Государство фюрера: Национал-социалисты у власти: Германия, 1933—1945 [Норберт Фрай] (fb2) читать онлайн

Норберт Фрай ГОСУДАРСТВО ФЮРЕРА Национал-социалисты у власти: Германия, 1933-1945

Тема

Назначение Гитлера рейхсканцлером 30 января 1933 г. стало важной вехой в немецкой истории. Но действительно ли этот день окончательно предопределил крах Германской империи и раскол Европы? Неужели распад «государства фюрера» оказался предрешен раньше, чем полностью сложился его фундамент? Задним числом мы признаем закономерность катастрофы, но ее все-таки нельзя назвать неизбежной. В истории Третьего рейха имелись и переломные моменты, и альтернативные возможности: в конечном счете она была такой же открытой, как любая история вообще.

Одна из дат, надолго определившая дальнейшее развитие событий после нескольких месяцев тяжелого кризиса, — 30 июня 1934 г. В тот день Гитлер нанес кровопролитный двойной удар, отделавшись разом и от штурмовых отрядов (СА), служивших источником беспокойства внутри собственного «движения», и от своих критиков и прежних партнеров по коалиции справа. Этот удар подтвердил притязания национал-социалистов на политическое единовластие и завершил фазу формирования «государства фюрера».

В последовавшие затем годы консолидации усилия по структурному оформлению этого государства, сопровождавшиеся сотворением и расцветом мифа о фюрере, встретили широкий положительный отклик в немецком обществе. Не политический террор начальной поры — экономические, а вскоре и внешнеполитические успехи национал-социалистов составляли главное содержание этой второй фазы существования режима в сознании «народного сообщества», которое в чем-то действительно стало реальностью. Без учета и всестороннего исторического анализа тех «хороших лет» (каковыми их считали очень многие немцы, несмотря на ужесточение трудовой эксплуатации и неизбежную идеологическую мобилизацию) едва ли возможно объяснить, почему режим даже после начала войны еще долго сохранял свою социально-психологическую привлекательность. Поэтому внимание автора предлагаемой читателю работы сосредоточено на общем политическом, социальном, культурном и экономическом развитии Третьего рейха.

Война, которая на Востоке с самого начала приняла характер идеологического противостояния, вызвала радикализацию и внутри самой Германии. После фазы укрепления власти в государственных структурах на первое место вышла идеологическая динамика «движения». Чудовищная радикализация режима сначала нашла выражение в акциях по уничтожению инвалидов, затем — в истреблении европейских евреев в рамках проекта социального и расового «оздоровления» всего пространства германского владычества.

Границы между фазами формирования, консолидации и радикализации национал-социалистической власти, разумеется, весьма зыбки. Однако эти термины обозначают этапы внутреннего развития Третьего рейха, представляются полезными с аналитической точки зрения и помогают дифференцировать политическую и моральную ответственность.

I. Кризис режима весной 1934 г.

Многие полагали, что дни правления Гитлера сочтены. Прошло уже двенадцать месяцев с момента так называемого захвата власти, а никакого «национального подъема» не было и в помине. От восторга, с которым поначалу встречали новых хозяев страны, осталось разве что тяжкое политическое похмелье. Взлет как будто застопорился на полпути. В государстве и в партии, в экономике и в аппарате управления, в рейхсвере и в СА, в городе и на селе — везде наступало отрезвление. Мало того: с каждым днем росло число тех, кто громко и достаточно резко выражал свое недовольство. Критика звучала со всех сторон и по самым разным поводам.

Особенно велико было раздражение средних и мелких предпринимателей. Они упрекали власти в невыполнении их требований по устранению конкурентов: «Чего вы нам только не обещали раньше: и универмаги-то будут закрыты, и магазины стандартных цен исчезнут. Ничего этого не произошло, нас кругом обманули»^[1]. Торговца, возмущавшегося в Гёрлице на собрании Национал-социалистической организации ремесел, торговли и промыслов, арестовали на другой же день. Выпущенное уже в марте 1933 г. постановление «О защите от вероломных нападок на правительство национального возрождения» позволяло карать даже за устную критику, но вряд ли так можно было победить всеобщее разочарование, ожесточение и растерянность. Правда, страх перед репрессиями и цензура прессы мешали общественности получить ясное представление о масштабах кризиса. Однако у десятков тысяч местных партийных функционеров были свои уши среди рядовых граждан, и традиционные отчеты для служебного пользования, которых требовали от чиновников на всех уровнях начиная с жандармских постов, вносили коррективы в прекраснодушные газетные публикации.

