Слова
Украïни
№ 2
АЛЕКСАНДР КАБАНОВ
СЫН СНЕГОВИКА
Freedom Letters
2023
Об авторе
Александр Кабанов — украинский поэт, редактор, общественный деятель, пишущий на русском и украинском языке.
Родился в Херсоне (1968), живёт и работает в Киеве.
Автор 15 книг стихотворений.
Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, французский, итальянский, нидерландский, финский, польский, сербский, белорусский, грузинский, иврит и др. языки.
Лауреат украинских и международных литературных премий.
Соучредитель и главный редактор журнала о современной культуре «ШО», который выходил в Украине с сентября 2005 по февраль 2022 года на русском и украинском языке.
PayPal/email: oleksandrkabanov6@gmail.com
© Александр Кабанов, 2023
СЫН СНЕГОВИКА
Военный снег, летящий врозь,
не признающий старых правил,
он нас с тобой прошил насквозь
и только часть себя оставил.
Седьмое, лишнее крыло —
снег возложил земле на спину,
а шесть, которым повезло,
с собою взял под землю, к сыну.
А под землёй блестит в огне
каток и плавится от смеха
детей, убитых на войне:
пора лепить отца из снега.
Но смерть устроена хитро
и предлагает рокировку:
венец меняет на ведро,
а крест и гвозди — на морковку.
Я тоже сын снеговика
и проводник святого духа —
через стихи, через века, —
лишённый зрения и слуха.
И я хожу среди людей,
не уставая, удивлённо,
и знаю, кто убил детей,
побуквенно и поимённо.
И снег возносится, как дым,
над пепелищем безответным,
над страшным знанием моим,
над нашим знаменем победным.
I.
А ЭТО РОДИНА ОТЦА
ПРИШЛА ЗА РОДИНОЮ СЫНА
* * * *
А это родина отца:
в обрывках утреннего света,
но кто запомнит сорванца
из александровского лета?
Посёлок, швейная игла,
вокруг — портновские лекала,
а здесь цветаева жила,
стихи к ахматовой писала.
А это русская зима,
чей школьный снег белее мела,
вот фабрика, за ней — тюрьма,
в которой бабушка сидела.
Всё это — дом-музей поры,
когда я приезжал в россию,
чтоб вспомнить папины дворы,
марину и анастасию.
И выпить доброго винца,
но я давно летаю мимо:
ведь это родина отца —
меня оставила без крыма.
А папа мой лежит в земле,
он — пепел в погребальной урне,
он — память о добре и зле
и о стране пошитых в дурни.
Как много в воздухе свинца,
и с кем воюет украина:
а это родина отца,
а это родина отца
пришла за родиною сына.
* * * *
Тридцать лет и три года
христос давал интервью дудю,
старожилы гадали:
это к засухе или к дождю,
оказалось — к войне, резне
и ракетным пускам,
далеко от распятия,
но ближе к эху, потом к гвоздю,
оказалось — христос хорошо
говорит на русском.
И продолжил он, заводной,
как ядрёна вошь,
и никак его не забанишь
и не заткнёшь,
больше в нём гордыни,
чем святости и таланта,
он взошёл на холм,
вытирая с ладоней слизь,
и вокруг него
украинские беженцы собрались —
слушать сына божьего
на языке оккупанта.
И христос говорил:
что спасения больше нет,
время кончилось,
как состраданье и вера в свет,
что отныне он —
сын, и дух, и отец в законе,
и омега и альфа
сменились на ви и зет
у него на спине,
на багровом, как снег, хитоне.
Время кончилось,
хейт и сенсацию не раздуть,
и сквозь трещины в небе
на землю хлынула жуть,
чтоб хватать людей,
которые не пригнулись,
я смотрел, как в сторонке
молился и плакал дудь,
и к нему российские
беженцы подтянулись.
И смешалось всё,
превратилось в один вопрос,
и сплелись в объятиях дудь
и простой христос,
породнились беженцы,
жаба и бедный ужик,
всех убили, и все воскресли,
и всех спасли,
и на всех хватило в европе
родной земли,
и с тех пор, в гааге суд
перешёл на суржик.
* * * *
Как долго жить не угадаешь,
а угадаешь — всё равно,
когда навеки выпадаешь
в документальное кино.
В котором небо над омелой
висит, полёты запретив,
как будто кровью черно-белой
плеснули в чистый объектив.
И в кадрах хроники военной
ты промелькнёшь в толпе солдат,
в неоцифрованной вселенной
небрит, озлоблен и поддат.
В ночной, ускоренной, зернистой
и процарапанной штыком,
то в латах, с греческой канистрой,
то в бронике и с вещмешком.
И видно, что тебе не больно
глотать еду и алкоголь,
но обжигающе глагольно —
вернётся жизнь, а с ней и боль.
И за тобой, сквозь ткань экрана,
через растяжки и года
придёт безмолвная охрана
большого страшного суда.
И выведут тебя наружу,
где происходит этот суд,
и всеми проклятую душу,
тебе, предателю, вернут.
Лишь для того, чтоб ты проведал
и вновь обнял в последний час
меня, которого ты предал
и гибелью своею спас.
* * * *
Мне снится замок не замок, а замок
зимой тому лет триста пятьдесят
над башнями, где нет оконных рамок —
сосульки ударения висят.
Темнеет рано, люди бродят в коже
и в грязных шкурах дикого зверья,
и для чего так холодно, мой боже,
в который раз не спрашиваю я.
Наш пастырь пьян, его терзает рвота,
замёрзла освящённая вода,
и постоянно хочется кого-то
убить без приговора и суда.
Визг девок, словно радиопомехи,
похабное причмокиванье, смех,
кто перед сном снимал с меня доспехи,
не помню, но люблю за это всех.
Да, я сморкался и плевал на стены,
пил медовухи адскую смолу,
задрав штаны, бежал за гобелены
к смердящему отверстию в полу.
Я видел, чем в конюшне занимались
конь в удилах и лошадь без удил,
рубился на мечах, они сломались,
но я кого-то точно зарубил.
И потому так долго просыпался,
чтоб спрятать чувство собственной вины,
ведь ты, мой друг, один во сне остался
зимой, на лютом холоде войны.
А помнишь, мы мечтали приодеться
в той юности, где воля за углом,
теперь мне будет в старости хотеться
свой виноградник и в тоскане — дом.
Чтоб рюмку граппы твёрдою рукою
мне подавала перед сном родня,
чтоб ты меня простил и чтоб в покое
художники оставили меня.
* * * *
Когда мои слова теснятся,
их крылья спрятаны в горбы,
когда мне сны чужие снятся —
я слышу дальний зов трубы.
Настолько чистый и печальный,
что я не сдерживаю слёз,
как будущий ночной дневальный
на кладбище речных стрекоз.
Им нужен я — звезду подправить
на пыльном своде бытия,
и этот мир на вас оставить
могу на свете только я.
Чтоб счастия волна взрывная
раскатывалась от меня,
всё на своём пути сминая,
шрапнелью в воздухе звеня.
И вы, как жертвы соучастья,
узнали в клятве на крови,
что значит умереть от счастья,
погибнуть от моей любви.
