Орел и грифон (СИ) [Андрей Игоревич Каминский] (fb2) читать онлайн

Орел и грифон

Пролог

Над Тисой плясала метель - не холодная и снежная, как бывает зимой, но живая, трепещущая, непрестанно бьющая множеством крыльев. Белесые создания с длинными хвостами в, казалось бы, бесцельном хаотическом танце, роились над водной гладью, на которой, словно отражая бурление жизни в ночном небе, неподвижно застыли белые цветы водяных лилий. Вся река цвела и воздух над ней тоже распускался множеством летающих "цветов" - поденок, собравшихся в свой первый и последний полет, чтобы отдать собственную жизнь на алтарь нового потомства. Завораживающее действо рождения новой жизни из смерти раскинулось сегодня по Тисе в ее нижнем течении, также как и по всем ее притокам, включая и эту маленькую лесистую страну речек, болот и небольших озер, поросших папоротником и водяными лилиями. Множество всяческих тварей - птиц, рыб, жаб, летучих мышей, - питались нынче с этой живой вьюги. Но, несмотря на все сборище охотников поживиться легкой добычей, мельтешащей над рекой "метели" все никак не убывало - и изящные насекомые продолжали кружиться в неутомимом танце любви и смерти.

Стаи поденок сегодня вились и над рекой Егричкой, что незадолго до впадения в Тису, растекалась меж топких болот, поросших высоким тростником. Из-за обилия обитавших здесь лягушек и жаб, поселившиеся в Потисье славяне именовали это место Жабаль и старались без лишней нужды не появляться в топком болотистом краю, о котором, с некоторых пор, стали ходить недобрые слухи. Сегодня этих слухов станет намного больше - об этом собиралась позаботиться молодая женщина, что неподвижно стояла на небольшом островке, затерянном в глубине болот. Ее стройное тело облегал причудливый наряд из звериных шкур, а светлые волосы прикрывала высокая рогатая шапка, украшенная перьями сорок и козодоев. На высокой груди одеяние распахивалось, обнажая соблазнительные белые полушария, меж которых, на серебряной цепочке висело изображение трехлапой жабы, выточенной из черного янтаря, а чуть ниже его - зеркальце-толи в серебряной оправе. Красивое лицо, с точенными аристократическими чертами, покрывал толстый слой белил, с кругами сажи вокруг светло-серых глаз и черным маслянистым блеском на полных губах. В руках женщина держала расписанный черным и красным бисером кожаный кошель, а с широкого пояса, увешанного изображениями лягушек из черной меди, свисал тонкий нож, с острым, как игла, лезвием. Рядом с ножом свисал и большой бубен, обтянутый черной кожей, также с вытесненным на ней изображением трехлапой жабы. Позади женщины угадывались поросшие мхом развалины некоего святилища, заброшенного и забытого еще с доримских времен, но никто, кроме Неды, супруги аварского владыки Эрнака и главной шаманки каганата, не знал каким богам поклонялись тут в седой древности и что за жуткие обряды вершились в их честь.

За спиной женщины послышались неспешные шаги и, обернувшись, Неда увидела двух мужчин в доспехах вареной кожи, с аварскими саблями и короткими булавами на поясах. Они вели, точнее тащили за собой третьего - грязного, в оборванной одежде, со связанными за спиной руками. Его пленители выглядели как обычные аварские полукровки - скуластые, смуглые с раскосыми зелеными глазами и темно-каштановыми волосами, - однако сам пленник был явным славянином с его курносым простоватым лицом и темно-русыми волосами. Серые глаза с вызовом уставились на колдунью.

-Кем бы ты не была, ты не заставишь меня кричать, бесовское отродье! Клянусь Перуном, сын князя северцев никогда не склонится перед аварской ведьмой и ни за что не станет просить о поща...

Не дослушав, Неда сделала нетерпеливый жест и двое ее подручных, раскачав пленника, швырнули его в болото. Взбурлила вода, в которой забился утопляемый, поднялись и лопнули огромные пузыри, после чего все снова стихло - лишь белые лилии покачивались на воде, да лягушки завопили еще сильнее. Молодая шаманка усмехнулась, обнажив белые, специально подточенные зубы: жертва духам болот по древнему обряду ее предков по отцу оказалась вполне уместной и здесь. Теперь ей предстояло свершить основное действо, ради которого она и явилась сюда.

Несколько лет минуло с тех пор, как совсем еще юную княжну, дочь короля Тюрингии Германфреда и его второй жены Ярославы, отдали замуж за аварского кагана Эрнака. Неожиданно для нее самой молодой степняк понравился девушке, но ее чувство оказалось безответным - Эрнак предпочел Неде ее мать, к тому времени уже овдовевшую королеву. Ярослава стала старшей женой и главной советницей кагана, тогда как Неда была вынуждена довольствоваться унизительной ролью одной из младших жен. Именно тогда она, отчасти по принуждению, отчасти из мести и отчаяния, стала ученицей, рабыней и наложницей сестры Эрнака - черной шаманки Оуюн, жрицы Хар-Мекле, Великой Черной Лягушки Держащей Землю. Однако унизительное рабство не прошло бесследно для славянской княжны - множество древних секретов, зловещих тайн, привнесенных аварами из окутанного тьмой Востока, стали доступны Неде. С ее помощью Оуюн убила ставшую ей соперницей Ярославу, но и сама погибла от рук вероломной ученицы, перерезавшей горло сестре кагана, пока та лежала в священном трансе. Так Неда стала старшей женой Эрнака и служительницей Хар-Мекле, человеком, которого и в самом каганате и много где за его пределами боялись даже больше чем самого владыку аваров. Сегодняшним действом Неда собиралась в очередной раз подтвердить свою репутацию, а заодно - нанести страшный удар по врагам каганата.

На островке уже полыхал костер и Неда, шепча заклинания, бросала в огонь горсти сушеных трав и связок грибов из мешочка на поясе. По болоту расползался густой дым и в нем поденки, все так же бешено плясавшие над водой, казались диковинно искаженными, приобретавшими пугающие очертания. Движения шаманки под действием колдовского дурмана становились все быстрее и резче – вот, сорвав с пояса бубен, она пустилась в пляс, выкрикивая песнопения, бывшие древними еще в те времена, когда аварские орды впервые вторглись в Паннонию.

Сээг! Сээг! Сээг!

Услышь меня, о Хозяйка Земли и Воды,

Черная Лягушка,

Не-Имеющая-Сердца-И- Печени,

Посреди гнойного моря восседающая,

Мать многоголовых мангусов,

Будь ко мне благосклонна в эту ночь.

Как Хар-Меклэ, Лягушка-Бык,

Держишь ты земную твердь.

Так и ты будь мне опорой и придай сил.

И исполни мое прошение!

Сээг! Сээг! Сээг!

Крики становились все более жуткими, слова - все менее разборчивыми, превращаясь в подобие утробного лягушачьего кваканья - и все громче разносился отовсюду ответный зов. Множество лягушек и жаб выпрыгивали из воды, забираясь на цветы лилий, на землю и поваленные бревна, пока все болото не покрылось сплошным блестящим, шевелящимся ковром. Жадные языки беспрестанно стреляли, схватывая с воздуха мельтешащих поденок, снова и снова набивая ими ненасытные утробы. Очень скоро лягушкам присоединялись рыбы, что выпрыгивали из воды, хватая поденок прямо на лету, затем тритоны, ящерицы, ночные птицы и летучие мыши. Даже хищные стебли пузырчатки, которой обильно поросла водная гладь, то и дело улавливали в свои хитроумные ловушки отчаянно пляшущих насекомых. Словно весь Жабаль вдруг превратился в непрестанно движущуюся, хватающую, жующую, сглатывающую и вновь хватающую оргию всеобщего пожирания.

Неда, прервав свой пляс, рухнула на колени рядом с большим плоским камнем, оставшимся от развалин старого здания. Из мешочка на поясе она достала восковую фигурку, изображавшую крепко сложенного мужчину с массивным носом и широкими плечами. К его макушке крепились человеческие волосы, явно настоящие - черные и слегка вьющиеся. Одеждой же ему служил клочок красной материи, обвернутый вокруг туловища. Неда бережно уложила фигурку на камень, после чего молниеносно, словно хватающая цапля, выдернула из воды огромную жабу - тварь настолько обожралась поденками, что уже не могла двигаться, - и положила ее поверх воскового изображения. В следующий миг Неда сорвала с пояса нож и пронзила им жабу и фигурку. Алая кровь, брызнувшая во все стороны, залила и камень и руки шаманки.

- Поденки-однодневки, год на дне, день на свету, смерть на ночь, - хрипло зашептала Неда, - как вы, в один день рождаясь и умираете, так и орды врагов моих да сгинут безвозвратно, на дне реки, в утробе Хар-Мекле. Кровь к земле, жаба к дождю, поденка к смерти. Восстань из глубин земных о Черная Жаба, Земледержица, сотряси мир от недр земных до сводов небесных, открой путь всем водам мира. Распахни ненасытную пасть свою, о Мать всех матерей, и поглоти врага моего, как дети твои пожирают поденок. И да будет слава ворога моего столь же мимолетна, как и жизнь однодневки.

Она говорила все громче - и в ночном небе, доселе безоблачном, неведомо откуда собирались темные тучи, закрывая собой Луну. Огромные облака клубились, принимая причудливые очертания, постепенно обретая форму уродливой жабьей морды, расплывшейся в глумливой усмешке. Лягушачье кваканье стало просто оглушительным, когда Неда перевернула камень, сбрасывая в воду мертвую жабу вместе с человеческой фигуркой и накрывая их сверху плитой. В тот же миг в небе прогремел гром, ярко блеснула извилистая молния и на Жабаль упали первые капли дождя.

Крепость на Дунае

— Империя всегда возвращается за своим — так выпьем же за это!

С этими словами высокий мужчина поднял золотой кубок украшенный рубинами. В кубке плескалось гранатовое вино, столь же красное, как и укрывавший широкие плечи пурпурный сагум, наброшенный поверх золоченого клибаниона. Также мужчина носил синие штаны, расшитые золотом, и высокие красные сапоги, украшенные жемчугом. Мускулистые руки защищали паникеллии, отчеканенные в восточном стиле. На блестящих нагрудных пластинах чернело изображение раскинувшего крылья орла — древний символ Рима, забытый за века, но воскрешенный басилевсом Константином.

— Как даже самый лучший конь немного стоит без умелого наездника, так и империя облекается подлинной славой, лишь когда ее ведет достойный басилевс, — грузный Афанасий, стратиг Македонской фемы, поднял в ответ кубок — лишь благодаря тебе, Империя вновь вернулась в Сингидунум.

— Волею Господа, да будет это только началом, — усмехнулся басилевс, одним махом опрокинув кубок. Насмешливо посмотрел на сотрапезников — Афанасий смог осушить свой сосуд только в три глотка, а молодой красавец Теодор, стратиг Фракиийской Фемы и вовсе не справился с задачей: пытаясь сравняться в лихости с императором, только расплескал половину, залив тунику шафранового цвета. Да, слабоват нынче грек, где ему тягаться с потомком германских наемников, традиционно крепких на выпивку. Даже внешне император отличался от приближенных: черные вьющиеся волосы, смуглая кожа и крупный нос выдавали сирийскую кровь, от предков по материнской линии, но серые глаза, высокий рост и крупное мускулистое тело напоминали о германских наемниках, один и которых, более века назад, и сел на престол в Константинополе под именем Тиберия Третьего. Впрочем, может, оно и к лучшему, что император так отличается от своих стратигов: тот же Теодор, оплошав в малом, может, не станет замахиваться и на большее — пусть привыкает к мысли, что тягаться с басилевсом не стоит ни в чем. К сожалению, эту мысль не вобьешь в головы всем стратигам, евнухам, комитам и прочим змеям, что так и вьются у престола в Константинополе. И что особенно прискорбно, еще труднее это понимание дается варварам, — как врагам, так и вроде бы союзным.

Константин не без труда подавил недовольную гримасу глядя на четвертого участника трапезы — невысокого коренастого мужчину средних лет. В отличие от греческих стратигов, одетых лишь чуть менее пышно, чем сам басилевс, — без императорского пурпура, разумеется, и расшитого золотом лорума, — варвар нарядился довольно просто: в плащ из медвежьей шкуры, наброшенный поверх безрукавки из овечьей шерсти, крашенной в синей цвет, и окаймленной позолоченной тесьмой-гайтаном. С шеи его, правда, свисал золотой нательный крест, но рядом вызывающе красовалось ожерелье из медвежьих и кабаньих клыков, оправленных в серебро. Этим Первослав, князь сербов, словно напоминал, что он хоть и крестился под давлением могущественного союзника, но внутренне все еще держался языческих нравов. Серб неспешно, со спокойным достоинством, цедил вино из своего кубка и лишь поймав многозначительный взгляд императора, поспешил допить.

— Повторить, — кивнул Константин виночерпию и тот сразу же наполнил кубки, пока участники трапезы накинулись на расставленные на столе блюда с яствами: нежнейшая оленина, поданная с изысканными восточными специями; огромная белуга, выловленная прямо в Дунае и поданная вместе с вазочками с черной икрой; запеченные в сметане зайцы; белые грибы в изысканном соусе и многие иные яства. Роскошная трапеза, накрытая в честь начала Недели всех святых, проходила в большом шатре, осененном знаменем с императорским орлом. Константин не захотел размещаться в старой крепости Сингидунума — постоянно переходящий из рук в руки, разрушенный варварскими вторжениями, старый город давно утратил прежнее стратегическое значение. Хотя над белыми стенами крепости сейчас и реял ромейский орел, а в самом городе разместился небольшой гарнизон, все же Константин предпочел разбить шатер на берегу реки, под склоном того самого холма на котором стояла построенная еще кельтами крепость. Так Константин показывал еще и то, что он не собирался обороняться: армия, встав на берегу Дуная, готовилась наступать, чтобы нанести удар в сердце опасного и упорного врага, общего для ромеев, болгар и сербов — Аварского каганата.

Военный лагерь ромеев растянулся чуть ли не на милю вдоль берега, там где река Сава впадала в Дунай. У воинских палаток курился дымок от костров, возле которых скутаты и псилы чистили оружие, приводили в порядок доспехи и готовили нехитрую воинскую снедь. Здесь же находились и катафрактарии, чьи палатки стояли рядом со всхрапывающими жеребцами, с которых заботливые наездники к вечеру снимали бронированную попону. Вдоль же берега покачивались течением многочисленные лодки, барки и плоты, пригнанные вверх по Дунаю и из которых ромейские воины собирались наутро строить наплавной мост. Чуть отдельно дымились костры ратников Первослава, выведшего на бой не менее трех тысяч воинов, со всех сербских племен. Иного выбора у сербов не оставалось: каган Эрнак, одержимый честолюбивыми мечтаниями повторить славу предков, в последние годы терзал не покорившиеся ему славянские племена разрушительными набегами, для защиты от которых Первославу пришлось обратиться за помощью к Византии. Также как и болгарам — отпавшие от авар еще два поколения назад, сейчас они подвергались все большему давлению со стороны Эрнака, решившего вернуть непокорных кочевников в свое подданство. Империя, не желавшая расширения авар до устья Дуная и Черного моря, поддерживала болгар, благодаря чему хан Омуртаг не только успешно отбивал аварские нападки, но и атаковал сам, уже захватив ряд земель по Дунаю и Пруту. Бои уже шли в Трансильвании, куда Эрнак направил свои лучшие войска — и тогда же Константин, сумевший вовлечь в антиаварский союз не только болгар, но и сербов, породил этот смелый план: самолично возглавить союзное войско, чтобы поразить авар в самом сердце их земель. Успех этого плана не только возвеличил бы Константина, как одного из лучших полководцев за всю историю империи, но и окончательно похоронил аварскую угрозу. Именно за это на сегодняшнем празднестве поднимались самые пышные тосты и высказывались самые смелые надежды на будущее.

— Врут те, кто говорит, что империя несет на Балканы только войну, — величаво говорил император, — напротив, лишь после того, как мы ушли отсюда, этот благословенный край погряз в кровавых распрях. Напомни, сколько лет ушло у тебя Первослав, чтобы сербы подчинились тебе, не тратя на раздоры те силы, что нужны для отпора общему врагу?

— Одиннадцать лет, — неохотно сказал сербский князь.

— Плохое, негодное число, — заметил Константин, — и лишь на двенадцатый год, когда почтенный Теодор прислал тебе помощь, ты смог покорить мятежников. Двенадцать лет, по числу апостолов — это ли не добрый знак, что пора уже святому кресту вновь воссиять над Балканами? Все мы — сербы, болгары, ромеи, влахи, — сможем жить в мире, свободном от вторжений языческих полчищ, лишь когда уразумеем одну великую истину — как есть один бог на небе, так должен царить и один басилевс на земле.

— А кто же тогда мы? — спросил Первослав, — все мы — князья, жупаны, ханы? Или мы не есть владыки своих земель?

— Вашего права никто не отбирает, — покачал головой Константин, — и у бога есть помощники и наперники, кто помогает ему обустраивать Вселенную. Вот ты, Первослав, в крещении зовешься Михаил — также как и мой сын. А ведь это имя величайшего их архангелов, меча и силы божьей, что сбросил с небес восставшего Сатану, из-за своей измены утратившего ангельское достоинство. И точно так и ты и Омуртаг, что, я надеюсь, еще примет святое крещение, — вместе со мной поразите Сатане подобного Эрнака, с его женой-ведьмой. И тогда наступит мир к югу от Дуная и во всей империи.

— Вы заговорили о цесаревиче, — напомнил Афанасий, — я слышал, что он тоже хотел отправиться в этот поход.

— Хотел, — усмехнулся Константин, — мальчишка похож на меня в молодости, тоже бредит походами и славой. Но его мать настояла, что наследник престола должен оставаться в Городе, коль уж сам император отправился в поход во главе собственной тагмы и двух фемных армий. Ничего, на годы парня еще хватит войн и походов: арабы все еще мечтают вернуть Киликию, неспокойно сейчас и в Хазарии, да и в землях франков творится что-то непонятное. Но даст Бог — и Михаил еще увидит, как и Сицилия и Антиохия, а может и сам Иерусалим вернутся в империю.

— Так и будет, мой государь, — льстиво сказал Афанасий, но, когда виночерпий потянулся наполнить его кубок, протестующе помотал головой, — нет, с меня хватит, пожалуй.

— Да и с меня тоже, — сказал Константин, — негоже напиваться перед завтрашним походом. Что же, отправляйтесь спать, почтенные — и помните, что впереди у нас день, который потомки запомнят навсегда.

Войско постепенно отходило ко сну — лишь вдоль реки еще горели костры часовых, больше для порядку, чем действительно опасавшихся нападения. Никто не ждал тут больших аварских сил — как сообщали перебежчики с северного берега, да и собственная разведка, все мало-мальски крупные орды воевали с болгарами. Мелкие же отряды поостереглись бы напасть на столь многочисленную армию — почти пятнадцать тысяч воинов вывел Константин на берег Дуная.

Никто не ожидал, что опасность стоит ждать совсем с другой стороны.

К полуночи доселе чистое небо вдруг изменилось: неведомо откуда налетевшие тучи затянули лунный диск, наполнив мир непроглядной тьмой, рассекаемой лишь змеящимися стрелами молний. Раскаты грома, казалось, сотрясли мироздание до самых основ и проливной ливень хлынул на землю. Воздух наполнился криками и тревожным ржанием лошадей, которое, впрочем, почти не слышали за новыми раскатами грома и шумом дождя. Обе реки, разом переполнились сверх меры, поднялись и первые мутные волны, захлестывая палатки, туша костры и опрокидывая котлы с солдатской кашей.

-Басилевс!!! Где басилевс!? — изредка пробивались сквозь разверзшийся на небесах хаос встревоженные крики.

Однако Константин проснулся даже раньше, чем разразилось ненастье: посреди ночи он, доселе мирно спавший в шатре, вдруг ощутил невыносимую тяжесть в груди. Сквозь сон он хотел было отбросить тяжелое одеяло из овчины, но тут же понял, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Одновременно в его ноздри ударил невыносимый смрад, чьи душные клубы почти осязаемо давили на спящего человека. Басилевс открыл глаза и с ужасом увидел восседавшую прямо на нем невыразимо мерзкую тварь. Огромная, размером с собаку, черная жаба, с тонкими рогами над полыхавшими алым светом глазами, гнусно ухмылялась похожим на человеческим ртом прямо в лицо императору. Константин хотел закричать, но лишь сиплый хрип вырвался из враз пересохшей глотки. Чудовище издевательски скорчило морду, как будто передразнивая Константина, из его глотки вырвалось утробное кваканье — и в тот же миг, словно в ответ, послышался первый раскат грома.

Несколько скутатов, что, преодолев свою робость перед басилевсом, все же ворвались в шатер Константина, замерли, пораженные, при виде владыки, что хрипя корчился меж одеял, оседланный мерзкой тварью. Черная жаба повернулась, сверкнув демоническими глазищами, послышался очередной раскат грома, а вслед за ним — стремительно нарастающий гул, подобный топоту конского табуна. Те же, кто был снаружи, предостерегающе закричали, глядя как дрогнула вершина холма, под которой стоял шатер, но гром и дождь заглушили их крики. В следующий миг огромные пласты земли тронулись с места и рухнули, погребая под собой басилевса и всех, кто был с ним, сметая раздавленные, изуродованные тела в разбушевавшийся Дунай.

Наследник Города царей

— Чего бы мне это не стоило, но сегодня, я, наконец, одолею тебя!

— Меньше разговоров, мой принц!

Лязг учебных мечей, тяжело дыхание и шарканье ног по камню оглашали илиак Большого дворца, где, возле большого фиала, выбрасывающего пенные струи, сошлись в бою двое молодых людей. За их сражением наблюдало с пару десятков придворных, стоявших у края двора — все в богатых нарядах из шелка и бархата, расшитых золотом и усыпанных драгоценными камнями. Среди этой роскоши нарядов «белой вороной» смотрелся широкоплечий мужчина, со светлыми волосами и густыми вислыми усами, одетый в черную рубаху с красной вышивкой и черные же штаны, заправленные в высокие сапоги. В темно-синих глазах читалась одобрительная насмешка, при виде одного из участников боя: совсем еще молодого парня с резкими, «орлиными» чертами лица и прямыми черными волосами. Он был одет в короткую темно-синюю тунику, красивые облегающие штаны с изысканным золотым узором и красные сапоги. В одной руке он держал меч-спату, со специально затупленным острием, а во второй — большой овальный щит. Голубые глаза горели яростным азартом — как одержимый юноша рубил и колол, постоянно атакуя своего противника — высокого молодого воина, с соломенного цвета волосами, одетого лишь в желтые шаровары, подпоясанные алым кушаком. Выше пояса он оставался совсем голым — под загорелой кожей перекатывались закаленные мышцы, пока воин умело и спокойно отражал нападки юнца, прикрываясь собственным щитом-скутатом, чуть ли не в два раза больше, чем у его противника. Босые ноги быстро и уверенно переступали по мраморной плитке, неизменно уводя старшего воина от сыплющихся на него ударов. Правая же рука, державшая меч, почти бездействовала — лишь несколько раз воитель пускал в ход клинок, предпочитая прикрываться щитом. Темно-синие глаза внимательно следили за каждым движением противника, отмечая каждую оплошку, каждый хриплый вздох, каждую струйку пота, стекавшую по лбу темноволосого юноши. Чуть заметная улыбка искривила губы старшего воина, когда он понял, что его противник начал выдыхаться.

— Хааа!!! — молодой человек едва успел отразить коварный удар, когда светловолосый воин вдруг перешел из обороны в наступление. Лязг стали стал вдвое громче и бой закипел с новой силой. Темноволосый юноша отбивался столь же хватко, как и наступал, но сказывались и недостаток опыта и подступающая усталость — попавшись на ложный выпад, молодой человек на миг раскрылся и тут же почувствовал холодную сталь на шее.

-Ты убит, мой принц, — его противник оскалил зубы и молодой человек, досадливо передернув плечами, бросил на землю щит и меч. Подошел к фонтану и окунув под него голову, юноша смыл с лица пот и пыль, после чего вдоволь напился воды.

-Все равно я тебя еще достану, проклятый варвар, — обернувшись, пригрозил он.

— Ты слишком много думаешь о победе, — раздался негромкий голос и темноволосый парень невольно вжал голову в плечи. Мужчина в черной рубахе, доселе внимательно наблюдавший за ходом боя, шагнул вперед и молодой человек, понурившись, поднял с пола щит и меч, протягивая их наставнику.

— Ты слишком много думаешь о победе, — повторил воин, — и не думаешь о защите. На этом Генрих и подловил тебя — и будет ловить и впредь, если ты не возьмешься за ум.

— Я исправлюсь, Асмунд, — виновато протянул юноша, — правда, я понял...

— Непохоже, — сухо сказал Асмунд, — или ты думаешь, что в настоящем бою у тебя тоже будет шанс переиграть все заново? Настоящий бой не прощает дураков...или драчливых юнцов, решивших, что знают все не хуже тех, у кого за плечами множество войн. Я учу тебя уже семь лет, Михаэль, но порой мне кажется, что ты еще начал только вчера.

Молодой человек вспыхнул до кончиков ушей от этих жестоких слов, но наставник не дал ему времени, чтобы терзаться уязвленной гордостью.

— Пятьдесят отжиманий, — бросил он, — и я жду тебя на ипподроме. На коне, в доспехах и с топором — может хоть он дастся тебе лучше чем меч.

С этими словам он покинул внутренний двор. За ним, вполголоса шушукаясь, потянулись и остальные придворные, избегая встречаться взглядами с растерянным цесаревичем. Лишь Генрих, подойдя к молодому человеку одобрительно похлопал его по плечу.

— Отличный бой, мой принц, — шепнул он, — в следующий раз может получится.

Цесаревич Михаил, сын и единственный наследник императора Константина, расплылся в улыбке от этой безыскусной похвалы и, выставив перед собой руки, бросился на пол, энергично, словно и не было только что столь утомительного боя, отжимаясь от мраморной плитки.

— Он слишком дерзок с ним.

Из окна Хрисотриклиния за боем наблюдал грузный смуглый мужчина, с густой бородой, вьющейся черными колечками. Он носил темно-зеленую тунику, а поверх нее — голубой сагион с золотым таблионом на правой стороне груди — знак придворного особо приближенного к императору. Редеющие черные волосы прикрывал белый тюрбан на восточный лад с крупным сапфиром прямо над переносицей. Рядом с мужчиной стояла высокая женщина в тунике-далматике из синей парчи, с подолом, расшитым золотом и драгоценными камнями. Голову прикрывал алый мафорий, украшенный золотыми звездами и золотой же каймой. Синие глаза с одобрением смотрели на Михаила, что, упершись взглядом в мраморные плиты, старательно отжимался от пола, под негромкий счет сидевшего рядом на корточках Генриха.

— Двадцать тррии! Двадцать четыррреее!

— Тебе что-то не нравится, грек? — не оборачиваясь, бросила женщина и дромологофет Григорий невольно поморщился, услышав насмешку в ее голосе. Августа Ирина, в девичестве Лиутперга, сестра короля лангобардов, никогда не упускала случая с варварской прямотой выразить свое пренебрежение ромейским церемониалом.

— Ваш сын и без того показывает немалые успехи, — осторожно сказал Григорий, — все стратиги, с коими мне довелось беседовать, говорят, что он не оплошает и в настоящем бою. А Асмунд...он же ведет себя с ним, как с одним из варваров своей этерии. Да и этот второй...сакс, — он тоже запанибрата с наследником трона.

— Асмунд самый опытный воин во всем столичном гарнизоне, — бросила Ирина, отворачиваясь от окна, — если он и бывает строг с Михаилом, то ради его же пользы. Когда мой сын воссядет на престол — он не посрамит славы отца. Да и в его дружбе с воинами этерии я не вижу ничего плохого — придет время и они сплотятся стеной вокруг него.

— Или поднимут на копья, — пробормотал под нос Григорий, слишком тихо, чтобы императрица, вновь обернувшаяся к окну, расслышала его. Впрочем, если Ирина и поняла слова придворного, то не подала виду — с интересом она досмотрела, как сын закончил отжиматься и, вскочив на ноги, отсалютовал матери мечом. Августа помахала сыну рукой, после чего Михаил, вместе с Генрихом, отправился к ипподрому.

— От басилевса нет вестей? — вновь обернувшись, спросила императрица.

— Как раз собирался доложить, — закивал дромологофет, — недавно мне доставили вести, что Богоравный вступил в земли сербов. Сегодня, наверное, он уже занял Сингидинум, а значит, не сегодня-завтра войдет в земли аваров.

— Хорошо, — кивнула Ирина, — я буду молиться, чтобы он вернулся с победой.

— Как и все мы, — елейным голосом произнес Григорий, но августа уже покинула балкон. Когда серебряная дверь захлопнулась за ней маска угодливой почтительности слетела с лица придворного, обнажив гримасу ненависти.

— Будет тебе победа, даже не сомневайся, грязная германка, — сказал он, — вот только одержит ее не твой муженек и не его сынок-варвар. Истинный басилевс, Багрянородный, уже в пути и скоро он избавит Град Константина от варварского ига.

Подобные слова вновь звучали и чуть позже — когда ночь сгустилась над Городом Царей и в роскошной вилле на берегу Босфора собралось несколько человек. Кроме самого хозяина виллы — евнуха Василия, атриклиния Большого дворца, — в небольшой комнате, за задернутыми плотными шторами, собрались Никифор — глава тагмы эскувитов; Нарсес — бывший стратег фемы Армениак и Никита Рангабе, командир эскадры Додеканесских островов. Из гражданских, помимо самого евнуха, здесь находился лишь дромологофет Григорий, душа и организатор заговора.

— Медлить больше нельзя, — вполголоса говорил он, пристальным взглядом обводя нависшие над столом бородатые лица, — волчонок Константина подрастает и скоро у него появятся клыки, которыми он может растерзать всех нас. Настала пора, наконец, выкорчевать варварское семя из нашей империи и истребить ересь марианства, этих новых идолопоклонников, оскверняющих святость нашей церкви.

— Я на днях получил весточку от родни из Армениака, — кивнул низкорослый чернявый Нарсес, — ходят слухи, что Исаак не сегодня-завтра получит аудиенцию у халифа — и тот, возможно, даст согласие на помощь войсками. Правда, взамен халиф потребует Кипр и Тарс и всю Киликию...

— Что стоит несколько городов и даже пара провинций перед торжеством истинной веры и возвращением истинного государя, — елейным голосом протянул женоподобный толстяк Василий, — отвоевать их всяко будет проще, чем низвергнуть это германское отродье.

— Я готов хоть сейчас собственноручно перерезать щенку горло, — презрительно бросил Никифор, худощавый мужчина, под синим сагумом которого угадывалась кольчуга, — и у меня не дрогнет рука задушить и саму августу. Но чего будет стоить их смерть, если Константин вернется с запада — и вернется с победой? Верные ему войска утопят город в крови, но подавят наше выступление...и смерть в бою будет для нас лучшим исходом, чем попасть живым в руки его палачам.

— Константин не вернется, — лицо Григория расплылось в улыбке, напоминавшей оскал гиены, — мы с Василием, — он кивнул на довольно захихикавшего евнуха, — позаботились о том, чтобы его смерть выглядела как настоящая кара небес. Уже завтра я жду добрых вестей с Балкан — и эти же вести станут для нас сигналом, что пора действовать.

Он поднял бокал из синего стекла, полный мускатным вином из Килики и остальные заговорщики в едином порыве присоединились к тосту дромологофета.

— За Исаака Багрянородного, истинного басилевса!

Сам же наследник, ничего не знавший о судьбе, что ему уготовляли заговорщики, также не терял времени даром. Уязвленный насмешливыми словами «дядьки Асмунда» он занимался весь день с копьем, топором и мечом, пешим и на коне, высказав столько усердия, что даже скупой на похвалу руг не удержался от одобрительной усмешки, когда Михаил, в отчаянном броске умудрился коснуться клинком щеки наставника. И хотя за эту дерзость он поплатился чувствительным тычком под ребра, что в реальном бою обернулись бы выпущенными кишками, все же Асмунд счел это явным успехом. В награду он даже позволил юноше принять участие в празднестве германской этерии в эту ночь. Все восточное христианство праздновало Собор всех святых, первое воскресенье после святой Троицы — и германцы отмечали его со всем пылом новообращенных — пусть это празднование подозрительно напоминало о традициях тех северных краев, из которых явились воины. Перед казармами горели костры, на которых жарились целые свиные и бычьи туши, рекой лился крепкий мед — его воины германской этерии готовили сами, по рецептам своей далекой родины. Михаил, доселе редко пробовавший хмельное, мог быстро опьянеть, но Асмунд следил, чтобы цесаревич не уронил своего достоинства перед простыми воинами — пил меньше, а ел побольше. Сам Асмунд, одевшийся по такому случаю в красную рубаху, с золотой вышивкой, синие шаровары и волчью шапку, сидел возле костра, терзая крепкими зубами полусырое бычье бедро. Много лет назад молодой руг покинул родные края во главе разбойной дружины, поступив на службу сначала франкам, а потом и лангобардам, где он со временем возглавил личную стражу Лиутперги, когда она отправлялась вместе с мужем в Константинополь. К тому времени руг уже принял святое крещение, хотя и понимал учение Христа очень по-своему. Сейчас на груди воина сиял золотой образ Георгия, поражающего змея — из всех святых Асмунд почитал его больше всех наравне с Михаилом-Архангелом и святым Сисинием.

— Вот антимарианиты говорят, что иконы и образа суть язычество, — говорил руг, — а я так скажу — чушь все это. Никто из христиан не поклоняется образам, — и, кстати, язычники на севере не тоже поклоняются идолам. Тот же Редвальд, самозваный император тюрингов и саксов, прекрасно понимает, что Водан или Ругевит не сидят в дереве, как и Господь с Богородицей и архангелы не сидят в иконе. Но через образа мы устанавливаем связь с Богом и святыми. А еще он помогает в бою — видишь царапину , сын конунга? Это фризский скрамасакс вскользь прошел. А если бы не образ — вспорол бы он мне в грудь и не разговаривали бы мы с тобой. Вот видишь, сколько пользы от образов!

Последние слова он произнес особенно громко, перекрывая царивший вокруг шум и грянувший со всех сторон хохот показал, что воины этерии оценили шутку своего предводителя. Смеялся и Михаил, вообще любивший слушать наставника.

— Ты рассказывал, что у вас есть свои победители драконов, — напомнил он, — Зигфрид и Беовульф и этот, как его, Тор.

— Да, — кивнул Асмунд, — и я, когда был даже младше чем ты, любил слушать рассказы о богах и героях, когда данские и свейские торговцы посещали наш остров. Но однажды даны пришли не с торговлей, но с войной — и на носах их кораблей скалились те самые драконы, которых, по их же словам, убивали их герои-змееборцы. Меня пленили и продали в рабство во Фризию — и я, лишь, убив своего хозяина, бежал на юг, где и стал тем, кого ты видишь сейчас. Лишь крестившись я понял, почему те, кто славит героев-драконоборцев, одновременно поднимает на щит злобных змеев. Никто из тех героев не побеждает змея до конца — даже убив его, он несет в себе языческую скверну, что в итоге убивает героя и даже бога. Так Тор-Громовержец, сразив Йормунганда, падает отравленный его же ядом. Так Зигфрид, омывшись кровью дракона, становится неуязвимым и возгордившись тем, также падет в своей гордыне. И даже здешний Геракл — разве не погибнет он в итоге от яда убитой им же Лернейской гидры? В то время как Михаил-Архангел, Георгий Победоносец, Феодор-Стратилат, не просто сражают змея, но и яд его не уязвляет их, как не уязвит он и Господа, когда в конце времен, он поразит своим мечом Левиафана, змея извивающегося. Так выпьем же за них — когда с нами святые драконоборцы все силы ада не в силах навредить Христову воинству. И твой отец, выступив против зла, непременно вернется домой с победой.

Он вскинул рог, окованный золотом, наполненный медом и залпом осушил его. Впрочем, следом поднимались все новые и новые рога — в честь святых и ангелов, которых сегодня чтили эти храбрые воины: Михаила-Архангела и Георгия Победоносца, Федора Стратилата и Феодора Тирона. Поднимались тосты и за императора и за его супругу и наследника — так что и сам цесаревич, не в силах оставить без ответа славящие его отовсюду речи, несмотря на все старания Асмунда, все же захмелел. Молодой человек громче всех подпевал пьяным песням германцев, сам выкрикивал все новые воинственные тосты и смеясь звучавшим со всех сторон грубым шуткам наемников. В конце концов, Асмунд велел Генриху отвести захмелевшего цесаревича во дворец. Там сакс препоручил Михаила дворцовой страже, что спешно доставила наследника в его опочивальню. Едва голова молодого человека коснулась подушки, так он тут же провалился в глубокий сон, прямо в одежде.