Не хуже национал-социалистического руководства представляла себе сложившееся положение только одна группа его организованных противников — социал-демократы, находившиеся в пражском изгнании: их регулярно снабжали информацией доверенные люди во всех уголках рейха.

Вот донесение из Западной Саксонии: «Плохое настроение среди делового мира и буржуазии, о котором сообщалось ранее, стало еще хуже. В этих кругах, главным образом, сегодня ругаются на чем свет стоит, когда уверены, что никто не донесет. И среди них много людей, которые меньше года назад не знали, как громче выразить свою радость по поводу того, что Адольф стал канцлером, и в прошлые годы упорно выбирали Гитлера. Теперь они с ужасом говорят, что не так себе это представляли»^[2].

Недовольство из-за обманутых ожиданий было характерно не только для среднего класса. Семьи рабочих и служащих проявляли крайнюю бережливость (главный повод для жалоб розничных торговцев) не просто так. У них были на то причины: одновременно с пугающим взлетом цен на продукты сокращалась заработная плата, порой весьма резко. Например, в фарфоровой и стекольной промышленности Верхнего Пфальца зарплата за год снизилась на 50 %^[3]. Не исчез и страх перед безработицей. После стремительных первых успехов, когда за двенадцать месяцев (с января 1933 г.) шестимиллионная армия безработных уменьшилась более чем на треть, дело пошло туго. Некоторые из тех, кто получил место благодаря государственной программе занятости (чаще всего в дорожном строительстве, где тяжелые и малооплачиваемые работы вместо машин выполняли люди), вскоре вернулись на биржу труда. А многим безработным со стажем довелось на личном опыте узнать, что за впечатляющими официальными данными кроются чувствительное сокращение расходов на социальные нужды и разного рода статистические трюки. Общественное вспомоществование часто урезалось; для его получения ставились практически невыполнимые условия — например, требовалось представить доказательства, что человек каждую неделю подавал заявления о приеме на работу как минимум в 25 фирм. На выборах в «советы доверенных» в марте — апреле 1934 г. кандидаты из единого списка Национал-социалистической организации производственных ячеек потерпели такое сокрушительное поражение, что на многих предприятиях результаты выборов вообще не были признаны.

Впрочем, в рабочей среде не царило такого единодушия, как в средних слоях общества, и безработные были настроены более скептично, нежели те, кто сумел найти работу. Пропагандистская шумиха вокруг «трудовой битвы», трудовой повинности, помощи селу все-таки создавала ощущение, будто при национал-социализме что-то делается: «Рабочий жалуется на ничтожную зарплату. При этом многие радуются, что у них по крайней мере есть работа. Рабочий имеет собственное мнение, отнюдь не благоприятное для властей, но держит его при себе. В целом рабочий класс в настоящее время пребывает в состоянии неуверенности и ожидания. У него нет веры»^[4].

Порядком разочарованы были крестьяне, которые и без того долгое время относились к национал-социалистам холодно, за исключением части сельскохозяйственных батраков-протестантов Северной Германии. Новая система централизованного сбыта продуктов через «Имперское продовольственное сословие», задуманная как мера по повышению урожайности, вызвала в деревне сильное беспокойство. В католической аграрной среде Южной Германии сельскохозяйственная политика национал-социалистов — довольно бестолковая смесь попыток добиться автаркии с идеологией «крови и почвы» — столкнулась с четкими, вполне конкретно обоснованными возражениями: «Яйца, масло и смалец нужно доставлять на закупочные пункты. Но закупочные пункты работают плохо. Там по большей части не знают своего дела… В городе Хам, где находится такой окружной пункт по сбору яиц, недавно от сильной жары испортился (протух) целый вагон яиц. Руководитель пункта не хотел отправлять вагон, пока тот не будет полностью загружен товаром… Крестьяне обо всем этом знают и злятся на невежественных бюрократов, “которые умеют только на авто раскатывать’’».