Как жизнь, без расставанья с нею,
трубит сквозь медную листву:
что это я всех вас жалею
и с нежностью к себе зову.
* * * *
Человек от боли сошёл с ума
и приехал в край, где цветёт хурма,
где живёт один, как рахат-лукум,
человек, который вернулся в ум.
Человек записывается на приём
к человеку, чтобы побыть вдвоём,
надевает свежий хурма-халат
и спешит на встречу с лукум-рахат.
Дорогой, пожалуйста, посмотри:
что за адская боль у меня внутри,
я надеялась, вскоре пройдёт сама,
но она осталась сводить с ума.
Человек, который вернулся в ум,
говорит: уважаемая ханум,
у тебя две опухоли внутри,
и единственный выход: умри-умри.
И она пожила на земле чуть-чуть,
а затем умерла, чтоб закончить путь,
умерла, не тая за душою зла,
и тогда её страшная боль прошла.
Вот и всё на сегодня, читатель мой:
кто опять не вернулся с войны домой
и кого отпевает сейчас зима,
чья жена от горя сошла с ума?
* * * *
Был третий рим больной страны,
был страшный бой с её когортой,
мы не боялись тишины —
бесцветной и в итоге — мёртвой.
Мы к ней привыкли натощак
в своей провинции нескушной,
и разрешали жить в вещах,
и называли безвоздушной.
Когда сквозь неба перегной
луна всходила, как физалис,
мы засыпали с тишиной
и без неё не просыпались.
И если в ней звучал намаз —
то в середине, не в начале,
когда её включили раз
и никогда не выключали.
Пусть времени отпавший тромб
змеится в глубине сомнений,
мы будем слышать взрывы бомб —
вперёд на десять поколений.
Пусть знает новая шпана,
что рёв огня и вой сирены —
всё это наша тишина
вне гладиаторской арены.
Мы, повторюсь, привыкли к ней,
как к музыке и новой вере,
и вечный парубок эней —
последний, кто закроет двери.
* * * *
В тоскане, в умбрии, в пьемонте,
где виноград, как свет очей,
я находился на ремонте
под наблюдением врачей.
Согласно урбану и пию
и прочим папам на крови,
я здесь руинотерапию
освоил с помощью любви.
Среди пленительных развалин
и молодящихся цикад
мой дом был скромен: восемь спален,
каминный зал, веранда в сад.
И я, прогуливаясь мимо
оливковых, чуть пыльных рощ,
повсюду чувствовал незримо
империи былую мощь.
Теперь с поправкой на лукавство,
сокрытое в людской молве,
я часто брал с собой лекарство —
вино, бутылку или две.
Закат расшатывал стропила
под черепицей бытия,
как хорошо, что ты почила
в веках, империя моя.
Пусть растворилась византия
в османской гуще, но она
не обнулилась, как россия
в теперешние времена.
Не различить в тумане — дыма,
лететь по встречной без руля,
и письма гоголя из рима
к ним не приходят с февраля.
* * * *
Когда на третий «аватар»
слепых вели глухонемые,
мы принимали божий дар,
как инвестиции прямые.
Мы умирали нарасхват,
а после смерти, под висконти,
нас собирали, милый брат,
для рифмы и суда в пьемонте.
Был козий сыр, с ним заодно
к столу мясная шла нарезка,
а следом красное вино —
бароло или барбареско.
Гудели тучные стада,
в москитную глазея сетку —
был полный рай, но иногда
входили женщины в беседку.
За ними кошки и коты —
кумиры утренних пробудок,
жрецы и жрицы смакоты,
чей орган счастия — желудок.
Мы верили, что рай спасём
и адскую разрушим сферу,
мы говорили обо всём,
о боге и войне к примеру.
Что дело там не в языке,
не только в лингвоциде мерзком,
а дело в старом мудаке,
в его безумии имперском.
Мы говорили про кино,
что здесь акустика плохая,
мы пили, чёрт возьми, вино —
из жизни в смерть перетекая.
Там, в небесах, ревел металл,
не застревая в горизонте…
…когда всё началось — я спал,
и снилась мне весна в пьемонте.
* * * *
Служу щепотью пыли
не для отвода глаз:
мне важно: где вы были,
когда бомбили нас?
Как долго сомневались,
предчувствуя урон,
и с кем теперь остались
при выборе сторон?
Не избежать позора,
не сохранить лица
тому, кто выбрал вора,
убийцу и лжеца.
Кто вражеской программой
перепрошит двойной,
а я — в дороге с мамой
и с маленькой женой.
Трясёмся на ухабах
с утра и до утра:
я выбрал самых слабых
из воинства добра.
Но всем, кто шёл по следу,
кто исцелился весь,
я подарю победу,
а сам останусь здесь.
На полке, под обложкой,
в чистилище всего —
собакой или кошкой
народа моего.
* * * *
Как я мечтал — мечтают только дети,
сменив зефир на хрен и колбасу:
когда я всех придумаю на свете,
тогда я всех от гибели спасу.
И мир застыл светло и удивлённо,
когда усталый бог ушёл в запас —
я всех придумал врозь и поимённо,
но никого от гибели не спас.
Как хороши в пустыне водевили,
и под дождём сухое пить вино,
меня такие женщины любили,
и я играл на скрипке в казино.
Я сам себе ссудил одну идею,
но за неё проценты придержал:
пишу роман — продам — разбогатею,
приду с деньгами на речной вокзал.
Куплю себе прогулочный корабль
и уплыву за горизонты дня,
к примеру, как багрицкий или бабель,
а вы не умирайте без меня.
* * * *
Из маленького храма
на собственной крови —
меня вела программа
на поиски любви.
Я шёл дорогой ровной,
затем тропой кривой
от памяти — огромной
вращая головой.
Меня встречал прошитый
крестами в полный рост,
увенчанный ракитой
троещинский погост.
Там муравьи-мурашки
построили ковчег,
там бог хранит растяжки
последние, для всех.
Там, в противопехотных
пустынных небесах,
звучат команды ротных
и взводных голоса.
В бою с теробороной
зачищены с лихвой
серёжка с малой бронной
и витька с моховой.
А рядом спят герои
из киевской весны:
тероборона трои —
троещины сыны.
И я случайным спамом
был прислан бытиём
на встречу с новым храмом,
молчащем о своём.
И я своё отвечу:
что всем смертям на зло,
пришёл на эту встречу,
а время — не пришло.
* * * *
Свет в районе отключают дважды:
папа улыбается в раю,
и когда мы встретимся однажды,
я ему фонарик подарю.
Чтобы он во тьме пустого рая,
как в кинотеатре всех времён,
шёл, через богов переступая,
не запоминая их имён.
Словно папа мой — источник света,
ненаглядный кокон золотой,
за которым только смерть и лето,
смерть и лето — точка с запятой.
Вместе с ним, прищурившись, во мраке,
в абсолютно белой тишине
охраняют кошки и собаки
всех детей, убитых на войне.
Так мы жили, долго умирая,
так мы пели с кровью на ветру,
новый ад рождается из рая,
ты не бойся, я его сотру.
Чтоб в черновике моей отваги,
где отец с фонариком в руке,
сохранился чистый лист бумаги,
мир на украинском языке.