Проснулся он только к полудню, с раскалывающейся головой и мерзким ощущением во рту. Однако еще более тягостным было видеть мать, стоявшую у изголовья кровати, с застывшим, будто окаменевшим лицом. Едва глянув на Ирину, Михаил понял, что ее скорбь вызвана вовсе не его плачевным состоянием, что причина печали куда глубже.

— Вставай, сын мой, — сказала она, — горестные вести принес этот день. Твой отец, басилевс Константин, погиб на Дунае, у стен Сингидунума. Отныне ты — император.

Воля кагана

— Значит, ты ручаешься, что он мертв?

Сидя на троне, с подлокотниками в виде припавших грифонов, Эрнак сверху вниз смотрел на стоявшего перед ним мужчину. Высокий и крепкий, в расписанной золотом свите из темно-синей ткани и высокой меховой шапке, сейчас стоявший перед каганом славянин сам себе казался мелким и никчемным. Вокруг него чадили едкие курения из коры пихты и веток можжевельника и в их дурманящем дыму, владыка аваров, с его слепящим великолепием одежд и блеском драгоценных украшений, со скалящимися отовсюду мордами грифонов, казался особенно грозным. Это величие подтверждал и высившийся за его спиной сверкающий идол Сварги-хана, верховного бога аваров, для изваяния которого некий отчаянно храбрый воин, в старые времена, позволил залить себя живьем в золоте.

— Ты видел как он умер? — настойчиво повторил каган.

— Также ясно, как вижу сейчас тебя, — горячо произнес мужчина , - пусть сам Перун поразит меня громом, если я хоть раз видел такую бурю средь ясного неба, а Дунай разливался так быстро. Константин мертв и сейчас гниет на дне речном, также как и многие его воины. Из тех, кто остался в живых никто уже не помышляет идти на север, а многие сербы уже оставили Первослава и больше не признают его своим князем.

— Такова кара, — величаво кивнул Эрнак, — всем нечистивцам, что пришли в наши земли с Распятым Мертвецом, тем, кто хотел принудить нас отречься от богов предков. Теперь ты видишь, Просигой, что наши боги — не бессловесные древо и камень, как утверждают жрецы Распятого? Что они сурово карают предателей и святотатцев — как покарали они царя ромеев?

— Вижу, великий каган, — Просигой склонился в поклоне. Сидевшая рядом с каганом Неда, облаченная в куньи меха, презрительно усмехнулась и от этой усмешки жупана тимочан бросило в дрожь — оба берега Дуная уже полнились пугающими слухами о могущественной ведьме, что повелевает ветрами и волнами Дуная.

— Можешь идти, Просигой, — каган небрежно повел рукой, — ты принес сюда добрую весть и мы довольны. Когда я вновь перейду Дунай, я не забуду, кто из славян сохранил верность своему повелителю. Не Первослав, а ты станешь первым средь сербов.

— Великий каган так добр, — Просигой неловко поклонился и, бочком протиснувшись меж стоявших у входа гепидских стражей, покинул Большой хринг. Едва он скрылся из глаз, как Эрнак, доселе сидевший прямо как стрела, расслабленно развалился на троне, бросив довольный взгляд на супругу.

— Что же, я посрамлен, — сказал он, — признаться, я до последнего не верил, что ты сможешь превзойти Оуюн в колдовстве. Но Черная Жаба явно любит тебя больше чем ее — и благодаря ей, по крайней мере, пока, мы можем не бояться ромеев под стенами хринга.

— Все боги хранят тебя, муж мой, и я молюсь им непрестанно, — горделивый вид и надменный взгляд Неды плохо соответствовал ее смиренным словам, когда бывшая княжна в очередной раз подтвердила свою негласную роль соправителя каганата. Сам Эрнак, воинственный и храбрый Эрнак, побаивался ее — точнее тех темных сил, которым она так истово служила и которые так щедро вознаграждали ее за службу. Неда не собиралась делиться с супругом всеми своими секретами — как например, что столь впечатлившее всех колдовство оказалось возможным лишь потому, что седьмицу назад колдунье тайно доставили из Константинополя небольшой ларец из черного дерева, в котором хранились волосы, частицы крови и слюны басилевса. Константин умело берегся от яда, заставляя всех, кто подносил ему вино и пищу предварительно пробовать ее, но против искусства, способного причинить вред по одному лишь нечаянно оброненному волоску или закатившемуся под ковер обрезку ногтя он оказался бессилен.

— Что ты будешь делать дальше, великий каган, — спросила Неда, — пойдешь за Дунай, как обещал этому жупану? Или же, наконец, выполнишь обещание, данное Ярополку?

— Твой брат, да, — Эрнак невольно поморщился, будто вспомнив, — я как раз послал за ним. Боюсь, ему придется еще немного подождать — я не могу идти на Запад, не закончив дела на востоке. Но время Редвальда еще придет и твой брат вернет трон своего отца.

— Рад это слышать, — послышался голос от входа и в тронный зал шагнул молодой человек в расшитой золотом алой свите, штанах из выделанной оленьей кожи и высоких сапогах. Темно-зеленый плащ на его плечах украшало изображение оскалившего пасть черного медведя — священного зверя королевского дома Тюрингии. Медведь скалился и с золотой гривны на шее и на бронзовой пряжке широкого пояса. Небрежно поклонившись кагану и его супруге, юноша встал перед троном, с вызовом глянув на Эрнака. Тот же, снисходительноулыбнувшись, сделал знак стражникам выйти вон.

— Я тоже вас оставлю, — Неда гибко поднялась с трона, спускаясь по каменным ступеням — у меня еще остались дела в святилище. Когда закончишь здесь — зайди ко мне, братец.

Ярополк кивнул, невольно залившись краской, когда женские пальцы дразняще погладили его по щеке. Когда Неда покинула хринг, юноша перевел взгляд на Эрнака.

— Я слышал о том, что случилось под Белградом, — сказал он, — моя сестра принесла тебе победу, которая не стоила каганату ни одного воина.

— Так она говорит, — поморщился Эрнак, — и я позволяю всем думать, что это ее заслуга, хотя и не могу знать наверняка. Мы с тобой мужи крови и стали, благородных кровей — чего бы мы стоили, если бы полагались лишь на женские чары? Может быть, Жаба-Земледержица и впрямь сдвинула землю, как говорит Неда, а может просто дождь подмыл берег и вызвал оползень, как часто бывает на Дунае. За жертвы, что я принес Хар-Меклэ, можно было уничтожить все войско ромеев, а не только одного императора.

— Но ведь когда он мертв...

— Да, его армия не двинется дальше — но уйдет ли она из-под Белграда? Даже без сербов ромеи остаются еще грозной силой — и остаются ей стоя на Дунае. А на востоке никуда не делись болгары — и они продолжают наступать, хотя сейчас им и не видать легкой победы, на которую они надеялись вместе с Константином. Увы, мой дорогой родич, пока враг на востоке не разбит, я не могу думать о Тюрингии.

— Тогда позволь мне это сделать самому! — воскликнул Ярополк, — если ты не можешь отправить войск. Саксонский бастард завяз в войне со франками, у него мало войск на восточной границе. Я соберу всех, кто бежал в Аварию от произвола Редвальда, выступлю на запад и...

— И погибнешь в первом же бою, — покачал головой Эрнак, — без моих людей у тебя не наберется и тысячи воинов.

Ярополк промолчал, понимая, что крыть ему нечем: в Аварию, от Редвальда бежали в основном лучане, черные хорваты и иных соплеменники его родни по матери.Имелись среди беглецов и бавары и даже тюринги, но всех их набиралось от силы несколько сотен — явно недостаточно, чтобы брать с боем трон новоявленной империи.

— Ты брат моей жены, — продолжал каган, — я, конечно же, помогу тебе...когда придет время. Ты обязательно взойдешь на отцовский трон — если не будешь торопиться.

— Но когда?! — возопил Ярополк, — я уже устал ждать!

— Терпение — одна из важнейших добродетелей владык, — улыбнулся Эрнак, — мне тоже нелегко далась эта мудрость. Ты приблизишь свое торжество, если поможешь мне окончательно расправиться с болгарами -и тогда у меня высвободятся силы для похода на запад. Однажды я уже посадил на трон Тюрингии одного короля, пусть он и отплатил мне черной неблагодарностью.

— Я не Крут, — мотнул головой Ярополк, — я помню добро и всегда готов отплатить тебе за то, что ты приютил меня в своих владениях. Я хотел бы помочь тебе и с болгарами, хотя...ты ведь сам говоришь, что у меня мало людей.

— Для того, что я задумал, их хватит, — рассмеялся Эрнак, — для начала я начну с болгарами переговоры о мире — сейчас, когда Константин мертв, они охотно пойдут на это. Однако втайне я пошлю тебя за Карпаты, в днепровские степи. Туда не так давно перекочевали мадьяры — у них какие-то раздоры с хазарским каганом и они ищут нового покровителя. Я пообещаю им поддержку — если они примут мою сторону в войне с болгарами. Говорят, что мадьяры вступили в союз с какими-то славянами из днепровских лесов — что же, привлечем к войне и их. Когда я прерву переговоры и нападу на болгар на Дунае, мадьяры и славяне атакуют их владения в низовьях Днепра и Буга.

— А причем тут я? — недоуменно спросил Ярополк.

— Ты сын Германфреда, короля Тюрингии, брат нынешнего императора, — пояснил Эрнак, — вождям мадьяр польстит, что на переговоры с ними послали столь важную птицу. Особенно если ты отправишься в днепровские степи со своими людьми — ну и я тоже дам тебе кого-нибудь из тарханов с небольшой свитой. Так мы вернее заключим союз. А когда болгары будут разбиты, а я буду пить кумыс из черепа Омуртага — тогда мы и двинемся на Тюрингию всей своей мощью и вернем тебе Скитинг и всю державу Редвальда. Ну как, согласен?

Ярополк внимательно посмотрел в зеленые глаза и, решительно кивнув, крепко стиснул протянутую ему руку.

Уже вечерело, когда Ярополк, оседлав аланского жеребца, направился в Жабаль — в здешних болотах его сестра проводила даже больше времени чем возле мужа. Он ехал сначала долиной Тисы, потом двинулся вверх по Егричке. Когда шум лягушек вокруг стал совсем уж оглушительным, почва под копытами коня предательски захлюпала от влаги, а деревья все чаще сменял тростник, высотой в человеческий рост, Ярополк остановил коня. В тот же миг заросли раздвинулись, выпуская вперед Неду. Она была не одна — рядом с ней шел могучий мужик, в кожаных штанах и безрукавке волчьего меха, наброшенной прямо на голое тело. Угрюмое лицо обрамляла густая черная борода, голые плечи, руки и даже бритый череп покрывали замысловатые татуировки. На груди его красовался серебряный амулет с изображением жутковатого лика полузверя-получудовища. В руках незнакомец держал что-то длинное, замотанное в черную ткань.

— Я знаю, куда тебя посылает мой муж, — вместо приветствия сказала колдунья, — что же, не худший из его замыслов. Тебе это путешествие точно пойдет на пользу, да и мне не помешает побольше знаний о народах, что живут по ту сторону Карпат.

— Я уже дал согласие Эрнаку, — нетерпеливо сказал Ярополк, — так что если ты звала меня только за тем, чтобы...

— Не дерзи мне, брат, — глаза Неды опасно сверкнули и Ярополк замолчал, — я не стала бы вызывать тебя понапрасну. Мы хотим сделать тебе подарок — я и Чернояр.

Она кивнула своему спутнику и тот развернул ткань с предмета, что он держал в руках. Блеснула сталь и Ярополк невольно подался вперед, жадно рассматривая большой меч со странным лезвием с каким-то черноватым отливом. На его перекрестье красовался тот же жуткий лик, что и на амулете мужчины.

— Я сам ковал этот меч для твоего брата, — сказал мужчина глухим басом, похожим на рык медведя-шатуна, — этот клинок, закаленный в медвежьей крови и освященный именем Чернобога. Когда Редвальд сразил Крута на поле боя, то вернул его меч в святилище Чернобога. Месяц назад Владыка Тьмы явился ко мне во сне и велел найти своему клинку нового хозяина. Тогда я и решил отвезти его тебе.

— Почему мне? — недоуменно спросил Ярополк, — ведь у Крута остался сын.

— Он крещенный, — покачал головой Чернояр, — он недостоин. У Редвальда свой меч, закаленный в драконьей крови — пусть же у его соперника за трон будет не лучше.

Ярополк протянул руку и кузнец передал ему меч. Юноша, примериваясь, махнул мечом, — раз, другой — и, убедившись, что он отлично лежит в руке, довольно кивнул.

— Хорошо, — сказал он, — когда я взойду на трон в Скитинге, я вспомню о твоем подарке, Чернояр. Если же это все....

— Мы не задерживаем тебя, брат, — Неда улыбнулась выкрашенными в черное губами, — впереди у тебя долгий путь. Но перед ним — прими подарок и от меня.

Она пошарила в своем кошеле и, вынув оттуда нечто на серебряной цепочке, повесила ее на шею брату. Тот взглянул — на его шее повисло маленькое подобие амулета самой Неды — трехлапой лягушки из черного янтаря.

— Когда настанет время, — снова улыбнулась Неда, — оберег поможет тебе.

Ярополк еще раз посмотрел на янтарную фигурку: черная тварь, словно припала к его груди, выпучив на него слепые глаза. С трудом подавив гадливость, он все же заправил амулет за ворот свиты — в чужой земле и такая помощь не будет лишней. Ярополк кивнул сестре и, повесив подаренный меч на пояс, направил коня прочь из болота. Неда и Чернояр смотрели ему вслед — кузнец с прежним угрюмым выражением, Неда — с неизменной глумливой ухмылкой.

— Думаешь, этот меч и впрямь принесет ему удачу? — сказала она, — Круту не очень помог.

— Я знаю, что выполнил волю бога, — пожал плечами Чернояр, — возвысит или погубит твоего брата этот меч — знает только Он.

О войне и высокой словесности

— Во имя Аллаха Всемилостивого и Просветляющего, Господа Миров, как же прекрасен созданный Им мир.

С томным вздохом худощавый молодой человек откинулся на мягкие подушки, устлавшие широкий диван, стоявший посреди небольшой комнате, отделанной зеленым мрамором. Мечтательные черные глаза с ленивым восхищением созерцали открывавшееся через открытое окно буйство красок. Златовратный дворец окружали роскошные сады, что обилием ярких цветов, аппетитных плодов и сочной зелени, наверняка превосходили легендарные сады Семирамиды, что, в незапамятные времена, блистали где-то в этих краях. Всюду журчали фонтаны и, словно драгоценные камни в зеленой оправе, блестела гладь прудов, с плавающими в них золотыми рыбками. За окружавшей дворец крепостной стеной, виднелись крыши и минареты бесчисленных строений, а еще дальше синела гладь Тигра.

Молодой человек выглядел под стать всему этому великолепию: его шелковый халат так густо покрывали золото и драгоценные камни, что под ними не было видно ткани. Драгоценные камни украшали и широкий пояс, чьи черные и зеленые цвета демонстрировали родство молодого человека с домом Пророка. Изысканные самоцветы покрывали и зеленые сафьяновые туфли, с загнутыми носами, и белоснежный тюрбан, из которого выбивались непослушные пряди черных курчавых волос. Они, также как и слишком темная кожа и полные губы, выдавали в юноше примесь южной крови, доставшейся от наложницы-негритянки.

Молодой человек отхлебнул сладкого шербета из золотого кувшина, стоявшего на столике из черепахового дерева, и забросил в рот горсть сладких фиников. На миг он замер, подперев щеку рукой, потом схватил тонкий калам и, обмакнув его в серебряную чернильницу принялся выводить на листе китайской бумаги изящные знаки арабского письма. Закончив с этим, юноша выпрямился, держа перед собой лист на вытянутой руке, и гордо продекламировал:

— Кто рожден в красоте счастья лик созерцать,

Тому мир будет множеством граней мерцать —

Украшает шитьем для красавицы платье

И умеет изнанку душой понимать!

— Мудро сказано, мой господин, — раздался негромкий голос от дверей. Обернувшись, юноша увидел в дверях высокого мужчину средних лет, с окладистой черной бородой, обрамлявшей худое лицо. Вошедший носил темно-синий халат и чалму, украшенные золотом и драгоценными камнями, хоть и куда скромнее, чем у молодого человека.

— А, это ты, Джафар, — слегка смущенно сказал юноша, — да, вот пришло на ум только что.

— Как всегда прекрасно, — великий визирь Джафар аль-Бармаки слегка склонил голову, — я прошу простить, что отрываю повелителя правоверных от высокого искусства стихосложения, но эти двое...они ждут уже давно.

— Ах да, — юноша, словно спохватившись, ударил себя по лбу, — я и забыл, что назначил аудиенцию на сегодня. Ну, раз ждут, то пусть заходят..

Великий визирь еще раз поклонился и выскользнул за дверь, тогда как Ибрахим ибн аль-Хади, халиф и повелитель всех правоверных, откинулся обратно на подушки. Украдкой оглянувшись по сторонам, он сдвинул одну из панелей на подлокотнике дивана и достал из открывшейся ему потайной ниши изящный графин из темно-зеленого стекла, — и сделал большой глоток. Он едва успел поставить кувшин обратно, когда Джафар вернулся в сопровождении еще двух человек. Первый был, несомненно, чистокровным арабом — худой жилистый мужчина, лет сорока, в белом бедуинском бурнусе, перехваченным черным поясом и зеленой куфии, прикрывавшей голову. Второй же, куда моложе своего спутника, имел относительно светлую кожу, каштановые волосы и живые карие глаза, с любопытством озиравшие комнату отдыха халифа. Он носил узкую тунику из голубой ткани и с золотой каймой по подолу, а поверх нее — роскошный багряный плащ, также расшитый золотом. Пальцы его украшали золотые перстни, с рубином, гранатом и изумрудом.

— Досточтимый, Халид ибн-Язид аш-Шабани, — лицо Джафара подернулось мимолетной гримасой, когда он произносил имя одного из прославленных военачальников Халифата, — и Исаак Камсаракан...

— Исаак Багрянородный, — перебил визиря второй мужчина, — да простит меня халиф, но я ношу это звание по праву рождения в...

— Да знаю я , - махнул рукой Ибрахим, — ты родился когда твой отец правил Румом, сколько то там лет назад. Правда, если я не ошибаюсь, лет через пять твоего отца свергли...

— Все так, повелитель, — кивнул Джафар, — Григор Камсаракан был свергнут и казнен, когда император Кунстандин отвоевал свой трон.

— Узурпатору никогда бы не удалось это, если бы не помощь лангобардов, — горячо возразил молодой человек, — ради чего он расплатился с их королем, Гримоальдом, самим Римом и взял в жены его сестру. Никогда еще империя не ведала такого позора — варвар и потомок варваров, отдает другим варварам град Святого Петра, а сам...

— Избавь меня от ваших обид, — поморщился Ибрахим, — ты и сам собираешься вести в свою страну чужеземное войско, так что я не вижу между вами большой разницы . Скажи лучше, ради чего нам помогать тебе? Мой советник, Джафар, например, считает, что это излишняя трата наших сил.

— Кунстандин храбрый воин и талантливый военачальник, — сказал Джафар, — мы воевали с ним трижды — и каждый раз он отодвигал наши границы на восток. Шесть лет назад мы заключили мир с Румом — и я не вижу причин его нарушать. Особенно сейчас, когда от нас отпал весь Магриб, а нечестивец Яхья провозгласил себя халифом и воплощением Аллаха, — да покарает его Господь Миров за этот ширк, — и шлет в Багдад дерзкие письма, полные гордыни и богохульства. Если мы и сейчас потерпим неудачу — это лишь воодушевит Яхью, как и других мятежников от Инда до Нила.

— Поражение на пути джихада — это повод для того, чтобы смыть кровью унижение правоверных, — отчеканил Халид ибн-Язид, — а не затем, чтобы забиться в нору и плакаться Аллаху о несправедливости судьбы.

Он недобро покосился на Джафара и тот ответил столь же нелюбезным взглядом — между великим визирем и полководцем существовала давняя неприязнь, обусловленная их принадлежностью к разным враждующим группировкам: Халид ибн-Язид принадлежал к военной верхушке халифата, из числа арабской знати, тогда как Джафар возглавлял придворно-бюрократическую группировку чиновников, зачастую, как и сам визирь, персидского или иного, неарабского, происхождения.

— Приятно видеть такую крепость в вере, — насмешливо протянул халиф, — но разве поражение — не ответственность прежде всего военных. Разве не ты, Халид, участвовал в той самой войне с Румом, где мы потеряли Кипр и Тарс, — и не рядовым шахидом?

Джафар с удовольствием наблюдал как смущенно потупился Халид.

— Я и не снимаю с себя ответственности за тот позор, — нехотя протянул араб, — и готов смыть его кровью неверных — или же своей, если придется.

— Вы все так бредите кровью и смертью, — вздохнул Ибрахим, — тот же Яхья, что шлет мне эти безумные письма, поминает войну и казни через слово. Неужели нет иного способа славить Аллаха — через познание красоты созданного им мира, простые радости жизни, прекрасную поэзию...

Тоскливо уставившись в окно он негромко продекламировал:

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

То день, то ночь... А пешки? — мы с тобой.

Подвигают, притиснут — и побили.

И в темный ящик сунут на покой. *

— Мудро сказано, повелитель, — ввернул Джафар.

— Если бы вы все видели то, что вижу я каждую ночь, — на лице Ибрахима появилось мечтательное выражение, — эта древняя земля навевает чудные сны и в них ко мне являются могучие джинны и прекрасные пери, что вместе со мной славят Господа Миров прекрасными песнями и стихами. А когда я приоткрываю страницы «Аль-Азифа», то...

Он замолчал, словно поймав себя на том, что сказал лишнее. Халид недоуменно посмотрел на Джафара, а визирь, на миг забыв о своей неприязни к военачальнику, в ответ закатил глаза: он-то успел почуять не только винный запах от халифа, но и куда более слабый, но все же уловимый аромат макового настоя.

— Я простой воин и не вижу так далеко, — начал Халид, — но, если повелитель правоверных позволит своему слуге....

— Мой повелитель, — не выдержав, вмешался Исаак, — мои знания ничтожны в сравнению с вашими. Но, похоже, сейчас и я смогу сообщить вам что-то новое. Сегодня от моих друзей в Руме пришла благая весть, узурпатор Константин — мертв!

— И вправду радостная весть!- воскликнул Халид, — о повелитель, сам Аллах дает нам знак вести войска в бой!

— На трон взойдет его сын, — продолжал Исаак, — он всего лишь самонадеянный юнец, а его мать — лангобардская варварка, под которой давно шатается трон. Как только я вступлю в пределы империи, все восточные фемы примут нашу сторону. Кроме того, у меня есть сторонники в самой столице, которые нанесут удар в нужный момент.

Ибрахим кинул вопросительный взгляд на визиря.

— Если это правда, повелитель, то, — неохотно начал Джафар.

— То упускать такой возможности нельзя!- воскликнул Халид, — Исаак взойдет на трон, как наш друг и союзник. Он отдаст нам Киликию и Кипр, поможет в борьбе с Яхьей...

— Это правда? — халиф вопросительно посмотрел на Исаака и тот неохотно кивнул.

— Да. Я начну борьбу за возвращение земель в Италии, которые Константин отдал своему шурину — и для этого мне нужен прочный тыл на востоке. Ради доброго соседства не жалко отдать пару провинций. А еще я низвергну марианитов, этих новых идолопоклонников — и тем сближу христиан с учением Мухаммеда.

— Не думаю, что отмена почитания Марьям и икон сгладит все расхождения наших вер, — махнул рукой Ибрахим, — но если Кунастандин и вправду мертв — это и вправду добрый знак. Хорошо, Исаак, сегодня твой день. Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного, повелеваю тебе Халид ибн-Язид взять столько войска, сколько сочтешь нужным, и к вящей славе Аллаха и Пророка повести его на запад, чтобы помочь Исааку Багрянородному заполучить престол отца. Джафар, проследи за тем, чтобы наши войска ни в чем не нуждались в грядущей войне.

— Как прикажет мой Повелитель, — со вздохом произнес Джафар, украдкой метнув раздраженный взгляд на расплывшегося в торжествующей улыбке Халид ибн-Язида.

* Стихи Омара Хайяма

Царьградский узел

Стук лошадиных копыт разносился по мощенной дороге, по которой следовал царственный кортеж. Более полусотни бойцов «варварской этерии» сопровождали императорскую охоту. На этот раз рослые светловолосые славяне и германцы, вооружились длинными спатами и контарионами: эти длинные пики, столь необходимые для борьбы с вражеской конницей, оказались пригодны и для того, чтобы удерживать на расстоянии визжащего вепря, даже в предсмертной агонии пытавшегося дорваться до охотника. Сегодня было убито пять таких кабанов, что, вместе с иной добычей, лежали, сваленными на нескольких повозках, неспешно волочащихся позади процессии.

Молодой император ехал впереди — верхом на белом коне, стройный, подтянутый юноша, одетый в короткую тунику из темно-зеленой ткани, и такого же цвета штаны, заправленные в красные сапоги. О его высоком титуле, напоминал лишь багряный плащ, наброшенный на плечи. Несмотря на то, что Михаилу лишь предстояло еще пройти коронацию, приуроченную к Рождеству Иоанна Предтечи, все — включая и собственную мать, — относились к нему уже как к правящему владыке. Сегодня он чуть ли не впервые подтвердил, что достоин предков — отважных воителей и умелых охотников, самолично сразив пикой двух кабанов и одного оленя. Довольная улыбка, озарявшая лицо Михаила, говорила, что решение дядьки Асмунда, отправиться на охоту было правильным, позволив юноше хоть немного отвлечься от потери отца и предстоящего ему тяжкого бремени имперской власти. Рядом с Михаилом на палевой кобыле ехала императрица Ирина одетая в мужской костюм: вопреки византийским обычаям, не приветствовавших участие женщин в мужских забавах, бывшая принцесса лангобардов часто выезжала на охоту. Причем, она вовсе не оставалась лишь безучастным зрителем: сегодня она собственноручно убила пикой большого волка, выведенного на нее загонщиками. Сейчас она ехала с непокрытой головой, разбросав светлые волосы по плечам и ее лицо светилось таким же торжеством, что и у сына.

Хотя леса, в которых шла охота, давно остались позади, тем не менее, вдоль дороги еще тянулись как отдельные деревья, так и целые рощицы, сохранившиеся средь полей и виноградников. Возле одной из таких рощ их и поджидала западня: когда вдали уже мелькали стены Константинополя, с обеих сторон дороги вдруг затрещали ветки и на дорогу выхлестнулись вопящие всадники с копьями и мечами наголо. Несколько стрел свистнуло над головой императора — лишь Генрих, что есть силы пришпоривший коня, успел подставить щит, прикрывая Михаила.

— Сомкнуть ряды, — рычал сакс, — копья вперед! Защищать конунга!

— Убейте их всех! — прогремел в ответ зычный голос, — варварских псов, варварскую суку и ее щенка! Во имя истинного императора — смерть им всем!

Оглушительное ржание и воинственные крики стали ему ответом, когда вооруженные всадники с удвоенной силой обрушились на императорский кортеж. Ирина, бешеным взором поискала обладателя показавшегося ей знакомым голоса и лицо ее исказилось от ненависти, когда она увидела стоявшего на краю дороге всадника, в синем сагнуме, наброшенным поверх золоченного клибаниона. Именно он, громкими криками, подбадривал воинов, призывая их к новой атаке.

— Уходите в город! — Генрих потряс женщину за плечо, приводя в чувство, — скачите быстро, во весь опор! Доложите Асмунду об измене...

— Я не брошу тебя!- крикнул Михаил, — я сам убью этого предателя!!!

— Не говорите глупости, мой конунг, — Генрих на миг прервался, метнув пику прямо в грудь одному из прорвавшихся всадников — ваша жизнь сейчас важнее всего! Скачите в столицу за подмогой!

Вокруг уже кипел бой — наседавшие со всех сторон всадники, пытались прорвать строй бойцов, сплотившихся вокруг молодого императора и его матери. Хрип лошадей, проклятия и предсмертные крики заполнили рощу, пока эскувиторы вновь и вновь накатывались на «ледяную стену» копий, мечей и щитов, окруживших басилевса. С треском ломались пики, с лязгом скрещивались мечи и сраженные всадники, падали, истекая кровью, пока лишенные седоков кони, с тревожным ржанием метались вокруг, внося еще большую сумятицу во все происходящее. Михаил переглянулся с матерью и оба, не сговариваясь, пришпорили коней, устремившись в проход, расчищенный для них германской этерией.

— Эй, кто там есть!- крикнул Никифор, — эти двое не должны уйти! Триста золотых солидов тому, кто убьет варварское отродье!

Однако его вопль остался втуне — эскувиторы уже сошлись в жесточайшей схватке с наемниками, что, несмотря на почти шестикратное превосходство врага, стойко отбивали все атаки. Никифор, в ярости пришпорив коня, сам кинулся к матери и сыну, однако в тот же момент наперерез ему метнулся Генрих. Спата стратига лязгнула о германский скрамасакс с такой силой, что глава тагмы невольно стиснул зубы, подавляя крик от пронзившей его плечо острой боли.

— Не ты мне нужен, северный пес! — рыкнул Никифор, нанося ответный удар, — уйди с дороги и останешься жив!

— Смерти не ведает громкая слава, деяний достойных, — сквозь зубы бросил Генрих, — вечна бессмертна — воина слава!

Он произнес это на своем наречии, которого Никифор не знал и знать не хотел. Не ведал стратиг и о языческом боге, «Речи» которого вспомнил германский наемник, однако яростный блеск в глазах варвара, сказал ему все лучше слов. Стратиг, превозмогая боль, рванулся к саксу — и снова лязг мечей и громкие ругательства разнеслись над лесом. На помощь военачальнику кинулись сразу несколько всадников, но даже сейчас Генрих не повернул коня, принимая неравный бой. Одним ударом сакс снес голову самому отчаянному из нападавших, но в тот же миг остальные эскувиторы накинулись на германца со всех сторон и все вокруг смешалось в жестокой круговерти хлещущей крови и звенящей стали.

Михаил не мог прийти уже на помощь другу: когда они с матерью почти вырвались из окружения, перед ними вдруг вырос высоченный всадник. Смуглое лицо заросло черной бородищей, темные глаза бешено сверкали, когда он ударил мечом, целя в лицо молодому кесарю. Тот даже не успел ничего понять, когда тело закаленное множеством тренировок со старым Асмундом, отреагировало само. Взметнулась рука с мечом, отбивая вражеский клинок, и тут же, второй рукой, император что есть сил метнул пику. Острие пики пробило шею эскувитора и тот, всплеснув руками, свалился, хлеща кровью прямо под ноги отчаянно хрипящего, косящего кровавым глазом коня. Михаил, даже не успев толком осознать это первое в его жизни сражение и первую взятую с боем жизнь, поискал глазами матушку и, увидев ее рядом, что есть сил пришпорил своего скакуна. Вскоре Ирина и Михаил уже мчались во весь опор по мощеной камнем дороге, оставляя позади кровавое побоище. Несколько эскувиторов все же кинулось за ними в погоню, но очень скоро отстали, не в силах соревноваться в скорости с самыми быстрыми конями дворцовых конюшен.

Изумленные горожане, раскрыв рты, смотрели, как молодой император, вместе с его матерью, неслись по Месе Константинполя, топча прилавки уличных торговцев, выстроившихся вдоль главной столичной улицы, порой сшибая и самих людей, не успевших вовремя убраться с дороги. Взмыленных, тяжело дышавших коней, остановили только у стен Большого дворца, где навстречу матери и сыну тут же кинулись встревоженные стражники.

— Асмунда ко мне! Живо! — взгляд растрепанного, окровавленного императора был таков, что стражи, очертя голову ринулись выполнять его приказание. Вскоре Михаил, вместе со своим дядькой и всей этерией германцев, снова мчался по Месе, заставляя горожан испуганно жаться к стенам домов. Вместе с ними скакали и прочие всадники — старший командир тагм, Феодосий, не участвовавший в заговоре, сразу же включился в подавление мятежа. Однако они опоздали — к тому времени, как подмога подоспела к месту сражения, все германцы были мертвы. Бездыханным лежал и Генрих — его удалось опознать только по доспехам и одежде — в ярости эскувиторы выместили злость уже на мертвом, страшно изуродовав все тело. Однако отчаянный сакс дорого взял за свою жизнь — здесь же, у дороги, валялся и труп стратига Никифора — меч германца пронзил ему сердце. Оставшиеся в живых мятежники даже не забрали тело своего командира- прекрасно понимая, чем закончится для них провалившийся мятеж, они сразу же кинулись в бегство. Воинам этерии оставалось лишь забрать с собой тела павших товарищей, чтобы похоронить их по германским обычаям. Тела же мятежников остались валяться на дороге, на поживу воронам и канюкам.

Меж тем императрица Ирина, оставшись во дворце, принялась выкорчёвывать корни заговора. Узнав у слуг и евнухов , что чаще всего в последние дни, Никифора видели с атриклинием Большого дворца и бывшим стратегом Армениака, она приказала задержать обоих. Нарсеса поймали когда он пытался покинуть город и сразу же отправили в пыточные казематы, где уже корчился, визжа как зарезанная свинья, вздернутый на раскаленные крючья толстый евнух. Уже через несколько часов Ирина, а затем и вернувшийся в столицу Михаил, в точности знали всех участников и пособников заговора. Дромогологофет Григорий пытался принять яд, но придворные лекари, устроив ему промывание желудка, спасли жизнь придворному для предстоящей расправы.

— Господом Нашим клянусь, и всем святым, что только есть на земле что никогда не был антимарианитом!!! Да, я изменник, но вся моя измена лишь от жадности, жажды золота и жажды власти!!! И в мыслях я не смел осквернить святость Матери Господа нашего, никогда я не отвергал почитание святых образов! Взываю к вашему христианскому милосердию, пощадите, во имя Христа!!!

Мольбы и слезы Григория сменились пронзительным визгом, когда его — голого и окровавленного, — впихнули в небольшую дверцу в статуе медного быка, полого внутри. Жестокая казнь, издревле применявшаяся для язычников и еретиков, впервые применялась ко столь важной особе — и поглазеть на нее собралась огромная толпа. Под изваянием уже полыхал огромный костер и даже сами палачи поспешно захлопнули дверцу и отскочили, дуя на обожженные руки. Истошный вопль, вырвавшийся из пасти и ноздрей быка, преобразовался в звук, похожий на рев возмущенного зверя — и столичная чернь столпившаяся на площади, где проходила казнь, разразилась глумливыми криками, как и всегда когда она наблюдала свое излюбленное зрелище. Чуть ранее городской плебс точно также любовался еще одним зрелищем на ипподроме, где Нарсеса и Никиту Рангабе, с отрубленными руками и ногами везли на осле, а народ бросал в них нечистоты, после чего изменников посадили на кол. Евнуху Василию повезло больше всех — его сердце не выдержало усердия пыточных дел мастеров и он скончался прямо в казематах. За эту оплошность Ирина, за годы жизни в Константинополе немало усвоившая здешние нравы, приказала оскопить самих палачей.

— Во имя единого Бога Отца, Творца неба и земли, всего, что видимо и невидимо...

Бормоча церемониальные фразы, Антоний Хрисоверг, патриарх Константинопольский возложил золотую стемму, украшенную жемчугом и драгоценными камнями, на голову стоявшего на коленях Михаила, после чего укрыл его плечи пурпурной хламидой и повязал на шее юноши отделанный золотом лорум. Последним он вложил в руки юноши священный Жезл Моисея. В следующий миг шестеро дюжих наемников из германской этерии, во главе с Асмундом, ухватились за край большого золотого щита, на который, встав, наконец, на ноги, величаво ступил молодой императору.

— Хайре Кесар! — выкрикнул Асмунд и собравшиеся на Марсовом поле воины, — наемники из германской этерии, скутаты и катафрактарии из императорской тагмы, ответили громкими воплями и стуком мечей об щиты. Приветственными криками разразились и собравшиеся на коронацию разномастные придворные, когда Михаила подняли на щите над их головами, являя народу и миру нового басилевса.