Еще более негативный эффект, чем «Продовольственное сословие» (во многом лишь продолжавшее выполнять задачи прежних сельскохозяйственных товариществ), произвел Имперский закон о наследственных крестьянских дворах. Крестьяне усмотрели в нем ущемление своего права на собственность и свободы личного выбора. Вот сообщение из Бранденбурга: «По закону земельные наделы не могут быть проданы или отчуждены за долги, отданы в приданое и не подлежат разделу. В округе одного только нотариуса в результате вступления закона в силу было расторгнуто 20 помолвок… В одном случае сын из-за закона о наследственных крестьянских дворах не смог закончить почти завершенную учебу, потому что двор без возможности продажи в счет долга не покрывал расходов. Там, где действует право старшего, старшие сыновья возвращаются из города, выживают из дому младших братьев и сестер и доводят хозяйство до полного разорения».

С точки зрения функционеров «Продовольственного сословия», это были трудности переходного периода, и «крестьянский рейхсфюрер» Дарре, выступавший на первом баварском Дне крестьянина в Мюнхене в середине апреля 1934 г. едва ли перед третью от ожидавшихся 50 000 посетителей, довольно смиренно просил понять это. Но сельское население по-прежнему не доверяло новому режиму. Хотя оно извлекало определенную пользу из интенсивной поставки ему «сельских помощников» (выбор и распределение по дворам привозимых в деревню грузовиками безработных напомнили наблюдателю социал-демократов невольничий рынок), подобные маленькие благодеяния не сокращали дистанцию между селом и режимом: «Гитлеровская система раздражает всех крестьян поголовно. Базарные дни в городах… принимают характер чуть ли не политических собраний. Не хватает только основного докладчика, зато дискутируют обо всем и ругают все… “бардак”, хозяйствование бюрократов, обман народа… Жандармы делают вид, что не слышат посетителей рынка. Когда появляются известные нацистские шпики, разве что поблизости от них начинают говорить тише, но настроение крестьян шпикам прекрасно видно. О страхе перед наци у крестьян давно уже говорить не приходится. Напротив, известные нацисты убираются у них с дороги, чтобы те не потребовали ответа, когда же наконец начнут выполняться данные ранее обещания»^[5].

Раздражены были не только средний класс, рабочие и крестьяне. Весной 1934 г. практически все слои населения обнаружили заметные трещины на глянцевой картинке, изображающей успешное, динамичное национал-социалистическое движение. Домохозяйки бранили перебои со снабжением молочными продуктами, яйцами, жирами; дешевых сортов маргарина часто было вообще не достать. Зато имелись рецепты для домашнего производства и данный на одном из множества министерских совещаний по проблеме «жирового кризиса» совет фюрера выращивать соевые бобы. (Статс-секретарь по вопросам продовольствия Бакке ратовал за «избавленный от горького привкуса люпин».) Промышленность испытывала нехватку каучука и нефти, но вместо валюты, запасы которой были весьма скудны, получала рекомендации перейти на эрзацы и приложить все усилия для производства синтетических заменителей. По словам Гитлера, «с решением сырьевого вопроса надо было начинать уже в 1933 году»^[6].

Рейхсканцлер опасался не только за свои амбициозные планы по достижению автаркии — его беспокоило экономическое развитие в целом. На совещании с рейхсштатгальтерами — своими представителями в германских регионах — 22 марта 1934 г. он был близок к панике. Обрисовав предполагаемым «вице-королям рейха» (их неясное положение также стояло на повестке дня), министрам и высокопоставленным партийным соратникам, таким, как Геринг, Фрик, Гесс, Функ и Борман, плачевное положение с валютой, Гитлер заявил, что речь идет о том, чтобы «предотвратить катастрофу». Настаивая на экстравагантном требовании заказывать любое сырье только с согласия рейхсминистра экономики, канцлер привел в пример заказ Немецкого трудового фронта на «миллионы костюмов» из импортируемого хлопка: «Если проделать такой эксперимент пять раз, весь валютный запас будет истрачен». Затем он стал жаловаться на «вмешательство в хозяйственные дела… партийных инстанций и СА». Комментируя недавний бойкот универмагов Национал-социалистической организацией ремесел, торговли и промыслов, он сказал, что «закрытие универмагов приведет к банковской катастрофе и нанесет смертельный удар делу восстановления экономики». Протоколист (по всей вероятности, это был наместник Баварии Франц фон Эпп) запечатлел мрачное настроение Гитлера в следующих формулировках: «Для любой гранаты нужно медное кольцо — у нас в Германии нет меди — представьте, что это значит»^[7].