II.
ДЕТАЛИ.
ИЗ КНИГИ «ИСХОДНИК»
* * * *
Не хватает деталей, закажите немного
тех деталей, в которых зима
обнимает кота, словно младшего бога,
согревает дыханием тьма.
Тех деталей, в которых, вращаясь, утробно
свежим снегом хрустит коленвал,
тех деталей, в которых построчно, подробно
дьявол прятался и ночевал.
Время движется тяжко и краеугольно
в бесконечной своей новизне:
не хватает деталей, чтоб сразу, не больно,
чтоб не страшно, внезапно, во сне.
А стихи — это значит, заведовать болью,
окуная паяльник в припой:
пахнет медленным оловом и канифолью,
даже новиков пахнет прибой.
Над окопами — звон похоронных медалей,
отрывается снег от земли,
для начала войны не хватало деталей,
и внезапно детали пришли.
* * * *
Пускай сотрётся жизни треть,
оставшаяся треть:
чтоб на чудесное смотреть —
в хрустальное смотреть.
Сквозь виноградник за окном —
на украинский крым,
пусть привыкает каждый дом
под старость быть твоим.
И распадается тоска
на семь победных дней,
и среднерусская москва
становится твоей.
И в память о большой цене
ещё звучит хорал,
и проигравшие в войне
сбежали за урал.
Ржавеет сорванный стоп-кран
в экспрессе лучших лет:
повержен враг, казнён тиран,
а счастья нет и нет.
И ты — строитель корабля
из деревянных книг —
поймёшь, что жизнь не для тебя,
что счастье — для других.
Для тех, которые придут,
сгорая от любви,
чтоб новый выстроить редут,
как церковь на крови.
Возьмут за острые края,
свой дивный мир творя, —
и это будет кровь твоя
и молодость моя.
* * * *
Кто на землю с небес роняет
наши клавиши и педали —
это облако сохраняет
и копирует все детали.
Начиная с велосипеда
и заканчивая рулеткой,
мир вращается до обеда
на свободе за яйцеклеткой.
И украдены облаками,
не дозревшие до финала,
мы становимся двойниками,
даже лучше оригинала.
Открывается глаз циклопий,
от тоски и вина косея,
но ослепнуть ему от копий
хитромудрого одиссея.
Мы с надеждой глядим на стены,
на иконы и гобелены,
а любовь — это часть измены,
не предательства, а измены.
Нас упрячут с тобой в пробирку
при любой всенародной власти,
нас размножат, как под копирку,
а потом разберут на части.
Ветры зимние завывают,
дети глазоньки закрывают,
а потом тебя забывают,
до весны тебя забывают.
* * * *
Среда моей зимы, ты — средизимноморье:
без света и тепла, без мачты и ветрил,
когда взрывной волной разрушено подворье —
не верится тебе, а я же говорил.
О том, что быть войне, когда ни сном ни духом,
не ведая стыда, в начале всех начал
мы жили на земле, храня за правым ухом
из ангела перо, — как долго я молчал.
О том, что изучил любовь наполовину,
и верю в страшный суд, и ненавижу власть,
о том, что я молюсь, твою целуя спину, —
ты рукопись моя, моя вторая часть.
И мы с тобой одни — среди стихотворений
из снега и земли, из темноты и льда,
среди большой зимы, войны и точек зрений,
как музыка и смех для страшного суда.
* * * *
Я руку протяну во тьму:
мне требуется неотложка —
лекарство сердцу моему,
двойное слово: кошка-кошка.
Я начинаю разговор
на древнем языке мурчали,
включая кошку, как прибор
для измерения печали.
И мы сидим с ней до утра,
в единстве будущей разлуки,
где кошка — это часть костра,
чьё пламя согревает руки.
Слегка потрескивает шерсть,
и наблюдается свеченье
в глазах, а дальше ровно в шесть
ждём веерное отключенье.
В пустых хранилищах страны,
на кладбищах, в роддомах, в храмах,
как продолжение войны
и в память о замёрзших мамах.
И мы сгниём на самом дне
истории, в чумном бараке,
так помолитесь обо мне
всем кошкам о больной собаке.
За то, что покупал еду
вкусней, чем для себя, бугая,
за то, что не топил в пруду,
и вам в глаза смотрел моргая.
* * * *
Всем идущим к неиудущим
я вручу бесценный дар:
что-то связанное с будущим,
радостное, как радар.
Чудо в перьях, счастья луковку,
родину из ничего,
эту маленькую буковку —
в слове бога моего.
Всем тухлятиной воняющим
и прогнившим на корню,
стукачам и обвиняющим
я прошивку изменю.
Чтобы вы себе закапали
яд прозрения в глаза,
чтобы помнили и плакали,
голосующие за.
Мне достались львы и лещенки,
дом с камином на стене,
где потрескивают трещинки —
в память о моей родне.
Угли да углы потёртые,
древний гугл, тьма в строке:
пусть меня окликнут мёртвые
на этрусском языке.
Утро — молодое, раннее,
старость — словно благодать,
как последнее, бескрайнее,
неспособное предать.
Всем идущим против морока,
что снаружи и внутри,
я открою двери облака:
номер два и номер три.
Дверь воды — простому спамеру,
а поэту — дверь огня,
только в газовую камеру
не входите без меня.
* * * *
Вьётся явью, горит над штативом
жизнь моя в переплёте веков:
я с тобою — всегда по мотивам,
словно все переводы стихов.
Мы продолжим навскидку, неточно,
где морская под вышивкой гладь,
там красавица ждёт подзамочно —
я пытаюсь слова подобрать.
Если ясли, в роддоме, как будто
плач младенца, похожий на стон,
и бухтя, раскрывается бухта,
изнутри разрывая бутон.
Где папанин с маманей на льдине
и задумчивый ленин-печник,
где есенин висит посредине,
как в бескрайней мертвецкой ночник.
Это время с гремучею смесью —
на морозе я пил из горла:
вместе с кровью, с гордыней и спесью
пил за смерть, что меня родила.
И смотрел то на звёзды в зените,
то на землю в воронках войны,
и прозрачные крепкие нити
из моей вырастали спины.
И тянулись сквозь прошлое к свету,
к снегопаду в сплошном декабре,
к переводу, как будто к ответу
на последний вопрос о тебе.
* * * *
Висит икона на стене
и смотрит на пейзаж в окне,
а скоро будет год войне,
сто первый год войне.
А за окном такой пейзаж,
и вот такой ещё пейзаж:
и это всё — фотомонтаж
с поправкой на коллаж.
А что примерно знаем мы
с тобой в сто первый год зимы:
врагов убитых тьмы и тьмы,
и тьмы, и тьмы, и тьмы.
А сколько наших полегло:
такое знание во зло,
и мой язык, как помело,
и твой язык — трепло.
А если в самый страшный час
враги убили больше нас,
а мы убили меньше их —
душителей своих?
И если нам во благо врут,
а знанье — это тяжкий труд,
и мудрые меня поймут,
но в пепел разотрут:
ну что ты, вечно о плохом,
несёшь отчаянье в наш дом,
и на тебе сидят верхом
гоморра и содом!
