Как так не видели? Я несколько раз был в Управлении.

Продолжая сердиться, без предисловий, даже не сообщив о положении на стройке, с привычной горечью человека, который борется с множеством трудностей, которому надоели обещания, Крстаничин спросил:

— Чем строят современную автодорогу, товарищ Махмуд? Чем? А туннели, а водосборные туннели — чем? Чем строить гидроэлектростанцию?

— Потерпи еще немного, мы постараемся…

— Надоели обещания — и твои, и твоих начальников. Надоели, понимаешь! Об этом я и пришел поговорить с тобой. Я сыт всеми твоими обещаниями.

— Пойми, Мартин, получается, что я будто не хочу расставаться с бульдозерами, пятитонками и другими машинами, будто мне наплевать на стройку. Нельзя так! Пойми и ты меня. Ведь некоторые машины ты получил.

— Обыкновенные отбойные молотки, которые не заменят привычную рабочей руке кирку. А почему бы тебе, Биедич, не потребовать у министра? Это тоже его забота. Завтра я сам пойду к нему! Посмотрим друг другу в глаза. Министр он не для того, чтобы сидеть в кресле с важным видом. Я слышал, у него несколько персональных машин, однако ему трудно выбраться из столицы, побывать на стройках!

— Ступай к нему, я ничего не имею против этого, но и он тебе скажет только то, что и я. Пойми, мы еще не производим машины. Ты же знаешь, мы покупаем их за валюту. Давай-ка лучше поедем ко мне домой обедать. А завтра выполнишь свое намерение — пойдешь к министру. Но, извини, в этом твоем пальто — неудобно. Пообтрепалось оно у тебя, поистерлось. Я понимаю, это твоя рабочая одежда.

— А в каком же еще? Не думал я ни о новом пальто, ни о новом костюме для приема у министра! У меня нет времени думать об этом. У вас его здесь достаточно, даже слишком много. Не знаете, как убить это время…

— Послушай, давай-ка потише, спокойнее, что так орешь, я не глухой! Ты имеешь право пользоваться спецраспределителем. Я сейчас же выпишу тебе ордер. Выбери свободную минуту, сходи и закажи себе зимнее пальто и костюм. Неудобно все-таки идти к министру в чем попало.

— Кто? Я? Я буду пользоваться этим вашим, как его, спецраспределителем? Хватит того, что вы там пасетесь, а если и мы начнем, тогда все полетит к черту… И в непогоду, в дождь, в ураган я не отсиживаюсь в бараке, целыми днями я на стройке, под открытым небом. Зачем мне что-то специальное? Да и вам пора отказаться от этих карточных систем — война уж позади. Эх, дорогой мой Махмуд, тем, кто надрывается на работе под землей, в туннелях, шахтах, рудниках, тем, у кого жизнь тяжелая, вот кому надо дать эти распределители, а не вам. Думаешь, человек может спрятаться в свое драповое пальто, и его грязного нутра не видно будет? Ну уж нет, не люблю показухи, меньше всего я гожусь для этих ваших спецраспределителей. Да будет тебе это ясно раз и навсегда. Пусть пользуются те, кто выгодно устроился. А меня уволь, совесть мне не позволит. По-моему, так, а как по-твоему?

Он встал, встал и Махмуд, уже порядком рассерженный. Чтобы перевести разговор, спросил:

— Где ты остановился, в какой гостинице?

— Пока нигде, мне все равно.

Они спустились по лестнице. Биедич повез его к себе домой. И Мартин постепенно успокоился, вспомнил свою семью, сына, жену. На Теразиях^[12] он поблагодарил Биедича за приглашение на обед, вышел из машины и пошел к ближайшей закусочной. Вот и я прокатился в роскошном автомобиле, в министерском! Окажись я на его месте, кто знает, был бы, наверное, таким же. Попробуй тут судить других, когда сам себя подчас не поймешь. И все-таки неужели я мог бы стать таким, как Махмуд?

Мартин взял себе какой-то еды и встал за стойку. Но из головы не выходила встреча с Махмудом. Почему он так равнодушно отнесся к моим словам? Что он за человек? Способен ли он на какие-то чувства? Или свыкся с постоянными просьбами и заботится только о своем служебном положении, старается ладить и с министром, и с подчиненными, успокаивая себя тем, что в нашей стране сами по себе возникнут молочные реки с кисельными берегами. Порой кажется, что не кровь течет в его жилах… Странно! Эта сдержанность в отношениях с людьми-мудрость или эгоистическое стремление до могилы держаться за власть, чтобы люди зависели от него? Неужели после такой войны человек стал более жадным до власти? Человек! Да, странное это существо. Я тоже руковожу, но я говорю: это так, а то эдак, ты ошибся, это исправь, так нельзя… Все говорю в лицо, ничего не таю про себя, никого по шерстке не глажу. Но не все любят правду, боятся ее — одни больше, другие меньше, прячутся от нее, не хотят открыться такими, какие есть, со всеми своими недостатками, а то и пороками. Вот она, человеческая психология, сложная это вещь. Да, часто человек самому себе непонятен, а как понять душу и стремления ближнего своего? Неужели даже в нынешнее время человек остается загадкой для другого человека?..

— Извините, мне надо здесь убрать. Вы давно стоите, смотрите в тарелку, а к еде не притрагиваетесь.

— Да-да, сейчас, я просто так.