Князья леса и владыки степи

Меж невысоких, поросших лесом холмов, по дну глубокого оврага двигался отряд. Любой, кто взглянул бы со стороны на это маленькое войско признал бы во всадниках выходцев из многих племен. Светлые, рыжие или русые волосы славян и германцев соседствовали с черными косами аваров, а голубые или серые глаза перемежались со скуластыми лицами и раскосыми черными глазами степняков. Иные всадники носили кольчуги, другие обходились кожаными доспехами или вовсе плотными куртками из стеганой ткани. Однако все они, — германцы, авары, славяне, — были опытными воинами, прошедшими не одну войну. Из оружия они имели копья, мечи, боевые топоры, кочевники к тому же держали за спинами луки, а у пояса — колчаны, полные стрел, и короткие шипастые булавы.

Ярополк, оседлав белого жеребца ехал во главе отряда: облаченный в панцирь и поножи, с наброшенным поверх плеч зеленым плащом с черным медведем. Пояс его оттягивал меч Чернобога, в отделанных золотом ножнах, светлые волосы прикрывал высокий шлем увенчанный фигуркой золотого медведя. Голубые глаза настороженно посматривали по сторонам — с тех пор, как отряд перевалили через Карпаты, служившие северо-восточной границей Аварского каганата, молодой человек, никогда не забиравшийся так далеко на восток, все время беспокоился. Старшие воины уверяли юношу, что мало кто осмелится напасть на отряд в четыреста всадников, и пока эти слова вроде подтверждались: жители сел и городищ, встреченные в верховьях Збруча, явно перепуганные подобным войском, не только не выказывали враждебности, но наперебой готовились предоставить все возможные услуги — вплоть до пригожих девок для вожаков. Не далее как пару дней назад Ярополк провел ночь в доме старейшины одного из городков, вместе с его двумя внучками — узнав, что во главе отряда едет брат императора Тюрингии, девки чуть не подрались за право согревать постель юноше. Однако тот все равно оставался настороже: жизнь изгнанника с ранних лет приучила его к подозрительности, а сейчас они ехали в краях, о которых в Аварии знали очень немногое.

Стук копыт рядом отвлек Ярополка от раздумий, когда перед ним остановился Кувер — тархан, посланный в поход самим каганом, троюродным братом которому и приводился аварин. Остроконечный пластинчатый шлем увенчивал пучок конских волос, крашенных в красный цвет, с нагрудных пластин панциря грозно раскрывал клюв золотой грифон, вытравленный на черном. Этот же зверь, — символ правящего рода каганата, — скалился и на пряжках широкого пояса и на отделанных золотом ножнах, в которых покоилась длинная сабля с позолоченной рукоятью.

— Мое почтение кагану тюрингов, — белые зубы блеснули в насмешливой улыбке под тонкими усами и Ярополк досадливо поморщился — Кувер никогда не упускал случая подчеркнуть, что не относится всерьез ни к королевским притязаниям Ярополка, ни к его назначению главой посольства. Юноша, скрепя сердце, был вынужден это терпеть — сотня аваров, что ехала с ним, подчинялась именно Куверу.

— Ты ехал вперед? — спросил Ярополк, — видели там что-то?

— Кое-что, — оставил ернический тон Кувер, — на выходе этот овраг преграждает засека. Совсем свежая, может, только этой ночью срубленная.

— Значит, кто-то уже ждет нас , - напряженно усмехнулся Ярополк, — видел кого?

— Нет, — мотнул головой Кувер, — но мы близко и не подъезжали — с десятком людей там много не сделаешь, а при хороших луках, там можно и вдвое больший отряд сдержать.

— Пойдем поглядим, — хмуро сказал Ярополк.

На этот раз Кувер не пытался подшутить над Ярополком — на выходе из оврага отряд и впрямь наткнулся на завал из больших деревьев. Как и сказал тархан, деревья были явно срублены недавно, однако, приглядевшись, Ярополк заметил под стволами и более старые, наполовину сгнившие бревна, сквозь которые прорастала молодая поросль. Судя по всему, не впервые было здешним жителям встречать незваных гостей с запада. За засекой маячили верхушки деревьев густого леса.

— Обходные пути есть? — негромко спросил Ярополк, когда его конь остановился, беспокойно переступая с ноги на ногу. Ответить Кувер не успел — из-за засеки грянул громкий смех, сразу в несколько голосов, а затем послышался и насмешливый голос.

— Обход-то есть, как ему не быть, — произнес кто-то невидимый, — прямо к навьям в гости, на блины к Морене. Ты княжич молодой, пригожий, она таких любит.

За спиной Ярополка послышались смешки, но когда он в гневе обернулся то увидел лишь каменные лица соратников. Разозлившись еще больше, юноша выкрикнул:

— Смотри сам не угоди туда, куда других посылаешь! Покажись сам, коль такой речистый, а то из-за стены грозить всякий храбрый.

— А я с тобой храбростью мериться и не собираюсь, — голос посуровел,- я тут не гонор тешу, а за край свой стою. Вас сюда никто не звал, обрынцы.

На засеки вдруг выросло множество фигур, — столь неожиданно, что иные из спутников Ярополка невольно отшатнулись, бормоча заговоры от нечистой силы. Уж больно напоминали угрюмые, крепко сложенные мужики лесных духов, которыми, по славянским побасенкам, кишели здешние леса. Сходство усиливали кептари из волчьих шкур, наброшенные поверх рубах, покрытых затейливой вышивкой — Ярополк отметил несколько разных узоров, — и гайтаны из звериных клыков и когтей.. Серые и карие глаза недобро, по-волчьи, косились из под кустистых бровей. Одни мужики держали наперевес рогатины, другие имели мечи, копья или просто дубины, третьи целились в отряд из луков. В чистом поле аварский отряд разметал бы это воинство даже не поморщившись, но в этой чащобе...

Сверху послышался шорох, посыпались комья земли и, подняв голову, Ярополк увидел по обе стороны оврага таких же вооруженных мужчин, с луками и копьями наготове. Несколько человек стояли возле огромных валунов и молодой человек про себя выругался в адрес Кувера, не удосужившегося провести разведку поверху.

— Ну что, увидел — легче стало?

Стоявшие на засеке расступились, выпуская вперед немолодого мужчину с темно-русыми волосами и густой бородой. Выглядел он куда богаче своих спутников: под покрытой затейливой вышивкой свитой из темно-красной ткани тускло блестел ромейский панцирь с драконом, голову же прикрывал остроконечный шлем. На правом запястье красовался золотой браслет, украшенный зелеными изумрудами. Изумруд же блестел и в золотой серьге на левом ухе мужчины, а на его груди виднелся серебряный амулет в виде женской головы, окруженной извивающимися змеями. С пояса свисал длинный меч и шипастая булава, покрытая причудливой резьбой.

— Я Немал, князь Деревской земли, волею Перуна, властитель Дрегвы, Полей и Северы, — с гордым видом представился мужчина, — и ты сейчас едешь моим землями, обрин.

Рядом с князем, один за другим стали появляться воины, одетые и вооруженные куда лучше остальных — видимо дружинники Немала.У Ярополка чесался язык ответить какой-нибудь дерзостью, но он сдержался, памятуя о лучниках наверху.

— Мы не ищем здесь ссоры, — сказал он, — и не собирались тревожить твои владения, князь Немал. Мы едем с посольством от Эрнака, великого кагана авар, в земли угров — и вряд ли их вожди обрадуются, если узнают, что ты преградил нам дорогу.

Немал снисходительно усмехнулся в густые вислые усы.

— С уграми я как-нибудь полажу, — сказал он, — и мне князь Альмош ничего не говорил про посланников обров. Впрочем, ты и не похож на них, не то что он, — князь небрежно кивнул в сторону насупившегося Кувера, — или ты из тех словен, что под обрами ходят?

— Каган Эрнак приютил меня, когда я бежал от бастарда, захватившего отцовский трон, — гордо сказал молодой человек, — но сам я — не аварин по рождению, как и мои люди. Я Ярополк, сын короля Тюрингии Германфреда, брат короля Крута, убитого узурпатором Редвальдом. Мой меч раньше принадлежал Круту и нынче я — законный наследник Тюрингии. Моя сестра — тоже дочь Германфреда, но сейчас она жена кагана и великая шаманка всей Аварии.

Словно в ответ на эти слова на засеке вдруг выросла еще одна фигура — и испуганные перешептывания позади Ярополка стали куда громче. Сам же юноша почти спокойно глянул на очередное лесное отродье — общение с сестрой ко многому приучило его. Рядом с Немалом стояла женщина: худая и длинноногая, с распущенными русыми волосами. Было ей, на первый взгляд, лет тридцать, но приглядевшись, Ярополк решил, что она куда старше. Зеленые глаза, глянувшие в упор на юношу, придавали незнакомке сходство с лесной рысью. Она носила одеяние из шкур разных животных, сплошь увешанное амулетами из кости, дерева и камня. На шее красовалось ожерелье, где серебряные лунницы соседились с черепами птиц и мелких зверьков. Тонкие запястья охватывали серебряные браслеты в виде кусающих себя за хвост странных зверьков, похожих, одновременно на ящериц и ласок. С кожаного пояса свисал стальной серп, а голову венчала рогатая кика, увешанная шнурами с черными бусами и белыми кусочками кости.

Искоса глянув на чужаков, женщина припала к уху князя, шепнув ему несколько слов и Немал, кивнув, вновь повернулся к Ярополку.

— Моя сестра Мустислава тоже ведунья, — уже иным тоном сказал он, — она сразу признает, говоришь ты правду. Покажи ей, что ты носишь на шее.

Ярополк пожал плечами и, засунув руку за пазуху достал сестрин амулет. Трехлапая лягушка стукнула о камень и женщина припав к уху брата, снова что-то зашептала.

— Моя сестра говорит, что тебе можно верить, — наконец Немал вновь повернулся к Ярополку, — будь моим гостем, княжич. Мы проводим вас к уграм.

Спустя несколько дней отряд Ярополка уже въезжал в обширное городище в верховьях Ингульца. Здесь разбил свою ставку Альмош — кенде четырех мадьярских родов. Его племя недавно появились в приднепровских степях: еще полвека назад мадьяры или угры, как их называли славяне, кочевали между Итилем и Доном, подчиняясь хазарам. Но каган хазар принял Белую Веру пророка Мани, занесенную согдийцами, бежавшими в каганат после неудачного восстания против арабов. «Посланники Света», как именовали себя учителя новой веры, оказались на редкость нетерпимы к старым богам всех бесчисленных племен, подвластных каганату. В разразившейся войне мадьяры держались старых богов, а их заклятые враги, печенеги, — приняли Белую Веру и, подзуживаемые хозяевами белокаменных крепостей, обрушились на венгерские становища. Один из мадьярских родов был истреблен под корень, два покорились, а остальные ушли за Дон и дальше на запад, — до самого Днепра-Славутича. Здесь они и столкнулись со славянами, погрязших в собственных усобицах, средь которых самой жестокой оказалась распря между полянами и древлянами. Тут и выдвинулся тогда еще молодой князь Немал: воспользовавшись несколькими стычками между полянами и мадьярами, он предложил союз кенде Ташконю. Вместе мадьярские конники и древлянские ратники обрушились на полян, предав огню городки по Днепру и угнав множество людей на невольничьи рынки в Крыму. Обескровленными же полянскими землями завладел Немал, князь доселе презираемых лесовиков-древлян. Союз с мадьярами продлился и при приемнике Ташконя Альмоше: Немал продавал степнякам весь полон, а также воск, мед и меха. Взамен, мядьярская конница неизменно поддерживала Немала во всех его войнах с соседями. Так, с одной стороны используя мадьяр, а с другой — выставляя себя перед славянами как единственный защитник, Немалвозглавил обширное княжение что, кроме древлян включало также полян, а также часть волынян, дреговичей и северян. На западе границы его владений доходили до Горыни, на юге заканчивались у Роси, а на севере — у Припяти. На востоке четких границ не было, однако время от времени Немал простирал свою власть вплоть до Сулы. Из простого данника мадьяр он вырос в почти равного союзника кочевых орд Альмоша, спаянного с ним военным союзом и торговыми делами.

Все это еще раньше рассказал Ярополку Немал, что бок о бок с молодым князем въезжал за земляной вал, окружавший большое городище, что мадьярам досталось от каких-то очень давних племен, обитавших здесь. Новым людям никто особо не удивился — внутри становища хватало славян бойко торговавших со уграми. Последние показались Ярополку похожими на авар, как одеждой, так и общим обликом — такие же смуглые, скуластые, с чуть раскосыми глазами и с тремя косами на бритых головах. Но кроме славян и мадьяр имелись тут уроженцы и вовсе незнакомого племени — тоже смуглые, но заметно светлее степняков, с совсем иными чертами лица. Они носили долгополые стеганые кафтаны и круглые шапки, отороченные лисьим или куньим мехом, а женщины — которых почему-то было куда больше, чем мужчин — длинные черные платья украшенные ручной вышивкой. Ярополк успел заметить, что возле лавок этих чужеземцев, толпилось особенно много народу, однако тут перед ним вырос большой шатер, и юноше стало не до незнакомого племени.

— Так каган аваров хочет стравить нас с булгарами?

Шатер венгерского кенде был огромен — настолько, что его дальние своды терялись во мраке. Освещали его лишь жировые светильники из спиленных на макушке конских и бычьих черепов. Рядом с дымоходом свисал еще один череп, — на этот раз человеческий, — расписанный красными, черными и зелеными узорами, украшенный связками ястребиных перьев и лоскутами высушенной кожи с волосами, как понял Ярополк, содранной с человеческих голов. В круге светильников, на выделанных звериных шкурах, сидели четверо мужчин: один молодой, с безбородым лицом, и трое постарше — смуглые скуластые степняки, с черными усами и бородами. Среди них особенно выделялся высокий плотный мужчина одетый в черную с красным кожаную одежду, расшитую золотыми бляшками. Три длинные косы падали со бритой головы на спину, почти достигая талии. В ухе мужчины блестела золотая серьга с яшмой и бирюзой, на позолоченном поясе красовалась серебряная бляха. На ней был изображен длиннобородый и длинноусый старик с распущенными волосами и скрестивший ноги, по степному обычаю. В левой руке старик держал что-то похожее на топор, а правую руку приподнимал, указывая вверх двумя пальцами.

Чуть ниже вождя мадьяр, испытующе глядя на вошедших, сидела женщина, лет тридцати, в черном платье незнакомого покроя. Ее голову прикрывала темно-серая шаль, из-под которой выбивались пряди черных волос, переплетенных с нитями унизанными белым и голубым жемчугом. Эти пряди обрамляли худое, слегка вытянутое бледное лицо с изящным, с небольшой горбинкой носом, полными губами и огромными черными глазами. Тонкую талию охватывал кожаный пояс, украшенный изображениями перекрещивающихся линий, образующих пяти-и шестиугольные узоры. Из украшений, если не считать жемчужных нитей, она имела лишь серебряные серьги, с подвесками в виде полумесяца, и небольшое золотое колечко в носу. Странно было видеть женщину на совете вождей, но, судя по всему, никто из угров не возражал против ее присутствия. Также как и против князя Немала, что, обменявшись положенными приветствиями, уселся между главным вождем, — Ярополк уже понял, что это тот самый Альмош, — и странной женщиной. После этого взоры всех шестерых устремились на стоявшего перед светильниками Ярополка, хотя говорил сейчас только старший из кенде.

— С чего бы нам брать сторону Эрнака в этой войне? — говорил Альмош, — от авар мы не видели ничего хорошего.

— Но ведь и плохого тоже? — ввернул Ярополк.

— Слишком мало для союза, — фыркнул кенде, — слишком далеко твой каган, чтобы нам была от него польза. Что он может дать Трем Народам?

— Трем? — Ярополк невольно скользнул взглядом по лицам мадьярских вождей, потом по Немалу и, наконец, остановился на лице сидевшей рядом с Альмошем женщины. Та слабо улыбнулась накрашенными черным губами, а сам мадьяр громко рассмеялся.

— Саломея не просто старшая жена, — сказал он, — она Саломея бат Шломо, дочь рабби Шломо бэн Когена, главы яудов. Вместе мы ушли от хазар, когда те начали притеснять всех, не принявших Белую Веру и вместе же мы заключили союз с древлянами. Благодари всех своих богов, княжич, что она уговорила меня принять твое посольство- хотя я все равно не вижу от него проку.

Ярополк вновь посмотрел на женщину и слегка склонил голову в знак признательности. С ее народом, до сегодняшнего дня, он не сталкивался, хотя немало слышал о нем, — и хорошего и дурного, — однако сейчас он как-то сразу понял, что именно еврейский голос в этом шатре может стать решающим в успехе или неудаче аварского посольства.

— Будет много славы, — сказал он, — всем, кто примет его сторону, каган обещает долю в аварской и ромейской добыче.

— Он защитит нас от хазар? — подала голос Саломея, в упор глянув на Ярополка.

— Он верен своему слову, — покривил душой Ярополк, — как только закончится война с болгарами, каган сразу же...

— Защита нам нужна сейчас, — отрезал Альмош, — когда печенеги вырезали наши кочевья, а сами хазары громили города, где жил народ Саломеи — болгары дали нам эту защиту. Явись вы сюда со своим союзом еще лет десять назад — и я послал бы ваши головы болгарскому хану. Но сейчас болгары готовятся оставить Дон и Самакуш, сдать хазарам без боя все земли на левом берегу Днепра. В этом есть и ваша вина — Омуртаг не хочет воевать с аварами и хазарами одновременно, выбрав тех врагов и те земли, что для него важнее. И хазары знают об этом — на нас уже нападал темник Акуас, сына джавли-бека Мар Ормаза. Акуаса мы разбили — и я, по просьбе князя Немала отдал темника его сестре, но не сегодня-завтра хазары перейдут Дон всей своей силой и нам придется воевать снова, но уже без болгар. Мне сказали — у тебя немалый отряд и в нем опытные воины?

— Так и есть, — кивнул Ярополк, — у меня четыреста человек и все прошли не одну войну.

— Небольшое подспорье против кагана, — покривил губы Альмош, — но для нас сейчас каждый воин не лишний. Вот мое слово, сын короля — если твои люди примут нашу сторону против хазар — то и мы примем сторону кагана аваров в его войне с болгарами.

— Если только победим, — добавила Саломея, а Немал криво усмехнулся. Ярополк еще раз обвел взглядом лица шестерых вождей, подумал о том, что скажет Кувер и прочие соратники и, решившись, коротко кивнул.

— Значит, так тому и быть, — кивнул Альмош, — тогда жду тебя на пиру, что я дам в честь моего брата Эрнака, кагана авар и верного друга Трех Народов.

У великой горы

— Христос, Повелитель Сражений, во имя Твое да будут посрамлены нечестивые!

На скалистой равнине, покрытой причудливыми каменными столбами, выстроилось византийское войско. Позади него вздымались стены Кесарии, а за ней, словно исполин, увенчанный белой шапкой, до небес возносилась снежная вершина Аргея — потухшего вулкана, священной горы древней Каппадокии. Двадцать тысяч воинов вывел под ее склоны молодой басилевс — столичные тагмы и оставшиеся верными Константинополю фемные войска. Михаил не успел отозвать войска, собранные еще его отцом, с Балкан — да и опасно было оставлять европейские фемы совсем без защиты. С востока же, словно песчаная буря, шло войско Исаака и его союзников-сарацин. Иные стратиги восточных фем уже признали самозваного императора, перейдя на его сторону, так что теперь воинство Исаака превосходило армию Михаила по-меньшей мере вдвое. Молодому императору оставалось надеяться лишь на занятую им удобную позицию, стойкость собственных воинов — и на то, что Бог не оставит без защиты Христово воинство. Именно за этим перед застывшими в плотной фаланге скутатами, выставившими длинные копья-контарионы и прикрывшимися большими щитами-скутонами, стояли монахи из пещерных монастырей Каппадокии, с крестами и иконами в руках. Лики святых красовались и на войсковых штандартах, между черными римскими орлами, и на иконах, выставленных на стенах города, жители которого с тревогой и надеждой наблюдались за ромейской армией. Сам епископ Кесарии, Анастасий, в украшенном золотом облачении, стоял под стягом с ликом Христа, держа в руках золотой ковчег, отделанный драгоценными камнями. В том ковчеге хранилась привезенная из Константинополя святыня — частицы Пояса Богородицы, той самой, почитание которой отвергали еретики-антимарианиты, поддержавшие Исаака. Это придавало сегодняшнему противостоянию особую ожесточенность — как и вздымавшаяся за стенами Кесарии гора, на которую в День Святой Богородицы, многие горожане совершали долгий и опасный подъем, чтобы почтить дарами Мать Спасителя, также как за сотни лет до них, их предки приносили здесь кровавые жертвы Матери Богов.

— Всем нам как христианам ненавистна сама мысль о пролитии крови, — вещал Анастасий и голос его разносился далеко над равниной, слышимый и за стенами города, — но Спаситель завещал нам прощать врагов своих, но не врагов веры. Сегодняшнее сражение есть брань духовная за спасение душ всех, кто может попасть под власть нечестивых и еретиков, оскорбляющих Непорочную Мать Господа нашего. Все кто падет сегодня на поле боя попадет прямо в рай, а наши враги отправятся в Ад на вечные муки. С нами Бог!

— С нами Бог! Господи помилуй! — раздались крики со всех сторон, сопровождаясь ревом труб и грохотом барабанов. В тот же миг послышались ответные воинственные кличи и рев рогов, после чего доселе безлюдная равнина вдруг покрылась, как ковром, людскими полчищами. Словно все каменные столбы и стоявшие тут и там курганы разом извергли бесчисленные, как библейская саранча, орды всадников под черными и зелеными стягами, расписанных затейливой вязью. «Утро псового лая» — передняя линия арабского построения, чудовище с многотысячной глоткой, выкрикивавшей «Аллах Акбар» и «Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим», неслось на ромейское войско. Не дойдя всего несколько десятков шагов, арабская легкая конница развернулась — и ясное доселе небо почернело от стрел и дротиков, обрушившихся на скутатов. Одновременно навстречу арабам взметнулась вторая туча стрел — стоявшие позади тяжелой пехоты лучники-токсоты и метатели дротиков — псиллы, давали в ответ залп за залпом. Воздух наполнился предсмертными воплями и диким ржанием лошадей, что падали, смертельно раненные, в предсмертной агонии сбрасывая своих всадников и топча их копытами. Но и арабы брали за своих немалую цену — несмотря на защиту щитов множество ромейских воинов пали, пронзенные стрелами и дротиками, орошая кровью землю Кападокии. На их место вставали новые скутаты, все теснее смыкая ряды и поднимая щиты, в то время как за их спинами лучники, вновь и вновь посылали смертоносный дождь на сарацинское войско.

Внезапно легкая конница отхлынула в разные стороны, уступая место пехоте — размахивая мечами и подбадривая себя воинственными криками, арабы в остроконечных щлемах и белоснежных бурнусах, скрывавших кольчугу, устремились прямо на ромейские копья. Ромейский строй дрогнул, но не сломался — с треском ломались копья о щиты и громче всех колоколов слышался лязг скрещиваемых мечей.

— С нами Бог! — гремело над полем битвы и эхом ему откликался многоголосый крик — «Ашхаду алля иляха Мухаммадан расулюллах». Впрочем, во вражеском войске были и те кто славил Христа — не только магометане вышли сегодня против кесаря Михаила. Жители восточных фем — Армениака и прочих, — с не меньшим ожесточением сражались под стягами с монограммой Спасителя. Это единственное, что отличало их от союзников-сарацин — армянское население приграничных районов, переходящих из рук в руки между Империей и Халифатом, пусть и частично, но все же пропитывалось религиозными воззрениями арабов. Фанатики-антимарианиты, не признававшие креста, мощей и икон, отвергавшие святость Девы Марии, — за что и получили свое прозвание, — они, хоть и не стали мусульманами, но, безусловно считая себя христианами, уже немало отдалились от учения господствующих церквей. Призывая на помощь Христа, они рубились с не меньшим ожесточением, чем сарацины, причем многие имели вооружение и доспех скутатов, что вносило дополнительную путаницу меж сражавшихся. Немало воинов басилевса полегло, не отличив вовремя своих от чужих, также как и многие антимарианиты пали от рук сарацин, в пылу боя, не разделявших христиан.

На небольшом кургане, стоявшем чуть в стороне от поля боя, за сражением следили вожди союзных армий — арабский полководец Халид ибн-Язид аш-Шабани, в белоснежном бурнусе, скрывавшем персидскую кольчугу. Рядом с ним стоял Исаак Камсаракан, именующий себя Багрянородным, в знак чего он носил пурпурный плащ, поверх золоченного клибаниона.

— Я не вижу Михаила, — сказал Исаак, прикрывая глаза от солнца и напряженно вглядываясь в бурлившее перед ним людское море, — его штандарты стоят тут и там, но где же он сам? Неужели струсил выйти на поле боя?

— Мальчишка, — пренебрежительно усмехнулся Халид, — это ведь первая битва в его жизни. Может и оказалась у парня кишка тонка выйти на бой — не удивлюсь, если он прячется сейчас за стенами города.

— Узурпатор Константин себя так не вел, — покачал головой Исаак, — хотя...сын не всегда похож на отца. Может и вправду струсил, а может бьется среди своих, как простой воин.

— Тогда он не трус, а дурак, — хохотнул Халид, — хотя — кто из нас не творил глупостей в молодости. Сейчас же для нас главное — так и не дать ему повзрослеть.

— Согласен, — кивнул Исаак, — этот бой как-то слишком затянулся. Пора бы уже и начинать общее наступление.

— Согласен, — Халид кивнул одному из стоявших рядом воинов и тот, поднеся к губам окованный серебром рог, украшенный арабскими письменами, протрубил сигнал к атаке. Вой рогов подхватили справа и слева, тогда как Исаак, пришпорив коня, устремился к подножию кургана, где стоял его собственный отряд катафрактариев. В следующий миг, громыхающая железом тяжелая конница, устремилась в гущу сражения. Арабская пехота расступилась и в образовавшийся проход, давя тех, кто оказался недостаточно расторопным, устремились тяжелые всадники. Бронированный клин ворвался в построение скутатов, сходу проломив стену щитов и проникая все глубже, пока всадники кололи и рубили ромейскую пехоту. Казалось, ничто не способно остановить этого натиска, который, к тому же сопровождался новым наступлением арабской пехоты — но уже слышался топот копыт и с правого фланга уже мчался другой конный клин — это катафрактарии армии Михаила торопились вступить в бой с еретиками.

Халид, встав во главе собственной конницы, вскинул над головой меч с золоченой рукоятью и молитвами к Аллаху, отчеканенными на дамасской стали лезвия.

— Во имя Господа Миров, Всемогущего, Всемилостивого, — воскликнул он, — и да будет день этот вписан в череду славных побед на небесных скрижалях Аллаха. Вот перед нами гора, где сокрылся от мира Мухаммед ибн ал-Ханафия сын Али ибн Абу Талиба, внук самого Пророка. Освободим же священную гору от неверных, что оскверняют ее склоны своим ширком и тогда Скрытый Имам вернется к правоверным и священный Коран станет единственным законом этого мира. Аллаху Акбар!

— Иншалла!!! Аллаху Акбар!!! — послышались ликующие крики и лавина арабских полчищ устремилась на ромеев. Сам Халид возглавил этот натиск и его присутствие, наряду с уверенностью в своем посмертном попадании в рай, поднимало боевой дух арабов на высочайший уровень. С криками, визгом, призывами к Аллаху, арабская тяжелая конница обрушилось на ромеев, разом смяв и опрокинув правый фланг катафрактариев, что сошлись в жестокой схватке с воинством Исаака. Левый же фланг, еще не вступавший в битву, после первых же боев и вовсе обратился в бегство — и арабы, не в силах удержаться, кинулись в погоню за удиравшими ромеями.

— Аллах с нами, правоверные!- воскликнул Халид, — уже скоро мы войдем в великий Рум.

Охваченные священным экстазом он бросил взгляд на вершину горы — и замер пораженный. Возле покрытого вечными снегами пика клубились облака — и они складывались в подобие исполинской фигуры, смутно напоминающей женщину в длинных ниспадающих одеяниях и державшую кого-то на руках. Отдаленным раскатом прогремел гром и яркая молния блеснула, озарив и гору и поле сражения.

— Матерь Божия с нами, братья! — чудом уцелевший епископ, стоявший позади воинов, вскинул над головой икону, — чудо, воистину чудо!!!

Сразу несколько стрел пронзили его тело и священник рухнул, не выпуская из руки иконы. Однако ромеи, воодушевленные столь явным божественным вмешательством, отчаянно контратаковали и эта атака стала тем яростней, когда разнесся очередной рев рогов и из-за одного из каменных столпов вдруг вынесся еще один отряд всадников, стремительно приближавшийся к сражавшимся ромеям и агарянам. Рядом с греческими катафрактариями неслись и иные воины — светлобородые великаны в чешуйчатых доспехах, вооруженные мечами и огромными секирами. Над ними реяли знамена, доселе невиданные в ромейском войске: светловолосый и голубоглазый Георгий Победоносец, рубящий топором дракона; Михаил Архангел, сражающий огненным мечом смуглых и носатых чертей; Илия Пророк, мечущий молнии с неба и едущий на колеснице, запряженной козлами. Впереди же войска, оскалив зубы в кровожадной ухмылке, на белом коне мчался молодой воин. Голубые глаза его полыхали, словно два костра синего пламени, а над головой его реял штандарт с золотой хризмой над раскинувшим крылья орлом. Такой же орел был вытравлен и на золоченной пластине панциря юноши.

Засадный отряд, во главе с императором Михаилом и командиром варварской этерии Асмундом, сходу врезался в арабских конников, что в азарте погони уже оторвались от своих. В этот миг и левый фланг, кинувшийся в притворное отступление, развернулся и устремился в атаку на арабов разворачивавшихся навстречу новому противнику . Двойной удар оказался столь силен, что сходу смял агарян, столкнувшихся с новым, доселе неведомым врагом. Огромные секиры и острые мечи германцев разрубали арабов от плеча до поясницы, сносили им головы и выпускали внутренности. Словно боевой дромон, проходящий сквозь волны, этерия рассекла левый фланг арабского войска и сходу вступила в сражение с основными силами сарацин. Арабы, и без того дезориентированные неведомым знамением, не смогли оказать достойного сопротивления — особенно когда Асмунд, раздавая удары направо и налево, прорубился сквозь строй телохранителей Халида ибн-Язида и сошелся лицом к лицу с арабским полководцем. Перерубив направленное ему в грудь копье, Асмунд ударом меча выбил клинок из рук Халида и тут же его секира снесла арабу голову. Успев подхватить ее за острие высокого шлема, Асмунд с торжествующим криком поднял свой трофей над головой, одновременно срубая мечом древко зеленого стяга — вместе с головой знаменосца. Горестный вопль пронесся над сарацинским войском, которое уже никто не мог удержать от бегства. По пятам за удирающими арабами неслись свирепые варвары — германцы в которых воинственный дух предков наложился на христианский фанатизм. Одержимые кровавым бешенством берсерков они рубили, резали, кололи нещадно истребляя врагов. Они тоже видели знамение над заснеженной вершиной — и осознание божественной помощи удесятеряло их желание истребить всех «нечестивцев».

Иссак Багрянородный не мог отступать — его отряд так глубоко вонзился во вражеское войско, что, когда его союзники побежали, он оказался в полном окружении. Но он и не собирался спасаться бегством — осознав крах своих надежд он рубился, словно безумный, едва различая своих и чужих, одержимый одной мыслью — найти ненавистного соперника. Прорвавшись сквозь вражеских катафрактариев он, неожиданно сам для себя, оказался рядом со всадником, носившим, как и он багряный плащ. Безумная улыбка, словно волчий оскал, исказила лицо Исаака, когда он понял, что и Михаил узнал его.

— Вот мы и встретились, щенок германской суки! — сплюнул он, — пусть я и не буду императором, но и тебе больше не сидеть на престоле царей!

Михаил не тратил времени на проклятия — с быстротой молнии он ударил мечом, однако Исаак проворно прикрылся щитом и ударил в ответ. Острие клинка прошлось вскользь по золоченному клибаниону, но пробить кольчугу вовремя отшатнувшегося императора все же не сумело. Не давая врагу опомниться, Исаак осыпал Михаила ударами, которые басилевс едва успевал отбивать — бешенство, осознание полного краха многократно умножило силы незадачливого претендента. Он колол и рубил, все время наступая — в то время как Михаил только оборонялся, вновь и вновь подставляя щит. Разошедшийся Исаак, уже не думая о защите, продолжал наседать на молодого императора — будучи опытнее и старше Михаила, он ни разу не упустил инициативы. Вот, привстав в седле, он нанес такой удар, что расколол щит противника, вторым же ударом он выбил меч из руки Михаила. Расхохотавшись как безумный, Исаак занес меч для решающего удара, но тут же пошатнулся, откинувшись назад и выронив клинок Карие глаза взметнулись вверх, словно пытаясь рассмотреть вонзившееся ему в переносицу лезвие небольшого метательного топорика, от лица, заросшего густой бородой, отхлынула кровь и Исаак Багрянородный тяжело повалился с коня. Михаил, морщась от боли в правой руке, покачнулся, сам едва удержавшись в седле — этот отчаянный бой вырвал из него все силы. Он поднял глаза — видение над заснеженной горой уже исчезло, но над Кесарией мчались темные тучи, рассекаемые вспышками молний. Прогремел гром и проливной дождь обрушился на равнину, смывая залившую ее кровь и тут же окрашиваясь новой, когда устремившиеся в погоню ромеи, ожесточенно истребляли разбегавшиеся во все стороны остатки арабского войска.

Черного леса Луна

К северу от городища, что избрали ставкой вожди мадьяров, простерлось небольшое озеро с заболоченными берегами. По берегам его окружал небольшой лес — первый предвестник тех дремучих дебрей, что пядь за пядью отвоевывали юг у великой Степи. Могучие дубы и плакучие ивы, склонявшие ветви над темно-зеленой водой, столь тесно смыкали кроны, что в лесу даже в самые солнечные дни царил таинственный полумрак.

На низком берегу, поросшим папоротниками, лишайниками, хвощами, орхидеями и росянками, сейчас торчало несколько вбитых в землю осиновых кольев. Бородатые древляне в плащах из медвежьих и волчьих шкур сноровисто привязывали к ним пленника — совершенно голого парня, со смуглой кожей и раскосыми глазами. Выпуклую грудь и широкие плечи покрывали затейливые татуировки, выдававшие благородное происхождение юноши: терзали друг друга волки и орлы, сливались воедино причудливые узоры. На коже не имелось ни единого волоска — все тело юноши было выбрито с головы до пят. Негодующее мычание рвалось изо рта, заткнутого палкой, с привязанными к ней ремешками, стянутыми на затылке молодого человека.

Чуть в стороне от пленника горел костер, возле которого сидела, задумчиво уставившись на водную гладь, древлянская ведунья. Мустислава не пошла в мадьярское становище за братом — волхвине, служительнице Богов Леса, всегда было не по себе среди степи. Всякий раз, когда Немал приезжал к Альмошу, лесная ворожея поселялась в своей норе, создав на берегу озера небольшое капище. За ее спиной чернела наскоро сделанная землянка, рядом с которой стоял идол — высокая женщина с длинными, в беспорядке разбросанными, волосами и красивым, но хищным лицом. Прядь взлохмаченных волос прикрывала один глаз изваяния, зато второй, выточенный из янтаря, словно сам собой мерцал во тьме. На груди богини висела серебряная лунница, а вокруг шеи свивала кольца живая гадюка. Голову же охватывал убор из вороньих перьев. Несколько кривых сучьев, тут и там торчащие из идола, украшали человеческие и звериные черепа, другие же сучья пока оставались пустыми.

Мужчины закончили привязывать пленника и, повинуясь кивку головы в рогатой кике, словно тени растворились средь деревьев. Ведунья встала и, поигрывая троерогим посохом, с обожженными и заостренными концами, начала неспешно подходить к дико уставившемуся на нее молодому человеку. Вот женщина встала над ним и вдруг замерла, напряженно вслушиваясь в шорохи за спиной. Зеленые глаза зловеще замерцали в сгущавшихся сумерках, как у лесного зверя.

— Я думала, что наши дела окончены, — негромко сказала Мустислава, — я встретила человека, отмеченного знаком — и помогла ему добраться до твоего мужа. Но то, что я исполнила твою просьбу не значит, что я рада видеть тебя в святилище Хозяйки Леса.