Тогда я вам отвечу, бро,
духоподъёмно бья в ведро:
я верю — победит добро,
конкретное добро.
Когда закончится война,
тогда узнает вся страна,
какая страшная цена
заплачена сполна.
Ну а пока, как пушкин, гад,
я сам обманываться рад,
и я смеюсь в лицо врагу
и плакать не могу.
* * * *
Я решил собой испытать судьбу —
и судьба моя убежала прочь,
я гулял в ночи с фонарём на лбу —
и судьбой моей становилась ночь.
В городах война отключала свет,
приглушала звук, закусив губу,
и когда ты мне говорила: нет —
я любил тебя с фонарём на лбу.
Это был пейзаж, собранный в подол:
киевский акрил, редкий полимер,
небо и земля, потолок и пол —
трудно разобрать в мире полумер.
Только вдалеке — дробная пальба,
и темнеет враз, как в пустом гробу,
и в руках моих — сабля и труба,
и фонарь горит в обруче на лбу.
Появился враг, от водяры сиз,
он горюч, как нефть и природный газ,
и башка врага покатилась вниз —
и фонарь на лбу у него погас.
И тогда я взял громкую трубу
и сыграл на ней о закате дня,
и воскресли все с фонарём на лбу,
заключили в круг и сожгли меня.
* * * *
Я пробирался нараспев,
меняя крылья на полозья,
сквозь рощу молодых дерев,
сквозь женское многоголосье.
А ты, отклячивая зад,
в моём тик-токе и в ютубе
смотрела молча на закат
и думала о новой шубе.
Мы поженились в общем сне,
в мечтах народа о шансоне,
в двойной по смыслу новизне,
на даче, в городе херсоне.
И ты, как смерть, при свете дня,
подобно слову, то и дело
нещадно жалила меня,
но уверяла, что жалела.
И я признал свою вину,
звеня прощальной стеклотарой,
и ты сбежала на войну,
а я лежал — больной и старый.
И думал, это всё игра
в каком-то адском водевиле,
прошла осенняя пора,
и вот зимой тебя убили.
В бою в начале декабря
и в заведении нелепом
волхвы вернули мне тебя:
моя звезда, ты — ваза с пеплом.
Теперь ты больше не видна
ни мне, ни грёбаному свету,
и я поставлю у окна
на подоконник вазу эту.
Где снова зеленеет медь
весны, вращая мир вручную,
где так любила ты сидеть
и вглядываться в тьму ночную.
* * * *
Я привык начинать с листопада
и заканчивать снегом в окне,
но коварные боги джихада
на рассвете приплыли ко мне.
Вдоль по небу из крови и нефти,
над полями грядущих боёв,
в чёрных коконах жизни и смерти,
заострённых с обоих краёв.
Появились — судьбе на замену,
и без помпы качая права,
под воздушную в брызгах сирену,
на ходу подбирая слова:
мы — во тьме просвещённые лица,
всяким бедам ведущие счёт,
знай, что ваша война будет длиться,
даже если диктатор падёт.
Ветер склеит подсохшие лужи,
и они — отразят фонари,
сгинет враг, побеждённый снаружи,
чтобы тут же воскреснуть внутри.
Посмотри сквозь пустыню разлуки
на иной вероятный расклад:
вот ещё не рождённые внуки
на врага из окопов глядят.
Вот могучее тело джедая
покрывает имперская слизь,
и вернулась жена молодая,
и, обняв тебя, шепчет: проснись.
Я проснулся, усыпанный снегом,
подгорающим снегом листвы,
между берегом и оберегом,
о которых не слышали вы.
Это царство моё и порфира,
и земля, что мне ближе всего,
и она — не от русского мира,
и она — не от мира сего.
* * * *
Когда я сплю — я прижимаюсь к слову
и обнимаю угольный овал,
ведь то, что не подвластно гумилёву,
я съел, я выпил, я поцеловал.
И отпустил бродить по волнам нила,
смущая рыб, на вольные хлеба,
благодарю за то, что не любила,
что от другого понесла раба.
Пускай теперь ромеи будут править,
в кромешной тьме выгадывая путь:
где запятую, где тире поставить,
куда дефис с кавычками воткнуть?
А я проснусь, чтоб жить в краю черешен,
писать картины втайне от жены,
но в наши краски кем-то мне подмешан
флакончик масла с запахом войны.
И этот запах душу разъедает —
всем тем, кто исступлённо убеждён:
хороших римлян больше не бывает,
и греков, и примкнувших к ним племён.
Кто заключил себя в бетонный кокон,
установил на истину кашрут,
я к ним открою миллионы окон,
я соглашусь: пусть римляне умрут.
Пусть сдохнут все: с рогами и без рожек,
сгорит в аду имперская семья,
убей плохих, а я убью хороших,
и самым первым — я убью себя.
* * * *
Приходит время пьяных вишен,
душистых персиков, жары:
пора, мой друг, врубить кондишн —
по новым правилам игры.
А лучше выйти в сад без края,
застёгнутый на всю звезду,
где нет ни смерти, ни вайфая,
чтоб люди трахались в саду.
Пусть нам, прекрасным и брутальным,
не помешают муравьи,
и твой мешок, побывший спальным,
бессонным станет от любви.
И как ни тяжело на сердце,
родная, не считай минут,
пусть наши броники и берцы
не по уставу отдохнут.
Чудесный сад разбил всевышний,
да слишком много в нём земли:
большие персики и вишни
сквозь нас навечно проросли.
Корнями не задев осколка,
не тронув пулю в животе,
у незнакомого посёлка,
на безымянной высоте.
* * * *
Я — сон, который снится вам в стране, войною опалимой:
ясон, идущий по волнам июньской шерсти тополиной,
сквозь веки, сквозь года и дни, в кустах компьютерного кода —
мы наблюдаем две родни, две ненависти, два исхода.
Один исход — отец и мать, окно в саду, песок и сода,
и я могу его назвать — исходом моего народа,
под слёзы от днепровских вод, под вой сирен внутриутробных,
и это будет всё исход моих людей, давно свободных.
Другой исход — побег, отъезд, брезгливость к собственному дому,
и страх, что фараон отъест ещё кусок рабу любому,
вы отправляетесь в запас — в израильское бологое,
и я не осуждаю вас, но ваш исход — совсем другое.
По саранче сбегает вошь, июнь лежит ногами к маю:
убью тебя, тогда поймёшь, убей меня — не понимаю,
я — сон сплошной, бессвязный крик и явь — перед грядущей битвой,
с горы спустившийся старик, худой, сутулый и небритый,
я — милосердия редут, и весь — шипованная бутса:
для тех, которые — уйдут, и тех, которые — вернутся.
* * * *
Я сжимаю в троеперстии круглый ползунок луны —
чуть вдавлю его в отверстие — передвину в ваши сны,
сквозь винтажное звучание с плесенью, как сыр дорблю,
тишину по умолчанию до утра установлю.
Лето в буче и в гостомеле, зреют звуки на словах,
чтобы люди мира помнили — это мы лежим во рвах,
до сих пор ещё не найдены — вот нога, а вот рука —
дети гришины и надины, безымянные пока.