Мартин взял вилку и снова задумался. Что теперь делать? Идти к министру? Ах, в таком старом пальто!.. Ну что мы за люди? Как будто это имеет какое-то значение по сравнению со всем тем, что мы завоевали. А что мне скажет министр? Да то же самое, что и Махмуд, только в другом стиле, ему, министру, свойственном. Что такое с нами происходит, погрязли в формализме, в перчаточках работаем, рабы условностей… Эх, формалисты, формалисты! Даже напомнили мне, чтобы в этой одежде не являлся к министру. Но ведь и он человек, как и все другие, не Аполлон и не Зевс… Сто чертей и этому Биедичу, и министру, и всем богам, вместе взятым! Неужели мне одному заботиться обо всем? Как построим, так и построим — с учетом, так сказать, местных условий… Что я могу сделать? С кем борюсь, кого убеждаю! И зачем только я приехал сюда?

Он схватил свой портфель и вышел. Почти бегом спустилсяпо Балканской улице, не замечая прохожих. Толкнул кого-то, шепотом извинился, словно перед самим собой, на бульваре возле вокзала купил газету и засунул в карман, машинально встал в очередь у кассы, взял обратный билет, махнул рукой, словно успокаивая самого себя, и остановился в нерешительности. Куда податься? Времени еще много, поезд отходит только в десять вечера. Осточертели мне и Биедич, и все эти важные чиновники, и боги, и черти… Действительность и истина не живут в четырех стенах.

Знакомыми, вымощенными булыжником улицами, разбитыми и грязными, казавшимися ему сейчас неуютными и узкими, он шагал к своему дому. И снова думал о встрече с Махмудом, с дежурными в Управлении, о проектах и не заметил, как дошел до своего дома, окруженного покосившимся забором. Прошел по бетонной дорожке и позвонил в дверь. Минута-две ожидания. Он снова нажал пальцем на кнопку. Дверь открыла женщина с ребенком на руках. Она смотрела на него внимательно, чему-то удивляясь. А он стоял перед открытыми дверями своего дома, чувствуя что-то неладное, и не мог сделать ни шагу. Казалось, будто все это происходит во сне, а не наяву. Наконец женщина спросила:

— Вам кого?

— Это, гражданка, мой дом. Я приехал со стройки. А вы меня спрашиваете, почему я иду к себе домой!

Она пожала плечами, растерянно посмотрела на него, еще крепче прижала ребенка к груди и, смущенно опустив голову, посторонилась. Войдя в прихожую, Крстаничин остановился как вкопанный. Он тоже растерялся, не знал, как спросить, что творится в коридоре, кто вытащил сюда из комнаты его вещи. Шкаф зажат в углу, диваны взгромождены один на другой, а сверху навалены стол и стулья. Он повернулся к женщине, ребенок смотрел на него черненькими глазками, обхватив мать за шею.

— Кто выбросил мои вещи? — сердито спросил он.

— Мы сюда недавно переехали, товарищи из комитета, знаете, они нам дали комнату. Мой муж работает во вторую смену, его нет дома. Он лучше знает, как это было…

— А они кого-нибудь спросили, когда выделяли вам комнату? Дом строил я, а не товарищи из комитета! Я не выписался из Белграда, они хорошо это знают! Что же такое творится? Что за товарищ сидит в этом комитете? Надо же было еще и этому случиться…

Женщина молчала, в глазах у нее были страх и мольба. Ребенок, отвернувшись от Мартина, уткнулся матери в плечо и заплакал.

Возмущение Крстаничина как рукой сняло, детский плач напомнил ему о прошлом — о сыночке, жене. Конечно, комната два года пустовала, а теперь здесь ребенок, женщина. Может быть, они жили в какой-нибудь развалюхе, на чердаке, в подвале. А может, и в землянке, есть такие, знаю. Где же я видел землянки? Где? Вот уже и забыл…. Ну да, совсем близко от Белграда, на Дунае, там, где высокий берег, люди выкопали что-то вроде пещер, навесили двери, прорыли окна… И нет ничего удивительного в том, что мою комнату освободили — вытряхнули вещи и отдали людям.

— Не плачь, малыш, я не злой дядя. И у меня был такой же мальчик… Сынок, такой же красивый, как и ты.

Что за день сегодня! Сколько событий, и все так неожиданно, вдруг… Он шагнул к двери, ухватился за ручку и остановился. Губы у него шевелились.

— Пожалуйста, проходите в комнату. Отдохните, скоро мой муж придет. Товарищ, я прошу вас… А как долго вы пробудете в Белграде? Дайте нам время, и мы вам…

Мартин вздрогнул, рывком открыл дверь в комнату, но не вошел.

— Иди, малыш, иди в комнату, успокойся. Ты маленький еще, чтобы все это понять… Ну, до свидания! — Он повернулся и медленно пошел к выходу, а потом, словно боясь опоздать на поезд, хотя было только четыре часа, заторопился и почти бегом побежал прочь от своего дома.

Неужели у них не нашлось времени написать мне письмо, попросить, объяснить, что эту единственную комнату, которая мне оставлена, они предоставляют семье с маленьким ребенком? Как это могло случиться, не понимаю! Народная власть, а как с людьми поступают! Разве они вправе отнимать у меня последнюю комнату? Вещи в коридоре… Сколько сил ушло, построил дом, а остался без угла, без пристанища. Эх, превратился я в бездомного бродягу с гор. Как хорошо было бы сейчас растянуться на диване, отдохнуть… Устал я смертельно, ведь ночь не спал, и еще одна такая ночь впереди. А когда мне отдыхать? Да что там отдых! Я о нем даже мечтать не смею. И Оливеру давно уже не видел, хотя думаю о ней часто. Обещал жениться, предлагал начать совместную жизнь, а вот так получилось, что после того разговора даже не подошел больше к ней, будто ничего не произошло между нами, будто я обо всем забыл. Конечно, не забыл, но эти сплошные неудачи, они меня просто преследуют…

XXXIV

Уже в одиннадцать часов на стройке было нестерпимо жарко и душно, а солнце раскалялось все сильнее и сильнее. Знойное марево заводило свой танец, причудливый и странный, необычная желтоватая пелена покрыла строительные площадки, крутые склоны гор, высокие сосны, развесистые дубы. Рабочие с нетерпением ждали, когда наконец разнесется вокруг удар молотком по висящей на дереве старой железяке, когда поплывет по воздуху густой звук поющего железа, такой знакомый, каждодневный и такой желанный.