Раз уж сам фюрер разразился негодованием и высокопоставленные национал-социалисты использовали «господствующее в широких массах народа плохое настроение» как отправной момент для выражения собственного недовольства (например, баварский министр внутренних дел Адольф Вагнер жаловался на пробуксовку имперской реформы, рассчитывая добиться большей власти для себя лично^[8]), то и такой капитан экономики, как Фриц Тиссен, счел возможным высказать рейхсканцлеру свои претензии по поводу Трудового фронта — организации-молоха — и «пагубного увековечения мировоззренческой борьбы». Один из самых первых покровителей Гитлера в промышленных кругах теперь заметил недостатки «публицистического одноголосья»: национал-социалистическая печать «ни единым словом» не упоминает об усиливающихся нареканиях на Трудовой фронт Лея, а буржуазной прессе для этого, «естественно, не хватает мужества»^[9].

Чиновники также не были в восторге от постоянного вмешательства в их работу партийных учреждений и комиссаров СА, обладавших политической властью, но не имевших соответствующей квалификации. Хотя поначалу партнеры Гитлера по коалиции из числа «старых правых» были готовы смотреть сквозь пальцы на неприглядные «побочные явления» «национальной революции», в особенности на жестокие методы подавления рабочего движения и леволиберальной среды духовенства и деятелей культуры в первые месяцы после захвата власти, теперь и с точки зрения государственных служащих, сановников церкви, юристов, правых интеллектуалов — да вообще почти всего буржуазного истеблишмента — развитие событий принимало угрожающий оборот. Кое-кто уже понял, что чем крепче режим будет сидеть в седле, тем резче его тоталитарные претензии войдут в противоречие с их собственными интересами.

Более простодушные задавались вопросом: что же, собственно, стало лучше при новом правительстве? Они все меньше верили в уникальность «гитлеровского движения» и все чаще видели в НСДАП «типичную партию», которая, как все прочие, мало на что способна. Сокращение штата доносчиков, недостаток готовности к жертвам, отсутствие флагов на многих частных домах в дни государственных праздников, ворчание вполголоса, открыто отпускаемые шутки в адрес «тех, наверху», критические нотки в проповедях с церковных кафедр — все это сигнализировало о резкой перемене настроения, с чем Геббельс пытался бороться, развернув кампанию массовых собраний.

11 мая 1934 г. министр пропаганды и руководитель пропагандистского аппарата НСДАП объявил в Берлинском дворце спорта о начале «борьбы с государственными вредителями»^[10]. Есть люди, с возмущением заявил он, «которые сами себя-то терпеть не могут, злятся, едва поглядев в зеркало. Такие везде найдут недостатки». Но вердикт, вынесенный «нытикам» и «критиканам», не мог скрыть оборонительного тона речи: всегда, дескать, было ясно, «что национал-социализм может быть претворен в жизнь постепенно, шаг за шагом». Для этого придется преодолевать «кризисные явления», а виновны в них мелочно-придирчивая «реакция», евреи («мы не жалели сил, дабы освободить немецкий народ от этих паразитов») и предыдущие правительства, от которых «мы молча приняли наследие марксизма». Критика со стороны французов по поводу полувоенного и, следовательно, нарушающего Версальский договор статуса СА заставила Геббельса встать на защиту партийного войска: «А если меня спросят, почему в Германии до сих пор существуют штурмовые отряды, я могу сказать только, что они в конечном счете спасли от большевизма и Францию… СА — не военные, а мирные силы, силы по поддержанию порядка и дисциплины, которые делают из молодых немцев полноценных граждан и служат порукой тому, что окрепший немецкий народ справится с любой внутри- и внешнеполитической опасностью».