А вокруг сады и грядочки совершают свой обряд,
нам кроты поют колядочки, нам медведки говорят:
мол, на всех в достатке сырости, здесь — подземный водоём,
говорят, мы скоро вырастем и до свадьбы заживём.
Время ижицею тужится в круге отчего угла,
под случайный камень — лужица свежей крови натекла:
словно чёрный диск виниловый — сингл неба и земли,
погрузили в спирт этиловый, но прослушать не смогли.
Новый день с войной подружится, даже смерть уйдёт в запас,
и на свадьбе обнаружится — это вы убили нас,
вы, двоюродные братия, пригласив встречать рассвет —
заключили нас в объятия и сломали нам хребет.
Растоптали угощения, весь изгадили приём,
и теперь, мы — дети мщения, мы и под землёй найдём,
вновь луна правее сдвинется — больше вам покоя нет:
будет ницца или винница — мы обнимем вас в ответ.
* * * *
Алексею Цветкову
Я брал за аренду вчерашнего дня,
по нынешним меркам — немного,
и бог, что за пазухой жил у меня,
следил за коммерцией строго.
И с богом, лишённым родительских прав,
ходили мы слева — направо,
жрецы называли меня — изяслав,
торговцы: то — изя, то — слава.
И тот, кто смотрел из грядущего дня
на эту недвижимость в прошлом, —
он верил не в бога, он верил в меня,
он видел бессмертие — в пошлом,
обыденном, тусклом, гниющем во тьме,
и пишущем справа — налево,
в горящий фонарик на самой корме —
ковчега, библейского древа.
Он верил, и звали его — ибрагим,
и с ним его крестная сила,
а нынче всё прошлое было — моим,
и после всё прошлое — было:
Молитвенный камень, бумага, металл,
а ножницы — я дорисую,
и маленький бог мой — за пазухой спал,
похожий на опухоль злую.
А после распалась преступная власть
с пустой похоронкой в конверте,
а после, а после вся жизнь пронеслась,
вся жизнь пронеслась после смерти.
* * * *
Много в здешнем воздухе металлов,
песен из разбитого стекла,
сквер древесный, каменный чекалов
бьёт фонтан, чья молодость прошла.
Мы вдвоём, и наши дни двоятся,
повторяя зрение и звук,
голуби воркуют, но боятся
пить вино и хлеб клевать из рук.
Гули-гули: ранним утром — пули,
ночью — мародерские костры,
мы от хлеба и вина уснули,
притворились, что уже — мертвы.
Нам, отныне не блистать на сценах,
нам лежать до самых лучших дней,
как два камня — полудрагоценных
в голубой оправе голубей.
Будет всё: культурная отмена,
дикие погромы и резня,
будет выть воздушная сирена
с кровью — для тебя и для меня.
Над военной и над мирной частью,
будет выть, оплакивая тех,
кто любил и кто стремился к счастью,
и живой и даже смертный грех.
Подгнивает памяти гангрена,
и весна сбивается с пути:
мы проснулись — вновь звучит сирена,
а сирень успела отцвести.
* * * *
В овраге, на холме, я спал в огромном доме:
наполовину — пуст, наполовину — полн,
я книгами топил камин в кубинском роме —
и слышал шелест волн, и слушал шелест волн.
Его перебивал то монотонный зуммер
сверчков в кустах, то эхо от вины:
как всё же хорошо, что так внезапно умер,
что не дожил мой папа — до войны.
Иначе он бы выл, как старая собака, —
от боли, под обстрелом, без лекарств,
в херсонской оккупации, страдающий от рака,
но взял его господь в одно из лучших царств.
Иначе он бы знал, как могут эти суки
со смехом убивать, насиловать и жечь,
но взял его господь, как мальчика, на руки,
как сына своего — от муки уберечь.
И вспомнил я сейчас, в апреле, на изломе
весны, когда мы все обожжены войной,
про папу своего, когда я спал в роддоме:
он плакал надо мной, он плачет надо мной.
* * * *
Воскресенье, давно поутихли
в чате нашего дома дела,
и вечернее плавится в тигле
солнце необходимого зла.
Боже, замысел твой провисает,
как бельё на верёвках судьбы,
кто сказал, что культура спасает,
нет, она производит гробы.
Сквозь контактные линзы авгура
я смотрю кинофильмы страны,
чья великая в мире культура
не спасла от вьетнамской войны.
Сотни тысяч сгорели в напалме,
миллионы пробиты свинцом,
но не прокляты фолкнер и палмер,
и не назван апдайк подлецом.
А чего вы хотите от слова,
от художника, от ремесла,
чтобы живопись снова и снова
от войны и от смерти спасла?
Чтобы музыка всех воскресила,
защитила ребёнка и мать,
чтоб поэзии крестная сила
разучила людей убивать?
Мы российские книги на брёвна
раскатаем и выстроим дом,
даже если культура виновна,
то виновна культура в другом.
Но пока — наши слёзы горючи,
мы пройдемся мечом и огнём,
и толстого снесём после бучи,
и худого в подкову согнём.
Сгинут пушкин и чехов куда-то,
и тогда мы погасим костры
над могилой российского брата
и его белорусской сестры.
* * * *
Как человек большого срока годности —
я был уверен, что не пропаду
в эпоху тошнотворной безысходности,
с поправкой на словесную руду.
Но в результате я обрёл потерянность,
двойной войны неумолимый лик,
и не спасла моя самоуверенность
всех русских, покидающих язык.
Теперь не важно: крестные объятия,
бордель в брюсселе или чёрный схим,
вам не сбежать от нашего проклятия —
мы отомстим хорошим и плохим.
В одном флаконе: гений и посредственность —
вы все с мечом пришли в мою страну,
и ваша коллективная ответственность
впадает в коллективную вину.
Живых костей и мяса наворочено
и ночью захоронено во рву,
россии — нет, она — давно просрочена,
она сгнила — во сне и наяву.
Под ней — совокупляются опарыши,
над ней — гудят архангелы дерьма,
и только белорусские таварышы
испытывают радость без ума.
И этот ров, бескрайний до беспамятства, —
по нём плывут столетия в мешках,
а между нами — только знак неравенства,
гадание на крови и кишках.
Уже видна в прицел эпоха мщения,
народных приговоров без суда:
виновны — все, но только мне — прощения
за вас за всех не будет никогда.
24.02.–12.04.2022
III.
СРАЗУ ДО ВОЙНЫ
* * * *
Мой друг, тебе не повезло
с гоморрой, а теперь — с содомом:
родное вымерло село,
так методично — дом за домом.
Вначале: деньги шли в район,
и шли без шороха и пыли
на школу и на стадион,
но до села не доходили.
Иссякли, кончились слова,
влюбился нимб в колечко дыма,
и лишь, районный голова
на джипе проезжает мимо.
Цветёт в бурьяне разносол,
назло макдональдсам и сушам,
а сколько этих мёртвых сёл
разбросано по нашим душам.
Деревня — золотое дно,
но дремлет бес в питье и пище,
а счастье — было ли оно,
покуда не пробили днище.
Ты рисовал сплошной овал,
где юность в рукотворной сперме,
где пьяный конюх нагибал
молочницу на птицеферме.