В двенадцать часов Мартин стал спускаться с горы и по пути свернул к горному ручью, чтобы послушать монотонный шум воды, отдохнуть в тени кипарисов, тополей и сосен. Он сел, прислонился спиной к стволу старой сосны с потрескавшейся корой, и неотвязные мысли о строительстве отступили, ему показалось, что он слышит не песню бурлящей воды и щебетание птиц, а легкие шаги Оливеры, робкие, но совершенно отчетливые; вот до него доносится шуршание ее платья, он видит ее задумчивое лицо, озаренное ясной улыбкой. Ему захотелось броситься к ней в объятия, осыпать ее нежными словами и целовать до изнеможения, без конца благодарить за все — за жизнь, за любовь… Он вздрогнул, приоткрыл глаза. Перед ним стоял лес, под ногами росли незабудки, голубые чудесные цветы с лепестками, похожими на ладошки ребенка. Инженер встал и заспешил к баракам. Даже сама мысль о ней, об Оливере, гонит прочь заботы и усталость, будит во мне какой-то необычный восторг… Любимая моя! Как жить без любви, ведь человек без любви все равно что дерево без корней, а в мои годы Оливера для меня все. Только она слишком застенчивая, но в этом ничего странного, она родом из села, из патриархальной семьи. Как ей неловко, когда рабочие видят нас вместе, будто мы преступники, будто любить грешно… Пусть смотрят, пусть на нас смотрит весь мир, мы никому зла не желаем и не причиняем, и то, что мы любим друг друга, — это счастье. Как можно стыдиться любви, самого благородного чувства, которое делает жизнь полной, богатой, бесконечной… Я это знаю, все это у меня уже было — и жена, и сын, чудесный мальчик, никогда их не забуду, только смерть отнимет у меня память о них. Я и теперь с ними часто разговариваю, смотрю на них на обоих, как будто они здесь, рядом со мной, но жизнь диктует свой закон, я больше не могу оставаться одиноким пустынником, без друга, который меня любит и понимает. И чувства, и разум говорят мне: нельзя быть одному, одиночество обедняет жизнь, делает ее бесплодной, наполняет горечью, лишает радости, сокращает век. С Оливерой моя жизнь станет прекрасной, полной, мне ничего не будет страшно, я обрету новые силы… Да и на рабочих, наверно, ворчать перестану! Правы философы: счастье заключается в самом человеке, все зависит от него самого, а мое счастье — это Оливера, ее лицо, ее взгляд, нежный, милый, излучающий такое благородство, теплоту. Какая же красивая у нее душа! Она всегда со мной, и не только когда рядом, но и в моих мыслях. С ней я делаюсь другим человеком. Но когда забываю о ней, тогда я непонятен даже самому себе: едкий, злой, несдержанный. Может быть, оттого, что тоскую о погибших жене и сыне, вечно ношу в сердце память о них?.. Надо как можно скорее увидеться с Оливерой, поговорить. Я хочу быть с ней всегда вместе — хоть в столице, хоть в здешнем бараке — где угодно, только вместе, нерасторжимо. Иначе нельзя жить, это не жизнь…

Он стал мечтать о новой жизни с Оливерой, о жизни, которая будет совсем другой, без печали и боли, но тут же опять вспомнил сына и жену, свою прошлую жизнь, прежнее счастье. Да, жизнь прекрасна, это великая радость, но это и боль, невыносимая боль, когда теряешь любимых людей. Я часто спрашиваю себя, зачем жить, зачем отдавать все силы этой стройке? Но настоящей жизни нет без энтузиазма, без полной самоотдачи. Прозябать — унизительно и бессмысленно, а мне в жизни дает силу и вдохновение только Оливера. Эта девушка такая славная, такая милая, так прекрасны ее ясные глаза, ее доброе лицо…

И вдруг он спохватился, что совсем забыл о строительстве, о неотложных делах, о том, что надо проверить, как идет работа в машинном зале. Он встал и, придерживаясь за низенькие вечнозеленые деревца, заспешил вниз, к электростанции. На площадках никого не было, рабочие ушли отдыхать в прохладу бараков, чтобы после обеденного перерыва продолжить работу под палящим южным солнцем, которое не знает отдыха.

Возле столовой Крстаничин встретил служащих, они пообедали и шли назад в свою канцелярию. Мартин поздоровался, а сам все искал глазами Оливеру. Вот и она. Мартин подошел к ней, широкая улыбка засияла на его лице, потом он опять нахмурился, словно что-то беспокоило его, заставляло страдать, и вдруг заговорил:

— Моя жизнь бессмысленна без тебя, Оливера, абсолютно безнадежна. Как можно скорее надо пойти зарегистрироваться. Зачем откладывать, ведь мы будем счастливы! Правда?

Ее большие глаза, голубые, как южное небо, смотрели удивленно и растерянно — может быть, потому, что она уже не ждала от него таких слов.