Подобные фразы выдавали неуверенность самого Геббельса относительно будущего курса его партии. Не менее интересно, о чем он умолчал: ни слова — о недовольстве в рядах «движения», особенно СА, ни слова — о гениальности фюрера, которая обычно превозносилась по всякому поводу. Гитлер на время ушел в тень, и Геббельс должен был с этим считаться. Хотя бы потому, что от министра пропаганды не могло укрыться настроение, которое описывалось в сообщении социал-демократов за май — июнь 1934 г., передававшем слова «добродушных мюнхенских бюргеров и обывателей»: «Да-а, наш Адольф-то был человек правильный, да вокруг него одни мошенники!»^[11]

Это широко распространенное мнение, превратившееся в пригодный на все случаи жизни стереотип: «Если бы фюрер знал!» — в зародыше содержало основной социально-психический элемент мифа о фюрере. Вскоре этот миф достигнет фантастического расцвета. Но в данный момент народ был опасно близок к тому, чтобы утратить жизненно важную для Гитлера готовность отделять фюрера от прочих представителей «движения», виновных во всех грехах, и предать анафеме весь режим в целом. Акция против «нытиков» однозначно потерпела неудачу. Социал-демократы сообщали из Юго-Западной Германии: «Если доверие еще хотя бы несколько недель будет падать такими же темпами, что-то произойдет. Что именно — вопрос спорный. Но в любом случае последний рубеж скоро будет взят. Критика уже задевает и самого Гитлера»^[12].

Штурмовики под перекрестным огнем

Три года назад командование над штурмовыми отрядами вновь принял отставной капитан рейхсвера Эрнст Рём, отозванный Гитлером с поста военного советника в Боливии, и с тех пор СА превратились в гигантскую «коричневую» партийную армию. Уже в 1931 г. она почти сравнялась по величине с рейхсвером, насчитывавшим 100 000 чел. Теперь, весной 1934 г., в штурмовых отрядах состояли около трех миллионов бойцов, не считая членов ветеранских и полковых союзов, а также членов «унифицированной» общенациональной организации «Стальной шлем» старше 45 лет, которые рассматривались как резерв СА второго эшелона. Однако власть СА не возрастала пропорционально численности, скорее наоборот. Уже в начале июля 1933 г. Гитлер объявил о завершении национал-социалистической «революции» и на будущее пообещал «эволюцию». После этого «коричневорубашечников» потеснили со многих позиций. Их самоуправство в качестве вспомогательной полиции, «специальных комиссаров» и «специальных уполномоченных» в экономике и администрации было теперь не ко двору. Да и вообще это крупнейшее подразделение НСДАП превратилось в политический анахронизм.

Конечно, террор, да и просто наличие у партии организованных полувоенных формирований оказали ей неоценимую услугу и в период борьбы за власть, и после ее захвата. Разгром профсоюзов, «унификация» всех общественно-политических союзов и объединений без штурмовых отрядов были бы невозможны. Теперь, однако, их бесцельное революционное рвение, усвоенная со времен добровольческих корпусов привычка к насилию, примитивный погромный радикализм, недовольство, точившее их предводителей, которых обошли при раздаче должностей, приносили сплошной вред. Для завоевания общества и внедрения в него национал-социализма штурмовики не годились.