И склеились в единый ком,
сплелись в клубок, пробиты ломом
ветеринар с гробовщиком
и участковый с агрономом.
В село повадилась чума,
за ней — зима, война — кто больше,
и не сошедшие с ума
отправились батрачить в польшу.
И поселилась пустота,
но ты, мой друг, не плачь по свету,
а лучше приюти кота,
и петуха, и лошадь эту.
На сельском кладбище бывай,
безлюдно там порой местами,
и только слышно, как wi-fi
потрескивает меж крестами.
19.02.22.
* * * *
Не горы, а холмы — добавлю я мечтательно, —
и море — скажем мы — должно быть обязательно,
и вот навстречу нам спешат рабы с лопатами:
и море льнёт к холмам, и полон сад цикадами.
Вдруг рассосались швы и сгинула коррозия,
взошла из-под травы моя уробороссия,
вдруг сполз коварный снег и обнажил воочию
сияющий ковчег под музыку рабочую.
И понимает всяк, владеющий твердынями,
что без рабов — никак, я спать привык с рабынями,
я верю, что минет — тернистый путь к безбожию,
люблю их юный цвет, который пахнет кожею.
По линии судьбы, как пишет википедия,
достались мне рабы — от пушкина в наследие,
царя петра — арап, белёсый, как молозиво,
и у таверны раб — из бродского иосифа.
Они — стихов ткачи, они — холстов маратели,
отмычки и ключи, венцы и знаменатели
пытливые умы, враги — воображению,
где море и холмы так склонны к размножению.
А здешние места, ещё вчера безводные,
земля была пуста, но люди в ней — свободные,
пинали хрень полдня, мучительно, отчаянно,
но все ж нашли меня — спасителя, хозяина.
18.02.22
* * * *
Мир продолжает меняться: скумбрии против сардин,
ночью — минус двенадцать, утром же — плюс один,
минус двенадцать апостолов в карты на интерес
по лбу стучали и по столу, но только один — воскрес.
Вишня цвести раздумала: чем ей цвести и по ком,
сочи, одесса, юрмала — всюду сплошной дурдом,
кашляет, врёт, извиняется бывший главврач зимы,
это не мир меняется, это свихнулись мы.
Нам не прочесть верительных грамот в своих гробах,
в бутиках для смирительных трусиков и рубах,
счастье стреляет пробкою, чтобы попасть с трудом
в юность с чудесной попкою, в старость — с беззубым ртом.
Падает снег, взрывается — листья насквозь летят:
в эту войну влюбляются и эту войну хотят,
произойдёт вендетта из-за тебя, сестра,
между бойцами света, между людьми добра.
Сдохнут во тьме враги и прочие сорняки,
это умрут другие дети и старики,
спросит в ноль-ноль двенадцать мальчик одной страны:
чем мне теперь заняться, как же я — без войны?
18.02.22
* * * *
Смерть, не ходи за мной, а сам-то, а сам —
так и брожу обезьянкой судного дня,
господи, не гони меня, обращаюсь я к небесам:
куда ты — туда и я, куда ты — туда и я.
Первый, первый, приём, это — шестой, шестой,
мир жесток, но у каждого — свой шесток,
дай мне глоток — и воскреснет наш сухостой,
ты — в сортир, и я за тобой — в лоток.
В каждой клетке моей — вода, и вода хранит
терабайты памяти, свод о земных делах,
это мрамор, господи, а это — сплошной гранит,
это будда, господи, а это — акбар аллах.
Видишь больную музыку, пепельную на вкус,
слышишь, цветёт война и пустынны её края,
умер пушкин сегодня, он тоже наш иисус,
пастернак родился десятого февраля.
Так и живу я в расчёте на щедрый жест,
не состою, не участвую, господи, не стучу,
знаю, таких по возрасту, уже не берут на крест,
знаю, такие доноры молча сдают мочу.
И я за тобой по пятам брожу, не смыкая глаз,
пусть над долиной бессмертной тени мерцает мгла,
но если фонарик в твоём смартфоне давно погас —
испытай меня, господи, не убоюсь я зла.
10-13.02.22
* * * *
Я верил снам синоптика для сбора овощей,
но изменилась оптика на множество вещей:
и ветви стали ветошью, и потускнел алмаз,
и обработан ретушью твой профиль и анфас.
Сны оказались ржавыми, сливными, как бачки,
и вслед за баклажанами погибли кабачки,
от маковки до копчика с поправкой на успех
вдруг изменилась оптика, и я увидел всех.
Нелепая, кустарная, прогнившая до дна,
дыра гуманитарная, сектантская страна,
в которой правят гумнами и говнами земли —
с князьями полоумными, жлобы и куркули.
Была прекрасной супница в сервизе на двоих,
но оптика-отступница увидела троих,
нет, четверых — с приборами для смерти и любви,
с вселенскими соборами, с борщами на крови.
Не нравится паноптикум, клянёшь святой хурал —
засунь поглубже оптику в свой чемодан/вокзал,
шуруй в края ордынские, в москву, в охотный ряд,
где звёзды сатанинские над папертью горят.
Тоскуй, подлец, по хлебушку, по салу колбасы,
пока не встретишь девушку невиданной красы,
кудесницу и неженку, что на язык остра,
не ряженку — а беженку из львова и днепра.
Она исправит оптику, она сведёт кошмар,
и съест тебя по ломтику и выпьет твой узвар,
и больше нет бездарности, приставок и корней,
и с чувством благодарности ты растворишься в ней.
И вместе возвратитесь вы в пейзанские места,
и вновь переродитесь вы — от зренья до хвоста,
и выпьете горилочки, отравленной на треть,
и снова будут вилочки и ножички звенеть.
10.02.2022
* * * *
О чём ты жизнь проводишь,
пытлив, многоочит:
вот так рукой проводишь —
и человек мурчит.
Ты сам с собой не ладишь,
как стол, который — стул,
опомнишься, погладишь,
а человек уснул.
Пускай ему приснится
не гибельная хтонь,
не божия десница,
а чистая ладонь.
И пусть на ней проступят
положенные всем
два символа, две буквы:
то «дабл ю», то «эм».
И что всё это значит
в истории проблем:
ответь, товарищ пратчетт,
не лги, товарищ лем.
А это, драги-други,
не линии судьбы,
а то, что люди — слуги,
клеймённые рабы.
Рабы собак в реале,
и кошек визави
в бессмертном сериале —
рабы своей любви.
Пускай себе играют,
а мы уйдём в запас,
они не умирают,
они живут без нас.
08.02.22
* * * *
Ты помнишь картину: грачи прилетели
в советском учебнике для папуасов,
я помню картину: грачи улетели,
грачи улетели, и умер саврасов.
Я помню омелу и ветки в омеле,
нет-нет, это гнёзда висят без страховки,
был выстрел — и сразу грачи улетели,
а после остались служить в третьяковке.
Хороший учебник — для старшего класса
херсонской, без громкого имени, школы,
весеннее небо, как мел для левкаса,
и первый глоток (из горла) пепси-колы.
Политинформация: нашим виднее,
куда направлять прогрессивные массы,
опять обострение в новой гвинее,
грачи прилетели, а там — папуасы.