XXXV

Песни по вечерам, пересуды о гробнице Марко, о его веселой свадьбе прекратились, умолкли веселые разговоры и смех, даже Мата Бисерин перестал отпускать свои шуточки. Всем передалось настроение Мартина, вернувшегося из Белграда злым, озабоченным. Жесткие, даже гневные нотки прорывались у него, когда он говорил об Управлении, о Биедиче и его работниках. Но глядя, как растет стройка, а вместе с ней и люди, Мартин радовался и гордился. С этими думами, мрачными и обнадеживающими, тревожными и успокаивающими, он засыпал, с этими думами и просыпался. Вот он ходит по стройке, расставляет людей на объектах, то подбадривает их, а то раздражается, кричит. Рабочие в замешательстве, косятся на него или хмурятся, огрызаются или недоуменно молчат.

— Что это происходит с Мартином? Как бы он не сорвался совсем. А ведь был такой добрый человек…

— Он болен, потому такой резкий.

— Только и знает кричать как сумасшедший…

— Это после того, как съездил в Белград, он так изменился. Угрожает, кричит. Что с ним такое? Что за дьявол в него вселился?

— Боюсь, уж не свихнулся ли он… Ходит как чокнутый.

— Брось болтать чепуху! Чего ты хочешь, это строительство — не шутка. Сколько забот! Он не из железа, он тоже человек, а все свалилось на его плечи.

— Жалуется на Биедича, того, что как-то был здесь у нас, да еще на каких-то министров. Я слышал, как он говорил с Бошевским, с нашим геодезистом. Мартин кроет министров в Белграде почем зря…

— Да, ругает он их крепко, я сам несколько раз слышал, хлещет их так, что страх берет. Это добром не кончится…

— На его месте я бы тоже кричал и ругался. Он по ночам не спит. Марко мне сам говорил: всю ночь напролет у него лампа горит. Всю ночь! Кто же такое выдержит?..

— Слушай, мне все это понятно, но он не имеет права орать на рабочих. Я уже видел, некоторые не остаются в долгу, отвечают. Глотку драть и мы умеем.

— А что было бы со стройкой без него, что было бы со всеми нами? Когда он заболел — помните? — стройка словно замерла тогда. И Бошевский, и Радивое, и все мы были как без рук.

— Конечно, без него плохо, но и так нельзя тоже…

Мартина можно увидеть и у плотины, и там, где бетонируется площадка под первую турбину, и у водослива, и у машинного зала, и на насыпи. Где только он не побывает за день! Появляется, когда никто его не ждет, и уходит незаметно, просто исчезает, чтобы снова появиться в самом неожиданном месте. А когда чувствует, что валится с ног от усталости, пристраивается где-нибудь подремать. Он видит во сне кряжистого, плечистого монтажника, который мускулистыми руками затягивает гайки на турбине, собирает, прилаживает детали. На большом фанерном листе, напоминающем школьную доску, прикреплен ватман с планом монтажа. Лопасти турбины стальным блеском сверкают на солнце. Крстаничин смотрит, любуется, потом хватает Бошевского за руку и говорит:

«Как хорошо, что это наша машина, сделанная нашим заводом, руками наших рабочих. Представь, с какой мощью будет вращаться турбина. А на каком прочном основании она смонтирована! Смотри!»

«Вижу, смотрю не отрываясь. Какая она красивая!»

«Да, да, больше не надо ждать, пока получим из-за границы, не надо упрашивать, чтобы скорее прислали».

«Смотри, товарищ директор, как сияет сталь! Просто произведение искусства, а не турбина…»

Мартин смотрит то на машину, то на Дамьяна и рабочих, которые толпятся вокруг, ему всех хочется обнять, сказать сотни ласковых дружеских слов. Вместе с Дамьяном он склоняется над монтажным листом, над сложными линиями схем и рядами цифр и радуется как ребенок. Рабочие подносят мелкие детали в раскрытый зев корпуса турбины, крупные тяжелые детали с помощью блоков опускают на место на толстых рыжих канатах. Голый до пояса монтажник и Дамьян Бошевский работают большими разводными гаечными ключами, на жилистых руках набухли мышцы, сплелись в крепкие узлы. Только клонящееся к горизонту солнце уже не достает их своими лучами, а рука Мартина, которую он подложил под голову, затекла, и он открывает глаза. Сон улетел, вернулась действительность, тяжелая, без прикрас.

XXXVI

Строительству грозила опасность. Нашлись люди, что тайно, неприметно сновали по селам и городкам и ковали заговор. Их разыскивали, иных арестовывали, других только допрашивали. Все это доходило до стройки, рабочие волновались. Всякий ночной шум, откуда бы он ни исходил, отзывался тревогой в ушах у каждого. Прислушивались чутко, всматривались зорко.

По горному склону, богатому лесом и источниками, медленно, осторожно, прячась за стволами деревьев, к долине спускаются два крестьянина. Как волки, крадутся они к стройке. Раздвигают ветки вечнозеленых кустов, всматриваются, вслушиваются, и в тишине, нарушаемой только журчаньем ручьев, каждый слышит стук своего сердца. Они пытаются что-то разглядеть, от напряжения вытягивают шеи, незаметно и неслышно подбираются к гидростанции, чтобы наконец привести в исполнение свой черный замысел — взорвать все, что построено. Старый крестьянин, когда-то служивший в армии минером, убийца, десять лет просидевший в тюрьме, идет впереди, следом за ним — молодой парень, низкорослый, небритый. За спиной взрывчатка, ночь темная, все скрывает, на нее и надежда. Добрались до большой груды выкопанной породы, затаив дыхание всматриваются во тьму, ползут как ящерицы, озираются. Кругом тишина, напряженная, жуткая. С подножия горы доносится запах смолистых сосен, все притаилось, замерло: разбросанные повсюду камни, деревья, туннели и бараки.