Как и все национал-социалистическое движение, штурмовые отряды не являлись чем-то монолитным. Большинство штурмовиков были в возрасте от 18 до 30 лет — слишком молоды, чтобы до начала экономического кризиса успеть добиться прочного положения в какой-либо профессии. Типичный социальный состав СА — молодые рабочие, подмастерья, школьники, студенты, не служившие в армии. Ветераны добровольческих корпусов — фронтовики Первой мировой войны, оказавшиеся в числе социальных аутсайдеров, уже к моменту захвата власти национал-социалистами остались в меньшинстве. Поразительно велика была текучесть кадров: почти половина штурмовиков 1931 г. к началу 1934 г. покинула СА^[13]. Десятки тысяч молодых людей искали в штурмовых отрядах того, что не могло им дать буржуазное общество, особенно в эпоху кризисов, — чувства защищенности, солидарности, товарищества, доверия и надежды на лучшее будущее. В совместных застольях и у полевых кухонь, в уличных боях с красными, в занятиях «военным спортом» и массовых шествиях их жажда ощутить свою сопричастность к особому, избранному кругу временно находила удовлетворение. Но, как ни увлекали их полувоенная муштра и дух авантюризма, присущий мужским сообществам, большинство стремилось в перспективе не к солдатской жизни, а к обеспеченному существованию «на гражданке».

Поскольку многие из этих людей, оказавшихся «меж классов», были убеждены, что капитализм ничего не может им предложить, и вместе с тем питали стойкую ненависть к «марксистам», они связывали свои смутные устремления с «национальным социализмом», который для НСДАП отнюдь не служил только вывеской. Однако новые члены СА все реже вступали в партию. После исключения из нее левого крыла во главе с Отто Штрассером в 1930–1931 гг. и ухода его брата Грегора в конце 1932 г. складывалось впечатление, что антикапиталистически-революционные компоненты национал-социалистического движения сосредоточились в основном в батальонах Рёма. В народе СА сравнивали с бифштексом: «снаружи — коричневые, внутри — красные»; этот сочный образ возник не только благодаря массовому притоку бывших сторонников рабочих партий (хотя, разумеется, отнюдь не все они летом 1933 г. вознамерились внедриться в СА). Размеры и состав этой организации как будто сами по себе сделали ее средоточием пролетарских интересов и революционных надежд.

«Коричневорубашечники» во многих отношениях противоречили идеологическим (и военным) целям Гитлера и узкого круга национал-социалистического руководства. Особенно негативно партийная организация воспринимала вечные разговоры о революции, будоражащие людей. Это казалось попросту опасным в ситуации, когда до действительно громких успехов явно предстояло пройти еще достаточно долгий и трудный путь, в первую очередь во внешней политике. Старые взаимные претензии обострялись: функционеры НСДАП, которых недовольные штурмовики при случае честили «партийными бонзами» и «карьеристами», в свою очередь, бранили «недисциплинированные орды». Разгульная жизнь вожаков СА, компенсировавшая им неудовлетворенность и скуку, все чаще вызывала у партийцев такое же отвращение, как и у многих добропорядочных граждан. Если прибавить сюда неприкрытую, чуть ли не смертельную вражду Мартина Бормана и некоторых других лидеров НСДАП с гомосексуалистом Рёмом, станут понятны строки, появившиеся уже в 1932 г.: «Помилуй Бог моего собственного брата, если бы он позволил себе против движения то, что позволял себе начальник штаба»^[14].

По мере того как положение весной 1934 г. становилось все тяжелее, учащались выпады партийных сановников против штурмовых отрядов. В рамках этой кампании Геринг, который несколько месяцев добивался в Пруссии передачи «диких» концлагерей СА в ведение гестапо, подробно рассказал в кругу штатгальтеров о «происшествиях» и «тайных лагерях в руках СА». Фриц Заукель, гауляйтер и штатгальтер Тюрингии, вторил ему, отпуская мрачные замечания на тему «СА и вторая революция» и приводя замечания предводителей штурмовых отрядов о «тряпках, которые нужно убрать», — слова, относящиеся якобы к «организационнополитическому руководству партии»^[15].

Впрочем, открытые враги СА сидели отнюдь не только в партийных бюро. По меньшей мере столь же долгую традицию, как трения между СА и НСДАП, имели разногласия между СА и рейхсвером. Главной причиной тому были военные амбиции Рёма. Он постоянно во всеуслышание требовал создать «коричневую» народную милицию, и это не могло оставить офицеров равнодушными. В конце концов, речь шла не только о монополии на оружие: если верить самым решительным из высказываний Рёма, начальник штаба СА хотел, чтобы «серую скалу» рейхсвера «затопил коричневый поток».