За ее спиной раздвинулись ветви деревьев — и на берег озера вышла Саломея бат Шломо. Губы ее искривились в понимающей усмешке при виде пленника.

— Я так и поняла, что хазарин тебе понадобился именно для этого. Что же, редко когда твоя богиня получает сына самого джавли-бека.

— Что тебе за дело до меня и моих богов? — огрызнулась ведунья, — или думаешь, я не знаю, что твой народ признает только одного-единственного бога.

— Мой народ много старше чем ты думаешь, — усмехнулась Саломея, — и за годы Галута с ним случалось всякое. Мы слишком долго жили средь го...разных народов, чтобы ничего не перенять у них. Даже в моих жилах, как и в жилах многих здесь течет самая разная кровь — от тавров до гуннов. В Самкерце, когда он еще звался совсем иначе, мои предки молились вместе с эллинами Богу Высочайшему, в котором греки видели Зевса, а мы — Яхве, также как многие из нас, во Фригии, почитали Сабазия-Саваофа.

— Я не знаю о чем ты говоришь, — настороженно ответила волхвиня.

— Об этом мало кто знает и из моих соплеменников, — пожала плечами Саломея, — но я — дочь рабби, мудрейшего из знатоков Закона...

— Закона что считает, что нет иных Богов, кроме вашего....

— Так считал мой отец, — кивнула Саломея, — и иные рабби, что жили в землях Хазарии. Но сейчас все они мертвы, как и мой отец. Знание им Торы и Талмуда не помогло его дочери, когда ее и других иудеек, сам бек велел сделать «общими женами» всех кто принял Белую Веру. Поистине чудом — божьим или чьим-то иным,- стал тот мадьярский набег на Саркел и иные крепости по берегам Бузана. Хазары предали мадьяр на растерзание печенегам — и оставшиеся без жен мадьяры взяли в супруги дочерей Израиля. Я, как дочь рабби, считалась самой родовитой из пленниц — поэтому и стала женой Альмоша. И я же, что тайком от отца, читала его свитки, стала во главе нашей общины, — пусть ни один обычай и не видит женщину как знатока Закона. Но меня признали — не только женщины, но и те мужчины, что избежали Избиения и, со временем, перебрались сюда.

— Зачем ты мне рассказываешь мне то, что я знаю и без тебя, — хмуро посмотрела на нее Мустислава, — думаешь, мне есть дело до того по каким законам живет твой народ?

— Коль уж нам предстоит вместе отбиваться от общего врага, — пожала плечами Саломея, — может и наши веры возможно объединить, как и наши народы. Да, меня прокляли бы все пророки и рабби прошлых времен, но здесь никто не знает Закона лучше меня — и никто не помешает мне размышлять о божественных тайнах, мудрости и магии, что сохранили мои предки еще со времен Вавилона. В мидрашах, что хранились в доме моего отца, говорилось, что есть две пары: наверху Господь и Шхина, его нисхождение в мир, а внизу Самаэль, Князь Тьмы и его жена Лилит. Мне же открылось, что после разрушения Храма Шхина пала в мир, чтобы следовать путями Народа, а Лилит поднялась, чтобы стать супругой Бога. Пророк Иеремия рек, что «жена спасет мужа», а я говорю — наступят времена когда женщина станет держательницей Божественного Света и мужчина будет получать его от него. Не та ли это Первая Женщина, Лилит, которой ведомо Истинное Имя Бога, косматая, кто кричит в ночи, душа зверей полевых, властная над всякой ползучей тварью. Не сродни ли она Моране, Хозяйке Зверей, которую чтит твое племя? Лилит, «конец всех дней» и «конец всей плоти», вечно порождающее Чрево, есть воплощение Матери-Земли, как и Черная Жаба, которую чтит сестра посла аваров.

— Хочешь сказать, что и он послан сюда Богиней? — искоса глянула колдунья.

— Я пока не знаю, — уклончиво произнесла Саломея, — есть лишь догадки и знаки, что я прочла на его лице. Но если ты позволишь мне принести эту жертву — богиня даст знак нам обеим. В крови этого хазарина может быть запечатлена судьба всех Трех Народов.

Словно в ответ ее словам в ночном небе сверкнула молния.

— Видишь, — воскликнула Саломея, — это знак! В безлунные ночи так обозначает свое схождение Лилит, когда Мать Демонов разверзается молнией в ночном небе и истекает менструальной кровью на землю. Есть ли у вас такое поверье?

— Есть, — Мустислава испытующе посмотрела на иудейку, а потом, словно решившись, шагнула в сторону, позволяя жене Альмоша подойти к пленнику. Саломея, достав из складок одеяния резной кипарисовый жезл, простерла его перед собой, нараспев говоря:

— Я взываю к четырем жёнам Самаэля, что есть плоть и дух Лилит, пожирающей смерти и жизнь несущей, и прошу их прийти, чтобы мне был дан Знак.

Саломея указала жезлом перед собой:

— С Юго-Запада я призываю тебя, Младшая Лилит, Жена Асмодея и Королева Ведьм. Принеси вечный дух и черную кровь своего менструального фонтана! Младшая Лилит, чьи ноги словно Пламя, я призываю тебя!

Заколебалось пламя костра и из леса с громким уханьем вырвалось несколько сов, пока Саломея поворачивалась уже в другую сторону.

— С Юго-Востока я зову тебя, змеиная богиня, Старшая Лилит, чья кровь есть черный эликсир сновидений и совокупления. Королева Ведьм, Старшая Лилит, я призываю тебя!

Змея на шее идола издала громкое шипение, расплетая кольца.

— С Северо-Востока я вызываю тебя, Играт бат Махалат, кто есть Королева Ведьм, присоединись ко мне!

Мустислава оглянулась — ей показалось, что ветви деревьев как-то по-особенному шевелятся и сама земля ходит волнами, также как и волны озерца, с шумом выплескивающиеся на берег. Вскинув руки, лесная колдунья затянула заунывную песню, веющую подлинно нечеловеческой, замогильной жутью. В тон ей звучали слова Саломеи, продолжавшей свой призыв.

— С Северо-Запада я призываю тебя, Наама. О, блудная богиня, кровь Змея, приди ко мне дорогой ночи.

Откуда-то издалека донесся волчий вой. С ужасом смотрел хазарин, как Саломея, с распущенными волосами, сама уподобившись тем, кого призывала, с хохотом отшвырнула жезл и вскинула руки.

— Четырьмя вызванными, Темная Матерь, кто есть Змея, Сова и Волчица приди ко мне! Душа всех ползучих тварей на четырех четвертях мира, я зову тебя, моя блудная матерь, усиливающая желание горения, возделывающая плоть и дух. Кто есть грозная в обличии, чей лик есть лик льва, чей вой словно вой шакала, чье тело есть тело зверя, ноги совы, чей менструм течет в черноте, покрывая твои бедра изнутри, чьи дети есть Лилиту, Ламашту, все фантомы и духи ночи, я вызываю тебя, Пожирательница Мужчин!

Словно в ответ на этот призыв молния вновь озарила все своим светом и тут же опали одежды с тела Саломеи оставив ее в соблазнительной, бесстыдной наготе. Стремительно опустилась она на колени и ее руки обхватили голову юноши. Манящие губы встретились с его губами, заставляя разжаться зубы и пропуская извивающийся язык. Гибкие руки скользнули по его телу, возбуждая молодую жаждущую плоть. Проворный язык блуждал во рту пленника, пока черные волосы нежно гладили его лицо. Затем жаркое тело перетекло дальше, — будто скользнула большая змея — и вот уже влажные губы касаются дрожащей кожи. Острые зубы начали покусывать мужские соски — сначала осторожно, потом все сильнее и жестче. Острые ногти впились в кожу юноши, оставляя кровоточащие ссадины. Невольный крик сорвался с губ парня, но тут же его рот заполнила полная грудь. Никто не учил неопытного степняка таким ласкам, но он без подсказки сразу засосал сосок влажными губами. Снова и снова губы, зубы и ногти Саломеи терзали беспомощное тело сладострастной пыткой и вырвались невольные стоны с мужских губ, когда иудейская колдунья, дразня молодого человека, отнимала от его губ грудь, покачивая над его лицом. Вот ее язык скользнул в пупок юноши, потом опустился ниже, легонько касаясь затвердевшей плоти. Стыд и страх давно отступили в хазарине, оставляя лишь жадную похоть, умело разжигаемую ненасытной колдуньей. Неожиданно колдунья развернулась, улегшись сверху на пленника, распластавшись по нему всем телом, и расставив ноги по бокам от головы юноши. Кольцо умелых губ сомкнулось вокруг восставшего ствола, заставив парня издать протяжный стон, тут же заглушенный женскими бедрами. Саломея ласкала пленника губами, руками и языком, в то время как ее промежность медленно приближалась ко рту невольного любовника. В жарком и душном плену, сходя с ума от изощренных ласк иудейской колдуньи, парень, распаленный терпким женским запахом, погрузил язык в истекавшую соком расщелину. Два обнаженных тела извивались в пароксизмах страсти и их громкие стоны заглушались только их собственной вожделеющей плотью. Но Саломея совершала этот обряд не ради удовольствия — ни своего, ни тем более пленника. Содрогаясь от неопытных и в то же время мучительно сладостных касаний мужского языка, вращая бедрами и вдавливаясь в его лицо, она ощущала, как соединение выделений мужского и женского тела дарует ей силу для успешного завершения колдовства.

Член под ее губами и языком напрягся, готовясь выплеснуть семя в жадный похотливый рот, когда Саломея резко выпрямилась, продолжая ласкать юношу одной рукой. Другую руку она протянула к Мустиславе и та дала иудейке свой серп. Белая струя выплеснулась наружу и тут же острое лезвие отсекло гениталии юноши. Дикий крик был заглушен кляпом из женской плоти — дергания головы извивающегося от боли хазарина доставляли колдунье ни с чем не сравнимое удовольствие. Саломея швырнула окровавленный комок плоти в озеро и над ним поднялось облако красного тумана, вознесшегося прямо в небо. Саломея неспешно поднялась с истекающего кровью тела, уступая место Мустиславе, а та, подняв троерогий посох, что есть силы ударила им в горло юноши. Фонтаном хлынула кровь, разом залив женщин и они внезапно преобразились: за спиной Саломеи поднялись огромные совиные крылья, ноги превратились в когтистые лапы, а нос обернулся кривым клювом. Ведунья же обернулась диковинным зверем, напоминающим огромную, — величиной с волка — ласку, с длинным, как у ящерицы хвостом и острыми шипами вдоль хребта. Ударом когтистой лапы она оторвала голову пленнику, насадив ее на оставшийся свободным сук, торчащий из идола. С воем, шипением, клекотом они пожирали человеческое мясо и пили теплую кровь, в то время как над ними светила черным светом, невидимая всем, кроме двоих колдуний, Черная Луна Черного Леса. Капли крови падали со светила, попадая в озеро и вода в нем становилась обжигающе-холодной как лед, поднимаясь в воздух морозным паром.

Рассвет застал обеих женщин спящих в землянке, обнявшись друг с другом — совершенно голых, перепачканных грязью и кровью.

— Госпожа Саломея, госпожа Саломея, — послышался снаружи испуганный шепот, — хвала Яхве, наконец-то я вас нашел!

— Как смел ты прийти сюда, Шауль? — Саломея, грубо вырванная изо сна, на ходу натягивая платье, шагнула из землянки навстречу щуплому иудею в овчинной безрукавке и шароварах на степной лад. Его держали за руки несколько древлян, что вопросительно-хмуро смотрели на высунувшуюся из двери и недоуменно озиравшуюся Мустиславу, готовые по первому кивку волхвини перерезать чужаку горло.

— Скажи им, чтобы отпустили, — сказала Саломея, — это мой двоюродный брат и он нас не выдаст. Ну, что такого там произошло, что ты нарушил мой запрет, Шауль?

— Ваш муж... кенде Альмош, — выдохнул Шауль, — найден возле собственного шатра — с перерезанным горлом. Все говорят, что это сделали чужаки — и я едва уговорил потерпеть, пока не найду вас, чтобы они не казнили на месте этого Ярополка.

— Вот, значит, какой это знак, — протянула Мустислава, насмешливо глянув на иудейку, — что же, ты готова принять этот вызов?

— Богиня решила сама взять нужную жертву, — криво усмехнулась Саломея, — посмотрим, чем это обернется для нас.

Победы триумфатора

— Ника!!! Ни- каааа!!!

Многоголосый рев огласил Ипподром, когда с высоты императорской ложи Михаил уронил пурпурный платок. Громче и раньше всех завопили болельщики, размахивавшие голубыми стягами, приветствуя благосклонно взиравшего на них императора, затем — уже не так громко, но все же рьяно заорали и «зеленые», а уж потом подключились и их младшие клиенты — «белые» и «красные». Вопли фанатов, старавшихся перекричать друг друга, казалось, возносились к небесам, где ангелы и святые, вместе с самим Пантократором, сменив древних олимпийцев, следили за разворачивающимися внизу состязаниями. Михаил, милостиво кивнув, опустился на украшенный золотом трон и в тот же миг четыре колесницы, каждая запряженная четверкой хрипящих, бешено косящихся друг на друга коней, сорвались с места. Трибуны на ипподроме пришли совершеннейшее неистовство — болельщики всех фракций, размахивая руками и флагами, воплями и свистом подбадривали своих фаворитов. Хрипящие, капающие пеной лошади наматывали один круг за другим, огибая спину — исполинскую стену в центре арены, на которой высились исполинские монументы вроде обелиска Феодосия, в свое время доставленного из Египта или бронзовой змеиной колонны из Дельф. Бритоголовые возницы, одетые в короткие туники синего или зеленого цветов, одной рукой нахлестывая лошадей, другой умело водили вожжами, удерживая яростных жеребцов. От соприкасавшихся осей колесниц летели искры, а сами скакуны, обезумев от нещадно хлещущих их плетей, в ярости кусали соперника, что сопровождалось возмущенным гулом с трибун. Несмотря на все искусство возниц уже на четвертом круге две колесницы с грохотом столкнулись на головокружительной скорости: скрежет металла и ржание лошадей заглушили предсмертные крики возниц, растоптанных конскими копытами. Толпы болельщиков зашлись в бешеном вопле восторга: «синие» и «зеленые» объединились в своей безудержной жажде крови, что сейчас потоком лилась на арену, пока остальные две колесницы продолжали неудержимо нестись вперед.

— Ни-ка! Ни-ка! Ни-ка!!! — скандировали с трибун — и вместе со всеми, стиснув зубы и лупя кулаком по подлокотнику трона, вопил и молодой император, как и все болельщики напряженно вглядываясь в жестокое состязание. До боли в глазах он вглядывался в окутанный пылью ипподром, не сводя глаз со своего фаворита — четверку великолепных угорских коней, с белоснежной шерстью и гривами выкрашенными в голубой цвета. Ими правил бритоголовый гигант, в ярко-синей тунике, перехваченной широким кожаным ремнем. Смуглая, чуть ли не черная кожа и полные, крепко стиснутые губы, выдавали южное происхождение возницы — Феодор Египтянин, в полном соответствии со своим прозвищем, был выходцем из Африки, десять лет назад бежавший из сарацинского Египта. В Константинополе Феодор, выделяясь своим ростом, а также умением обращаться с лошадьми, быстро стал одним из лучших колесничих — и не случайно именно на него сделал ставку Михаил в первый день скачек. И эта ставка себя оправдала — сейчас Феодор уверенно обгонял соперника, уйдя вперед на целый круг.

Новый оглушительный вопль пронесся над трибунами, когда великан-египтянин, издав гортанный крик, пронесся последнюю сотню шагов, отделявших его от финиша завершающего, восьмого круга. Придя в неистовство, болельщики швыряли на арену цветы, яркие ленты, золотые и серебряные монеты, в то время как возница, развернувшись к императорской ложе вскинутой рукой приветствовал милостиво кивнувшего ему императора. После этого египтянин увел с ипподрома окровавленных, взмыленных лошадей, уступая дорогу подоспевшему сопернику, осыпаемому насмешками и ругательствами проигравших. Рев труб и грохот барабанов ознаменовал окончание первого круга, пока на арену выбегали жонглеры, мимы и музыканты, призванные своими выступлениями заполнить перерыв между забегами.

— Платите, достопочтенные, — Михаил откинулся на спину трона, самодовольно глянув на обступивших его сановников и те, с вздохами притворного сожаления, начали выкладывать перед ним золотые солиды. Их оказалось немало — многие из приближенных императора ставили на другого наездника, в том числе и затем, чтобы не вызвать недовольство басилевса своим выигрышем. Впрочем, у них всех имелось немало возможностей тем или иным способом возместить сегодняшнюю неудачу — скачки на ипподроме стали пусть и самым масштабным, но лишь одним из многих зрелищ, устроенных Михаила в честь своей победы при Кесарии. Уже с утра по Месе, от западных ворот и до самого императорского дворца, проследовало грандиозное шествие, где император, ехавший во главе своей германской этерии, отпраздновал свой триумф. Следом за басилевсом шествовали закованные в сталь катафрактарии, за ними скакала легкая конница трапезитов, также вооруженных до зубов, ну а потом шли отряды пехоты — сначала тяжеловооруженные скутаты, а затем лучники-токсоты и пращники псиллы. В завершении же, понурясь, шли пленные-сарацины, которых столпившаяся по обе стороны улицы чернь осыпала насмешками и бросала в них нечистотами. На всем протяжении процессии вздымались императорские штандарты с орлами, стяги с ликами Христа и святых, а также многочисленные иконы. Завершилось же это шествие грандиозной службой в соборе Святой Софии, с благодарением Господу за победу ромейского оружия. Впрочем, то, что последовало потом вызвало куда меньшее одобрениецеркви — по совету более старших придворных, хорошо знающих жителей Города Царей, император провел и множество иных празднеств и увеселений: с танцорами, артистами, музыкантами, жонглерами, дрессировщиками диких зверей и заклинателями змей. На площадях, в тавернах, в домах знатных людей проходили театрализованные представления, главной темой которых стала победа молодого императора и посрамление сарацин.

Подобные же празднества, что нынче шли по всему городу, повторялись сейчас и на ипподроме: в перерывах между забегами, болельщики развлекались азартными бегами зайцев и собак, цирковыми представлениями со слонами, медведями и львами. Гибкие, отчаянно смелые канатоходцы совершали замысловатые акробатические трюки на протянутом над ареной канате, а под ними сновали жонглеры, что подбрасывали и ловили стеклянные шары и острые мечи, манипулировали сосудами с водой, не проливая ни капли на землю. Ревом бешеного восторга толпа встречала и выступления борцов, актеров-мимов, фокусников, заклинателей змей, разномастных певцов и музыкантов услаждавших своим искусством собравшуюся публику. Однако наибольшее восхищение вызывали танцоры, особенно молодые девушки, — одни задорно выплясывавшие в залихватских танцах анатолийских и кавказских горцев, другие танцевавшие в сложном восточном стиле с плавными изящными движениями. Иные танцовщицы были почти обнажены: окутанные лишь в полупрозрачные ткани, они позвякивали золотыми браслетами и цепочками на изящных запястьях и стройных лодыжках. Ревевшие от вожделения мужчины, замасленными от похоти глазами следили за движениями мокрых от пота девичьих тел, раз за разом осыпая танцовщиц настоящим дождем из золотых монет и разных драгоценных побрякушек.

Среди всех танцовщиц выделялась красотой и грацией одна — изящная девушка, с иссиня-черными волосами, словно паутиной окутавшими смуглое тело. Плоский живот и округлые бедра двигались словно отдельно друг от друга, позвякивая множеством цепочек, полные груди, с едва прикрытыми сосками, волнующе вздрагивали. Одетая в несколько полупрозрачных покрывал, танцовщица сбрасывала их одно за другим и каждая слетевшая накидка сопровождалась многоголосым стоном со всех трибун. Иные, особенно рьяные болельщики, подогретые как палящим солнцем, так и обильно разливавшимся на трибунах вином, одурев от похоти, даже пытались спрыгнуть на арену, однако их вовремя перехватывали и приводили в чувство расставленные на Ипподроме стражники.

Не сводил взгляда с прелестницы и молодой император, — он не вопил и не кричал, как многие, однако его горячий взгляд говорили сами за себя. Девушка, заметив внимание басилевса, блеснула в ответ черными глазами и, изогнувшись в немыслимом шпагате, одновременно сбросила последнее покрывало, разом открывая почти все свои прелести. Кровь прилила к потяжелевшим чреслам басилевса, он почувствовал как его сердце колотится с бешеной силой, а лоб покрылся испариной.

— Не знаешь, кто она? — нарочито спокойно спросил Михаил у Асмунда, что, вместе с еще десятком бойцов, стоял позади трона, охраняя владыку.

— Нет, ваше величество, — покачал головой Асмунд, — но я узнаю, если хотите.

— Узнай, — бросил Михаил, откидываясь на спинку трона и провожая взглядом убегавшую с арены танцовщицу. За его спиной Асмунд обменялся понимающими усмешками с Ириной — вопреки всем обычаям, вдовствующая императрица также посещала состязания, сейчас сидя слева от сына. И мать и наставник молодого басилевса были абсолютно согласны между собой в том, что недавнему победителю агарян негоже и дальше оставаться несведущим в утехах плоти. Меж тем над ипподромом уже разносился новый рев труб и новые колесницы уже стояли на низком старте, ожидая сигнала императора. Басилевс, с особым воодушевлением, прямо таки рывком поднявшись с трона, блистая великолепием драгоценных нарядов, сбросил вниз пурпурный плат и рев болельщиков и громкое ржание лошадей ознаменовали начало очередного забега.

Уже под вечер молодой басилевс, с трудом отделавшийся от назойливо поздравлявших его придворных, удалился в свои покои. В голове слегка шумело от выпитого вина, однако лишку он все же не хватил — почему-то именно сегодня Асмунд и мать с особым рвением следили за тем, чтобы Михаил не уронил своего императорского достоинства чрезмерными возлияниями. В любом случае, сегодняшнее празднество измотало его — и басилевс, достигнув своих покоев, желал лишь поскорее повалиться на ложе и сомкнуть глаза. Однако, едва он вошел в свои покои, как сонную одурь, вызванную жарой и вином, как рукой сняло. Рука сама собой дернулась к висевшему у пояса скрамасаксу, когда Михаил понял, что его ложе, укрытое шелковым балдахином, вовсе не пустовало.

Журчащий, словно ручеек, игривый смех разнесся по комнате.

— Его величество так боится слабой девушки? Неужели я страшнее агарян?

Полупрозрачные накидки раздвинулись и стройная ножка, с золотым браслетом, украшенным мелкими рубинами, ступила на постеленный на полу персидский ковер. Вслед за ногой появилась и сама девушка — та самая танцовщица, которой Михаил любовался сегодня на ипподроме. От нее исходил тонкий запах духов и индийских благовоний, нежную грудь покрывали румяна, а пухлые губы — алая помада. Черные волосы перевивали жемчужные нити и шелковые ленты, составлявшие ее единственное одеяние, если не считать браслетов и рубинового ожерелья меж полных грудей.

— Надеюсь, басилевс простит мне эту дерзость? — в притворном испуге она бросила взгляд на Михаила взгляд из под длинных ресниц, — оказаться без спросу, в его покоях. Ваши стражники не виноваты, честное слово, я сама...

— Как тебя зовут? — через силу усмехнулся Михаил, подходя ближе и наслаждаясь чистым благоуханием исходящим от девичьего тела. Со столика из слоновой кости он взял золотой кувшин с вином и наполнил им два кубка, протягивая один из них девушке.

— Меня зовут Рашми, ваше величество, — еще один лукавый взгляд из-под черных ресниц, — я родом из Индии.

— Это ведь очень далеко, — вскинул бровь басилевс, — как ты попала в Город?

— Я была совсем маленькой, когда халиф послал меня в дар эмиру Тарса, — объяснила Рашми, — а на следующий год басилевс Константин взял город штурмом и я попала ко двору, где и стала императорской танцовщицей. И хотя мне так и не довелось отблагодарить вашего отца, как подобает хорошей подданной, я с большой радостью стану служить его сыну.

Она отпила из кубка и, поставив его на стол, шагнула к Михаилу, залившемуся алой краской, когда девушка подошла так близко, что ее обнаженные соски почти коснулись груди юноши. Нежные губы коснулись губ молодого человека, кровь отчаянно застучала в его висках, в голове помутилось от нежного аромата и Михаил, жадно припал к губам Рашми, торопливо срывая с себя одежды. Маленькие ручки умело помогли юноше разоблачиться и Михаил содрогнулся от пронзившего его острого наслаждения, когда тонкие пальцы сомкнулись на его восставшей плоти. Не выпуская из рук мужскую гордость императора, она повлекла его на ложе, грациозно откидываясь на спину, раздвигая ноги и впуская мужчину в себя. Громкий стон сорвался с ее губ, когда стоявший колом член вошел во влажное лоно и Рашми, сомкнув ноги на талии юноши, рывком подтянула его к себе. Спустя миг два молодых обнаженных тела уже ритмично двигались на смятом ложе, сплетаясь в древнем как мир танце любви. Громкие стоны разносились по всей комнате, вырываясь и за стены покоев, разносясь по коридорам дворца. Дежурившие у дверей германские стражники обменивались понимающими ухмылками и одобрительными жестами, пока великий император ромеев с неумелым юношеским пылом любил свою первую женщину.

Мертвые не врут

— Не о чем больше говорить! Чужаки должны умереть!

Выкрикнув это смуглый плотный мужчина в золоченом панцире с двумя серебряными бляхами в виде барсов и плаще из алой парчи, — уселся посреди шатра, как бы невзначай заняв то самое место, что еще вчера занимал Альмош. Сам же кенде мадьяр тоже присутствовал в шатре — лежащим на расстеленной лошадиной шкуре, уставившись вверх застывшими глазами. На его горле зияла широкая рана: мощный удар почти отделил от тела Альмоша его голову, что держалась на тонкой полоске кожи. Подобный удар можно было нанести только очень острым и большим клинком — и поэтому взоры всех присутствующих в шатре красноречиво устремлялись на длинный меч с черным отливом на лезвии, лежавший посреди шатра. Еще день назад этот меч висел на поясе молодого Ярополка, когда он во главе аварского посольства въезжал в мадьярское становище. Сейчас же сам Ярополк вместе с Кувером стояли на коленях посреди шатра, со связанными за спиной руками. Над ними стояли два рослых мадьяра держа над шеями пленников остро наточенные сабли.

Их взяли под стражу еще утром — сквозь сон Ярополк услышал гневные крики и ожесточенный спор, за стенами шатра, что предоставил Альмош своим гостям. Высунувшись наружу, молодой воин поразился тому, сколько мадьяр, иудеев и славян, вооруженных до зубов, плотным кольцом обступили шатер.

— В чем дело!? — крикнул Ярополк, с трудом перекрикивая раздающиеся отовсюду бессвязные оскорбления и угрозы, — что вам нужно?!

— Убийца!!! — выкрикнул ему прямо в лицо пожилой мадьяр, с двумя тонкими косами на бритой голове, — да будет проклят твой род!

— Что?! — ошарашенно переспросил славянин, но мадьяр вместо ответа просто плюнул ему в лицо. Ярополк схватился за меч, но его оскорбитель уже проворно нырнул в толпу, а на его месте возникло с десяток вопящих мужчин, с искаженными от ненависти лицами, размахивающими саблями и кинжалами.

— Дело дрянь, молодой каган, — вынырнувший рядом из шатра Кувер сходу оценил происходящее, — пробьемся с боем?

Ярополк покачал головой — пара десятков его дружинников, сгрудившихся возле шатра с мечами наголо, не сдержала бы натиск вооруженной толпы, если бы дело дошло до серьезной драки. Юноша клял себя последними словами за то, что подавшись на посулы Альмоша и его жены, он согласился поставить свой шатер рядом с шатром кенде мадьяров, позволив большинству дружинников разбить лагерь в другой части городища. И, хотя предложение это было высказано так, что молодой князь никак не мог отказаться, из-за него Ярополк оказался отрезан от своих людей. Впрочем, будь здесь даже весь его отряд, вряд ли он выстоял против всего стойбища, где даже самый беглый взгляд отмечал целые тьмы вооруженных кочевников.

Неожиданно толпа расступилась и к шатру пробился князь Немал с десятком дружинников. С ним шел молодой худощавый мадьяр в железном панцире украшенным серебряными драконами и в черной шапочке с золотыми нитями по краю. К покрытому золотыми бляшками поясу были пристегнуты меч и боевой топор. Ярополк узнал его — он был среди тех мадьярских вождей-дьюл, что вчера сидели рядом с Альмошем.

— Кенде Альмош убит, — вместо приветствия сказал Немал, — и многие обвиняют в этом вас двоих, а громче всех Апор, дьюла рода Таньяр.

— Это чушь!- воскликнул Ярополк, — зачем мне его убивать?

— Я понимаю, — поморщился Немал, — и Саломея тоже. Но как ты объяснишь это им всем, — он бросил взгляд на вопящих вокруг людей, — это дурачье жаждет получить кровь за кровь и попробуй ее им не дать. Если ты не сдашь сейчас оружие и не пройдешь с нами в шатер вождей — быть большой резне.

— Я Курсан, дьюла рода Ньек, — подал голос молодой мадьяр, — клянусь Великим Небом Иштена, если ты сдашься без боя, то, чем бы не закончился суд вождей, твоим людям разрешат уйти на родину. Если же они возьмутся за оружие — умрут все.

Ярополк переглянулся с Кувером и, увидев в его глазах то же, что думал и сам, угрюмо кивнул и начал отстегивать меч. Обезоруженными их провели сквозь выкрикивающую оскорбления толпу, подводя к шатру. Длинноволосые шаманы-толтоши, в причудливых одеяниях, увешанных амулетами, обкурили их благовониями из резко пахнущих трав и коры пихты, после чего Кувера и Ярополка впихнули внутрь. Сейчас они стояли перед главами Трех народов, — помимо трех дьюл угров, в круге светильников из черепов уселись князь Немал, его сестра Мустислава и Саломея, вдова Альмоша, чье черное одеяние было разорвано по подолу и рукавам. У стен стояла пара десятков мадьярских воинов, еще сотня охраняла шатер снаружи.

— Кто-нибудь видел, как погиб Альмош? — спросил Ярополк, когда ему разрешили говорить. Апор фыркнул, зло глянув на молодого человека, но другой угрин — Бульчу, дьюла рода Кер, ответил на удивление спокойно.

— Его нашли у стен собственного шатра, таким же, как ты видишь его сейчас, — он кивнул в сторону трупа, — и нет, никто не видел, как это случилось.

— Тогда почему вы все решили, что это я? — даже стоя на коленях Ярополк исхитрился пожать плечами, исподлобья глядя на вождей, — зачем мне это?

— Затем, что ты лживый чужак, явившийся сюда с проклятым мечом, чтобы погубить наш народ! — бросил Апор, — или ты думаешь, дьюлы столь глупы, что поверят в такую случайность — в стойбище являются чужаки и в ту же ночь кто-то убивает кенде.

— Вот мой меч, — сказал Ярополк, — проверьте нет ли на нем крови.

— Не пытайся сбить нас с толку, ты шакалий щенок с лживым языком змеи, — вскочил с месте Апор, — долго ли смыть с клинка кровь? Через эту кровь дух Альмоша взывает к возмездию — и насытить его может только другая кровь — его убийцы.

— Он явился сюда, чтобы говорить о союзе, — сказал Немал, — зачем ему в тот же день убивать Альмоша, когда тот уже дал согласие?

— Затем, что все эти лживые разговоры — лишь уловка, чтобы подобраться поближе к Альмошу! — воскликнул Апор, — эти двое — на службе хазар, это ясно. Жрецы Белой Веры умеют воспитывать выродков, что с радостью примут смерть и пытку, прикинутся кем угодно, чтобы добраться до глотки тех, кто перешел дорогу хазарским бекам.

— Эти двое не похожи на таких, — качнул головой Немал, — да и не слышал я о том, чтобы Белая Вера проникла в земли обров.

— А что ты вообще слышал в своей чащобе? — презрительно бросил Апор, — скажи уж сразу, что ты защищаешь его потому, что он славянин, как и ты. Быстро же ты забыл, Немал, кто помог тебе подняться над сородичами.

— Я ничего не забыл, — огрызнулся князь, — я просто не хочу ошибиться...

— Единственная ошибка — это то, что это отродье шакала еще дышит, — выругался Апор, — его нужно казнить немедленно, прямо здесь и сейчас!

— Никто не может говорить за всех, что нужно делать, — вдруг произнесла Саломея, — особенно сейчас, пока мой муж все еще не погребен. Он умер плохой смертью — и кто знает, не стал ли его дух тем, кого вы зовете убыром, а мы именуем дюббуком — злым духом, что только и ждет, как вселиться в кого-то из нас.

— Страшны твои слова, шаманка яудов, — качнул головой Бульчу, — но если это правда...

— Если это правда, значит нужно убить обоих как можно быстрее! — рявкнул Апор, — их смерть упокоит дух Альмоша и смягчит его гнев!

— Если они виновны, — сказала Саломея, — я сама перережу им горло перед могилой словно жертвенному козлу на хатате. Но сначала мы должны обезопасить становище — чтобы дух моего мужа смог обрести покой по обычаям предков. И лишь когда он упокоится в могиле, мы сможем покарать убийц.

Апор бросил недовольный взгляд в ее сторону, но двое других дьюл, а также Немал поддержали Саломею и ему пришлось отступить. Ярополка и Кувера отвели в их собственный шатер, где и держали под тройной стражей. Меж тем Саломея, Мустислава и трое шаманов-талтошей начали подготовку к погребению. Иудейка говорила правду: столь странная смерть, какой стало убийство Альмоша, по поверьям мадьяр грозила появлением неупокоенного духа, что тревожил бы весь народ. Способы избавления от той напасти были известны — и талтоши, вооружившись топориками, принялись разрубать тело вождя на части, пока еще один шаман монотонно бил в бубен, распевая моления духам Нижнего Мира. Сначала была порублена верхняя часть туловища — грудная клетка и руки; потом Альмошу изрубили ноги и тазовые кости — чтобы он не мог встать из могилы. Эти останки были аккуратно сложены в большой могиле вырытой за границей стойбища. Сюда же положили колчан со стрелами (железными и костяными), боевой топор, несколько сабель и копий. Меж тем дружинники покойного кенде уже закололи коня Альмоша, отрезав ему голову и ноги по третий сустав. Все это было заботливо сложено в нижней части могилы, туда где у целого трупа упирались бы ноги. Сюда же сложили отрубленные голову и ноги заколотого быка, а также множество драгоценных украшений и лучший наряд покойника.

Голову Альмоша отдали Саломее, которая ухаживала за супругом с особым старанием: сначала, вместе с Мустиславой, она вымачивала голову в заговоренных настоях трав, после чего умащивала собственными мазями, созданными из смеси меда, соли, человеческого жира, змеиного яда и жабьей слизи. При этом Саломея шептала над отрубленной головой самые древние и тайные заклятия, восходящие к тем временам, когда жена патриарха Иакова, Рахиль, тайно перевозила домашних терафимов под седлом верблюда. После этого Саломея выложила верхнюю часть лица Альмоша тонкими, словно лепестки, пластинками серебра, оставив открытыми лишь глаза и рот. В завершение же она положила под язык мертвеца золотую пластинку, с выгравированными на ней иудейскими письменами с именами Яхве и Лилит.

Все это заняло три дня — и все это время сидели под стражей Ярополк и Кувер: в полном неведении о своей судьбе, без всякой связи с сородичами, за которыми следило чуть ли не все стойбище. На четвертый день пленников вывели из шатра и повели за границы городища где возле могилы Альмоша уже полыхали костры и погребальный кумыс с шипением лился в пламя и с жалобным криком гибли рабыни под кривыми ножами талтошей. Здесь же находились и дьюлы угров — Апор, Бульчу и Курсан, — и князь Немал и его сестра Мустислава и другие видные люди мадьярской, славянской и иудейской общин. Над самой же могилой стояла Саломея, держа на вытянутых руках большое серебряное блюдо, накрытое черным платком, Ткань покрывали загадочные знаки, вышитые опять-таки серебряными нитями.

Дождавшись, пока пленников подведут к краю могилы и поставят на колени, Саломея подняла руки и нараспев произнесла.

— В недобрый час ушел от нас во мрак Шеола мой супруг, великий кенде Альмош. Плачет земля, рыдает небо и дух покойного взывает к отмщению, ибо не в честном бою, но от руки подлого убийцы пал он — и по сей день тьма скрывает того, кто содеял сие злодеяние. Открой же глаза возлюбленный муж мой, восстань из мрака и назови имя того, кто отправил тебя во владения Самаэля, Яда Бога.