Но вдруг как гром с ясного неба раздаются гневные возгласы рабочих с винтовками и револьверами. И вот уже руки у обоих связаны, взрывчатка отобрана. С десяток электрических фонариков шарят по бородатым лицам. Головастый молодой парень умоляет о пощаде, уверяет, что его заставили, просит, чтоб пожалели его детей. Старый молчит, озирается, колет всех злобным, угрюмым взглядом. Охрана ведет их к баракам. Рабочие проснулись, высыпали на улицу, вытаскивают из склада кирки, лопаты, молотки, требуют у Мартина оружия, зажигают керосиновые лампы и карбидные фонари, чтобы лучше рассмотреть тех, кто хотел уничтожить их дело, результаты их долгого и тяжелого труда. Неудачливых диверсантов окружили, люди готовы разорвать их, грозят кулаками, кричат:

— Негодяи! Наемники!

— Ничтожные паразиты!

— Собаки! Беззубые собаки! Такую работу взрывать? Эх вы, мелкие душонки!

— Вишь, что задумали! Да только руки коротки!

— Эх, так и врезал бы по этой морде. Большая башка, а пустая.

— Выродки! Сукины дети!

— Лучше бы вам не родиться на свет!

— Кто тебя послал на стройку, скотина ты эдакая? Кто тебя на смерть послал?

Мата тоже проснулся, хотя только что уснул. В руках у него головешка из кухонной плиты. Он размахивает ею, бежит, с выпученным животом, на тонких кривых ногах, спотыкается и орет во всю мочь:

— Разбойники! Как вы только решились? Несчастные!

За ним ковыляет Марко Пайковский, расчищает себе дорогу в толпе.

— Дайте, товарищи, посмотреть на них. Чтоб им пусто было! Вот, под старость лет приходится ругаться. — Он останавливается перед рослым пожилым крестьянином, взгляды их встречаются, и Марко, приподнявшись на цыпочки, говорит:

— Как тебе не стыдно? Старый человек, а не думаешь о том, что делаешь. Стыдись. Вон какой вырос, а ума не набрался.

— Эй ты, дядя, от тебя убудет, что ли, если ты получишь электрический свет, как все люди в городах? А? — допытывается Мата Бисерин. — Думаешь, фабрики нам не нужны? Решил, дядя, воевать против социализма! А чем он тебе мешает? Старый ты, а глупый! — Мата в сердцах плюнул и отошел.

Крстаничин стоит, закутавшись в свое старое, вытертое пальто — весенние ночи холодные, — и гневно смотрит на пойманных крестьян. Вдруг он делает шаг вперед, его рука стремительно описывает полукруг и застывает, не достигнув цели. Мартин отворачивается от низкорослого парня со связанными руками и говорит Радивое:

— Ведите их, товарищ Радивое, в Уезд. Расскажите там, как их поймали, и возвращайтесь. Я побываю там во второй половине дня, как только выкрою свободную минуту…

Пока он говорит, богатырь в кепке, сбитой на затылок, протолкавшись сквозь толпу, хватает обоих крестьян за грудки и принимается их трясти, подкрепляя свои действия довольно крепкими словами и свирепым взглядом. Но когда он замахивается, чтобы ударить старшего, Мартин отстраняет его и спокойно, но твердо говорит:

— Успокойся, не тронь их, пусть их судит наша власть.

— Я бы таких без суда и следствия, товарищ директор! Пулю в лоб — и баста! Мы будем строить, а эти подлюки разрушать?

— Несчастные они, разве не видишь? — вмешивается Марко. — Вместо того чтобы жить по-человечески, они пошли по кривой дорожке… Может быть, они голодные…

Рабочий удивленно и сердито смотрит на Пайковского.

— Голодные, говоришь? — Он хватает Марко за руку и в упор смотрит на него. — Ты об этом беспокоишься? Странный ты человек! — И отталкивает от себя его руку.

XXXVII

Весна в тот год была ранняя, бурная. После обильных дождей солнце обрушилось на землю с необузданной яростью. В январе в саду больницы, где все еще лежали Петко и Никола, расцвела рябина с кривыми, суковатыми ветками. Рядом с ней гранат, который цветет круглый год. Нежно-голубые цветы, журчащий за оградой ручей манили больных выйти в сад, вдохнуть весенний воздух. Все собирались у окон и наблюдали, как оживает сад, а ходячие больные выходили на прогулку. Только Петко не выходил, хотя раны его зажили и врачи разрешили ему вставать. Он добровольно приковал себя к постели, не хотел общаться с людьми. Он ссорился с медицинским персоналом и с каждым, кто пробовал с ним заговорить, часами молчал, смотрел перед собой, а то начинал оглядываться, бормотал что-то и громко вскрикивал. Все время он хмурился, злился. Соседи по палате уже подумывали, не сошел ли он с ума, и прониклись к нему жалостью. И ночью не находил Петко покоя. И во сне, и наяву он видел себя на скамье подсудимых. Снилось ему то, о чем он больше всего думал наяву.

Его судили. Строгий представительный судья задавал вопросы громким голосом, не мигая глядел ему прямо в глаза.

«Откуда родом и сколько тебе лет? — Петко молча таращил свои старческие, слезящиеся глаза. — Отвечай на вопрос. Тебя здесь судят».

«Откуда? Наверно, из Ханово, а лет мне порядком, скоро помирать. Вы судите человека, у которого забираете все, что он за свою жизнь заработал. Эх вы…»

«Слушай, Петко, отвечай, сколько тебе лет, где родился?»

«Родился я на день святого Димитрия, да, за два дня до него. Так мне мать сказала. А лучше бы мне совсем не рождаться! Всю жизнь надрывайся, гни спину, и все впустую. Да разве это жизнь!..»

«Сколько тебе лет? Неужели не знаешь?»