А впрочем, стояла погода весенья —
в канун сотворения, в самом начале,
не зря эта церковь была — воскресенья:
где нас отпевали, а после — венчали.
Когда я проснусь в обескровленном теле,
исполненный всех примиряющей силы,
и ты мне напомнишь: грачи прилетели,
а мы их не звали, а нас не спросили.
Тогда я надену косуху-шиповку
и вам намалюю другую картину:
грачи возвратились в свою третьяковку —
оставив в покое мою украину.
04.02.22
* * * *
Читатель, ты входишь в чужую квартиру,
не зная, что эти стихи:
логин и пароль к сотворению мира,
рецепты борща и ухи.
О, как же скучны бухгалтерия чуда
и дебет и кредит страстей,
наш сервер — христос, наш планшетник — иуда
с прошивкой от римских властей.
Наука похожа на рай в сакартвело,
где чача растёт круглый год,
где я отвечаю за физику тела,
за лирику южных широт.
Где шерстью покрыта любая скотина,
и в перьях небесная твердь,
где жизнь доказательна, как медицина,
и смерть беспристрастна, как смерть.
Не бойся, мой милый, забвенья пустого:
записаны выдох и вдох,
и всё сохраняется в облаке слова
и в папке — чистилище.док.
Да, это отличная новость, и всё же
не то, чтоб печаль — ерунда,
но знай, что счастливой улыбки на роже
не будет уже никогда.
Не будет горячее тело нагое
стонать посреди теорем,
а будет другое, мой милый, другое,
другое, мой милый, совсем.
30.01. 2022
* * * *
Проснусь и побуду собою,
прощаясь, мой милый, с тобой,
лицо перед казнью умою
святой туалетной водой.
Как много по-прежнему живо,
считая военные дни,
armani, которое — gio,
пока не пришло армани.
Был раньше — ведомый, послушный,
красивый, пока молодой,
а нынче, я дедушка душный,
задиристый, страшный, седой.
Смотрю обречённо, поддато
сквозь ржавый прицел от ружья:
быть может, такого когда-то
возьмут после смерти в мужья.
Как быстро, смешно, бестолково
остался без денег и слов,
и разве, когда-то такого
любили бахыт и цветков?
Смотри на меня, дорогая,
как птицы над нимбом поют,
на вечную казнь провожая —
туда, где некурят, не пьют.
И женщин — их ласки нагие,
их крылья, хвосты и клыки —
уже разобрали другие,
такие, как я, — старики.
30.01.22
* * * *
Когда песочные часы —
пустой лоток для кошки,
когда отбитые носы
и мрамор — пыль да крошки.
Сидишь в запаснике ума
под белый шум оваций
и видишь: кончилась зима
с эпохой реставраций.
А значит, в бога душу мать —
диктует глаз циклопий:
нам больше копья не ломать —
мы рождены для копий.
Мерцает в принтере звезда
в предчувствие финала,
пусть будет копия всегда
важней оригинала.
Пустите, пана в пантеон,
сегодня в пантеоне
тиберий и наполеон,
и новый вор в законе.
Герою нужен блог и чат —
подальше от твердыни,
здесь кошки больше не мурчат
на фене и латыни.
Вначале — ужас, гнев и торг,
депрессия и зрада,
затем — смиренье и восторг
от полного распада.
Желание ещё, ишшо:
ты помнишь, иегова:
нам вместе было хорошо,
но я люблю другого.
30.01.22
* * * *
Пока еще жива обструкция
в народном поле и в лесу,
и я — несущая конструкция,
я многих на себе несу.
Еще не сдохла сатисфакция,
и защищает этот груз
моя хорошая реакция
и преданность служенью муз.
Сквозь обезбоженность и выжженность,
и склонность к пуле и к ножу —
на среднерусскую возвышенность
я упоительно гляжу.
Я понял, для чего здесь письменность,
чтоб молча подвести черту
и выбрать низость или низменность,
паденье или высоту.
Леса, одетые с иголочек,
поля, омытые росой,
я лично выбираю тёлочек
и самогонку с колбасой.
И песню — в куполах с наколками,
и разговор, чтоб в морду дать,
а вдруг — война, сходи за тёлками,
ты знаешь, я умею ждать.
Техпаспорт, библия, инструкция —
я верю господу ису,
он — вездесущая конструкция,
а против ветра я не ссу.
29.01.22
* * * *
Край горизонта был завьюжен,
и чуть отклеен уголок:
поэзия — волшебный фьюжн
со мной несовместимых строк.
И в зимнем карнавале улиц,
где ночь похожа на вагон
для перевозки свежих устриц,
ты вдруг услышишь хладный стон.
То по дворам, чей воздух полон
убийством с водкой в новостях,
бредёт косматый древний клоун,
как волк, на четырёх костях.
Безумный от нехватки крови,
он громко стонет иногда,
и снова пасть свою закроет
с клыками в тридцать три ряда.
В округе — ни души, аптека,
крест, полумесяц, невпопад
все умерли давно от смеха,
ушли на заработки в ад.
Всё безнадёжно, но при этом
осталось рыжее пятно:
внеблоковским, надсадным светом —
для вас горит моё окно.
Экран — приёма передачек,
гнилых посылок от властей,
мой блог — для кошек и собачек
и не родившихся детей.
Кто держит мир прощальным взглядом,
как пену дней на помазке,
кто помнит про таблетку с ядом —
на высунутом языке.
29.01.22
* * * *
Да будут эти дни благословенны —
крестом, когда разрежешь фейхоа:
вдоль набережной ялты или сены
гуляет чехов с чихуахуа.
Зачем он здесь, где на плечах заката
в шиншиллах туч раскинулось боа,
зачем собачка носит имя штата
из мексики, о чихуахуа!
Да потому, что мне сегодня мало
тепла от догоревшего моста,
вот ты прочёл и жить спокойней стало,
и всё вернулось на свои места.
А чехов — это повод и награда,
щербинка в небе и зубная нить:
не объясняй любовь свою, не надо,
губительна попытка объяснить.
Печален мозг без греческих орехов,
январь тесней прижался к февралю:
опять родился одинокий чехов —
так я ему собачку подарю.
И пусть они гуляют вдоль по ветке
дорог железных и в пролётах дней,
прошитые, как файлы или клетки
оперативной памяти моей.
(Ар-нуво)
29.01.22
Из цикла «Русско-украинская война», 2011
* * * *
Говорят, что смерть боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.
Нет, не все поэты — пиздострадальцы,
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих —
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!
Но когда я увидел, что бедра ее медовы,
грудь подобна мускатным холмам Молдовы,
отключил мобильник, поспешно задернул шторы,
засадил я смерти по самые помидоры.