Мустислава рывком сорвала платок с блюда и меж людей пронесся испуганный шепот, когда все увидели голову Альмоша на блюде. Самое ужасное, что голова эта еще жила: сквозь маску из серебряных листков полыхали синим пламенем глазницы, а мертвенно-бледные губы медленно шевелились, произнося слова:

— Апор. Апор, дьюла рода Тарьян, по наущению хазар, нанес мне предательский удар. Апор виновен в моей смерти.

— Что? — Апор не успел ничего понять, когда стоявший позади него талтош, вонзил жертвенный нож ему в спину. Обливаясь кровью предатель рухнул на землю — и в тот же миг погасло синие пламя в глазах терафима и губы его сомкнулись, чтобы замолчать навсегда. Саломея бережно уложила голову в могилу, возложив серебряные монеты на веки супруга и смазав его лоб взбитым яйцом, после чего обернулась к остальным.

— Справедливость свершилась, — сказала она, — Иштен-Яхве не дал нам осудить невиновных и обличил убийцу устами мертвеца. Снимите веревки с пленников и верните им оружие. Пусть вместе с нами проводят Альмоша в царство его предков.

В мгновение ока приказание было исполнено — и вскоре Ярополк и Кувер стояли рядом со всеми, бросая комья земли на могилу Альмоша, пока Саломея читала над ним погребальные слова. После того, как могилу засыпали землей, поверх нее пустили отведенный выше по течению, Ингулец. Мутные речные воды скрыли погребение и вскоре уже никто не смог бы указать, где покоился прах кенде мадьяров.

— Но кто теперь поведет нас на хазар? — спросил Курсан, когда все возвращались в становище, — сейчас, когда наш кенде мертв, один из дьюл тоже. Кто же станет во главе нашего войска — я или, может быть, Бульчу?

— Ты сам сказал, — откликнулась Саломея, — один из вождей мертв, другой оказался предателем — уверен ли ты в том, что высшие силы даруют благосклонность другим дьюлам, которые чуть было не осудили на смерть невиновного? Можешь ли ты сказать, что наш народ достаточно очистился от вины перед Небом?

— Нет, — качнул головой Курсан, — но тогда кто? Немал?

— Он! — рука Саломеи властно указала на изумленно глянувшего на нее Ярополка, — сын великого короля с Запада и брат могущественной колдуньи аваров. Он владеет мечом, освященным именем Черного Кузнеца, которого мы зовем Азазелем, вы Эрликом, а славяне — Чернобогом. Две жертвы нынче состоялись кровью вождей — одна досталась Богу, к которому ушел мой муж, второй же стал подлый Апор, козел отпущения для Азазеля. Как знак искупления нашей вины перед несправедливо обвиненным тот Величайший, что образует свет и творит тьму, делает мир и производит бедствия, желает видеть Ярополка, сына Германфреда, во главе войск, что выйдут на решающий бой когда с востока нагрянут орды нечестивцев.

Войско земное и воинство небесное

— Асмунд! Асмунд, пожри тебя Харос, обернись!

Перегнувшись через луку седла, басилевс Михаил срывал голос в отчаянном вопле, пытаясь докричаться до командира германской этерии. Но бывалому воину и не требовалось предупреждений: он и сам уже орал, перекрикивая шум битвы. Германцы и славяне на ходу разворачивались, выставляя вперед копья и воздвигая стену из щитов, на которую неслись, отчаянно пришпоривая лошадей, лангобардские всадники. Михаил, убедившись, что фланг прикрыт, резко дернул поводья и его конь, оглушительно заржав, остановился, дожидаясь пока отставшие катафрактарии догонят императора. Навстречу им, разбрызгивая воду, по берегу неслись лангобардские копейщики, преследуя удиравших трапезитов, что, отстреливаясь на ходу, мчались к основному войску. Спустя мгновение оба войска столкнулись на мелководье и закипела жестокая битва, где византийское войско, зажатое с двух сторон, стойко отбивалось от вероломного врага. Оглушительно ржали кони, падая на землю, пронзенные стрелами и копьями, в предсмертной агонии давя собственных всадников. С треском ломались копья, пробивая доспехи, вместе с телами противников, тогда как те, кому удалось сойтись в ближнем бою, скрещивали мечи, с лязгом высекая искры из стали.

Рядом кипела не менее жестокая битва — германская этерия достойно выдержала натиск лангобардских копейщиков, вырвавшихся из ущелий Гаргано, чтобы внезапным ударом сбросить наемников в реку. Но напрасно ярились кони, лягаясь и пуская кровавую пену из разорванных вожжами ртов — их всадники, вновь и вновь устремляясь в атаку, так и не смогла проломить стену щитов. Меж тем легкая конница, отступив и перестроившись, обрушила на лангобардов смертоносный дождь из стрел и копий, пока германские наемники рубили и кололи врага. Наконец, лангобарды дрогнули, устремившись в бегство и преследуемые трапезитами, щедро осыпавшими врага стрелами. Меж тем Асмунд, уже разворачивал свой отряд для удара во фланг тем всадникам, что сошлись в жестоком бою с катафрактариями Михаила.

— Умри, ромейский щенок! — высокий воин направил своего коня на басилевса и тот невольно отшатнулся под градом обрушившихся на него ударов. Михаил сразу узнал противника — по золотой гадюке, вытравленной на черных пластинах панциря, выбивавшимся из-под шлема седеющим волосам, и широкому шраму, пересекавшему худое лицо. Адельхиз, герцог Беневенто возглавил эту вероломную атаку: рыча от ярости, он наседал на молодого императора, не давая ему передышки. Герцог был умелым и крепким воякой, его черный жеребец, раньше ходивший под седлом какого-то франка, также выглядел больше и тяжелее коня Михаила. Адельхиз все с большей яростью наседал на басилевса и тот, несмотря на всю свою молодую силу, закаленную годами тренировок, чувствовал, что недолго выдержит навязанный ему бешеный темп. Вот Адельхиз мощным ударом сбил и так плохо державшийся шлем и оглушенный Михаил едва удержался в седле, вцепившись в поводья. Времени отразить новый удар уже не хватало — и герцог, торжествующе расхохотавшись, уже вскинул меч, но тут его тело сильно дернулось, изо рта потоком выхлестнулась кровь. В последнем броске герцог еще пытался дотянуться мечом до Михаила, но слабеющее тело подвело его и Адельхиз, прохрипев проклятие, рухнул на землю. Из спины его торчало древко тяжелого копья — и Михаил, подняв глаза, увидел Асмунда, который, завладев чьей-то лошадью, стремительно ворвался в схватку. Следом шли и прочие германцы, — даже пешие они успешно сражались против конницы, мечами подрубая ноги лангобардским коням и добивая их всадников. Тем временем подтянулись и конные лучники — дождь стрел залпом накрывавший врага, собирал обильную и кровавую жатву, так что вскоре и эти лангобарды, и без того обескураженные смертью герцога, устремились в бегство. Михаил, — покрытый грязью и кровью, вымотанный этим сражением, как никак за всю битву при Кесарии, — посмотрел наАсмунда и криво усмехнулся.

Да уж, неласково его встречала родина предков.

Молодому басилевсу недолго довелось почивать на лаврах победителя сарацин: едва отшумели празднества по поводу его триумфа у Кесарии когда до столицы вновь донеслись тревожные вести — на сей раз с запада. После загадочного, так и не раскрытого убийства короля Гримоальда, государство лангобардов, с таким трудом собранное покойным из отдельных владений, стремительно рассыпалось на части. Сам король не оставил наследника — его единственный сын погиб несколько лет назад в стычке с сарацинами, — и лангобардские герцоги тут же перегрызлись за право одеть Железную корону. Среди нескольких претендентов быстро выделилось два основных: герцог Беневенто Адельхиз, на юге, и Ульфар, герцог Павии и Медиолана, окопавшийся на севере. Пока эти двое грызлись между собой, в Риме папа Климент, собрав ополчение из горожан, выгнал лангобардский гарнизон и направил послание в Константинополь, прося императора взять под защиту Престол апостола Петра.

В самой империи к этой просьбе отнеслись неоднозначно: многие придворные, включая и командира столичной тагмы, хотели воспользоваться смутой в Италии, чтобы вернуть владения, потерянные в более ранние годы. Императрица Ирина, сестра покойного Гримоальда выступала против, не уставая напоминать сыну, что именно ее брат, давший сначала убежище, а потом и войско императору Константину, помог отцу Михаила вернуть свой трон — платой за что и стал Рим.

— Матушка, но ведь я, как племянник Гримоальда, — разве не такой же законный наследник, как и все эти герцоги? — возразил Михаил, — сам Бог велит мне взять Рим под свою руку — и не только Рим, но и всю Италию.

Такая постановка вопроса понравилась Ирине, но не понравилась иным сановникам, опасавшимся слишком глубокого погружения в свару буйных лангобардов. Тем более, что на восточных границах оставались обозленные недавним поражением агаряне, а на севере поднималась непредсказуемая Хазария, после принятия новой веры ставшая настоящим рассадником для опаснейших ересей. Вызывал беспокойство и Аварский каганат, хотя, после того, как Эрнак заключил мир с Омуртагом, опасность на северо-западе несколько поутихла. В итоге приняли половинчатое решение: Рим вернуть, но в дальнейшую свару не ввязываться, по возможности заключив союз с самым надежным из герцогов. На том и порешили — и вскоре Михаил высадился в ромейской Апулии во главе небольшого войска: две тысячи скутатов, тысяча катафрактариев, пятьсот лучников и пращников, триста трапезитов и пятьсот воинов из германской этерии. В первую очередь Михаил направил послов к герцогу Беневенто, с просьбой пропустить его войска в Рим и клятвенными заверениями, что он не претендует ни на что, кроме самого города. Адельхиз притворно дал согласие, но когда басилевс, вместе с частью своих войск, двинулся на север, чтобы посетить базилику Архангела Михаила в Монте-Гаргано, вероломный герцог атаковал ромеев на реке Канделаро. И хотя войско Адельхиза было разбито, а сам он погиб, становилось ясно, что избежать схватки за всю Италию у басилевса уже не получится.

— У нас так не принято, Асмунд, — укоризненно сказал Михаил, глядя как несколько дюжих варваров, — славян и германцев, — ведут по вырубленным в скале ступенях большого быка, с белоснежной шерстью. С еще большим ужасом смотрел на это кощунство пожилой священник, стоявший у входа в базилику.

— Не принято, — сказал Асмунд, взвешивая в руке скрамасакс, — а это тогда что?

Он кивнул на высеченное над входом в базилику изображение быка. Над ним раскрывал крылья архистратиг Михаил, простирая копье над шеей животного.

— Это другое, — неуверенно произнес тезка небесного воителя, однако Асмунд, уже не слушая его, кивнул воинам и те сноровисто уложили быка на пол. Глава этерии подошел к басилевсу и вложил в его руки скрамасакс.

— Давай, конунг, — кивнул Асмунд, — отблагодари своего покровителя. На пороге своего дома он даровал тебе славную победу — негоже оставлять его без жертвы.

Михаил взглянул на своего воспитателя, перевел его на замершие в напряженном ожидании лица воинов этерии — и решительно вонзил меч под левую лопатку животного. Бык захрипел, забился, издавая жалобное мычание, тогда как Асмунд, встав на колени, набрал полные ладони бычьей крови и обильно смазал ею лицо императора.

Чуть позже Михаил вошел в подземный грот, освещенный множеством свечей — ромеи и лангобарды, одинаково чтившие Архистратига, регулярно присылали в базилику дары, среди которых имелось немало и воска. Отблески огней отражались от воды в священном колодце, наполняя грот множеством причудливых теней — и среди них особенно выделялось изображение Архангела, высеченное на стене. Своим мечом Михаил поражал извивающегося Дракона-Сатану, в то время как другие ангелы, справа и слева от него, сражали крылатых и рогатых демонов, метавшихся вокруг дьявола. Император глубоко вздохнув, встал на колени и, опустив голову, обратился с молитвой.

— Архистратиг Михаил, слуга незримого Отца, собеседник Распятого Сына, правящий всеми и у престола Господа стоящий по достоинству, — услышь голос Михаила, смиренного раба Божьего. Как ты поразил Врага, восставшего на престол небес, так и мне дай же силу в том, чтобы разить язычников и еретиков, вдохни крепость в мою руку чтобы могла она, как и прежде, убивать нечестивцев, где бы они не были. И, — он запнулся, — не суди строго моих воинов за...все сегодняшнее. Они верные слуги Христа и не раз доказывали это на поле брани, но от старых привычек не так то просто отказаться. Ты же сам воин — прояви же и к ним снисхождение.

Сильный порыв обдал его лицо — и Михаил удивленно поднял глаза, недоумевая откуда взяться ветру в этой пещере, но тут же застыл, объятый благоговением, когда понял, что то был не ветер, но взмах огромных крыл. Разом погасли все свечи, но при этом в гроте было светло как днем — и свет тот исходил от сияющего силуэта, представшего перед Михаилом. Небесный юноша, в длинной тунике и с окровавленной повязкой на груди, держал длинный меч, сиявший так сильно, что становилось больно глазам. Этим мечом, — поразительно схожим с мечами германцев этерии, — крылатый воин поражал врага: не дракона, но свирепого черного быка, со множеством ран, истекавших кровью. Видение держалось всего миг — но его появления оказалось достаточно, чтобы душа императора преисполнилась всяческого почтения. Упав лицом ниц он вознес самую искреннюю молитву, из всех, что когда-либо произносили его уста. Закончив, он почти бегом устремился наружу, чтобы поделиться своим видением великого чуда.

— И да, я не вижу более достойного правителя для Италии, чем император Рима.

Трапезная в Латеранском дворце была убрана с необычайной роскошью — папа не скупился на украшение своей резиденции. Всюду висели роскошные ковры, меж которых просматривалась искусная мозаика, покрывшая стены. Посреди трапезной возвышался большой стол, уставленный золотой и серебряной утварью. Здесь могло поместиться с сотню человек, но сейчас лишь двое завтракали тут. Император Михаил остро заточенным ножом отхватывал огромные куски от зажаренного целиком барашка. Отдавал он должное и дичи на вертелах и нежнейшей морской рыбе, поданной с соком лимона и сочным оливкам и еще живым устрицам. Однако красное вино из золотого кубка он старался употреблять как можно умеренней — так же как и сидевший напротив императора понтифик. Папа Климент, — худощавый мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и проницательными серыми глазами, облаченный в белую сутану, усыпанную драгоценными камнями, расписанную золотыми изображениями орлов, львов и единорогов, — вел неспешную беседу с венценосным гостем.

— Сам Господь указывает вам перстом, — мягко, но настойчиво говорил папа, — в вашем лице соединились император Рима с законным наследником короля лангобардов — сейчас нет никого ближе по крови к покойному Гримоальду, чем ваше величество.

— Так и есть, — кивнул Михаил, — я сам не раз думал, что в этом и есть моя судьба — воссоединить оба Рима под единой властью, как при кесаре Юстиниане.

— Можно сказать, что Адельхиз, своим вероломным нападением сам вынудил вас, — продолжал Климент, — погиб один из главных претендентов.

— Но есть же и второй? — напомнил Михаил, — этот, как его, Ульфар?

— Ульфар, да, — покачал головой Климент, — никто толком не знает, как умер король Гримоальд, но Ульфар, едва вернувшись в Италию сразу заявил о своих правах не престол. Но дело даже не в этом — а в том, что Ульфар не сможет оградить нас от шторма, что движется на нас с запада. И никто не сможет — кроме победителя при Кесарии.

— Италии угрожают войной? — спросил Михаил, — но кто?

— Правитель сарацин из Испании, — пояснил Климент, — тот, кого даже его собратья считают за величайшего богохульника. На днях мне прислали от него такое письмо.

С этими словами папа подал императору свиток.Басилевс развернул его и увидел небольшой текст написанный на арабском, греческом и латыни.

«Я Яхья ибн Йакуб, потомок Мухаммеда, духовный сын мукаррабуна Исрафила, возвысившийся естеством до Господа Миров, есть единственный законный владыка во всем мире. Покоритесь или умрите , ибо совсем скоро Я приду к вам как неумолимый Судья, властный карать и миловать...»

Белая вера и черный меч

В просветах между редкими деревьями блеснула лента реки и первый из Слушателей, джавли-бек Барсбек мар Ормаз, — плотный мужчина, средних лет, в отделанном золотом панцире, — дернул вожжи, останавливая арабского жеребца с белоснежной шерстью и гривой. За его спиной слышались отрывистые команды и затихающий стук копыт — все хазарское войско замедляло шаг, ожидая дальнейших указаний. Сам же мар Ормаз задумчиво вглядывался в текшие перед ним воды реки, что славяне именовали Ворсклой. На другом ее берегу маячил лес — довольно редкий, сказывалась близость Степи, — но все же, у привыкших к открытым просторам кочевников, составлявших больше двух третей хазарского войска, подобная преграда вызывала понятные опасения. Что же, вступая во владения Тьмы, не помешает и обращение к Владыкам Света.

Мар Ормаз соскочил с коня, преклонил колено и опустив голову в высоком шлеме, обернутым белой чалмой, забормотал строки псалма.

— Отец величия вызвал Мать жизни, а Мать жизни вызвала Первочеловека, а Первочеловек вызвал пять своих Сынов, как человек надевает оружие для войны.

За его спиной слышался такой же монотонный многоголосый ропот.

...Да буду я достоин узреть Деву, ту, ради которой я страдал, что несет все дары верного, и ее три ангела с ней. Да не боюсь я злой Формы, этой пожирательницы душ, полной заблуждения. Ее боятся одни безбожники, благочестивые же попрали ее...

Закончив с псалмами, Барсбек снова уселся в седло и, привстав, обернулся созерцая раскинувшуюся за ним людскую лаву — блестевшую на солнце сталью щитов и доспехов, мечей и наконечников копий. Двадцать тысяч воинов, он вывел в этот поход во славу Последнего Пророка. Множество народов собралось здесь: больше всего, конечно, было самих хазар, с узкими глазами и черными волосами, заплетенными в несколько кос. Рядом стояли печенеги — одни, почти не отличимые от хазар, такие же смуглые и скуластые, другие — высокие и стройные, с резкими скулами, прямыми носами и рыжевато-каштановыми волосами, собранными в пучок на макушке. Выходцы из трех старших печенежских родов Высокой Тьмы, приняли Белую Веру даже прежде хазар, почему и стали их самыми верными союзниками. Имелись тут и угры — рода кеси и ено, покорившиеся хазарам и принявшие Последнего Пророка, поселившись в среднем течении Итиля. Большинство кочевников носили кафтаны, вываренные в рыбьем клею, но знатные имели добротные кольчуги или даже полный доспех с панцирем и шлемом. Каждый из степняков был вооружен луком, колчаном со стрелами, саблей, многие также имели булаву или топор. Особняком стояла аланская конница — рослые всадники, в облегающей тело кольчуге, имели притороченные к седлу длинные копья, тогда как на бедре у каждого крепился длинный обоюдоострый меч и чуть более короткий кинжал. Отделанную золотом и украшенную драгоценными камнями рукоять меча Гоара, вождя алан, покрывали изображения сражавшихся барсов и орлов. Вместе с аланами явились и их вассалы — зихи с касогами. Позади же всех стояли пешие отряды вятичей и донских славян: одетые в доспехи-стеганки, вооруженные рогатинами, пиками и короткими мечами — кольчуги и дорогие клинки имели лишь княжеские дружинники и сами князья.

Ядром же хазарского войска являлась согдийская конница: три тысячи всадников в персидских кольчугах, вооруженных мечами и длинными копьями, окружали джавли-бека. Как и он, согдийцы носили белые плащи, поверх доспехов, а их остроконечные шлемы прикрывали белые полотнища — символ Белой Веры, пророка Мани. Однако вздымавшиеся над согдийцами бунчуки венчали клочья красной ткани, за что порой эту гвардию именовали «краснознаменной». Такой же бунчук развевался и над самим мар Ормазом — наследие последователей Маздака и иных учителей, от которых хазары и приняли Белую Веру. Конечно, не все восприняли ее во всей благости — кочевники, привыкшие к грабежам и разбою, не мыслившие себе стол без конины, кумыса и вареной баранины с просом, часто нарушали заповеди Мани. Их соблюдали только жрецы, что в белокаменных башнях возносили искупительные молитвы за всех Слушателей, ходивших в походы ради утверждения благой веры. Точно также молились они и за Барсбека, когда он, поднявшийся из низов до звания джавли-бека, удушил кагана его же собственным поясом, без пролития крови, как завещал Последний Пророк. С тех пор Барсбек, получивший прозвище мар Ормаз, в честь одного из учителей Белой Веры, возглавил хазарское государство. Во искупление греха убийства новый глава Хазарии посвятил жизнь тому, чтобы освободить из темницы плоти как можно больше частиц света, захваченных силами Тьмы в плен материального творения. Нечестивый сын Гилеи-Материи, Архонт Тьмы, источник всей злобы, больше всех почитался как раз тем народом, жены которого отвергли возможность искупления и спасения, поселившись среди предательских родов угров и распространяя среди них губительное учение, порожденное самой вредоносной из всех злых стихий — Стихией Тьмы. Этот поход был призван окончательно искоренить скверну, чьи владения начинались уже к западу от Ворсклы, словно чума охватывая все новые и новые земли. В борьбе с этой скверной уже погиб Акуас, сын мар Ормаза и сейчас джавли-бека переполняла решимость — не мстить, конечно, эта страсть, недостойна верного Последнего Пророка, — но сделать так, чтобы смерть сына не оказалась напрасной.

Мар Ормаз еще раз окинул взором реку, лес на ее другом берегу, растущие из воды камыши и, не заметив ничего подозрительного, повернулся к войску.

— Отец Величия с нами!- крикнул он, — четыре лика его зрят во все стороны света и от них не укроется благость наших деяний. Да очистят Он нас от скверны пролития крови и да вознесутся к Нему частицы Света, освобожденные из плена Тьмы. Вперед, Сыны Света!

Он тронул поводья своего коня, направляя его прямо в воду — и вслед за ним, ступая по заранее разведанному броду, двинулось и остальное войско. Передние ряды уже углубились в лес, а задние все еще входили в воду, когда над рекой вдруг пронесся громкий свист, которому отозвался весь лес — и из леса на войско обрушился ливень стрел и копий. Хазары, не растерявшись, принялись стрелять в ответ — и донесшиеся из-за деревьев крики боли показали, что их стрелы достигли цели. Однако сразу же выяснилось, что лесные лучники — не единственная здешняя напасть. Воды Ворсклы вдруг всколыхнулись и оттуда вынырнули полуголые воины, покрытые тиной и илом. Сплевывая на ходу зажатые в зубах тростинки, они вонзали рогатины в животы коней, заставляя их вставать на дыбы и сбрасывать всадников, которых древляне тут же добивали дубинами и топорами. Из леса по-прежнему сыпались отравленные стрелы — и мар Ормаз, вместе со столпившимися на лесной тропе согдийцами, хотел уже повернуть коней, когда дорогу ему преградили вышедшие из леса пешие воины, выставившие перед собой длинные копья. Поворачиваться к ним спиной джавли-бек не решился: вместо этого он приказал своим бойцам принять бой. Что оказалось нелегким делом: небольшой отряд, пусть и вооруженный много лучше большинства врагов, на открытом пространстве согдийцы смели бы с налету, однакоздесь, где негде было разогнаться, он оказался серьезной преградой. В этом убедились и передние воины: оглушительно завывая, они раз за разом пытались проломить стену щитов, но всякий раз напарывались на острые копья и мечи русобородых варваров, загромождая лесную тропу грудами мертвых людей и лошадей.

И все же числом хазары многократно превосходили врага — и даже застигнутые врасплох в конце концов, перебили славян, — если бы позади войска вновь не послышались воинственные крики — и два конских клина, вынырнувшие, казалось, из-под земли, ударили по хазарам сзади. Во главе одного из клиньев, вопя во все горло и размахивая кривой саблей, мчался Курсан, вождь рода ньек, ведущий за собой воинов своего рода и рода тарьян а также немногочисленных, но отлично экипированных иудейских всадников — мужчин и женщин . На острие же второго клина расположились аварские всадники, а за ними мчались угры родов кер и медер, вопя и стреляя из луков. Возглавлял их, скачущий с черным мечом наголо, молодой Ярополк.

— Один! Один и Сварги-хан! Кровь и души для Черного Бога! — орал он.

Сын короля Тюрингии не считал себя опытным воином — несколько подавленных славянских мятежей да пара незначительных стычек с болгарами — вот и весь боевой опыт. Однако, годы, проведенные при дворе Эрнака, приучили его слушать, что говорят старшие — и сейчас, выслушав несколько мнений от поставленных под его командование военачальников, он все же принял свое решение о предстоящей битве. Еще ночью венгерская конница, вместе с аварами, переправилась через Ворсклу, чтобы залечь в заранее примеченных оврагах. Одновременно древляне и другие славяне залегли в лесу, с луками наготове, а также попрятались средь тростников, дыша через камышину. Лесную же тропу перегородил князь Немал со своими дружинниками и с переданными ему воинами Ярополка из славян и германцев. В выставленную им стену из щитов и уперлись, согдийцы мар Ормаза, пока из леса на них сыпались славянские стрелы и копья. Зажатый на лесной тропе конный отряд напоминал медведя в нос которого вцепилась росомаха, пока его самого со всех сторон жалили пчелы

Хазары также огрызались, пытаясь повернуть коней и прорваться к реке. Воды Ворсклы уже текли кровью, отовсюду слышались предсмертные вопли и жалобное ржание лошадей: в предсмертной агонии они сбрасывали седоков, но и сами топтали копытами оказавшихся недостаточно проворными славян. Их же собратья, принявшие сторону хазар, были сметены ударами конных клиньев. Сам Ярополк схлестнулся с вятичским князем, оказавшимся молодым парнем, немногим старше сына короля Тюрингии. Оседлавший лесного конька, вятич носил плащ, отороченный волчьей шерстью, наброшенный поверх дрянной кольчуги, куда худшей чем панцирь Ярополка. Бой оказался недолгим — отбив целивший ему в лицо клинок, Ярополк нанес стремительный ответный удар. Черный меч сходу прорубил и кольчугу и мясо с костями, проникнув глубоко в грудь вятича. С яростным воплем тот повалился наземь, а Ярополк, рывком выдернув меч, обрушился на остальных. Его меч, напитавшись кровью, казалось, сам светился сейчас зловещим багряным светом — и немало славян обращались в бегство от одного только вида заклятого клинка. Впрочем, им и без не оставалось выбора — против двух конных ратей, преимущественно пешие ратники могли немногое. Вскоре вятичи и дончане побежали, за ними кинулись в бегство зихи с касогами, а также волжские угры, и так без особой охоты шедшие на соплеменников. Однако на берег Ворсклы уже разворачивался клин алано-печенежской конницы — и дикие вопли угров, заглушали только крики самих печенегов, не меньше мадьяр, желавших схлестнуться в бою с заклятыми врагами. Туча стрел, взметнувшаяся от обеих конных войск, разом сразила множество всадников, прежде чем аланы, мадьяры и печенеги сошлись в ближнем бою.

Волна битва вынесла на Ярополка аланского царя Гоара — рослого воина в железном панцире и остроконечном шлеме. При виде молодого князя чернобородое лицо озарилось хищной усмешкой — пришпорив коня, алан ринулся навстречу Ярополку, занося меч и второй рукой раскручивая на цепи увесистую гирьку-кистень . Оба всадника сшиблись — и Ярополк едва успел вскинуть щит, ловя на него удар кистеня. Тупая боль разлилась по левой руке, бессильно повисшей, словно плеть, и Ярополк чуть не выронил щит, второй рукой отражая удар меча. Новый удар чуть не вышиб его из седла — Ярополк пошатнулся, откидываясь назад и алан, уверенный в том, что с мальчишкой уже покончено, метнулся вперед. В последнем отчаянно рывке Ярополк повернул коня — и удар, предназначавшийся самому юноше, пришелся вскользь на шею несчастного животного. Пока алан пытался выдернуть застрявший в лошадиных позвонках клинок, Ярополк метнулся в отчаянном рывке — и черный меч вонзился прямо в распахнутый в воинственном крике рот, разом снеся полчерепа. Алан повалился, брызжа кровью и мозгами, тогда как Ярополк, соскочив с гибнущего скакуна, перескочил на аланского коня и, пришпорив его, вновь устремился в самую гущу схватки.

Меж тем мар Ормаз все же развернул согдийцев с тропы и, ломясь сквозь лес, устремился к реке. Почти сразу в уши ему ударили крики и конское ржание — некоторые всадники с разбегу угодили в вырытые по обе стороны тропы волчьи ямы, с утыканным заостренными кольями дном. Впрочем, другие согдийцы прорвались, попутно зарубив несколько десятков славянских лучников, что не успели убраться с дороги хазарского войска. Мар Ормаз вознес хвалу Отцу Величия, Первочеловеку и всем богам светлых эонов, когда перед ними открылась широкая тропа, в конце которой, сквозь редкие деревья, блестела лента реки. «Краснознаменное» войско устремилось туда — и Мар Ормаз едва удержал коня, отчаянно вопя скачущим за ним согдийцам остановиться. Все они оказались на большом обрыве, нависшем над Ворсклой. На другом берегу джавли-бек увидел сражавшихся угров, алан и печенегов, сразу отметив, где его войско может быстро спуститься, чтобы одним ударом обернуть сражение в пользу хазар.

Но тут случилось то, что не могло привидеться в самом жутком из кошмаров.

Обрыв, на котором стояли согдийцы, вдруг содрогнулся, встал на дыбы, словно норовистая лошадь, и со страшным шумом осыпался в воду. Крики и ржание людей, заваленных комьями глины, перекрыл оглушительный рев — и перед взором пораженных согдийцев предстало жуткое чудовище. Словно весь обрыв, поросший кустами и мелкой растительностью ожил, обернувшись безобразным великаном из грязи и глины. Могучие лапищи крушили хребты коням, разрывали на части людей, давя их в ярко-красную кашицу и запихивая в огромный рот. Стрелы и копья не могли сразить это чудовище, живое воплощение самых жутких рассказов «Сокровища Жизни» и «Книги Гигантов» об ужасах Тьмы и Материи . Один лишь мар Ормаз, уцелевший при падении, отважно развернул коня, и, подскочив к чудовищу, что есть сил ударил саблей.

— Отец жизни и Мать живых вознесли Человека из бездны битвы! — вопил он, — Первочеловек сошел в бездну, воевал и бился с царем Темных и силами его!

Его крики сорвался на душераздирающий вопль, когда огромные лапы вырвали хазарина из седла и одним мощным движением разорвали его на две части. Этой жестокой расправы согдийцы не выдержали — поворачивая коней они кинулись в повальное бегство. Некоторые из них утонули в реке, другие же, выбравшись на берег, внесли дополнительную сумятицу в печенежско-аланскую конницу, в слепом страхе рубя всех, не разбирая своих и чужих. Ярополк же, собрав венгерских конников, снова швырнул их в наступление — и враг, наконец, побежал, преследуемый торжествующими победителями. Они догоняли и убивали, убивали и догоняли врагов, покуда не зашло солнце — и из почти двадцатитысячного войска вернулись в Хазарию немногим более шести тысяч.

Огромное чудовище не преследовало никого — что-то неразборчиво бормоча себе под нос, оно продолжало разрывать людские останки, когда его спиной вдруг выскользнула тонкая фигурка. Цепляясь за торчащие из земли корни и глыбы земли, Саломея с величайшей осторожностью спускалась к чудовищу. Вот ее рука коснулась лба твари, стирая одну букву из вырезанной на нем надписи — и голем обрушился в воду грудой глины, ничем не напоминавшей недавнего монстра, словно и сам он был лишь наваждением, кошмарным мороком насланным на хазарские полчища. Саломея с облегчением перевела дух — несмотря на огромные усилия, которых ей стоило создать этого монстра, она ничуть не сожалела о его разрушении. Страшно представить, сколько бед причинил голем, если бы остался в живых, уже отведав крови. К счастью чудовище сделало свое дело — и теперь Три Народа могли праздновать заслуженную победу.

Длань смерти

Чуть больше года прошло с тех пор как франко-лангобардское войско вернуло Марсель христианскому мир — и вот по его улицам уже вновь гарцевали арабские жеребцы. Всадники — арабы и берберы, в белоснежных бурнусах и цветастых халатах, вооруженные длинными копьями, мечами дамасской стели и берберскими флиссами, — недобро поглядывали на жавшихся к стенам испуганных горожан. Многие из них лихорадочно вспоминали, где они были во время жестокой резни мусульман, случившейся во время освобождения города. Немногочисленные же сарацины, пережившие тот погром, напротив шумно приветствовали воинов Ислама.

Наибольший страх и изумление, граничащее со священным благоговением, вызывал тот, кто возглавлял всю эту процессию. Впрочем, поражал горожан не сам всадник, хотя, справедливости ради, он тоже производил впечатление, — статный рыжебородый мужчина, в бурнусе из синего шелка, скрывающем остроконечный шлем и искусно сработанную кольчугу. С пояса его свисала берберская сабля-нимча с рукоятью украшенной золотом и драгоценными камнями. Но изумленные люди больше смотрели на его скакуна — огромного слона с белой кожей и красными глазами. Могучее тело покрывала попона, сотканная из шелка и бархата, расписанного золотыми и серебряными узорами. Огромные бивни украшали насадки с золотыми шариками, а длинный хобот держал шипастую палицу, небрежно помахивая ею из стороны в сторону. Невиданный доселе зверь, с величавой неторопливостью шествующий по главной улице города, вызывал почти священный ужас у горожан и этот же страх распространялся и на его наездника — халифа Магриба и аль-Андалуса Яхьи ибн Йакуба. Над его головой реяло странное знамя, чье древко крепилось к слоновьему седлу: черный стяг с изображением белого рога, в окружении четырех крыльев, с арабскими письменами поверху. И все это шествие неспешно приближалось к мраморному дворцу, окруженному садами и фонтанами. Изящные шпили и минареты ненавязчиво напоминали о недавнем сарацинском владычестве, память о котором не смогли затмить наспех возведенные кресты, смотревшиеся на редкость чужеродно среди этой восточной роскоши.

Помнил о недавних хозяевах этих мест и герцог Ульфар, — худой мужчина с клочковатой бородой, длинным носом и бегающими зелеными глазами, придававшими ему сходство с потрепанной лисицей. Неказистого облика не мог скрыть и роскошный наряд герцога — расписанный золотом и серебром алый плащ, яркие штаны из синего бархата и алые сафьяновые сапоги с загнутыми носками на восточный лад. Внешне он все равно сильно проигрывал халифу, смотревшего на собеседника со снисходительным презрением. Внутреннюю силу Яхьи чувствовали и придворные, столпившиеся в тронном зале , где герцог принимал своего гостя — смотревшегося в этом дворце, как настоящий хозяин рядом с заискивающим временщиком. Это же звучало и в каждом слове халифа, что веско и твердо звучало по всему залу.

— Ромеи наш общий враг, — по латыни халиф говорил даже лучше самого герцога, — и твое предложение о союзе разумно, но нельзя помнить и то, что мы с тобой — не равны.

— Я — законный король лангобардов! — воскликнул Ульфар, но Яхья лишь насмешливо покривил губы.

— Король, — протянул он, — даже не все соплеменники держат твою сторону. Не говоря уже о главе неверных Клименте — а ведь его слово немало значит — и не только в Италии.

— Папа уважает силу, — недовольно сказал Ульфар, — и сейчас ему кажется, что эта сила на стороне мальчишки-ромея.

— И в чем он не прав? — усмехнулся халиф, — разве это не очевидно?

— Поэтому я и обратился к вам, — сдержанно произнес герцог.

— Надеюсь, ты не думал, что я стану даром помогать неверному, — пренебрежительно сказал Яхья, — мой флот, что стоит сейчас в гавани и мое войско вернут тебе Железную Корону — если ты вернешь мне Джаляль-аль-Хиляль.

— Согласен!- выпалил Ульфар с торопливым вздохом облегчения, вызвавшим у Яхьи очередную презрительную усмешку.

— Это еще не все, — халиф сделал паузу, наслаждаясь тревожной растерянностью на лице герцога, — но сначала убери...этих, прежде чем мы продолжим разговор.

Яхья небрежно кивнул на окруживших герцога придворных и Ульфар, передернув плечами, жестом велел изумленным выйти вон.