«В турецкое время родился. Сейчас мне уже под семьдесят. Что вам мои годы? Долго не проживу. Да и зачем мне такая жизнь…»

«Ты бросил бомбы на плотину? Кто тебя толкнул на это?»

«Бомбы?.. Ох эти бомбы… Бросил их по собственной воле, за хан, за свои мучения. Я был в Калифорнии, в шахте работал. Не знаешь ты, что такое шахта, молод еще. Обрушится на тебя целая скала — и готов! Много людей там пострадало, я потерял там силу и здоровье, вернулся выжатый, как лимон. Ох уж эта мне Америка! Сколько наших людей сложили там головы свои. А сколько вернулись с туберкулезом, без зубов, с одним глазом или совсем слепые. На подземных работах люди быстро слепнут… Эх, если б ты все это знал, не посадил бы старика на эту черную скамью… Судишь, а кого судишь? Знаешь ли ты, во что мне обошелся хан, который хотят сломать?..»

«Подожди, хватит об Америке. Слушай, Петко, что я тебя спрашиваю: кто тебя обманул, кто тебя толкнул на злодейство?»

«Какое злодейство? Я никому ничего плохого не сделал. Столько лет поил-кормил людей в своем хане. Нет денег — ешь в долг. А мне никто не вернул ни динара. Чего тебе, судья, нужно от меня, от печалбара и старика?..»

«Кто тебя подговорил бросить бомбы на плотину? Вот что нас интересует. Кто подбил тебя?»

«Эх, судья, да какие там бомбы… Даже царапин на плотине не осталось… Так мне сказал Мартин, и люди говорят. Не пристало мне жизнь свою христопродавцем кончать. О таком не рассказывают. Арестуй еще кого-нибудь из крестьян, если это поможет вашей плотине…»

«Признайся, это облегчит твою участь! Мы тебя не посадим в тюрьму».

— Нет! Хоть и страшен мне суд, тюрьма, оковы, но я все равно не признаюсь! Нет! Никогда! Никому ничего не скажу! Нет! — закричал он так громко, что даже тяжелобольные подняли головы с подушек. Все были поражены.

— Рехнулся Петко. Теперь с ним все кончено! — сказал кто-то.

XXXVIII

По широкой новой дороге с плотно утрамбованной белой щебенкой, по узким тропам и проселкам крестьяне переносят кости своих предков на новое кладбище, расположенное на горном плато, заросшем кустами можжевельника и туи, великанами дубами и заскорузлыми суковатыми вязами. Едут верхом на конях или ослах, а в руках или на передней луке седла — останки дедов, родителей, умерших детей, замотанные в полотенца, льняное или конопляное полотно. Умерших недавно перевозят в гробах. А бедняки, у которых даже ослов нет, несут останки на горбу, в котомках или мешках, только бы не осквернили прах вода и рыбы, которые заведутся в озере. Целыми днями движутся процессии, поднимаются по склону горы, останавливаются передохнуть, вновь оплакивают умерших, снова их хоронят. Многие хоронят предков, которых даже не знали, не застали. Старое кладбище было на песчаном сухом пригорке, и мертвых не брал тлен, долгие годы они сохранялись почти без изменений.

Много работы теперь попу, от зари до зари пропадает он на кладбище или в церкви. Не переставая читает Евангелие, тихо, едва слышно поет перед аналоем. Мужчины и женщины входят в церковь, зажигают последнюю свечу, крестятся, но на попа глядят искоса, с недоверием и злобой. А он трепещет перед народом, страшится его ярости, его гнева. Крестьяне не могут простить ему, что обманул, не пошел тогда с ними на Ханово. Раскапывая могилы, только о попе и говорят.

— А еще богу служит! Только языком горазд молоть.

— Брехун! Пес шелудивый!

— Мотается по церкви, вместо того чтобы освящать мощи.

— Да он боится, все еще дрожит.

— Думает, отберут у него церковь. Небось сам знает, скоро в ней будут хозяйничать змеи и рыбы.

— Надо его прогнать из прихода!

— Разве такой может быть попом?

— Пусть убирается! Пусть поработает, как другие!

— Вот пойду к владыке, расскажу…

С опущенной головой, в рясе, но без камилавки, с епитрахилью вокруг шеи, покачивая кадилом, распространяющим запах ладана, поп бормочет молитвы и окропляет вином еще не унесенные останки. Он шагает мимо бывших могил, смотрит на кости, черепа, целехонькие дубовые гробы, только что выкопанные из могил, тихо, еле слышно произносит молитвы, но в глаза людям не смотрит. Иногда он останавливается, умолкает, хватает себя за бороду, сжимает ее в кулаке и разговаривает сам с собой. Не надо было им обещать… Как я мог такое сказать, не подумав? Угораздило меня читать им проповедь! Народу не нравится все это. Ни озеро, ни все, что придет с ним… А я куда денусь? Меж двух огней сгорю, пропаду… На одной стороне власть, на другой те, кто против нее… Что я, несчастный, могу поделать?

— Неужели жизнь — вечная тюрьма? — восклицает он. — Скитания, одни скитания!

— Какую-такую тюрьму ты поминаешь? — спрашивает старик, сидящий на могильном камне. — Тебя ж не арестовывали.

— Я лишился свободы сразу же после рождения, — отвечает поп, не поднимая головы, продолжая смотреть в землю. — Человек рабски зависит от того, чему служит, от времени, в котором живет. — Он осекся и начал читать молитвы, но как-то вразброд, ни для себя, ни для мертвых, ни для живых. Позабыл даже размахивать кадилом, забыл и кости кропить вином.

— Что это с тобой, батюшка? — спрашивает кто-то.

— Подними-ка голову, посмотри и на нас, живых! — добавляет другой.