Все чаще дело доходило до открытых столкновений. В середине января 1934 г. они стали главной темой на совещании командования рейхсвера. Выступая под девизом «Избегать инцидентов, но спуску не давать», командующий Штутгартским военным округом привел примеры недостаточного, по его мнению, чувства собственного достоинства у солдат рейхсвера: «а) Офицер военного округа в штатском шел с девушкой по улице и не заметил знамя СА. Предводитель отряда штурмовиков набросился на офицера и дал ему пощечину. Офицер не защищался, и это неправильно. Хотя противники намного превосходили числом, он должен был защищаться, пусть бы из него даже котлету сделали… б) На авиабазе за пределами военного округа двое молодых офицеров непочтительно подшучивали над министром авиации. Они были сбиты с ног предводителем штурмовиков и не стали защищаться. Оба офицера уволены из армии, в) В одном гарнизоне рейхскомиссар спорта в баре схватил за воротник не вставшего перед ним курсанта и закричал: “Ты что, сопляк, не можешь встать, когда рейхскомиссар спорта входит?” Этот курсант тоже должен был немедленно дать рейхскомиссару оплеуху».

Генералы обсуждали произошедшие «инциденты» не только ради того, чтоб лишний раз напомнить о необходимости «дисциплины, товарищества, благородства в мыслях и внешнем виде». Они старались подчеркнуть различие между руководством СА и рядовыми штурмовиками: «Все стороны признают (по большей части не без зависти) превосходство армейских офицеров и рядовых. Многие руководители штурмовых отрядов и партийных организаций прекрасно понимают, что они хорошие бойцы, но командирами долго быть не могут и командная роль автоматически возвращается в руки армии. В лице этих людей мы во многих случаях видим зачинщиков гонений на армию. Молодой штурмовик ясно и отчетливо понимает превосходство армии и всем сердцем расположен к ней»^[16]. С начала 1934 г. высшее командование рейхсвера целенаправленно и усердно работало над разрешением конфликта с СА.

У штурмовиков сходной решимости не обнаруживалось. Хотя Рём и его подручные доказали свою способность терроризировать всю страну, не останавливаясь перед убийствами, им с самого начала не хватало специфической «пробивной силы», когда дело касалось отношений с Гитлером и партийным руководством. Примером может служить бесконечная борьба Рёма за учреждение особых судов для штурмовиков: таким образом он хотел не только найти изящное решение проблемы тысяч уголовных преступлений^[17] его подчиненных, совершенных во времена захвата власти и остававшихся без наказания, но и придать своей организации статус, равнозначный статусу рейхсвера. «Стремясь в любой области гарантировать и защищать права СА как признанных государством войск национал-социалистической революции», начальник штаба в своем циркуляре, выпущенном в конце июля 1933 г., объявил создание особого судопроизводства для штурмовиков «первоочередной задачей». В этом приказе содержались вещи, невероятные даже при тех условиях: «Я охотно возьму под свою защиту и на свою ответственность любые действия штурмовиков, которые, пусть даже не соответствуя действующим законодательным нормам, служат исключительно интересам СА. Например, за убийство члена штурмового отряда его командир вправе казнить до 12 членов вражеской организации, подготовившей убийство»^[18]. Данный пассаж держался в секрете, однако противники СА с неменьшим успехом могли цитировать так называемый дисциплинарный указ, хоть он и грозил самосудом «негодяям» в собственных рядах, которые, «потакая личной жажде мести», запятнали «почетную форму СА» «недопустимой жестокостью, разбоем, воровством и грабежом».

Критика, казалось, отскакивала от Рёма как от стенки горох. Судя по всему, что известно о его взглядах и отношении к Гитлеру, начальника штаба СА никогда не покидала уверенность, что фюрер в конечном счете на его стороне. Отсюда — доходящая до наивности самоуверенность Рёма, его нежелание и неспособность проявлять осторожность в тактических целях. Излишне угрожающие жесты, ненужные провокации против рейхсвера, продолжавшиеся буквально до последних дней жизни шефа СА, свидетельствуют, насколько далек он был от того, чтобы реально оценить соотношение сил и позицию Гитлера. В этом отказе от беспристрастного анализа ситуации заключалась, вероятно, самая большая, смертельная ошибка Рёма.