— Этих тоже, — халиф указал глазами на застывших у входа стражников-лангобардов, — для того, что я скажу достаточно и моей стражи.

Ульфар затравленно покосился на окруживших халифа черных рабов-зинджей, с длинными копьями и странной формы мечами, но все же велел убраться своим стражникам. Когда тяжелая, окованная железом, дверь захлопнулась за последним из лангобардов, Яхья вновь повернулся к Ульфару.

— Этот город я мог бы взять и не сговариваясь с тобой, — доверительно сказал халиф, — даже того войска, что есть сейчас со мной, хватило бы на весь Джаляль-аль-Хиляль . Но я не какой-то мелочный эмир, каким был Мухаммед ибн-Юсуф, погрязший в беспробудном пьянстве и самом мерзком разврате, я даже не просто халиф — я потомок пророка и духовный сын муккурабуна Исрафила и аль-Уззы, воплощенный Бог на земле. Несколько городов для меня значат меньше чем ничего: весь мир должен поклониться мне — и на меньшее я не согласен.

Он внимательно посмотрел на герцога и тому пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не содрогнуться перед просветленным взглядом фанатика.

— Наш союз не может быть союзом равных, — продолжал халиф, — и я явился сюда не как твой гость, но как хозяин своих законных владений. И, на правах хозяина, я могу даже оставить тебя наместником этого города — если ты примешь ислам и признаешь меня единственным Господином, властвующим на земле и на небе.

Ульфар уже раскрыл было рот, чтобы возразить — но тут же и захлопнул его, вновь встретившись взглядом с холодными, как у ядовитой змеи, глазами халифа.

— Мои же люди растерзают меня, если я сменю веру, — только и нашелся, что промямлить лангобард.

— Не растерзают, — усмехнулся халиф, — многие из благородных христиан принимают священный Коран — и в Испании и на Сицилии. Но я и не требую от тебя делать это открыто — по крайней мере до нашей победы над мальчишкой-ромеем. Просто склонись передо мной сейчас — а когда наши войска войдут в Рим ты во всеуслышание объявишь своему войску, что признаешл меня Тем, Кто есть все.

— Согласен, — торопливо кивнул Ульфар, вызвав очередную насмешку халифа.

— Ты верно думаешь, что я наивный простачок, — сказал он, — которого будет легко обмануть, после того, как дело будет сделано? Я покажу тебе, что со мной лучше не шутить. Кликни обратно кого-то из тех бездельников, что ты прогнал. И лучше выбери кого-то кого не сильно жалко.

Ульфар, поколебавшись, позвал начальника стражи, — светлобородого лангобарда в кольчуге и с мечом на поясе, — и шепнул ему на ухо пару слов. Стражник выскочил за дверь и спустя миг вернулся вместе со светловолосой женщиной в синем платье и в рубиновом ожерелье. За ее руку держался светловолосый мальчик лет восьми.

— Таков, значит, твой выбор? — халиф насмешливо посмотрел на герцога, потом перевел взгляд на вошедших, — как тебя зовут, женщина, и кто ты вообще?

— Мое имя Герда, — стараясь не выдать своей дрожи, сказала вошедшая, — я вдова Крута, бывшего короля Тюрингии.

— Я слышал о твоем муже, — кивнул халиф, — этот мальчик — его сын?

— Да...господин, — добавила Герда, настороженно бросив взгляд на герцога, — король Гримоальд был так добр, что предоставил нам убежище.

— Твой муж был закоренелым язычником, — бросил халиф, — это ведь он устроил резню правоверных в Женеве? Я — тот, в чьей власти карать, как карает и сам Аллах, могу уничтожить вас обоих — даже без пролития крови. Но в милости своей я позволяю тебе выбрать — кто сегодня умрет: ты или твой сын? Выбирай сейчас, женщина!

Герда бросила умоляющий взгляд на герцога, но тот сделал вид, что не заметил этой мольбы: слишком занятый в Италии, он не желал ввязываться еще и в борьбу за власть в Тюрингии. Он давно подыскивал предлог, как избавиться от ставшей обузой вдовствующей королевы, чтобы не ссориться с набирающим силу северным соседом. Это, видимо, поняла и Герда: обреченно вздохнув, она шагнула вперед.

— Мама!!! — крикнул мальчишка, метнувшись за Гердой, но стоявший рядом стражник дернул его обратно. Сама же Герда будто и не заметила этого крика — словно завороженная мерцающими зелеными глазами Яхьи, она шаг за шагом подходила к нему. Халиф довольно усмехнулся и, встав с кресла, стянул с руки перчатку из черного шелка, на котором тянулась вышитая серебром арабская вязь. На ладони виднелось, что-то вроде родимого пятна, повторявшего очертаниями четырехкрылый символ на знамени халифа.

— Сейчас ты увидишь касание Длани Бога, — не оборачиваясь, бросил он Ульфару. Шагнув вперед, халиф возложил руку на лоб женщины, не сводя с нее пристального взгляда. В следующий миг Герда вскрикнула, затрясясь всем телом. По ее лицу и коже побежали черные пятна и она рухнула, содрогаясь в предсмертных конвульсиях.

— Нееет!!! — взвизгнул мальчишка, вырвавшись из рук стражника, который, как и герцог, ошеломленно смотрел на мертвую женщину. Однако мальчику так и не довелось коснуться матери — халиф, уже вернувший перчатку на руку, мертвой схваткой стиснул плечо юного принца и мальчишка сразу же обмяк, испуганно косясь на смертоносные пальцы рядом с его лицом.

— Твоя мать умерла, чтобы ты остался жить, — наставительно сказал Яхья, — уважай же ее память, мой мальчик. Как тебя зовут?

— Тит...Титмар, — выдохнул ребенок, — то есть Иаков, в крещении. Зачем...зачем ты убил мою маму?

— Йакуб, — усмехнулся Яхья, пропустив мимо ушей вопрос мальчишки, — так звали моего отца, прямого потомка Пророка. Тебе нечего делать тут Йакуб — и в этом городе и в этой неверной стране, не говоря уже о твоей родине, полной самого пагубного ширка. Твой отец был ярым идолопоклонником, но и смелым воином, сын которого заслуживает лучшей доли. Пойдем со мной, мальчик, и я покажу тебе могущественные страны и огромные города, о которых ты ничего не слышал, полных невероятных чудес.

Мальчик, все еще всхлипывая, смотрел на мать, почти не слушая халифа. Яхья же, продолжая цепко удерживать ребенка за плечо, развернулся к выходу.

— Надеюсь, ты усвоил урок, Ульфар, — бросил он, — и помнишь наш уговор. Через пять дней я подведу флот к Риму — и, надеюсь, к тому времени твое войско возьмет город в осаду.

— Зачем тебе мальчишка? — не удержался от вопроса Ульфар.

— Из иных мальчиков порой рождаются великие мужи, — сказал халиф, — каким мог бы стать император ромеев, что умрет через несколько дней. Я помогу Йакубу встать на верную дорогу. Ты же запомни — через пять дней с войском у Рима.

С этими словами он вышел из комнаты, сопровождаемый стражей из зинджей, оставив герцога тупо смотреть на женский труп, покрытый черными пятнами.

— И потом они оба уселись на своего проклятого слона и убрались восвояси! Что же, остается надеяться, что сарацин не обманул, когда говорил о помощи под Римом.

Спустя три дня после разговора в Марселе Ульфар вернулся в Павию — старинную столицу лангобардов, пока Гримоальд не перенес свою резиденцию в Рим. Сейчас же герцог находился в опочивальне королевского дворца, облаченный в лишь плащ из алой парчи, наброшенный прямо на голое тело. В руке Ульфар держал золотой кубок с красным вином, шумно прихлебывая в промежутках между словами. Рядом, на обширном ложе, выстланным куньими и лисьим мехом, возлежала обнаженная пышногрудая женщина с длинными черными волосами. Куртизанка Валерия из Гераклеи была любимой наложницей вдовца-герцога, который предпочитал ее всем своим случайным любовницам.

— И ты выполнишь его условия? — небрежно спросила она, переворачиваясь на спину и лаская пальцами полные груди с набухшими алыми сосками.

— Придется, — передернул плечами Ульфар, — если бы ты видела то, что видел я...ладно! Пусть сначала поможет мне захватить Италию, а там посмотрим. Если он попробует возложить на меня свою лапу, я отрублю ему ее по локоть- а потом и голову!

С этими словами он залпом допил вино и, отшвырнув кубок, навалился на кровать, подминая под себя податливое женское тело.

— К Дьяволу проклятого сарацина, — сказал он, жадно лобзая цветущие прелести куртизанки, — сегодня я не хочу ничего слышать о халифе. Боже, какая же ты...А-ах...

Острые ногти вонзились в его спину, проводя кровоточащие борозды, пока женщина игриво кусала мочку уха мужчины. Тело герцога еще сотрясалось от наслаждения, когда смертоносный яд, скрытый под ногтями Валерии, проник в его кровь.

По пиру и честь

— И так, моими устами король-император Редвальд говорит аварам, что война с франками закончена — и наша граница продвинулась к западу от Рейна.

Со своего трона под идолом Сварги-хана, каган Эрнак внимательно смотрел на высокого светловолосого мужчину, одетого в бело-синий плащ, отороченный мехом барса. Голубые глаза с некоторым вызовом смотрели на владыку авар: Агилольф, герцог бавар, выступал сейчас как посланник короля Редвальда — и говорил он о вещах, что давно стояли камнем преткновения между владыками.

— Новых земель нам вполне достаточно, — продолжал герцог, — и на востоке нас устроит лишь мирные границы и прочный мир. Готов ли каган пойти на это?

— Готов ли я? — переспросил каган, — а почему бы и нет? Что мешает нам жить в мире с твоим королем? Правда, его брат, Крут, обещал мне Вену...

— Редвальд на это не пойдет, — быстро ответил Агилольф.

— И я не жду этого от него, — кивнул Эрнак, — он не в ответе за слова своего предшественника и не обязан мне ничем, как был обязан Крут. Что же до меня — то я устал от войн: даже с булгарами, с которыми мы сражались все эти годы я намерен заключить крепкий мир. Такой же мир я могу заключить и с Редвальдом.

— Мой король будет рад это слышать, — кивнул Агилольф, — но он неохотно верит словам, за которыми не видно дел. Пока владыка аваров дает убежище сыну Ярославы и дочери Крута...

— Ярополку я не даю никакого убежища, — быстро ответил Эрнак, — он предал меня, также как и всех своих братьев. Я отправлял его послом к хазарам, договариваться о союзе против болгар — а он наплевав на это, взял в жены вдову мадьярского князя, ввязался в не нужную мне войну с хазарами. Сейчас, говорят, он уже посматривает на мои владения — и поэтому я вынужден мириться с болгарами. Само собой, что мне не нужна война еще и на западе — я с радостью выдал бы вашему королю Ярополка — если бы мог.

— Прискорбно, — качнул головой Агилольф, -а что насчет дочки Крута?

Вместо ответа Эрнак бросил взгляд на сидевшую рядом с ним Неду, а та, усмехнувшись, хлопнула в ладони. В следующий миг в зале появилась служанка из славян, одетая в простое белое платье. За руку она вела худую девчонку, лет четырех, наряженную в яркое платье из синего и золотого шелка. Огромные глаза, казалось, только и жили на детском лице, настороженно уставившись на незнакомца.

— Можете забирать, — пожал плечами Эрнак, — если вам так нужна Власта. Мне немного жалко с ней расставаться — она дочь Крута и моей тетки Алагай, а значит и моя двоюродная сестра. Надеюсь, вы не сделаете ей ничего дурного?

— Как можно! — возмущенно воскликнул Агилольф, — король Редвальд не воюют с детьми. Тем более она же и его племянница тоже.

— Ну и хорошо, — кивнул Эрнак, — буду рад, если это укрепит нашу дружбу.

Агилольф обменялся еще несколькими фразами с каганом и покинул хринг в сопровождении служанки и едва поспевающей за взрослыми Власты. Никто не заметил как у входа чуть заметно шелохнулась накидка: стоявшая за ней плотная женщина, с узкими глазами и черными косами, облаченная в расписанный золотыми драконами черный наряд, отшатнулась и выбежала из хринга. Алагай, вдова короля Крута кипела от злости, глядя как неблагодарный племянник отдает ее дочку заложницей в Тюрингию. Именно с Властой, которую чуть не в младенчестве обручили с Ярополком, Алагай связывала надежды на свое возвращение к власти — и вот теперь все эти надежды потерпели крах. Сначала Ярополк, наплевав на свое обручение, связывается с чужеземной шаманкой, а теперь и Эрнак, поняв, что Власта для него бесполезна, со спокойной душой отдает ее злейшим врагам. И Алагай ничего не могла с этим поделать — Эрнак давно дал понять, что мнение тетки значит для него меньше чем ничего. В этом Алагай винила Неду — как никогда она кляла себя за то, что вовремя не раскусила былую скромницу, чуть ли не рабыню шаманки Оуюн. Последнюю Алагай боялась больше чем кого-либо, с облегчением вздохнув, узнав о ее смерти — и как оказалось, рано радовалась. Новая шаманка оказалась на редкость жестокой и мстительной, припоминая все пренебрежение, с каким Алагай относилась к младшей жене племянника. Что же — сейчас она расплачивается за свою слепоту. У нее осталось только одно преимущество, которое она рассчитывала использовать прямо сейчас.

На выходе из хринга ее поджидал высокий смуглый парень с раскосыми глазами, одетый в черную тунику и темно-синие шаровары. На щеке у него виднелось небольшое клеймо: бывший раб из черных болгар, нынче стал самым верным сподвижником, а заодно и любовником Алагай.

— Сегодня же отправляйся на восток, — сказала аварка — донеси до Омуртага, что каган Эрнак рассорился с Ярополком и не станет помогать уграм.

— Будет исполнено, госпожа, — кивнул парень, — а что же ты?

— Я останусь на пару дней, — сказала Алагай, — есть кой-какие не оконченные дела.

Парень снова поклонился и, не разгибаясь, исчез среди юрт и шатров, тесно обступивших хринг. Алагай проводила его взглядом, после чего, развернувшись зашагала обратно. В голове ее уже зрел новый замысел — как она поняла, посланник Редвельда собирается остаться в хринге еще на пару дней. Этого времени Алагай считала достаточным для того, чтобы попытаться выкрасть дочку и вместе с ней скрыться во владениях болгарского хана. Не все в каганате рады миролюбивой политике, к которой вдруг перешел такой ранее воинственный Эрнак, и она легко найдет помо...

— Далеко собралась? — Алагай невольно шарахнулась, когда в сгущавшихся сумерках перед ней вдруг появилась темная фигура.

— Неда? — женщина невольно затаила дыхание, — ты что-то хотела?

— Просто сказать, что ты отлично справилась, — шаманка ухмыльнулась, оскалив острые зубы, — с этим своим шпионом. Теперь ты больше не нужна...

Лицо ее исказилось жуткой гримасой, словно маска, намалеванная на ее лице, вдруг обернулась реальной страхолюдной мордой. Глаза Неды блеснули алым огнем и Алагай не успела даже крикнуть, когда острые, как иглы, зубы перекусили ей горло.

Стоявший на правом берегу Дуная небольшой городок ромеи именовали Бононией, а славяне и авары с болгарами — Видином. Здесь на границе владений болгар и сербов состоялась встреча вождей, дабы отметить примирение хазар и авар праздничным пиром. Шатры славян и юрты кочевников окружали каменный форт, оставшийся еще от римлян — с крепкими стенами и чудом сохранившимися колоннами, тогда как крышу из перемазанного глиной тростника, уложенного поверх длинных шестов, смастерили уже новые хозяева. Внутри каменных стен стоял огромный стол, ломившийся от яств: зажаренных целиком бычьих и бараньих туш, кровяных конских колбас, запеченных целиком осетров и расписных мисок с черной икрой, фаршированных яблоками гусей и уток, ваз со свежими фруктами и изумительно пахнущих пирогов, с самой разной начинкой. Рекой лились ромейские вина, славянские меды и кумыс степняков. Возле стола дурачились скоморохи, играли гусляры, таращились жутковатыми маскам ряженые.

Во главе стола восседали хозяева Видина, негласно находившегося под двойным подданством болгар и сербов. Хан болгар Омуртаг был высоким дородным мужчиной, разменявшим уже пятый десяток, с тонкими усами на степной лад и раскосыми желтыми глазами. Алый плащ, с воротником из волчьего меха, прикрывал широкие плечи, мощную шею украшала золотая гривна, а на запястьях красовались браслеты с гранатами и сапфирами. Из-под тяжелой меховой шапки выбивались седеющие темные косы. Слева от хана восседал князь Просигой, в свите из темно-синей ткани, расписанной золотом. То и дело он ухмылялся в вислые усы, слыша хвалебные крики, что выкрикивали подвластные ему сербские жупаны. Другие сербы недоуменно молчали — из тех жупанов, что все еще держали сторону князя Первослава, который должен был восседать по правую руку от Омуртага. Однако сейчас его место пустовало — князь почему-то запаздывал и Просигой с Эрнаком настояли, чтобы начинать пир без него.

— Кто он такой? — говорил Эрнак, — что два кагана будут ждать какого-то князя? Когда он явится, то пусть садится за стол, выпивает повинную чашу — и празднует со всеми.

Сам Эрнак сейчас восседал на противоположном краю стола от Омуртага — в черном одеянии, расписанном золотыми грифонами, и остроконечной шапке в опушке из чернобурой лисы. Рядом восседала Неда — единственная женщина на пиру, но не единственная из служителей богов: за столом, на самом почетном месте сидели славянские волхвы и болгарские шаманы — камы. Кроме них здесь пировали лучшие воеводы Омуртага, — князья славян и беки болгар, — тарханы авар и сербские жупаны.

— Я пью за моего дорогого собрата, — Эрнак встал, поднимая золотой кубок с ромейским вином, — и всех булгар. Сколько лет мы грызли друг другу глотки, забыв о наших общих истоках от семени великого Ашины. Сегодня да прекратятся раздоры между двумя властителями степей и вечный мир проляжет между аварами, булгарами и славянами.

Одобрительный гул пронесся над столом и лишь Неда позволила себе мимолетную издевательскую усмешку. Омуртаг же встал, поднимая в ответ кубок.

— Великий день, славный день, — сказал он, — и лишь об одном я жалею — точнее о двух, двух славных воинах, что не пируют сегодня с нами. Первый — князь Первослав, что, я надеюсь, совсем скоро присоединится к этому пиру. И второй — мой сын Крум, что сейчас воюет на севере с изменниками-уграми.

— Не только тебе пришлось испытать горечь предательства, — Эрнак сокрушенно покачал головой, — Ярополк, мой пасынок, сын моей покойной супруги и брат моей жены, коему я дал убежище — он предал меня и теперь воюет заодно с уграми, взяв в жены иудейскую ведьму. Видит Сварги — как только завершится пир, я поспешу на север, чтобы разбить врага и воссоединиться с верным союзником.

-Так и будет брат, — Омургаг поднял кубок, но тут Неда, уже не в силах сдерживаться, разразилась оглушительным хохотом, раскачиваясь на месте и сверкая заточенными зубами. По столам послышалось недоуменное перешептывание, а хан, нахмурив брови, уже хотел было потребовать вывести шаманку, когда в дверях послышались крики.

— Князь Первослав! Дорогу князю Первославу!

— Пусть войдет! — крикнул владыка болгар и в зал вошло несколько сербов из дружины Просигоя. В руках они держали большое блюдо, накрытое серебряной крышкой. Омуртаг вновь нахмурился, тогда как Просигой, усмехнувшись, дал знак — и его дружинник сдернул крышку с блюда. Хан отшатнулся, помянув всех богов и духов — с блюда, остекленевшими глазами, на него взирала отрезанная голова Первослава.

— Что...Что это? — хан не успел договорить, когда снаружи вдруг послышался громкий топот и крики:

— Измена! Подлая измена!

В зал ворвался болгарин, из тех, что прибыли вместе с Омуртагом. Смуглое лицо посерело, по лбу стекали капли пота, лицо искажала гримаса жуткой боли.

— Измена, моя хан, — повторил он, — еда, что дали нам люди Просигоя, оказалась отравлена! Сейчас они...оооохххх!

Он рухнул наземь со стрелой в спине — и в следующий миг в зал ввалились авары и сербы, с окровавленными клинками наголо. Омуртаг бросил гневный взгляд на Просигоя — как раз, чтобы увидеть, как князь-предатель, выхватив меч, вонзает клинок в горло хана. Вокруг уже слышались воинственные крики и предсмертные вопли — болгары и союзные им славяне, что прошли на пир без оружия не ждали такого вероломства от давнего союзника — и сейчас авары и сербы, что с ведома Просигоя пронесли с собой мечи, устроили дикую резню. Болгар истребляли и снаружи — отравленные зельем Неды, воины Омуртага не могли противостоять вооруженным до зубов аварам. Но и в самом зале кровь лилась ручьем, смешиваясь с вином из опрокинутых кубков, заливая стол и все вокруг. Эрнак, оскалившись в кровожадной ухмылке, резал и колол, охваченный кровавым безумием, как и его воины, как и Просигой, чьи люди убивали жупанов, державших сторону Первослава. И над всем этим звенел безумный хохот черной шаманки Неды, уже обрекшей всех убитых сегодня в жертву Хар-Мекле.

Архангел против мукаррабуна

— Стреляй! — рявкнул во всю мощь легких Асмунд и очередная катапульта, распрямившись, взметнула в воздух пылающий снаряд. В следующий миг ближайший корабль врага покачнулся от попадания, над ним взвился черный дым, а на парусах заплясали языки пламени. Ветер донес крики и проклятия сарацинов отчаянно пытавшихся потушить пожар на судне.

— Отличный выстрел, Конрад! — руг хлопнул по плечу молодого воина с бритой головой и пшеничного цвета усами, — а ты ловко приучился управляться с этой штуковиной! Клянусь Святым Георгием, еще пара таких боев и нам уже не придется...

Говоря это Асмунд перевел взгляд на море и довольная усмешка сразу же увяла на его лице. Большие суда, шедшим тем же курсом, что и подбитый корабль, вместо того, чтобы прийти на помощь гибнущему собрату, неуклонно продолжали движение к выбранной цели. Два ряда весел с обоих бортов равномерно опускались, приближая корабли к дромону над которым реяло знамя с черным орлом.

— Вот ведь нечестивые отродья троллей, — выругался Асмунд и, обернувшись, зашагал по палубе, на ходу напяливая шлем и поправляя на поясе спату.

— Поднимайте свои задницы, бездельники, и готовьтесь к настоящему веселью, — гремел по палубе голос Асмунда, — довольно вам перекидываться камешками с лодки на лодку. За Господа Нашего и басилевса накормим сегодня рыб сарацинским мясом.

Смех, словно рык волчьей стаи, разнесся над палубой, пока гребцы, налегая на весла, вели дромон на сближение с вражескими судами.

Грандиозное морское сражение, в котором решалась судьба империи и халифата произошло во многом случайно. Покинув Марсель, Яхья ибн Йакуб направился в Бальхарм, ставший точкой сбора для всех его кораблей — от Карфагена до Танжера и Валенсии. Несмотря на противодействие Абассидских халифов, что, опираясь на авторитет всех улемов и имамов, уже охрипли, доказывая, что Яхья — никакой не халиф и вообще не мусульманин, а еретик, хуже самого закоренелого язычника, недостатка в сторонниках у самозваного «Бога на земле» никогда не имелось. Многие сравнивали положение во владениях Яхьи — с его многочисленной, отлично вооруженной арабской и берберской конницей, железным порядком установленным от Мессины до Гибралтара, казной, лопающейся от золота захваченной ранее Ганы, — с Абассидским халифатом, сотрясавшимся от многочисленных мятежей и противоречий между арабской военной верхушкой и персидской придворной бюрократией. Свою роль играло и понесенное Абассидами тяжелое поражение при Кесарии, смотревшееся особенно проигрышно рядом с Яхьей, вернувшим себе некоторые земли Кордовского халифата, ранее захваченные лангобардами и астурийцами. Богатство и успех Яхьи привлекали к нему множество талантливого люда — в том числе и корабельных дел мастеров из Александрии, Латакии, Антиохии, даже Адена и Бахрейна. В кратчайшие сроки был создан мощный флот, включивший и огромные корабли, — халия сафин, — по персидскому образцу, оснащенными мощными метательными машинами с зажигательными снарядами. Помимо этих плавучих башен имелись тут и более легкие корабли — харакки, также оснащенные множеством катапульт и иных смертоносных приспособлений. Собрав огромный флот из более чем ста кораблей, взяв на борт почти двадцать тысяч солдат, флот Яхьи двинулся вдоль северного побережья Сицилии, чтобы позже направиться к Риму, который должен был осадить герцог Ульфар.Чего Яхья не мог предвидеть — это внезапной смерти своего союзника. Исчезновение угрозы с севера позволило Михаилу перебросить все свои войска в Калабрию, где собирались корабли сразу от трех фем — Лонгобардии, Эллады и Крита. Собрав тридцать пять больших дромонов и столько же средних памфилий, с пятнадцатью тысячами гребцов и пятью тысячами морской пехоты, ядром которой стала германская этерия, Михаил выдвинул флот в Мессинский пролив. На выходе из пролива имперский флот и столкнулся с арабским. Ромейские корабли едва успели построиться в оборонительную линию в форме полумесяца, — с императорским кораблем по центру и с более тяжелыми кораблями на «рогах»-флангах, — когда Яхья, сразу сообразивший, с кем имеет дело, приказал готовиться к атаке.

— Во имя Господа Миров, Милосердного, Всеблагодетельного, Сострадательного — отправьте этих неверных псов к их отцу Иблису!!!

Халиф, стоя на палубе флагмана, увенчанного четырехкрылым стягом, махнул рукой — и по всем судам понеслись сигналы флагами и гудение труб и рожков. Множество катапульт взметнули снаряды — огненные и обычные, — с оглушительным грохотом обрушившиеся на ромейский флот. В ответ и имперские метательные устройства разом выплюнули на палубы врага смерть во множестве обличий. Огромные камни пробивали доски, убивая и калеча людей, триболы и дротики рвали в клочья паруса, в то время как пламя от разбившихся сосудов с зажигательной смесью весело плясало на палубе — и с дикими воплями бросались за борт люди, превратившиеся в слепо мечущиеся живые факелы. Жидкий огонь растекался по воде лужами горящего масла и душный смрад жареного мяса разносился над морем.

— Стреляй!!! — Михаил стоя под стягом с черным орлом, кровожадно оскалился выкрикивая очередную команду и стоявшие на носу катапульты вновь разрядились, выбрасывая на приближающегося врага глиняные кувшины с запаянным верхом. Ударяясь о мачты, они разбивались, выпуская белые облака обжигающей извести, окутавшей разом гребцов и солдат. Один из кораблей даже, временно потеряв управление, прошелся слишком близко с соседом, ломая весла и давя отчаянно вопивших людей. В ответ на палубы ромейских кораблей посыпались глиняные горшки, что, разбиваясь, выпускали наружу полчища ядовитых змей и скорпионов, жестоко жаливших всех, кто окажется поблизости

— Вперед! Убейте мальчишку! — крикнул Яхья и капитан, послушно выкрикнул команду, тут же разнесенную по всему судну. Словно чудовищный Левиафан, корабль-башня устремился на куда как меньший дромон осененный имперским орлом. За ним последовали и остальные корабли, словно и не замечая, что идут прямо в ловушку между двумя «рогами полумесяца». Со всех сторон на них обрушился дождь снарядов, несущих смерть во множестве обличий, однако халиф, положившись на свое численное превосходство, не счел это опасным. И, на первый взгляд, это преимущество себя оправдывало — как бы не старались ромеи нарушить боевой порядок арабского флота, тот неуклонно продолжал идти вперед. Сам Яхья, презрев всякую опасность, стоял на носу своего корабля — настолько огромного, что даже неоднократные попадания вражеских снарядов, сотрясавшие судно от носа до кормы, не могли замедлить его хода. Место погибших гребцов тут же занимали другие, также как и убитые стрелки тут же сменялись своими товарищами, не прекращавшими стрелять по врагу. Надменно взирал халиф на свои и вражеские корабли — охваченные пламенем, окутанные черным дымом и белыми облаками извести. Сине-золотое одеяние потомка Пророка развевалось на ветру, словно огромные крылья, тогда как сам халиф уже видел распахивавшиеся в небесной синеве иные крыла — застившие весь горизонт, усеянные множеством глаз, ртов и зубов, пережевывающих тела грешников. Замерев от восторга, Яхья созерцал возносящуюся над ним колоссальную фигуру, казалось, закрывающую все небо, и сердце его преисполнялось дерзкой гордыни. Кто смеет отныне усомниться в его божественном достоинстве, коль один из мукаррабунов снизошел на поле битвы дабы служить ему, как Пророку и Аллаху? Халиф уже наяву слышал сквозь шум боя, как звучит огромный рог, приветствующий Карающего и Умерщвляющего.*

* Два из так называемых «99 имен Аллаха»

— Открой загон! — не оборачиваясь, крикнул Яхья и сразу несколько человек, сломя голову, кинулись к уродливому сооружению посреди корабля, напоминавшему клетку или большой сарай, накрытый сверху попоной. Оттуда уже доносился трубный рев — и халиф сойдя с носа, довольно улыбнулся, когда распахнулись грубые, но крепко сработанные ворота и из большой камеры, размещенной под верхней палубой, вышел белый слон. Даже разверзшийся вокруг них огненный ад так не пугал арабов, как ярко-красные глаза огромного зверя. Халиф же спокойно подошел к слону и тот послушно опустился на колени, давая Яхье взобраться на него. После этого зверь вновь поднялся на ноги и халиф, вскинув над головой меч, в экстазе выкрикнул:

— Не вы убили их, а Аллах убил их! Не ты бросил горсть песку, а Аллах бросил, дабы подвергнутьверующих испытанию! Воистину, Аллах — Слышащий, Знающий!

— Иншалла!!! — раздался отовсюду многоголосый крик, тут же подхваченный на других кораблях и огромный слон затрубил, направляясь к носу судна. Имперский и халифатский флагманы отделяла лишь узкая полоска воды, стремительно сокращавшаяся и Яхья уже готовился верхом на слоне ворваться на палубу вражеского корабля, растоптав в кровавый блин всех, кто осмелится стать против него. Перед этим броском он бросил взгляд вверх, чтобы еще раз увидеть своего духовного прародителя. Однако огромные крылья, усеянные ртами и зубами, уже не трепетали в небе — вместо них Яхья, с неожиданной робостью увидел над сходившимся флотами величественного воина, с белоснежными крыльями и огненным мечом. Видение продолжалось всего миг и тут же исчезло, уступив место палящему солнцу, на миг ослепившему халифа.

— Давай!- крикнул Михаил, глядя как приближается чудо-корабль, на носу которого стоял огромный зверь. В следующий миг громоздкое сооружение на носу, стоявшее меж двух катапульт и прикрытое большими железными щитами, вдруг раскрылось, обнажив причудливую металлическую скульптуру, похожую на золотого льва. Оглушительный рев вырвался из его пасти, и скрытые в ней множество трубок плюнули огненной смесью, сразу объявшей нос корабля и огромного зверя, уже готового шагнуть на палубу. С жалобным ревом, вставший на дыбы, слон рухнул в море, подняв тучу брызг, в то время как арабское судно, охваченное греческим огнем, с треском врезалось в ромейский корабль, ломая снасти и рассыпая множество искр. В тот же миг взорвались еще две мины с греческим огнем, заложенные на нижней палубе, прямо под носом дромона.

— Покинуть судно!- крикнул Михаил и заранее подготовленные шлюпки, переполненные людьми, быстро отчалили от гибнущего судна. Последним его покинул басилевс, быстро перебравшись на соседний корабль, где тут же взвилось знамя с черным орлом. В следующий миг множество огненных снарядов, обрушившихся на сцепившиеся флагманы обеих флотов, превратили их в один огромный костер.

Солнце упавшее в море средь бела дня не вызвало бы такого потрясения у сарацин, как падение Воплощенного Бога — и жалобные вопли, раздавшиеся отовсюду, не могли заглушить воинственные крики ромеев, когда они поняли, что их-то император остался жив. Имперские дромоны, продолжая осыпать врага множеством снарядов, неуклонно шли вперед — и многие суда оказались уже настолько близко, что ромеи начали перепрыгивать на палубу противника, схлестываясь с сарацинами в жестокой схватке. Первым на вражескую палубе спрыгнул Асмунд, облачившийся в черный клибанион и высокий шлем с султаном из конского волоса, выкрашенного алым. На скользкой от крови палубе, руг рубился одновременно мечом и топором, осыпая врагов проклятиями, смешивая при этом христианских бесов и языческих злых духов.

— Блевота Сатаны, женовидное отродье Локи, смердящие ублюдки Вельзевула! Да пожрет вас Ад, да поглотит ваши души Хель, вы, нечестивое отребье Антихриста! Смерть вам, отребье бесов и троллей, смерть, смерть!!! За Господа Христа и архангела Михаила!

— За Христа и Михаила!!! — вопили сражавшиеся рядом с ним варвары, сами сейчас толком не способные объяснить, кого сейчас поминают — басилевса или архангела. Другие же и вовсе в горячке битвы взывали к Перуну и Тору, Одину и Свентовиту — и каждое имя сопровождалось взмахом меча или топора, сносившего головы, выпускавшего кишки, разрубая тела от плеча до поясницы. Следом за воинами этерии в рукопашную устремлялись и ромеи — один за другим вражеские корабли превращались в арену жесточайшей резни. Арабы тоже свирепо сопротивлялись — и кое-где им даже удалось сбросить в море абордажные команды и самим ворваться на вражеские корабли, вмиг забурливших в кровавой круговерти взаимного уничтожения. Однако с арабами сыграла злую шутку уверенность их предводителя в собственной непобедимости — из-за чего сарацинский флот и оказался в окружении, позволившей ромеям обстреливать их со всех сторон. Арабы стреляли в ответ, но, после того как корабли сблизились, их катапульты теряли в эффективности, тогда как сифоны с греческим огнем, — новое оружие, пока еще не знакомое арабам, — могли жечь вражеские суда и с близкого расстояния. Арабы пытались отвечать тем, что некоторые из них, вроде как в панике бросавшиеся за борт, подплывали к вражеским кораблям, швыряя на палубы горшки с зажигательной смесью. Однако и ромеи, после того как потеряли пару кораблей, все же наловчились отслеживать и убивать таких водолазов. К тому же в море стали появляться акулы, атаковавшие арабских боевых пловцов, прежде чем они успевали приблизиться к ромейскому судну на расстояние броска. Крики несчастных, терзаемых на части свирепыми хищниками, стали последней каплей — и многие сарацины, не выдержав этого уже поворачивали корабли, стремясь скрыться в недалекой Мессине. Однако мало кому это удалось — и к вечеру ромеи уже могли праздновать победу над самым грозным флотом, когда-либо собиравшимся в этой части моря.

— Архангел Михаил, Водитель Воинств даровал нам победу, — с носа дромона, ставшего новым флагманом ромейского флота, громко говорил басилевс, пытаясь перекричать вопли торжества, — а Бог отныне и навсегда вернул нам Италию!

Немногие же сарацины, сумевшие добраться до Мессины, смогли утешиться новым чудом: когда они подплывали к берегу, то увидели как в воде к ним приближается нечто огромное и белое. Вскоре пораженные арабы признали в неведомом существе плывущего в воде слона. На выступавшей из воды спине восседал халиф в мокром и рваном одеянии. Впрочем Яхья, все же выглядел не так плачевно, как его слон: тело зверя покрывали ожоги и кровоточащие шрамы, уши повисли кровавой бахромой, а несколько акул кружили вокруг животного, стараясь атаковать. Одна из акул даже выпрыгнула, чтобы стащить в воду халифа, но тот ударил морскую хищницу открытой ладонью — и рыба, корчась в предсмертных судорогах, пошла ко дну. На нее тут же кинулись ее собратья, дав слону доплыть до ближайшего корабля. Множество рук протянулось и на палубу взошел Яхья ибн Йакуб, несмотря ни на что, не утративший горделивого вида.

— Аллах не дал нам победы, — сходу заявил он, — но Он же не дал и мне сгореть — и тем самым подтвердил, что суть Его все еще пребывает во мне. Мы потерпели поражение когда начали войну с неверными, оставляя правоверных в том заблуждении, что может быть иной халиф кроме Яхьи ибн Йакуба. Мы еще продолжим свой джихад — но не раньше, чем весь Дар-аль-Ислам сплотится вокруг потомка Пророка!