— С того дня тебя словно подменили… А ведь и нам несладко. Нам-то тяжелее, а ты опять будешь как сыр в масле. У тебя карманы пошире.

— Когда ж ты освятишь новые могилы? Люди целыми днями сидят на горе, ждут тебя. Раз остался в нашем приходе, так не спи, исполняй свои обязанности. Слышишь?

Но он ничего не слышит и не видит. Проливая вино на землю, идет дальше, едва держась на ногах. У разрытой могилы своих предков роняет из рук кадило и бутыль с вином. Не подобрав подол длинной рясы, садится на свежевырытую землю…Не знаю, что делать, куда податься. Как я появлюсь на новом кладбище? А если опять начнут надо мной измываться? Ведь это люди… Я и сам не знаю, какие они. Какой я сам-тоже не знаю. Священник, а людей обманул. Что же со мной будет? Они не прощают, изобьют меня, как собаку… Дело не в том, что изобьют до смерти, а в том, что пойдет об этом молва, очернят меня и род мой. Обо мне и так уже говорят, что я самый плохой священник и самый плохой человек. Убийц и то не чернят так… А меня ругает и позорит моя паства, мой приход! Я бессилен против властей, ничего хорошего от них не жду, кроме допросов, суда, тюрьмы или того хуже — своей погибели и нищеты и голода для семьи. А выступать против своего прихода еще хуже, еще позорнее… Вот до чего мы дожили! Кровно обиделся здешний народ на власть, что я могу поделать? И те и другие думают, что я против них. Проповеди о всепрощении тут не помогут. Не прощают они больше никому! А что мне, несчастному, остается? Говорю им, что и на горе будет хорошо, надо только всем сердцем поверить в это, а они мне: врешь, поп! Язык твой столь же длинен, как и твоя борода! Обманщик! Вот что они кричат мне вслед. А через несколько дней приходят и смиренно спрашивают: что скажешь, батюшка, переселяться нам иль нет? Помоги, святой отец, заступись, чтоб нас не переселяли… И всякий раз одно и то же, как только подвернется возможность. Ни о чем другом уже говорить не могут, и все глаза обращены на меня. Старики просят: вымоли у бога, чтобы нас оставили там, где жили наши предки! Помолись, батюшка!.. И я молюсь, но бог не слышит. Ему как будто безразлично, чего хотят верующие. А если помянешь властям, что народ думает, ответят, как всегда: занимайся, поп, своим делом! Власть в бога не верует!.. Да и председатель Уезда — а еще говорят, что он добрый человек, — бывает, прикрикнет: не лезь, поп, куда не следует! Власть знает, что делает!.. Куда податься, что делать? Живой в могилу не могу. Убежать отсюда — тогда до смерти не смоешь позора. Наложить на себя руки — предадут анафеме. Выступить против власти — известно, чем это кончится. Ох, лучше смерть, чем такая жизнь…

XXXIX

Постоялый двор разрушать не стали, потому что изъеденные червями трухлявые бревна ни на что не были годны, а перетаскивать огромные камни из фундамента на высокий берег озера, где строились дома для рабочих гидроэлектростанции, было невыгодно. Выбегавшая из туннелей кристально чистая вода пенилась, заливала долину, кружилась, бурлила и делалась сине-зеленой. Как только вода проникла в нижний этаж, крыша хана съехала набок. Вскоре только церкви в брошенных селах еще сопротивлялись воде, над поверхностью озера торчали их колокольни, а время от времени в толще воды раздавались глухие удары колоколов, оживавших под напором бурлящих потоков.

Мартин, Бошевский и Биедич обходили объекты, наблюдали за наполнением озера. Крстаничин измерял уровень воды, а Махмуд молчал и ни во что не вмешивался. Несколько дней назад он приехал в Ханово и уже успел устать, потому что не привык жить в походных условиях, спать в бараке на железной солдатской койке без матраца. За эти несколько дней он похудел, осунулся и стал казаться еще выше ростом. После войны Биедич привык к удобствам комфортабельной виллы с мансардами и балконами, расположенной в фешенебельном районе Белграда — Дединье. Привык к домашнему уюту и собственному саду с вьющимися розами и серебристыми тополями.

У плотины и водослива они задержались надолго. Крстаничин и Бошевский делали пометки в своих блокнотах, а Биедич сидел на стволе спиленного дуба, задумавшись.

— А ты устал, Махмуд. Не привык к такой жизни? Вижу, тяжело тебе здесь приходится. Да, отвык ты…

— Могу и привыкнуть. Человек непобедим, а если задумал что-то великое, то и всемогущ. Вот хотя бы эта гидростанция. Лучшее доказательство того, сколь силен человек-созидатель! Только недавно вы получили бульдозер, грузовики, а как много сумели сделать до этого! Много, очень много для этих условий. Человек может превзойти самого себя. Вы это доказали.

— Да, Махмуд, люди могут сделать многое, если захотят, а ты возвращайся домой, ты не сможешь выдержать такую жизнь. Да и годы уже не те, ты же старше меня. Здесь еще много работы, нужно время, сейчас у нас только пробное наполнение озера. Присылай нам обещанные турбины, генераторы — все, что нужно для ГЭС.

— Да-а, через месяц-другой здесь вспыхнет электрический свет. По-другому заживут люди, этот край станет еще прекраснее. А там, в городе, — камень, асфальт, учреждения, проектировщики, администраторы… Поверь мне, и там забот много.

— Через месяц-другой?! Что с тобой, Биедич? Вот если бы ты сказал — через год-два, это бы еще куда ни шло… Здесь надо отвыкать от удобного кресла, от кофе и пустой болтовни. Но закоренелые чиновники не могут жить нашей жизнью, понимаю…

— Снова ты за старое, Мартин? Который уже раз! Суешь мне под нос. Что это, на прощанье?