…Где-то на Ukraine у вишневом садочку
понесла она от меня сына и дочку,
в колыбельных ведрах, через народы,
через фрукты—овощи, через соки—воды…
Говорят, что осенью Лета впадает в Припять,
там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,
и торгуют в нем не жиды, не хохлы, не йети,
не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:
у девчонки самые длинные в мире пальцы,
у мальчишки самые крепкие в мире яйцы,
вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу:
«Смерти — нет, смерти — нет,
наша мама ушла на базу…»
11.11. 2011
В издательстве Freedom Letters
опубликованы книги:
Сергей Давыдов
СПРИНГФИЛД
Евгений Клюев
Я ИЗ РОССИИ. ПРОСТИ
Шаши Мартынова
РЕБЁНКУ ВАСИЛИЮ СНИТСЯ
Shashi Martynova
translated by Max Nemtsov
BASIL THE CHILD DREAMS
Виталий Пуханов
РОДИНА ПРИКАЖЕТ ЕСТЬ ГОВНО
НЕПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
Сборник речей российских политзаключённых
В серии «Слова Украïни»
выходят в свет:
Андрій Бульбенко
Марта Кайдановська
СИДИ Й ДИВИСЬ
Андрей Бульбенко
Марта Кайдановская
CИДИ И СМОТРИ
Артём Ляхович
ЛОГОВО ЗМИЕВО
Сборник современной
украинской поэзии
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА
Алексей Никитин
ОТ ЛИЦА ОГНЯ
В серии
«Как мы дошли до жизни такой»
Юлий Дубов
«БОЛЬШАЯ ПАЙКА»
Первое полное авторское издание
Юлий Дубов
«МЕНЬШЕЕ ЗЛО»
Сайт издательства freedomletters.org
Телегам-канал freedomltrs
Инстаграм freedomletterspublishing
Издатель
Георгий Урушадзе
Технический директор
Владимир Харитонов
Корректор
Инна Харитонова
Обложка художника
Марии Кулагиной
Александр Кабанов. Сын снеговика: Сборник стихов. Freedom Letters, 2023. — (Слова Украïни.)
ISBN 978-1-998084-03-6
«Сын снеговика» – новая книга Александра Кабанова, известного украинского поэта, пишущего на русском языке, лауреата многочисленных международных литературных премий. Александр Кабанов живёт в Киеве. «Сын снеговика» – корпус высокой и беспощадной социальной лирики, стихотворения о чудовищной российско-украинской войне, о победе Добра, победе Украины, о любви и справедливости в нашем, сдвинувшемся с прежнего места, мире.
© Александр Кабанов, 2023
© Freedom Letters, 2023
Оглавление
Об авторе
СЫН СНЕГОВИКА
I. А ЭТО РОДИНА ОТЦА ПРИШЛА ЗА РОДИНОЮ СЫНА
«А это родина отца…»
«Тридцать лет и три года…»
«Как долго жить не угадаешь…»
«Мне снится замок не замок, а замок…»
«Когда мои слова теснятся…»
«Человек от боли сошёл с ума…»
«Был третий рим больной страны…»
«В тоскане, в умбрии, в пьемонте…»
«Когда на третий «аватар»…»
«Служу щепотью пыли…»
«Как я мечтал — мечтают только дети…»
«Из маленького храма»
«Свет в районе отключают дважды…»
II. ДЕТАЛИ. ИЗ КНИГИ «ИСХОДНИК»
«Не хватает деталей, закажите немного…»
«Пускай сотрётся жизни треть…»
«Кто на землю с небес роняет…»
«Среда моей зимы, ты — средизимноморье»
«Я руку протяну во тьму…»
«Всем идущим к неиудущим…»
«Вьётся явью, горит над штативом…»
«Висит икона на стене…»
«Я решил собой испытать судьбу…»
«Я пробирался нараспев…»
«Я привык начинать с листопада…»
«Когда я сплю — я прижимаюсь к слову…»
«Приходит время пьяных вишен…»
«Я — сон, который снится вам в стране, войною опалимой…»
«Я сжимаю в троеперстии круглый ползунок луны…»
«Я брал за аренду вчерашнего дня…»
«Много в здешнем воздухе металлов…»
«В овраге, на холме, я спал в огромном доме…»
«Воскресенье, давно поутихли…»
«Как человек большого срока годности…»
III. СРАЗУ ДО ВОЙНЫ
«Мой друг, тебе не повезло…»
«Не горы, а холмы — добавлю я мечтательно…»
«Мир продолжает меняться: скумбрии против сардин…»
«Смерть, не ходи за мной, а сам-то, а сам…»
«Я верил снам синоптика для сбора овощей…»
«О чём ты жизнь проводишь…»
«Ты помнишь картину: грачи прилетели…»
«Читатель, ты входишь в чужую квартиру…»
«Проснусь и побуду собою…»
«Когда песочные часы…»
«Пока еще жива обструкция…»
«Край горизонта был завьюжен…»
«Да будут эти дни благословенны…»
Из цикла «Русско-украинская война», 2011
Сын снеговика
Сын снеговика
Об авторе
СЫН СНЕГОВИКА
I. А ЭТО РОДИНА ОТЦА ПРИШЛА ЗА РОДИНОЮ СЫНА
«А это родина отца…»
«Тридцать лет и три года…»
«Как долго жить не угадаешь…»
«Мне снится замок не замок, а замок…»
«Когда мои слова теснятся…»
«Человек от боли сошёл с ума…»
«Был третий рим больной страны…»
«В тоскане, в умбрии, в пьемонте…»
«Когда на третий «аватар»…»
«Служу щепотью пыли…»
«Как я мечтал — мечтают только дети…»
«Из маленького храма»
«Свет в районе отключают дважды…»
II. ДЕТАЛИ. ИЗ КНИГИ «ИСХОДНИК»
«Не хватает деталей, закажите немного…»
«Пускай сотрётся жизни треть…»
«Кто на землю с небес роняет…»
«Среда моей зимы, ты — средизимноморье»
«Я руку протяну во тьму…»
«Всем идущим к неиудущим…»
«Вьётся явью, горит над штативом…»
«Висит икона на стене…»
«Я решил собой испытать судьбу…»
«Я пробирался нараспев…»
«Я привык начинать с листопада…»
«Когда я сплю — я прижимаюсь к слову…»
«Приходит время пьяных вишен…»
«Я — сон, который снится вам в стране, войною опалимой…»
«Я сжимаю в троеперстии круглый ползунок луны…»
«Я брал за аренду вчерашнего дня…»
«Много в здешнем воздухе металлов…»
«В овраге, на холме, я спал в огромном доме…»
«Воскресенье, давно поутихли…»
«Как человек большого срока годности…»
III. СРАЗУ ДО ВОЙНЫ
«Мой друг, тебе не повезло…»
«Не горы, а холмы — добавлю я мечтательно…»
«Мир продолжает меняться: скумбрии против сардин…»
«Смерть, не ходи за мной, а сам-то, а сам…»
«Я верил снам синоптика для сбора овощей…»
«О чём ты жизнь проводишь…»
«Ты помнишь картину: грачи прилетели…»
«Читатель, ты входишь в чужую квартиру…»
«Проснусь и побуду собою…»
«Когда песочные часы…»
«Пока еще жива обструкция…»
«Край горизонта был завьюжен…»
«Да будут эти дни благословенны…»
Из цикла «Русско-украинская война», 2011
Последние комментарии
2 часов 55 минут назад
5 часов 29 минут назад
5 часов 57 минут назад
6 часов 4 минут назад
20 минут 3 секунд назад
9 часов 7 минут назад