Лесные княжны

С глухим стуком ударили топоры, разрубая туго натянутые веревки и верхушки деревьев, словно радуясь обретенной свободе, взметнулись ввысь. В уши ударил короткий крик, тут же замолкший, когда выпрямившиеся осины разрывали надвое пленников, привязанных за ноги к деревьям. Изуродованные половинки тел, с висящими внутренностями, текли ручьями крови, окропляя большую могилу, вырытую посреди лесной поляны, пока косматые волхвы, в черных рубахах расписанных зелеными узорами, гремя свисавшими с костюма амулетами, вскинули руки, затянув монотонную песню-призыв.

— Покажися Темнооче во Ночи-Мороке! Поступися Темноче по долу- дороге.

Ярополк, стоявший неподалеку от могилы, украдкой утер с лица капли крови, разлетевшиеся во все стороны во время жестокой казни. Оглянулся на стоявшую рядом с ним Саломею, но та лишь загадочно улыбнулась, и вновь перевела взгляд на то что происходило посреди священной древлянской поляны.

Несколько дней прошло с тех пор, как славяне и мадьяры вернулись из победоносного похода в причерноморские степи. От Днепра и до самого Дуная беспощадно вырезались болгарские кочевья, угонялся скот, обращались в рабство женщины и дети — новые союзники аваров, наконец-то, начали выполнять обещания, данные посольству Ярополка. Грабежи и разорения в северных владениях переполнили чашу терпения Омуртага и хан послал своего сына Крума покарать неблагодарных мятежников. Сам же Омуртаг отправился на примирительный пир с каганом Эрнаком — где его, вместе с приближенными, убили сговорившиеся между собой авары и сербы князя Просигоя. После этого вероломного убийства, Эрнак сразу же двинул свои орды на восток, ударив с такой силой, что за считанные дни вышел к берегу моря и устью Дуная. Разорив и спалив Плиску-Преславу, столицу Болгарии, каган аваров повернул на север, где, вместе с Ярополком, окружил и уничтожил почти всю орду Крума. Самого Крума, впрочем, поймать не удалось — он укрылся в ромейской Черной Крепости. Авары и угры тут же осадили ее и вскоре взяли, однако Крум снова сумел ускользнуть, бежав в Херсонес на ромейском дромоне.

Другой потерей этого похода стала гибель Немала — древлянский князь погиб при штурме Черной Крепости, сраженный ромейским копьем. В отместку древляне устроили в крепости жестокую резню, после чего объявили, что возвращаются в родные леса, чтобы похоронить князя. Ярополк же, сочтя свое посольство выполненным, уже хотел соединиться с Эрнаком, однако Саломея, весьма сблизившаяся с юношей, настояла, чтобы он отправился вместе с древлянами на север и проводил Немала к его богам.

— У Немала из наследников — только сын, еще младше тебя, — говорила она, — он не удержит славян. Поляне и волыняне давно хотят отложиться от Искоростеня, дрегва тоже смотрит волками. Распадется княжение древлян — и угры потеряют надежного союзника.

— Ну, а я что тут могу сделать? — пожал плечами Ярополк, — я ведь чужак.

— Тебя уже уважают, — напомнила Саломея, — после побед над хазарами и болгарами. Ты посланник кагана аваров и брат короля-императора Тюрингии, твой меч заклят именем Чернобога, которого чтят и в древлянских землях. Твое слово поможет молодому Ниско удержать завоевания отца — если ты поддержишь его от имени мадьяр.

Ярополк задумался — с одной стороны Эрнаку не понравится, если его посол самовольно отправится в далекие леса, помогать тамошнему князьку. С другой — ему все больше льстило тот почет и уважение, что ему оказывали его союзники. Все чаще его именовали молодым князем — и не только славяне, но и угры, так и не избравшие нового кенде. Саломея все чаще намекала, что этим кенде может стать он — тем более, что он уже завладел частью наследия Альмоша: его вдова, забирая все большую власть над уграми, после победы над хазарами пустила Ярополка и на свое ложе. Юноша, до этого знавший лишь бесхитростные ласки славянок был потрясен изощренностью зрелой женщины в любовных утехах. Каждая ночь в шатре кенде оставляла Ярополка словно выжатым, высосанным досуха, в изнеможении развалившимся на звериных шкурах, вновь и вновь переживая казавшиеся бесконечными сладостные мгновения, подаренные Саломеей. Та же, склонившись над юношей вытворяла губами и языком такое, что Ярополк, казалось бы полностью истощивший мужскую силу, вновь восставал своей жаждущей плотью, готовый к новым боям на ристалище страсти. В ночь, последовавшую после откровенного разговора, Саломея превзошла саму себя — и наутро Ярополк велел поворачивать на север, во владения древлянского князя.

Крепость Немала возвышалось на невысоком холме над рекой Уж, протекавшей сквозь расположенную на обеих берегах столицу древлян. Княжескую твердыню окружала высокая стена из нарочито грубо обтесанных бревен, на которых, по давнему обычаю, кое-где держались кусочки коры, давшие имя и самой крепости и названному по ней городищу: «Ис-коро-стень», «из коры стены». Естественная терраса со стороны посада укреплялась по краю гранитной крепидой и выемкой каменной крошки из рва, вырытого у подножия холма и залитого водой из Ужа. Жавшиеся же к подножию холма дома защищали земляные валы, тройным кольцом окружившие городище.

На въезде в Искоростень угров и дружину Ярополка встретила Мустислава, что отправилась вперед остальных, предупредить древлян о важных гостях. Рядом с ней стояло двое детей Немала: молодой князь Ниско и впрямь немногим младше Ярополка, носил темно-синий плащ поверх белой рубахи с красной вышивкой. Шею его украшал золотой молот Перуна, запястье — браслет с алыми рубинами, а с пояса свисал длинный меч в ножнах, испещренных узорами в виде сражавшихся хищных зверей. Рядом с ним держа в руках блюдо с душистым караваем и деревянной солонкой, стояла молодая, довольно красивая девушка, одетая в черную вышиванку, расписанную красными узорами. Русые волосы, обычно заплетенные в длинную косу, сейчас свободно лежали на плечах, распущенные по здешнему погребальному обычаю, голову же венчал венок из сухих веток. Изящную шею украшало ожерелье из серебряных лунниц, а в ушах покачивались золотые сережки. Зеленые глаза с любопытством глянули на въезжавшего в Искоростень Ярополка, но, поймав взгляд «молодого князя», княжна Преслава, дочь Немала и сестра Ниско, в притворном смущении опустила пушистые ресницы.

— Хлеб да соль, княже, — певучим голосом пропела она, протягивая каравай.

— Хлеб-соль кушати, — кивнул Ярополк, отламывая кусок хлеба, макая его в соль и отправляя в рот. Точно также себя повели Саломея и дьюлы мадьяров.

В Искоростене они не задержались — сразу же после знакомства с наследниками Немала, гости, вместе с хозяевами, переместились в начинавшийся на северной окраине городища священный лес. Там была расчищена большая поляна, посреди которой возвышались два идола: некогда молния ударила в могучий дуб, обуглив и расколов его пополам, а уже люди вытесали изваяния Богов из образовавшихся половин. Слева стоял могучий старик, с большой бородой из стеблей различных растений и спутанной гривой, из которой выглядывали козлиные рожки. Козлиными рогами — и на этот раз настоящими — был увенчан и осиновый посох в левой руке истукана. Вместо правой руки у идола острилась кривыми когтями медвежья лапа. Короткие ноги оканчивались раздвоенными копытами, у которых лежали отрубленные людей и животных. Из некоторых обрубков шей еще сочилась кровь — со стороны казалось, что бог окровавленными копытами попирает останки своих жертв. Слева стоял второй идол — увеличенное подобие того изваяния, что поставила Мустислава в святилище Черного Леса: высокая статная женщина, с хищным лицом, глазом прикрытым прядью из густых волос и венке из вороньих перьев. Рядом с богиней и встала ведунья, чьей лицо покрывал искусная роспись из сала и сажи: на лице женщины щерился огромный, растянутый почти до ушей рот, с острыми клыками, а лицо превратилось в подобие жуткого черепа. Возле же мужского идола стоял могучий старик в плаще из медвежьей шкуры, наброшенной прямо на голое тело. Босыми были и ноги лесного волхва. В правой руке он держал двузубый посох, в левой — большой бубен, покрытый колдовскими знаками.

А прямо перед идолами простерлась могила — выкопанная в земле и размеченная небольшими валами исполинская фигура, с подчеркнутыми очертаниями груди и широких бедер, выдававших женскую природу божества. Фигура простерлась головой на север и ногами на юг, причем на месте головы виднелся большой, выкрашенный алым валун, с черной точкой, обозначавшей один глаз. В центре фигуры, в самом ее «животе», лежал князь Немал — на возвышении из хвороста, в своих лучших одеждах и украшениях, с мечом и боевым топором на груди, обсыпанный зерном и зеленью хвои.

Бородатый мужчина рядом с идолом — Вологслав, волхв Хозяев Леса, дождавшись когда все скорбящие займут свои места, ударил в бубен — и из леса потянулись и остальные волхвы. Погребение началось с жестокой казни болгарских пленников, разорванных пополам прямо над могилой князя. Там же закололи и трех наложниц князя, двух рабов, коня и быка. Все это сопровождалось монотонным битьем в бубен — и мрачной песней, вновь и вновь эхом разносящейся по лесу.

— Породися Мраколице зернием железным, порубися Мраколице каменем отвесным...

Уже темнело — и в обступившей поляну чащобе Ярополку чудились чьи-то пугающие тени, крадущиеся меж деревьев, слышался заунывный вой, издевательские смешки и цокот копыт. Один за другим зажигались во мраке желтые и красные глаза.

— Из чрева твоего мы все вышли и в него же вернемся, когда ты измеришь нам срок, — хриплым, словно каркающим голосом затянула Мустислава, — славься Мать-Земля, Мокошь-Морана, Всемогущая, Всеведающая, Рождающая и Пожирающая. Семя ничто, лоно все!!!

— Семя ничто, лоно все!!! — услышал над ухом жаркий шепот Ярополк и, обернувшись на Саломею увидел, что, она как завороженная смотрит на кровавый обряд. Невольно он вспомнил, что ее народ считает родство именно по женской линии — не из подобных ли обрядов, посвященных могучей и жестокой богине, ведет начало этот обычай?

Меж тем волхвы принялись швырять поверх могилы охапки хвороста и смолистые ветви. К ним присоединились и воины — первыми швырнули по охапке Ярополк с Ниско, потом дьюлы, а уж затем и все остальные. Когда же вся могила превратилась в подобие исполинского кургана, наваленного из хвороста, Вологслав взяв из рук одного из волхвов зажженный факел, поднес его к изваянию. Затрещали ветки и алые языки заплясали меж ветвей, от которых сразу же повалил густой дым.

— Погряди же Злодаруе, в нонешнюю ночу, погляди же Злодаруе, зраком сея порчу...

И чудилось Ярополку — будто клубы черного дыма, возносящиеся в ночное небо, сложились в чудовищную фигуру, подобие той, что была вырезана на земле. Словно тысячи сов разом захохотали в ночи — так звучал жуткий смех, разнесшийся по священному лесу. Косматая черная великанша вознеслась над капищем и исчезла, словно растаяв в ночном мраке — лишь пылающий желтый глаз остался на небе сияющей полной Луной. Ярополк невольно вспомнил об Одине, одноглазом Боге его предков по отцу — не женское ли подобие Навь-бога, почиталось в этих древлянских дебрях?

Тризну устроили неподалеку от святилища — на берегу Ужа горели большие костры и на них подрумянивались куски оленины и медвежатины, вращались на вертелах зажаренные целиком косули, зайцы и прочая дичина, запекались в глине выловленные в реке огромные сомы и карпы. Всю эту снедь подавали сидевшим на траве людям — и они пожирали сочное, брызжущее жиром мясо, запивая его сладковатой брагой и настоянной на лесных травах крепкой медовухе. Ярополк, также как и прочие гости, сидели рядом с молодым князем и его сестрой — более почетное место предоставили только волхвам. Отовсюду слышались восторженные возгласы, поднимались окованные золотом и серебром рога, полные меда и браги, поминая князя Немала. Но Ярополк, уже изрядно разгоряченный хмельным, все чаще обращался взором к молодой княжне — да и Преслава, уже сменившая прежний скромный наряд на куньи и лисьи меха, почти не таясь, отвечала князю лукавыми взглядами. Улучшив удобный миг она прижалась к нему бедром и зашептала прямо в ухо юноши.

— Говорят, в такие ночи, когда умирает старый князь, в лесу распускается цветок папоротника. Я хочу посмотреть, чтобы с батюшкой попрощаться, но одна боюсь. Сходишь со мной до чащи?

— Когда? — спросил хмельной Ярополк.

— Да вот прямо сейчас и сходим, — рассмеялась Преслава, — только не вдвоем, а то заметят. Сначала я, а ты уже за мной следом — я на опушке подожду. Только сильно не тяни, а то мне одной страшно.

С этими словами она быстро коснулась губами щеки князя и, поднявшись на ноги, быстро растворилась в лесу. Ярополк оглянулся — и наткнулся на насмешливый взгляд Саломеи.

— Врет, — сказала она, — я с этими славянами почитай лет десять как дело имею. По их поверьям папоротник только раз цветет — в Ночь Папоротника и Воды, а она давно прошла. Но ты все равно иди — раз княжна просит, нельзя ее упускать.

— А...а как же ты? — спросил Ярополк недоуменно переводя взгляд с лица Саломеи на место где скрылась Преслава.

— А что я? — хмыкнула Саломея, — думаешь, я у Альмоша одна была? У царя Соломона семьсот жен было и триста наложниц, а я уж одну-другую соплячку как-нибудь да и перетерплю — вон даже у твоего брата две или три жены уже. Зато так мы точно славян удержим и не только древлян, но и всех остальных. Да иди уже, наконец! Смотри только меч не забудь — в этом лесу сегодня разные девки бродят.

Ярополк не успел обдумать эти слова, а Саломея уже выталкивала его из-за пиршественного стола. Сама же иудейка подсев к волхвам, затеяла с ними нарочито громкий разговор, привлекая к себе все внимание. Благодаря этому и молодому княжичу удалось незамеченным ускользнуть — и вскоре он уже бежал по ночному лесу, вполголоса выкликая молодую княжну:

— Преслава! Преслава!!!

Ответа не было, хотя лес вокруг и не молчал, полнясь шорохами, писком, криками ночных птиц и иными звуками, от которых он даже не мог узнать. Вопреки опасениям Ярополка вокруг не царила совсем уж кромешная тьма — сквозь спутанные ветки ярко светила Луна, в воздухе парило множество светляков, порой подлетающих к лицу юноши. Однако, сколько он не вглядывался в чащу, княжны так и не видел.

— Преслава!!! — забыв об осторожности, громко крикнул княжич.

— Чего орешь-то? — послышался позади недовольный голос, — дома у себя орать будешь.

Голос был молодой, женский — но явно не Преславин. Ярополк хотел обернуться, чтобы посмотреть на говорившую, но не успел: над ухом громко щелкнуло и тут же что-то захлестнуло его горло, так что перехватило дыхание. Юноша замычал, пытаясь сорвать удушающую удавку, когда его сильно потащило в сторону и швырнуло прямо в кусты шиповника. Расцарапанный и злой Ярополк попытался встать, но тут над его головой что-то свистнуло, больно обжигая тело и он снова опрокинулся в кусты. В следующий миг перед ним появилась молодая, — немногим старше его, — девка: широкоплечая, длинноногая со спутанными серо-бурыми волосами. Из одежды она носила лишь длинную, — почти до колен, — безрукавку из волчьих шкур, мехом наружу, а руке держала большой смотанный кнут. Желтые глаза недобро глянули на Ярополка.

— Бегает тут, орет как скаженный, — поморщилась девка, — все зверье распугал, скотиняка.

— Ты кто? — выдохнул Ярополка .

— В гости суется, а хозяев не знает, — скривилась девка, — лисунка я, лешачиха, богинька лесная, если по-вашему. Не слыхал разве про таких?

— Слыхал, — кивнул Ярополк, осторожно притягивая к себе меч.

— Эй, а ну не дури! — прикрикнула лисунка и кнут хлестнул рядом с ним, заставив отдернуть руку, — слыхал он! Коль слыхал, что ведешь себя так? Или не знаешь, что в такую ночь в лес соваться не след? Отдать тебя волкам, чтобы другим неповадно было?

— Отпусти его, сестра, — послышался вдруг нежный голосок сверху. Ярополк, ошалело подняв голову, увидел сидевшую на ветвях ивы еще одну девушку- совсем голую, с упругими грудями и округлыми бедрами. Длинные зеленые волосы окутывали ее тело почти до пят, огромные глаза светились зеленым огнем.

— Устроили тут сходилово, — поморщилась лесная девка, — тебе чего в реке не сидится?

— Отпусти его, — сказала русалка, — видишь, меч Дидько у него.

Лисунка присмотрелась к мечу Ярополка и пожала плечами.

— Против Дидько, конечно, идти не стану — кивнула она, — ну раз такое дело — не трону пока. Получишь ты свою зазнобу — и даже живым из леса выйдешь, поутру.

— Но не даром, — добавила русалка, — кой чего оба оставить должны лесу.

— Оставить? — настороженно сказал Ярополк, — чего это?

— Не боись, — лисунка усмехнулась, оскалившись волчьими зубами, — живой останешься. Закон есть такой — раз в лес пришел, оставь что-то в дар. Сам Дидько тот закон поставил, а значит не тебе его и нарушать, хоть ты всю Его кузню на себе притащи.

— Так и не отказываюсь, — пожал плечами Ярополк, — чего нужно-то?

— А то мы тебе потом разъясним, — сказала русалка, — жди, скоро уже.

Она подмигнула лисунке и, кубарем скатившись с дерева,- Ярополк успел заметить на ее спине и бедрах зеленые чешуйки, как у ящерицы, — исчезла средь кустов. Лисунка, вновь раскрутив кнут, захлестнула им запястье юноши и резко дернула на себя. Ярополк, вздернутый на ноги, ошалело оглянулся — лесные Хозяйки, словно наваждение, растворились средь густых ветвей, как и не было их.

А и вправду — было ли? Ярополк посмотрел на руку и поморщился при виде следа от кнута, красной полосой оплетшего запястье.

— Преслава! — нерешительно позвал юноша.

— Княже! — откликнулся из кустов близкий голос, — слава Богам, а то я уж испугалась, что ты не придешь.

Продравшись через густые заросли, Ярополк оказался на небольшой поляне, с трех сторон окруженной лесом, а с четвертой — течением Ужа. Посреди высокой травы и стояла Преслава — держа в руке охапку цветов, она с наслаждением принюхивалась к ним. Вот она увидела молодого князя и, отбросив цветы, широко улыбнулась ему.

— Чудная ночь, княже!- просто сказала она. Ярополк шагнул к ней и девушка, поведя плечами, сбросила меховые одежды, ослепляя наготой белого тела. У княжича застучало в висках, пах налился мучительной тяжестью и он шагнул вперед, на ходу сбрасывая одежду. Преслава легла на траву и княжич, положив меч рядом, прильнул к алым девичьим губам. Тонкие руки сомкнулись вокруг его шеи, стройные ноги обхватили его талию и Преслава громко застонала, когда уд Ярополка прорвал тонкую преграду, пролив первую кровь в высокие стебли. Но когда и сам Ярополк, выгнув спину, уже готовился разрядиться в девичьи недра, его шею вдруг снова захлестнул кнут, резко сдергивая его с княжны. Отчаянно ругаясь, юноша повалился на спину, пытаясь сорвать с шеи удавку, пока его торчащий член изливался семенем, орошая траву и землю.

— Опять вопишь, — раздался за его спиной знакомый голос, — тебе же ясно сказали — что-то в лесу да оставить придется.

Кнут соскользнул с его шеи и Ярополк, обернувшись, увидел у края поляны лисунку, поигрывавшую кнутом, а в ветвях над ней — русалку.

— Семя ничто, лоно все, — улыбнулась зеленоволосая красавица, — и есть ли где лоно, более плодородное чем сама Мать-Сыра Земля. Это и есть ваш дар — ее кровь и твое семя, что зародят новых духов Лесу.

— Дурной еще, — пренебрежительно усмехнулась лисунка, сворачивая кнут, — не понял, куда попал. Ты, подруга, — она посмотрела на Преславу, — уж поучи, как можешь.

— Вместе поучим, — улыбнулась русалка и, соскользнув с ветвей, легкими шагами двинулась к молодым людям. Лисунка, поморщившись, развернулась и исчезла в лесу, тогда как оставшиеся девушки — живая и нежить, — прильнули к Ярополку, лаская его нежными поцелуями по всему телу. Вскоре он уже лежал средь высоких трав, пока на его бедрах, словно лихая наездница на горячем жеребце, скакала княжна Преслава, оглашая лес громкими стонами. Сам же Ярополк, даже если бы и хотел, не мог издать ни звука — на его лице сидела русалка, двигая бедрами, прохладными и нежными, словно кожа зеленой ящерки, и молодой человек жадно пил терпкую влагу, пахнущую соком свежесрезанных трав и полную дикого, невероятно сладкого меда.

«...и брака у нихъ не бываше, но умыкиваху у воды дѣвиця»

Уже светало, когда Преслава и Ярополк — уставшие, грязные, в растрепанной, кое как напяленной одежде, вышли к остальным. Князь Ниско попытался нахмуриться при виде простоволосой сестры, с пухлыми от поцелуев губами и шальным весельем в голубых глазах. Однако сама Преслава даже не посмотрела в его сторону. Мустислава же, переглянувшись с Саломеей, наоборот, лишь рассмеялась.

— У вас товар, у нас купец, — сказала она, — всему делу, стало быть, венец. Не смотри волком, племянник — лучшего жениха для сестрички тебе ввек не сыскать. Лес их венчал, лес их и вернул, обоих — а против воли Хозяев уж точно не тебе идти. Так что, скоро, стало быть, веселым пирком, да за свадебку!

— Сразу с двумя невестами причем, — подхватила Саломея, — так что смотри, не оплошай потом...жених.

Громкий хохот грянул со всех сторон и сам Ниско, невольно улыбнувшись, согласно махнул рукой.

— Быть по тому!

Между позором и войной

Михаил блаженно потянулся на устланном шелковыми перинами ложе и протянув руку к столику из черного дерева, взял золотой кувшин приятно отягощавший руку. Пахнущая медом кипрская нама, сладостно защекотала небо и язык изысканным привкусом специй, орехов и южных фруктов. Нет, как не будоражат кровь походы и сражения, как не ласкают слух восторженные крики на Ипподроме приветствующие очередной триумф императора, а все же и такие вот редкие мгновения покоя и роскоши, имеют свою неповторимую прелесть. Молодой император усмехнулся, представив, что бы сказал на эти мысли Асмунд — старый вояка, несмотря на свое высокое звание, по сей день жил в небольшом доме, всего с парой рабынь, приглядывающих за нехитрым хозяйством, — и вновь отхлебнул вина. Бросил небрежный взгляд вниз — слева, положив голову ему на грудь, сладко сопела Рашми — с тех пор как Михаил вернулся из Италии, редкую ночь индийская прелестница не проводила в постели ромейского владыки. Разметавшиеся по кровати черные волосы волнующе щекотали кожу, сползшее покрывало обнажало округлые формы и стройные ноги танцовщицы.

Место справа от императора также не пустовало — закинув ногу ему на бедро, здесь сладко посапывала красивая девушка со округлыми, словно наливное яблоко, грудями и такими же соблазнительными ягодицами. Длинные волосы, светлые настолько, что казались почти седыми, обрамляли очаровательное личико, с пухлыми алыми губами и забавным вздернутым носиком. Уроженку далеких северных краев, из племени, название которого мало кому в столице что-то говорило, эту девушку еще в детстве выкрали из родной деревни хазары. Пройдя через нескольких работорговцев, она оказалась в Городе Царей, где природная гибкость и выявившийся музыкальный слух, позволили молоденькой рабыне обучиться самым разным танцам, а броская внешность не оставляла равнодушной самых пресытившихся ценителей женской красоты. О прежней жизни, которую девушка почти не помнила, осталось только имя — Гольда, хотя во всей столице нашлось немного людей, кто догадался бы, что оно означало.

Словно почувствовав, что Михаил смотрит на нее, девушка сладко потянулась и открыв небесной голубизны глаза, лукаво произнесла.

— Доброе утро, ваше величество!

Вместо ответа император привлек ее к себе, губами и языком лаская алые ягодки сосков. Девушка, смеясь, подносила к его рту то одну, то другую грудь, то и дело прерываясь на то, чтобы слиться с Михаилом в жадном поцелуе. Их возня разбудила и Рашми — и девушка правильно оценив обстановку, не замедлила влиться в утренние любовные игры. Пока Гольда быстрыми поцелуями покрывала мужскую грудь, то и дело покусывая соски, Рашми, склонившись над чреслами Михаила, умело вобрала напрягшуюся плоть в свой похотливый рот. Возбудив императора, индийка проворно сменила позу, оседлав его бедра и впустив стоявший колом член в истекающий влагой любовный грот. Оглашая воздух громкими стонами, она скакала на Михаиле, впившегося пальцами в блестящие от пота бедра, в то время как Гольда, прильнув к подруге сзади, нежно ласкала ее тяжелые груди, время от времени сливаясь со смуглой красавицей в страстном поцелуе. Целовались они и когда Михаил, издав громкий рык, излился во влажные недра Рашми: соскользнув с его бедер индийка принялась исступленно вылизывать липкие от семени императорские чресла, к чему тут же присоединилась и блондинка. Когда же мужской член вновь пришел в боевую готовность, уже Гольда впустила его в себя, пустившись в неистовую скачку, пока Рашми изощренно ласкала подружку. Если между девушками и имелась какая-то ревность в борьбе за расположение императора, внешне она никак не проявлялась — перед владыкой обе танцовщицы выказывали всяческое расположение друг дружке, соперничая разве что на любовном ложе, где природная пылкость и неутомимость лесной дикарки встречалась с любовным искусством уроженки далекого Востока, воспитывавшейся в храмах сладострастных индийских божеств.

Когда же любовная троица досыта насладилась друг другом, девушки, после того как разделили с императором скромный завтрак из сыра с оливками, яйцами, фаршированными икрой и тающем во рту катаифи с миндалем, корицей и медом, наконец, упорхнули из дворца. Михаил же, облачившись в свое обычное одеяние, вызвал к себе дромологофета Александра — высокого худого мужчину, с завитой черными кудряшками бородой, одетого в фиолетовую тунику с золотым таблионом на груди и небольшой красной шапке. Среди прочего, он отвечал и за работу с иноземными посольствами — о чем сейчас он и докладывал молодому императору.

— Агарянское посольство прибыло еще вчера, — сообщил Александр, — как я понял, халиф Ибрахим хочет возобновить мирный договор на прежних условиях.

— Хитрый какой, — усмехнулся Михаил, — не удалось взять нас с наскоку, теперь хочет отыграть все взад. Так легко он у меня не отделается.

— Насколько я могу судить, — заметил Александр, — это слова нашептывает халифу его визирь Джафар. После разгрома под Кесарией, он возвысился в глазах халифа, поскольку с самого начал был против войны. Агарянам сейчас вообще не до войны — они давят мятежи в Хорасане и Инде, а также все с большим беспокойством смотрят на север — и здесь, как мне кажется, наши опасения сходятся.

— Хазария, — помрачнел Михаил, — после того, как она впала в ересь, оттуда можно ждать любой гадости. Я недавно приказал занять Гермонассу и Пантикапей...

— Мудрое решение господин, — кивнул придворный, — болгары ушли оттуда, а хазары, после недавнего разгрома от угров, не смогут вернуть их назад...

— Да, я знаю, — усмехнулся Михаил, — а что касается сарацин — пусть еще подождут пару дней. Я подумаю, что с них затребовать, если уж они так хотят мира...

— И это разумно, басилевс, — снова поклонился Александр, — я бы осмелился сходу посоветовать пару требований — полный отказ от поддержки антимарианитов и союз с нами против хазар.

— Можно и так, — кивнул Михаил, — но этого мало. Ладно, я еще подумаю. Что там еще?

— Амальгар, молодой король франков, прислал письмо, уведомляя, что занял Марсель — якобы, он не признает договора Лупа Аквитанского, отдавшего этот город Гримоальду. Я бы не советовал ссориться с франками из-за этого — все равно мы мало чего сможем там сделать. К тому же этот город и достался лангобардам, можно сказать, случайно. Все же франки владели им еще до сарацин.

— Черт с ними, пусть забирают, — махнул рукой Михаил, — не до них сейчас. Все же лучше, чем если там будут агаряне.

— Согласен, государь. Кроме того, сегодня прибыл посол от Эрнака, кагана аваров — как я ожидаю, он потребует от нас не поддерживать тех болгарских вождей, что нашли убежище в наших владениях после разгрома под Плиской.

— Этот вероломный ублюдок смеет еще что-то требовать? — Михаил нахмурился, — после того, как он предательски убил Омуртага? Я уж молчу о тех слухах, что ходят о смерти моего отца.

— Я не очень верю в эти истории о колдовстве, — пожал плечами Александр, — но наглость этого варвара действительно поражает. Похоже, что Эрнак после захвата Плиски, решил, что уже выиграл войну.

— И мы еще ему не оплатили за Маврокастрон, — буркнул император.

— Кстати, на днях из Херсонеса в Константинополь прибыл Крум, сын Омуртага, — вспомнил придворный, — и тоже просит аудиенции.

— С этого надо было начинать! — воскликнул Михаил, — я приму их одновременно — аварина и болгарина. Тогда же и решу, что делать с обоими.

Слова у молодого императора не расходились с делом: вскоре Михаил уже восседал на троне в Хрисотриклиносе — «Золотом зале» ромейских басилевсов. Сейчас владыка ромеев носил синюю тунику с золотой каймой по подолу, узкие штаны изумрудного цвета и высокие красные сапоги, расшитые жемчугом. Поверх плеч был накинут пурпурный плащ-сагум, через грудь тянулся золотой шарф-лорум. Темные волосы венчала золотая стемма, украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с подвесками в виде золотых цепей, спускавшимися на плечи. По правую руку от басилевса стоял дромологофет Александр, что-то негромко говоря хмурившемуся владыке. Перед самим троном, облаченный в панцирь и шлем, стоял Асмунд, с мечом за спиной и кинжалом на поясе. Другие воины германской этерии застыли у каждой из восьми дверей, ведущих в зал.

Перед троном императора, бросая неприязненные взгляды друг на друга стояли двое мужчин. Первый был коренастым германцем, лет сорока, с голубыми глазами и золотистой бородой. Он носил черный панцирь, украшенный золотым грифоном, а поверх него — багровый плащ расшитый серебряными узорами. Руки его украшали массивные браслеты из чеканного золота, усыпанные черными опалами, на шее красовалась гривна в виде двух золотых грифонов с глазами-рубинами. Лапами и клювами они сцеплялись над грудью воина, а переплетшимися хвостами соединялись у него на затылке. Звали посла Гелемунд и происходил он из королевского рода дунайских гепидов, что после аварского завоевания Паннонской равнины подчинились кагану. Второй же мужчина выглядел намного моложе первого — ровесник императора, высокий парень, в кафтане из алой парчи, синих шароварах и сапогах из тщательно выделанной оленьей кожи. С загорелой бритой головы свисала, оплетаясь вокруг украшенного золотой серьгой уха, прядь черных волос. С массивной золотой бляшки на поясе скалилась искусно прорисованная волчья морда.

По старшинству первым говорить дали Гелемунду — и он не преминул воспользоваться этим правом, хотя Михаил то и дело хмурился, слушая дерзкие речи.

— Неужели богоравный басилевс так и не понял, что выбрал не тех союзников на Дунае? — вопрошал гепид, — или то, что случилось недавно не убедило его в том, что Эрнак — достойный наследник великого Баяна? Испокон веков болгары были нашими данниками — и так будет всегда, покуда сияет в небе золотой глаз Сварги-хана.

— Ваш каган не был так уверен в себе, когда просил о мире Омуртага, — заметил Александр.

— Я не с тобой говорю, старик, — надменно ответил Гелемунд, — и что вспоминать о том «мире», когда Преслава превратилась в развалины, мой каган пьет на пиру из черепа Омуртага, а болгары — жалкие беглецы, что прячутся за спинами ромеев? Выдай их нам — и вечно мирная граница проляжет между нами по Балканским горам.

— Даже там? — постепенно наливаясь гневом, спросил Михаил, — не по Дунаю?

— Дунай, до самого гирла, теперь в наших руках, — сказал Гелемунд, — не думает же басилевс, что мы отдадим то, что взяли с великой кровью? Но нам и не нужно больше — просто выдай нам предателей и первым — этого самозванного хана!

Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону второго мужчины.

— Я услышал слово твоего владыки, — кивнул Михаил, — а теперь я хочу послушать, что скажет Крум, сын Омуртага..

— Что я могу тебе ответить, о басилевс, — с горечью пожал плечами молодой хан, — ты сам все знаешь не хуже меня. Мы с тобой оба молоды, но уже столкнулись с коварным предательством: ты от своих подданных, звавших агарян на собственную столицу, а я — от мерзавца, что лживо говорил о мире моему отцу, но предательски убил его на пиру, в нарушение всех обычаев, на которых испокон веков держался порядок в Степи. Видно что-то изменилось сильно на небесах, раз уж наши Боги даруют победы таким как Эрнак и вся его свора, поклоняющаяся не Высокому Небу, но черной твари из преисподней.

— Я вырежу тебе сердце за такие слова, болгарский щенок!!! — налившись кровью, прорычал Гелемунд. Его пальцы невольно сомкнулись, словно сжимая рукоять невидимого меча — оружие у обоих отобрали еще на входе.

— Ты забываешься, посол!- возвысил голос Михаил, — только я могу решать, кто может умереть в этих стенах. Помни об этом, когда вновь захочешь открыть рот.

Гепид бросил злой взгляд на императора, но промолчал, а басилевс коротко кивнул Круту:

— Продолжай!

— Моему народу некуда идти, кроме как в Империю, — сказал Крум, — к тем, с кем мы бок о бок сражались вместе против общего врага. Власть авар значит для болгар лишь смерть и унижения — все знают как изгаляются псы Эрнака над нашими людьми. Чтобы спасти их я готов на все — даже признать подданство басилевса и принять Распятого Бога.

— Слова труса и раба! — сплюнул Гелемунд, — и еще предателя!

— Тебе ли говорить о предательстве!? — не выдержав, сказал Михаил, — тому, чей народ потерял свое королевство и отрекся от Христа, став бешеной собакой на цепи у кагана. Возвращайся к своему хозяину, пес, и пролай ему, что император Рима не бросит своих друзей в беде. Болгары были и останутся под нашей защитой и каждый, кто захочет их обидеть — будет иметь дело со мной. Если это значит войну — пусть будет война, это всяко лучше, чем позор предательства.

Гелемунд побагровел так, что почти сравнялся цветом со своим плащом.

— Если это последнее слово кесаря ромеев, — процедил он, — мне больше нечего делать в этом городе. Но знай, басилевс, — Эрнак услышит эти слова. Ты выбираешь войну — так пусть будет война. Авары уже стояли у стен Царьграда — и встанут снова, если понадобится. Берегись, кесарь ромеев — как бы твоя любовь к болгарским псам не привела к тому, что следующий мирный договор заключат в этом дворце — вот только молить о мире моего кагана будешь уже не ты.

С этими словами Гелемунд развернулся и направился к выходу.

— Пусть идет, — Михаил кивнул стражникам, чтобы те пропустили гепида, — никто не скажет, что император Рима такая же подлая змея, как Эрнак и его сестра-ведьма. Что же до тебя, Крум — настало время поговорить о том, сколько у болгар осталось туменов.

Перевал смерти

Лучи восходящего солнца отразились множеством отблесков от доспехов и оружия огромного войска, идущего широким ущельем. В лесистых горах, что болгары именовали Балканскими, славяне — Старой Планиной, а византийцы- Гемимонтом, под черными стягами с золотымгрифоном, шла Орда. Монотонно цокали копытами аварские кони, несущие на себе узкоглазых скуластых всадников. Среди них выделялась знать каганата — тарханы, тудуны, беки, — щеголявшие полным доспехом: даже их коней покрывала бронированная попона, на манер ромейских катафрактариев. Каждый наездник нес длинное копье, притороченное к седлу; тяжелую булаву; длинный меч или слегка изогнутую саблю, которой аварин с разбегу перерубал врага от плеча до поясницы. Впереди же тяжелой конницы скакали всадники полегче, облеченные в доспехи из вареной кожи, вооруженные длинными луками, с колчаном полным стрел, саблями и легкими пиками. Ну, а позади двигалась пехота: германцы, волохи и славяне, вооруженные мечами, копьями и боевыми топорами, а кто и просто дубинами или рогатинами. Знать и дружинники носили кольчуги, а то и полный доспех, с панцирем, наколенниками и шлемом, тогда как рядовые воины обходились нехитрым облачением из вареной кожи, а то и просто стеганками. Слегка наособицу шло сербское войско, под знаменем с белым волком на черном фоне, развевавшимся над головой князя Просигоя.