— Да! Тряхни всех их там, товарищ Биедич, гони в шею этих чахлых служащих и проектировщиков. Они думают, что в своих четырех стенах творят великие дела. Но это только для собственного удобства. Кто из этих чиновников готов расстаться со своей канцелярской работой? Ну-ка скажи? И во время войны они все имели, так же ходили на службу, сохранили свои семьи. А где моя семья?

— Среди них тоже есть…

— Порядочные люди, хочешь сказать? Черта с два. Разве они согласились бы расстаться с городом, удобным креслом, развлечениями? Приехали бы в горы и леса? Это все твоя деликатность. Подведут они тебя! Ох, подведут! Пошли их ко мне. Я их заставлю работать или пошлю к чертям!

— Не впадай в крайности, Мартин, каким-то образом мы их тоже должны использовать. Знаю, тебе здесь нелегко. Один инженер на таком объекте, но что я могу поделать… И ты меня пойми. И перестань без нужды вмешиваться в дела, за которые отвечают другие. Зачем столько волноваться? Оставь эти заботы мне.

— В этих вопросах нет моего и твоего. Да-да, это не твои и не мои заботы. Они, товарищ Биедич, общие. И ты, директор Управления, можешь так рассуждать?!

— Оставим все это, Мартин. Существует отдел кадров, вышестоящие организации. Будто ты не знаешь. Пусть они решают!

— Они? Эти кадровики? Да пока они там что-нибудь решат в своих кабинетах, мы здесь можем ноги протянуть… Эх, Махмуд, наивный ты человек! — покачал головой Мартин, опять поражаясь его спокойствию.

— Послушай меня, Мартин, я по годам старше тебя. Ни я, ни ты не можем все это решить. Оставь это, думай только об успешном завершении работ на гидростанции. Только это важно сейчас…

— А завтра опять скажешь: сделай то, сделай это… А мои силы не бесконечны. Что ты думаешь, ведь я не из железа!

Биедич смотрел в одну точку перед собой и молчал.

Уставшие и невыспавшиеся, они возвращались дорогой, проложенной по берегу озера. Пахло горными цветами, на ветках граба распелись дрозды. Но Мартин их не слышал. Его целиком поглотили мысли о предстоящей работе. Да, еще много надо сделать: закончить турбинный зал, подвезти речной серо-голубой гранит для облицовки входов в подземные залы, пора уже укреплять берега озера, проверять водослив и водосборные туннели-дел невпроворот! Есть и более мелкие, несущественные на первый взгляд проблемы, но и их надо решать, откладывать нельзя. Да, так постепенно, незаметно-и настанет день, когда все будет готово… И тогда вспыхнет свет. И ночью будет сиять озеро. Что это будет за праздник! Великое счастье и радость! Только бы не помешали нам затяжные дожди…

Они обедали с Махмудом вдвоем. Молчали. Потом Махмуд пошел в барак отдохнуть. В ожидании, пока Радивое с Бошевским закончат обед, Мартин уселся возле столовой на траве. И задремал.

…Мимо Мартина течет широкий людской поток. День клонится к вечеру, над гребнем гор, над городком пламенеет заходящее солнце. Люди рассаживаются на берегу озера, между дубами и туями, здесь же, рядом с ним, Оливера, она что-то говорит, идет вместе с ним, улыбающаяся, смелая, она держит директора под руку и не стыдится этого, радость сияет в ее глазах. Из переселенных сел на открытие пришло множество людей, они смотрят и не могут наглядеться. Петко тоже приковылял, никто его не арестовал, никто не заковал в тяжелые кандалы. Он стоит, опираясь на палку, покашливает, щурится и смотрит на медь заходящего солнца, на засверкавшие вдруг молнии электрических солнц, от которых заиграло, заискрилось озеро. Но ничему этому не верит, не верит глазам своим. Тут и горняки из серебряного рудника, в горняцких шлемах, немного мрачные, остроглазые, привыкшие к темноте забоев, где под их руками крошится земная твердь и руда идет на-гора. Весь городок пришел сюда. Дряхлые старики добрались верхом на ослах, женщины держат на руках детей. Вдруг все кругом мрачнеет, небо хмурится, по нему несутся тяжелые серые облака. Солнце пытается пробиться сквозь них, а река людей уже приближается к первой турбине. Вот и Марко Пайковский, он добродушно усмехается и что-то кому-то объясняет. И Мата Бисерин шагает к озеру, вихляя ногами в разные стороны. К нему приближается Петко, поднимает над головой тяжелую палку и кричит надтреснутым голосом:

«Эй, люди, что же это делается? Ведь это же моя лавка, мой хан! Слышите? Это мое имущество! Я жизнь за него отдал!»

…Он проснулся от боли в плече, которым опирался на пень.

— Ах, сто чертей, это был только сон! Свет еще далеко!

Примечания

1

Хан — постоялый двор, трактир, — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Опанки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

3

Печалба — отхожий промысел. Часто крестьяне уезжали на заработки за границу.

(обратно)

4

Бечвы — широкие в сборку штаны.

(обратно)

5

Джемадан — расшитая нарядная безрукавка.

(обратно)

6

Джоле — озеро (турецк.)

(обратно)

7

Тамбура — народный струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

8

Самар — приспособление для переноски грузов на спине.

(обратно)

9

Вилайет — административно-территориальная единица в Османской империи.

(обратно)

10

Перепеченица — сливовая водка двойной перегонки.

(обратно)

11

Комовица — виноградная водка.

(обратно)

12

Площадь в центре Белграда.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ОТ АВТОРА

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

*** Примечания ***