Каган Эрнак ехал во главе войска на могучем черном жеребце, с роскошной, похожей на львиную, гривой. Каган носил черный панцирь, с золотым грифоном на нагрудных пластинах, и высокий шлем, также увенчанный золотой фигуркой грифона. С пояса свисал длинный меч, к седлу крепились метательный топорик и длинное копье. Каган выглядел мрачным — еще пару седьмиц назад он вовсе не собирался переходить эти горы, оставляя за спиной толком не усмиренную Болгарию, нет-нет, да и вспыхивавшую пожарищем отчаянных восстаний, которые приходилось топить в крови. Не раз он корил себя за то, что послал в Царьград Гелемунда — отчаянно смелый вояка и неплохой полководец, гепид оказался никудышным переговорщиком. После того, что ответил его послу Михаил, Эрнаку уже ничего не оставалось как ввязываться в новую войну с коварным и сильным врагом, толком не переварив уже захваченных земель. Да еще и этот выскочка, Ярополк — Эрнак поморщился как от зубной боли, вспомнив напряженное ожидание посольств, направленных в днепровские степи и обескураживающий ответ, что Ярополк-де ушел в северные дебри, со всем воинством. Мало того, что Эрнак потерял время, дав врагу лучше подготовиться, так еще и непонятно, чем обернется это своеволие для каганата. Как бы не пришлось после похода на ромеев, разбираться еще и с мадьярами, учить уму-разуму невесть что о себе возомнившего мальчишку.

Рядом с Эрнаком, на палевой кобыле, ехала Неда, в шаманском облачении и с жабой из черного янтаря на груди. По ее непроницаемому, покрытому маской белил лицу, никак не угадывались ее мысли — также как и по холодным, серо-стальным глазам, скользившим взглядом по лесистым склонам. Многие авары со страхом и, одновременно, с надеждой косились на нее — в этом походе не лишней оказалась бы любая подмога, даже колдовство.

Громкий топот и гортанные крики оторвали кагана от невеселых раздумий — возвращались посланные на разведку всадники.

— Стена, впереди стена! — разобрал отдельные крики Эрнак и от души выругался — ну вот, началось! Бросил раздраженный взгляд на жену — а ведь во многом из-за ее советов он зашел так далеко. Неда безмятежно улыбнулась крашенными в черное губами.

Выход из ущелья, которым следовало аварское войско, закрывало громоздкое сооружение из бревен и колючих кустов, вперемешку с каменными глыбами. Из-за этой стены, высотой в два человеческих роста, выглядывали головы в ромейских шлемах, кто-то поднимал лук — и уже с десяток стрел вонзилось в землю перед ногами аварских коней.

— Провались они к Эрлику! — выругался каган и повернулся к жене, — что скажешь теперь?

Неда ничего не ответила — лишь вскинула руку, проводя открытой ладонью перед лицом кагана и стрела, предназначавшаяся владыке аваров, ушла в сторону, вонзившись в землю под копытами жеребца. Конь, испуганно всхрапнув, попятился, а каган, подняв голову, зарычал от бессильной злобы: на склонах гор, с обеих сторон появилось множество вооруженных людей, одетых на болгарский манер. В руках они держали луки, с наложенными на них стрелы, другие же вскидывали пики или раскручивали над головой пращи, а то и вовсе стояли, готовясь, у груд больших камней.

— Обложили, паскуды, — Эрнак криво усмехнулся, чувствуя, как напряжение последних дней вдруг покидает его, оборачиваясь знакомым предвкушением кровавой потехи. Судя по движению за стеной, собралась там немалая сила — а значит, все решится прямо здесь и сейчас. Он рассмеялся коротким, отрывистым смехом, похожим на волчий рык — и в тот же миг Неда, обернувшись к войск, вскинула сжатую в кулак руку.

— На небе Сварги-хан, в пекле Эрлик-хан, а на земле — каган!!! — крикнула она и войско, только что замершее в напряженном ожидании, ответило ей слаженным откликом, завывая и потрясая над головой саблями.

— На небе Сварги-хан, в пекле Эрлик-хан, а на земле — каган!!!

Эрнак рассмеялся и, вынув из ножен саблю, вскинул ее над головой и махнул:

— Давай!

В тот же миг все остальные звуки заглушил оглушительный свист — и небо над ущельем почернело от стрел. Стреляли, метали дротики и копья в авар, как из-за стены, так и с гор. Одновременно послышался и оглушительный грохот — целые каменные лавины катились по склонам, поднимая облака пыли. Увесистые глыбы врезались прямо в аварское воинство, давя людей и лошадей. Однако многие воины, выставив щиты сумели сдержать каменный шквал, в то время как конные лучники, уворачиваясь от катящихся на них глыб, направили своих скакунов вверх по склонам, стреляя на ходу. Другие же, устремляли своих коней прямо на стену, даже в не особо широком ущелье ухитряясь слаженно разворачивать коней, выпустив стрелы в засевшего в засаде врага. Смертоносный рой стрел раз за разом обрушивался на любого, кто осмеливался высунуться из укрытия — и из-за стены то и дело слышались предсмертные вопли, также как и с гор падали болгарские лучники, утыканные стрелами и копьями. Но жестокую дань отдавали и авары — и груды мертвых тел под склонами гор становились все выше и небольшой ручеек, текший по дну ущелья, уже струился кровью.

Расстреляв все стрелы, всадники кинулись прочь от стены, устремившись вверх по склонам, и тут же вперед вышли пешцы. Подбадривая себя воинственным криками, призывая на помощь Велеса и Перуна, славяне и волохи устремились прямо на преграду, не обращая внимания на падавших рядом товарищей, утыканных вражескими стрелами. Однако другие воины уже карабкались на стены, схлестнувшись со стоявшими там скутатами. Лязг стали, воинственные крики и предсмертные вопли смешались в одну ликующую кровавую песнь и призывы к жестоким богам войны перемежались с истовыми воззваниями к Христу и Архангелу Михаилу.

— Ты можешь что-то сделать? — Эрнак, едва сдерживавший в себе желание ринуться в бой, обернулся к жене-колдунье. Та, окинула взглядом лесистые склоны и кивнула.

— Могу поискать дорогу в обход, через ущелья. — сказала она, — прямо им в тыл.

— Ну хоть что-то, — рассмеялся Эрнак, — и я уже знаю, кто пойдет. Эй, Гелемунд!

Светлобородый варвар, с трудом сдерживавшийся от желания немедленно ворваться в бой, подошел к кагану и его сестре, внимательно выслушав обоих. Вскоре он, во главе еще пятисот воинов, уже шел сырым узким ущельем, вход в которое начинался много севернее того места, где встало аварское войско. Впереди же, указывая гепидам путь, скакала большая черная жаба с выпученными красными глазами.

— Просигой, — крикнул Эрнак и князь сербов, пришпорив коня, подъехал к кагану. Тот указал ему глазами на стену и славянин, хоть и бросил угрюмый взгляд на владыку авар, все же кивнул и, спешившись, вскинул меч, оборачиваясь на своих людей.

— За Сербию и сам род наш! — крикнул он, — лучше нам всем тут пасть, чем лечь под болгар и рабов Распятого! Слава Перуну!

— Слава!- грянул многоголосый рев и сербы тоже ринулись к стене, где продолжался жестокий бой. Рыча не хуже волка на их знамени, славяне ворвались в драку, разом прорвавшись на стену. Одновременно ряды скутатов смешались, позади них послышались воинственные крики, а в ответ — испуганные вопли на греческом: это гепиды, прошедшие тайным проходом, указанным прислужником колдуньи, ударили в тыл ромеям. Те, не выдержав двойного удара откатились назад. В следующий миг сербы и прочие славяне ворвались за стену, нещадно истребляя беспорядочно бегущего противника. В считанные мгновения пешцы растащили преграду, открывая путь. Аварский каган, оскалившись в довольной улыбке, махнул рукой тяжелой коннице.

— Вперед!

Загрохотали копыта, лязгнули, словно зубы огромного чудовища вынимаемые из ножен клинки и неудержимая конная лава, под стягом с черным грифоном, устремилась в проем. Эрнак уже хотел последовать за ней, когда на его плечо легла тонкая, но сильная длань и, обернувшись, аварский владыка встретился с серыми глазами Неды.

«Не спеши», — прочел он по губам. Послушав супругу, каган придержал коня, пропуская неудержимую лаву. Пешцы едва успели кинуться по сторонам — те же, кто оказался недостаточно расторопным растоптали конские копыта. Эрнак оглянулся — но Неды уже не было рядом и тогда каган, пришпорив коня, устремился вдогонку за остальными.

Меча копья в спины удиравших скутатов, жестоко рубя отстающих аварская конница, прорвалась сквозь ущелье — и уткнулась в выстроившуюся на перевале стену щитов. Рослые воины, со светлыми волосами и голубыми глазами, стояли, выставив перед собой копья и авары, не долго думая, устремились прямо на них — слишком уж жалкой казалась эта кучка храбрецов, перед катящимися на нее аварскими полчищами. Но, когда аварской коннице осталось не более двух десятков шагов, этерия вдруг расступилась — и вперед шагнуло с полусотни человек, держащих в руках некие причудливые устройства . Послышалось громкое шипение и из бронзовых трубок вырвалась струя жидкого огня, опалившего и самих воинов и их коней. Послышалось отчаянное ржание и вопли заживо сгоравших людей, в то время как враг посылал все новые огненные потоки. Мерзкий запах горелого мяса наполнил воздух, весь строй всадников сломался — авары, поджаривавшиеся заживо в своих доспехах, метались из стороны в сторону, тогда как следовавшие за ними степняки поворачивали коней, не желая сталкиваться с огненной смертью. Ручные метатели греческого огня, хейросифоны, одно из последних изобретений мастеров Константинополя, перенесли страшное ромейское оружие с моря на сушу — и столкновение с ними стало для авар полной и ужасной неожиданностью. Одновременно послышался конский топот — и из ущелий, по обе стороны перевала, вырвалась тяжелая конница — несокрушимые ромейские катафрактарии. Впереди под стягом с черным орлом мчался, оскалив рот в воинственном крике, сам император Михаил. Авары, спешившие удрать от смертельного оружия, уже не успели перестроиться — и удар с обеих флангов, окончательно смешал их ряды. Метатели огня, исчерпав все свои запасы, отступили — и германская этерия, выставив копья и мечи двинулась вперед, топчась прямо по обугленным трупам.

Эрнак, едва не затоптанный собственной конницей, с трудом сумел остановить ее бегство и развернуть вновь на врага. Хотя по правде сказать, от немедленного краха аварское воинство спасли пешцы- славяне и германцы, вставшие стеной щитов на перевале, встретили такую же стену германской этерии шедшей им навстречу. Закипел кровавый бой: с лязгом скрещивались мечи, вздымались и опускались топоры, разрубая пополам тела врагов, шипастые булавы безжалостно мозжили черепа. То тут то там повисший на копьях сакс или серб хрипел в бессильной злобе, пуская кровавую пену, пытаясь дотянуться до глотки врага. На помощь германской этерии подоспели и скутаты, уже опомнившиеся от удара гепидов и, перестроившись, снова перешедшие в наступление.

Аварская конница, остановив бегство, вновь ринулась в бой — и под ее ударом левое крыло, состоявшее из болгар Крума, не выдержало и побежало. Авары, презрительно улюлюкая, кинулись в погоню, причем одним из первых мчался, уже пересевший на коня, сербский князь Просигой. В азарте погони он слишком поздно услышал стук копыт — это сидевший в засаде лангобардский отряд конских копейщиков ударил с тыла. Одновременно болгары, оставив притворное отступление, развернулись и тоже устремились на врага. Сам Крум, — со спатой наголо, в ромейском панцире и шлеме,- столкнулся с Просигоем, только что зарубившего сразу двух болгарских конников. Лицо молодого хана исказилось от ярости, когда он узнал убийцу Омуртага.

— Проклятый предатель, — выплюнул Крум, — наконец-то я с тобой посчитаюсь.

— Отправляйся в пекло, щенок, — рявкнул Просигой, — вслед за своим папашей!

Привстав в седле он обрушил меч на Крума, но тот подставил щит и ударил в ответ так, что серб едва уклонился. Обмениваясь ударами, князь и хан гарцевали друг против друга, словно не замечая кипевшего вокруг них боя. Просигой, изловчившись, выбил клинок из рук Крума, но прежде чем он успел порадоваться, молодой князь метнул топор — и торжествующий крик захлебнулся клокочущей кровью в глотке серба. Просигой упал с коня и был тут же затоптан копытами мечущихся вокруг скакунов, в то время как Крум, не в силах сдержаться, издал победный клич. Сербы, увидев гибель князя, кинулись в бегство, за ними побежали и авары, пока Крум, вместе с болгарами, ромеями и лангобардами, преследовал и беспощадно истреблял удирающих врагов.

Удирая, авары и сербы вломились во все еще державших строй гепидов и славян, за ними ворвались болгары и лангобарды и все сражение окончательно смешалось, потеряв всякое подобие организованности. Бой кипел уже не только на перевале, но и в окружившем его лесу: лязг стали доносился и со склонов гор и со дна глубоких ущелий, где шумели, падая водопадами, стремительные горные реки.

На берегу одной из таких рек и оказался Михаил — вместе с верным Асмундом и еще несколькими воинами, он схлестнулся с самим Эрнаком. Под каганом уже убили коня, мертвыми лежали и трое его воинов, а сам он отчаянно бился посреди реки, против наседавших на него двух варваров из этерии.

— В сторону! — крикнул басилевс, сбрасывая руку Асмунда, — этот пес — мой!

В тот же миг Эрнак ударом сабли развалил от плеча до пояса одного из германцев и, крутанувшись на месте, лихим взмахом снес голову второму. Тяжело дыша и истекая кровью из множества мелких ран, — свой шлем он давно потерял, а доспех зиял прорехами сразу в нескольких местах, — каган ощерился, словно рысь, поманив к себе басилевса.

— Иди сюда, гречишка, — он сплюнул в воду, — сейчас я устрою тебе встречу с твоим Распятым Богом.

— Кто же встретит тебя после смерти? — оскалился в ответ Михаил, — сейчас узнаешь!

Он шагнул вперед, когда в шум воды и лязг стали, доносящийся отовсюду, вмешался новый звук — оглушительный квакающий рев. Из воды вынырнула мерзкая тварь — вроде огромной черной жабы, с перепончатыми крыльями, змеиным хвостом и почти человеческим лицом, в котором Эрнак тут же узнал знакомые черты. Вместо волос голову твари окружали извивающиеся змеи, а в открывшемся рту блеснули длинные острые зубы. Двое ромейских воинов, оказавшихся на пути чудовища были растерзаны похожими на серпы когтями, после чего тварь повернулась к Михаилу и тот, уже вскинувший меч, вдруг застыл на месте, словно парализованный взглядом маслянисто-черных глаз. Смертельный холод сковал его тело, лютый мороз, постепенно подползавший к его сердцу, лишил всякого движения. Молодой император даже не пытался сопротивляться, когда длинный язык стрельнул, словно арканом оплетая тело басилевса и подтаскивая его к исполинской пасти.

— Оставь его!!! — грозный рык словно пробудил Михаила от оцепенения, когда мимо него метнулся Асмунд, одним ударом перерубая раздвоенный язык. Тварь зашипела, как змея, кнутом хлестнул чешуйчатый хвост, но Асмунд, покачнувшись, удержался на ногах и вогнал меч по рукоять между глаз чудовища. Хлынула черно-красная, будто гной, кровь и тварь повалилась в воду, превратившись в молодую женщину с разрубленной головой. Залитый нечистой кровью, Асмунд повернулся к Михаилу, что восхищенно смотрел на своего воспитателя. Тот, подмигнув императору, пошарил за пазухой — и по пластинам панциря застучал образок: Святой Сисиний закалывающий копьем демоницу.

— Я же говорил, — усмехнулся руг, — ваши змееборцы защищают луч...

Он запнулся на полуслове, словно прислушиваясь к чему-то внутри. Внезапно его лицо исказилось от боли, по нему поползли красно-черные пятна, точь в точь как кровь убитой ведьмы. Асмунд покачнулся, выронив меч и с гневным криком повалился в реку. Михаил поднял глаза — перед ним стоял Эрнак, со странным выражением смотревшего на мертвого руга. Затем он перевел взгляд на басилевса и криво усмехнулся.

— А я и не знал, что в моей жене столько яда, — сказал он, — молодец Неда, все же смогла утащить старика за собой. Ну что, ромей, теперь мы остались один на од...

С диким воплем Михаил рванулся к Эрнаку, едва успевшего вскинуть саблю. Ярость придала сил молодому басилевсу — он с такой яростью обрушил град ударов на кагана, что тот едва успел защищаться. Вот его нога подвернулась на скользком камне, аварин взмахнул руками, пытаясь удержаться и тут Михаил по рукоять вогнал клинок в его шею. Хлеща кровью из глубокой раны, аварин упал в воду, рядом с мертвой женой. Бурный поток подхватил их трупы, унося вниз по течению.

Михаил оглянулся — на берегу реки, где погиб старый воин, лежали одни лишь трупы. Однако из соседних ущелий, также как и из нависшего над ними леса все еще доносился шум битвы, причем, судя по торжествующим крикам на греческом, ромеи и болгары побеждали. Басилевс с трудом вытащил на берег тело своего наставника, избегая прикасаться к покрывшим его лицом пятнам, и, прикрыв Асмунду глаза, сложил руки мертвеца на груди. Невольно глянул на клонящееся к закату солнце — оказывается уже прошел целый день. Перехватив рукоять меча поудобнее, басилевс направился к выходу из ущелья, чтобы закончить, наконец, победой сегодняшний бой.

Новые расклады

...Во имя Отца и Сына и Святого духа...божьей милостью Амальгар...христианнейший король франков, готов и лангобардов...

Церковь Святого Петра полнилась народом: в главном храме столицы собралась как франкская, так и лангобардская знать, наблюдая как Амвросий, архиепископ Павии и Милана, коронует молодого владыку франков. Король Амальгар, облаченный в алую мантию, расписанную золотыми пчелами, преклонил колени и Амвросий возложил на его голову Железную Корону. В следующий миг вся церковь взорвалась приветственными криками.

— Да здравствует король!

Далеко не все герцоги лангобардов признали басилевса Михаила своим сюзереном: даже после того как ромейские войска вошли в Рим и Равенну, бывшие сподвижники Ульфара колебались, опасаясь наказания за поддержку «изменника». Единственным серьезным защитником казался король франков и после того как войска Амальгара заняли Марсель, в городе появилась делегация из видных представителей знати и духовенства, обратившихся к королю франков с просьбой принять корону. После некоторых колебаний Амальгар согласился — и уже через пару седьмиц под звон колоколов франки торжественно вступили в Павию, Милан и Турин. Гневные письма из Константинополя Амальгар оставил без внимания, понимая, что сейчас ромеи не станут затевать войны.

Хвалу новому королю выкрикивали и стоявшие чуть особняком знатные дамы, среди которых выделялась королева Отсанда, облаченная в роскошное платье из темно-синего бархата, расшитого золотом и с золотой же застежкой, украшенной крупным изумрудом. Черные волосы венчала золотая диадема с синими сапфирами, а на груди красовалось роскошное ожерелье, также усыпанное драгоценными камнями. Выкрикивая хвалу Амальгару одновременно она, как бы невзначай, отходила вглубь церкви. Когда же Отсанда скрылась за спинами знатных дам из-за ближайшей колонны к ней осторожно подошла некая фигура в темно-зеленом одеянии с капюшоном.

— Моя королева, — куртизанка Валерия почтительно склонила голову, — так приятно видеть вас снова.

— Я довольна, — кивнула Отсанда, — мне говорили правду, ты действительно знаешь свое дело. Держи, заслужила.

Она стянула с руки золотой браслет, украшенный рубинами и опалами, и протянула его куртизанке, тут же спрятавшей драгоценность под одеждой.

— Ее Величество так добры, — сказала женщина.

— А теперь иди, — бросила Отсанда, — не нужно, чтобы нас видели вместе. Я дам знать когда ты мне понадобишься снова.

— Буду рада услужить моей королеве, — Валерия вновь согнулась в поклоне, отходя к двери.

— Конечно будешь, — усмехнулась Отсанда и, выйдя из-за колонны, ослепительно улыбнулась, раскрывая объятья подошедшему к ней королю.

— Отрекаешься ли ты от идолов, от Тангры, Эрлика, Сварога, Перуна и всех демонов, признаешь ли Господа нашего, Иисуса Христа, Истинным Богом, единым во трех лицах.

— Отрекаюсь и признаю...

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, крестится раб божий...

Стоя на берегу Дуная, басилевс Михаил наблюдал как бородатый епископ одного за другим окунает в воду знатных болгар и славян — всех, кто пожелал принять святое крещение вслед за молодым Крумом. Сам же хан уже выходил из воды, натягивая белую рубаху, скрывшую золотой крестик на груди. Крум держал свое слово — в обмен на спасение своего народа и новые земли на западе, он преподнес Империи дружественное христианское царство, надежный заслон от хищных язычников с севера.

Впрочем, от одних врагов ромеи и болгары и так уже избавились — подтверждением чему вдоль Дуная тянулись кресты, с распятыми на них аварами, сербами и прочими варварами. Над ними с карканьем кружились вороны и канюки, отяжелевшие от мертвечины. Сотни пленников были преданы жестокой казни — но это лишь малая часть тех язычников, что легли костьми в ущелье, получившем название Кровавый Котел. Вся слава аваров погибла в том великом сражении — и император Михаил Аваробойца по праву мог гордиться деянием, что уже сделало его одним из лучших кесарей в истории Рима. Пару сотен авар кесарь отобрал для проведения на ипподроме во время очередного триумфа, еще несколько сотен повисло на крестах или было казнено иным способом и лишь немногим беглецам удалось оторваться от погони и уйти на запад.

И все же кое-что омрачало торжество Михаила — и причина его скорби осталась там же, в Балканских горах, возле огромного кургана, насыпанного над телом Асмунда. Соратники похоронили старого воина по обычаю предков — сожгли тело и погребли останки под высокой насыпью из камней. Согласно тем же обычаям на кургане закололи коня и двух пленников — как жертву Святому Илие и Архангелу Михаилу. Да, сколь не крести вчерашних язычников, от иных привычек им бывает трудно избавляться.

Император поморщился, щупая шею — на ней багровел жуткого вида шрам, оставшийся от языка мерзкой твари. Метка аварской ведьмы, похоже, останется с ним на всю жизнь. Что же, в сравнении с его отцом и самим Асмундом, басилевс очень легко отделался. И достойно отомстил за обоих — где бы сейчас не были его отец и наставник, Михаил надеялся, что оба радуются крушению авар.

От этих мыслей императора отвлек Крум — хан болгар уже одевшийся в свое обычное одеяние, подходил к басилевсу. За ним следовало несколько германских дружинников: даже в этих, вроде бы, дружественных краях они старались держаться близ Михаила. Возглавлял их саксонец Конрад, после смерти Асмунда взявший начальство над варварской этерией.

— Приветствую брата во Христе, — сказал Михаил, — Крум или как ты сейчас зовешься?

— Симеон, — усмехнулся болгарин, — такое имя мне дал ваш жрец.

— Симеон, архонт болгарам, — кивнул император, — неплохо звучит. Надеюсь, ты посетишь столицу, чтобы разделить со мной триумф на ипподроме?

— Почту за честь, — склонил голову новоявленный царь, — хотя не знаю, стоит ли оставлять новые земли надолго без присмотра. В Трансильвании еще сидят назначенные Эрнаком наместники — и не все они уразумели, что у них теперь новый владыка.

— Поймут, — махнул рукой Михаил, — и очень скоро. Время авар прошло — здесь и где бы то ни было, а их держава больше не возродится никогда.

В тронном зале Скитинга было необычайно людно — не каждый день король-император Редвальд, посещал стольный град королей Тюрингии. Вместе с молодым владыкой прибыли и его жены — королева Британии Энгрифледа и пророчица франков Брунхильда из рода Меровингов. Третья же его супруга, Теодезинда из Фризии, находилась на сносях в Дорестаде. Девушки восседали по обе стороны от Редвальда, смотря на толпившихся перед ними герцогов и князей, собравшихся, казалось, ото всех народов, подвластных молодому императору: саксы, сорбы, бавары, франки, велеты. Особняком находилась группа людей в причудливых нарядах — одни, такие же германцы и славяне, как и подданные Тюрингской империи, другие — смуглые и скуластые, с раскосыми темными глазами и завитыми в косы черными волосами. От имени всех аварских беженцев сейчас говорил гепид Гелемунд, стоя перед Редвальдом.

— Нам не к кому больше идти, — говорил он, — никто, кроме короля Тюрингии не может нас защитить от ромеев и болгар. От лица лучших людей каганата, во имя дружбы, что издавна скрепляла наши народы, я прошу принять нас в подданство империи...

Редвальд переглянулся с Энгрифледой, а та, усмехнувшись, хлопнула в ладони:

— Дорогу королеве Аварии!!!

Толпа перед троном расступилась — и в зал, в сопровождении нескольких стражников, а также пожилой няньки из фризов, вошла темноволосая девочка, лет пяти, настороженно смотря на толпу взрослых. Одетая в слишком большое для нее черное платье, расшитое золотыми грифонами, она ступала мелкими шажочками, чтобы не запутаться в подоле. В виде грифонов были сработаны и сережки оттягивавшие уши ребенка. Девочку подвели к трону и Редвальд приказал поднести ей небольшое кресло.

— Моя племянница, Власта, — сказал он, — дочь моего брата Крута и двоюродная сестра кагана Эрнака — кому как не ей править сейчас аварами? Разумеется, под присмотром достойного регента и до того, как мы подберем ей достойного мужа.

— И кто будет этим регентом? -напряженно спросил Гелемунд.

— Это я еще не решил, — пожал плечами Редвальд, — посмотрю на тех из вас, кто отличится в грядущем походе.

— Каком еще походе?

— На днях Айстульф, герцог Тридента, выразил желание перейти под мою руку. Он христианин, но не особо крепок в вере, а уж его подданные и вовсе верят кто во что горазд. В общем, я хочу взять Тридент, а заодно прибрать к рукам все земли что с ним рядом, вплоть до моря. Аварские владения там были рядышком — может, среди вас есть кто знакомый с тамошними краями?

— Ваше Величество, — Гелемунд рванулся навстречу поднявшемуся с трона Редвальду, за ним последовали и остальные, наперебой стремясь доказать королю свою полезность. За этими спорами все забыли об одиноко сидевшей Власте, растерянной и несчастной.

— Власта, — громким шепотом позвала ее Энгрифледа, — иди ко мне!

Она похлопала по трону возле себя и девочка, опасливо покосившись по сторонам, нерешительно подошла к королеве.

— Садись рядом, — сказала бретвальда, — и не слушай их — она пренебрежительно махнула в сторону спорящих мужчин, — сейчас они будут так орать до утра. Лучше, хочешь, я расскажу тебе одну историю? Об одной девочке, что была немногим старше тебя, когда ей впервые сказали, что скоро она станет королевой.

С расширенными глазами Власта слушала, словно завороженная, впитывая как губка все, что говорила рыжеволосая королева.

Хмурое серое небо, то и дело проливалось моросящим дождем и сильный ветер пригибал к земле высокие травы, однако Ярополку, даже обнаженному по пояс, совсем не было холодно. Сейчас он стоял на коленях, поверх расстеленной по траве бычьей коже, привязанный за руки сыромятными ремнями к вбитым колышкам. Над его головой слышался свист: двое мускулистых, также голых по пояс воинов, — славянин и мадьяр, — раз за разом с оттягом хлестали его плетью, с каждым ударом оставляя на коже красный след. Били, впрочем, вполсилы, едва-едва до крови, хотя в умелых руках такая плетка могла рассечь мясо до кости, а то и вовсе вышибить дух. Вокруг же, внимательно наблюдая за истязанием, стояли мадьярские дьюлы и славянские князья, а также самые уважаемые люди иудейской общины — богатые торговцы и менялы. По их обычаю Ярополк уже подвергся не совсем пристойной, но весьма необходимой церемонии — и Саломея лично совершила кровавое действо собственным, прокаленным на огне, ножом. Сейчас же молодого человека посвящали по обычаям других его будущих подданных, впервые в истории выбиравших великого князя Трех Народов.

Ярополк уже знал о смерти Эрнака и сестры — о том, что в походе на юг их не ждет ничего хорошего говорили все видения и гадания, что славянских волхвов, что мадьярских талтошей, что иудейских мудрецов. Поэтому Ярополк так и не перешел Дунай — и даже Кувер, вместе с остальными аварами, не стал ему возражать. Знал молодой человек и то, что оставшиеся между Дунаем и Тисой авары уже кинулись на поклон к Редвальду. Последняя призрачная надежда когда-нибудь занять трон Тюрингии растаяла как рассветный туман — оставалось только удержать в руках то, что само шло в руки, пусть даже и разделив власть с пронырливой парочкой — иудейской колдуньей и древлянской волхвиней, упорно проталкивавших его в князья. Ярополк уже обручился с Саломеей по обычаям ее народа, обменявшись серебряными кольцами, покрытыми черными закорючками чужого письма, и распив кубок вина под семь благословений. Чуть позже и Мустислава, которой будущий князь отдал жабий амулет сестры, устроила его свадьбу с княжной Преславой. Оставался самый последний обряд,.

Последний раз оба кнута ударили одновременно, — куда сильнее, чем прежде, так что Ярополк, стиснув зубы, едва сдержал стон боли. Мустислава, скользнув вперед, смазала его раны щиплющим травяным настоем и, набрав полные руки сырой земли, посыпала им волосы юноши, а затем брызнула ему в лицо водой, набранной в Славутиче.

— Вверху Перун-Громовержец, внизу Велес-Земледержец, — произнесла она, — а посреди — сама Сыра-Земля, Мать-Мати наша. Именем же ее во славу Леса и Степи, володей же нами, Ярополк, Черный Княже Как Трехликий-Темный все три мира обнимает, так и ты Господарь, да сплотишь три племени в одно — славное, грозное, непобедимое.

Ярополк наклонил голову и волвхиня повесила на нее серебряный обруч в виде змея, с волчьей головой, кусающего себя за хвост. Одновременно Ниско с поклоном подал ему меч Чернобога и молодой князь, вскинул его над головой, наслаждаясь прогремевшими со всех сторон многогласным кличем.

— Слава князю Черному, Господарю Трех Народов!!!

Эпилог

некоторое время спустя

Фустат горел.

Огни пожарищ отражались в черных водах Нила, над берегом которого, с хохотом и воплями, носились всадники пустыни — убивая, грабя, насилуя. Свирепая лихость арабов и берберов уступала лишь дикарской жажде крови чернокожих зинджей, творивших невообразимое с каждой женщиной и ребенком, попавшим им в руки. Мольбы и жалобные крики разносились по гибнущему городу, но в ответ им слышался только гортанный хохот победителей. И над всем этим, как зловещий символ грядущего, реяло черное знамя с четырьмя белыми крылами.

Пророк и Бог, Яхья ибн Йакуб, в белоснежном бурнусе, неспешно прошел меж рядов стражников выстроившихся у входа во дворец эмира Мисра. Позади него шел подросток, лет двенадцати, одетый на манер берберов, но со светлыми глазами и волосами уроженца куда более северных краев. Оба поднялись по узорчатым ступеням и оказались в большом зале, облицованным зеленым мрамором с куфическим надписями. На полу перед вошедшими стоял испуганный толстяк с жидкой черной бородкой и в разорванном шелковом наряде, усыпанном золотом и драгоценными камнями. Над ними возвышались два могучих негра, с занесенными мечами над жирной шеей. Слезящиеся темные глаза с мольбой уставились на халифа, но тот лишь презрительно усмехнулся в ответ.

— Такова кара для тех, кто не принял истинного Халифа, — сказал он, — ты мог бы спастись, если бы преклонил колени перед потомком Пророка и не препятствовал воле Аллаха. Но не бойся — тебя не коснется крыло Исрафила. На путь в Ад тебя направит отрок, познавший величайшую из истин.

Яхья снял с пояса слегка изогнутый кинжал, с рукоятью украшенной драгоценными камнями и вложил его в руку мальчика.

— Не бойся, мой мальчик, — сказал он, — сделай то, что должно.

Обернувшись на Пророка, мальчик, некогда носивший имя Титмар и Иаков, а ныне звавшийся Йакубом, нерешительно шагнул вперед. Рослый зиндж ухватил за волосы эмира, задирая его голову, и мальчик, представив, что он режет горло барану, что есть силы полоснул ножом. Алая кровь брызнула ему на лицо и руки и в тот же миг позади послышался довольный смех Пророка.

— Все правильно, отрок, — сказал он, — но тебя ждет еще одно испытание.

Исполинской горой посреди пустыни высилась пирамида — наследие незапамятно древних времен, о которых забыли и самые знающие из мудрецов. Песок и известковая крошка осыпались под ногами, холодный ветер пустыни стегал будто бичом и сердце Титмара-Йакуба замирало от страха, когда он представлял какая бездна осталась позади и что от него останется, если он оступится. Но, несмотря на это, он упорно карабкался, упершись взглядом в спину Яхьи. Сам же Пророк спокойно поднимался, как по огромной лестнице, уверенно ставя ногу на каменные блоки и ни разу не оглянувшись.

Вот, наконец, и вершина. Отсюда видно, что она вовсе не остроконечная, какой видится с земли, а с небольшой платформой. Из последних сил Йакуб перевалился через нее и упал на холодный камень, пытаясь перевести дух. Стайка летучих мышей выпорхнула из щели между блоками и, промахав крыльями перед лицом мальчика, растворилась в ночи.

Яхья не пытался помочь своему воспитаннику, даже не смотрел в его сторону — вместо этого он, застыв словно черная статуя, смотрел на стоявший на берегу Нила огромный город, видевшийся с вышины как на ладони.

— Древнейшее из всех царств земных, — задумчиво сказал он, — и величайшее из строений, когда-либо возведенных руками человеческими. Вот я, Пророк и Бог, говорю тебе, мальчик мой — отсюда видны все царства земные и все они падут предо мной, как предначертано в великом Коране. Ибо нет Бога кроме Аллаха и нет человека в Яхье ибн Йакубе, но лишь Бог един во всем...

Он обернулся — как раз затем, чтобы увидеть слепую ненависть в голубых глазах мальчика, подошедшего совсем близко. В его руке блеснула сталь — и кинжал по рукоять вонзился в живот Яхьи. Необыкновенное изумление отразилось в лице Пророка, когда он переводил неверящий взгляд со своего воспитанника на кинжал.

— Это тебе за мать! — сказал подросток.

Яхья хотел еще что-то сказать, но вместо слов из его рта выплеснулась алая кровь. Титмар дернул клинок — и поток крови хлынул и на него, залив руки и весь наряд. Яхья вцепился в его запястье, но окровавленные пальцы соскользнули — и пророк, покачнувшись, рухнул с вершины пирамиды.

— Никакой ты не Бог, — сказал мальчик, сплюнув вслед канувшему в ночи телу. Он хотел еще что-то сказать, когда вдруг почувствовал нарастающее жжение на ладони, там, где перед смертью ее стиснул Яхья. Титмар поднес руку к глазам и невольно вскрикнул от страха и изумления.

Кровь, залившая его руки, исчезла без следа — вместо нее на ладони чернел, словно въевшись в кожу, зловещий символ в виде четырех распахнутых крыльев.

Оглавление

Пролог

Крепость на Дунае

Наследник Города царей

Воля кагана

О войне и высокой словесности

Царьградский узел

Князья леса и владыки степи

У великой горы

Черного леса Луна

Победы триумфатора

Мертвые не врут

Войско земное и воинство небесное

Белая вера и черный меч

Длань смерти

По пиру и честь

Архангел против мукаррабуна

Лесные княжны

Между позором и войной

Перевал смерти

Новые расклады

Эпилог