Гитлер никогда не собирался ставить под угрозу интересы собственной власти ради каких-то амбиций СА. Выступая перед штатгальтерами, он уже летом 1933 г. дал однозначный ответ на все измышления насчет «второй революции»: «Мы не оставим сомнений в том, что при необходимости потопим подобную попытку в крови»^[19]. Естественно, Гитлер заботился об интеграции партийных войск в государственные структуры, и «Закон об обеспечении единства партии и государства», сделавший Рёма (и Гесса) 1 декабря 1933 г. рейхсминистрами без портфеля, служил тому примером. Благодарственное новогоднее письмо Гитлера «дорогому начальнику штаба» (Рём был одним из немногих, кому еще позволялось обращаться к фюреру на «ты») в контексте интенсивных переговоров, переписки и церемонии внешнего примирения между рейхсвером и СА 28 февраля 1934 г. также вводило в заблуждение, маскируя серьезность положения. Однако внимательные слушатели еще в течение 1933 г. могли сделать вывод о приоритетах Гитлера даже по его публичным речам. Во время многочисленных выступлений он осыпал похвалами «своих» коричневорубашечников, но при этом делал попытки провести границы и прояснить ситуацию, не оставляя сомнений в том, кто с кем должен считаться в случае чего.

Уже большая благодарственная речь Гитлера перед членами СА 8 апреля 1933 г. это продемонстрировала. Около 600 000 штурмовиков, собравшись для ее «коллективного прослушивания», внимали словам фюрера из Берлинского дворца спорта: «Благодаря вашей отваге и вашему упорству вы имеете право сегодня чувствовать себя спасителями народа и отечества. Вы и сегодня должны быть стойкой боевой силой национальной революции. Вы должны вооружиться на будущее теми добродетелями, которыми обладали в течение последних 13–14 лет… Если вы в будущем, как один человек, с верностью и повиновением будете стоять за мной, никакая сила в мире не сломит это движение. Оно продолжит свое победное шествие, если вы и в будущем сохраните ту же дисциплину и то же послушание, то же товарищество и ту же безграничную верность»^[20].

Всего через месяц, выступая в Киле по поводу массового шествия штурмовых отрядов Северной Германии, Гитлер заговорил об отношениях рейхсвера и СА: «Если армия — носитель оружия нации, то вы должны быть носителем воли немецкой нации, способствующим ее политическому формированию. Если армия — военная школа для немецкого народа, то вы должны стать политической школой, чтобы когда-нибудь оба фактора — воспитание политической воли и защита отечества — привели к великому результату. В этом заключается ваша задача, а не в том, чтобы составить какую-то конкуренцию другому крупному институту». Практически в каждой из речей Гитлера, обращенных к «его штурмовикам», встречались такие слова и выражения, как «дисциплина», «неразрывное товарищество», «нерушимая верность». При этом все сильнее подчеркивалось требование безусловной преданности: «Я верю, что мы — одно. Как я — ваш, так и вы — мои!.. Значит, ваша воля должна слиться с моей».

На празднике в честь «союза верности» между «Стальным шлемом» и СА в конце сентября 1933 г. Гитлер говорил о заслугах не столько штурмовиков, сколько рейхсвера: «Мы все хорошо знаем, что, если бы армия в день революции не встала на нашу сторону, мы бы сегодня здесь не стояли». А отмечая Рождество «в кругу своих штурмовиков и эсэсовцев», фюрер, как сообщала газета «Фёлькишер беобахтер», нашел «серьезные слова… для своих старых соратников из СА и СС и призвал их ныне, так же как в первые годы борьбы, верно и непоколебимо стоять за ним»^[21].

За несколько месяцев тон Гитлера в отношении партийной армии заметно изменился. Чувствовалось, что ему все сильнее досаждает вопрос, который возник сразу же после прихода национал-социалистов к власти: что делать с СА? В конце концов, речь шла о внутренней динамике «движения», которое его фюрер теперь собственноручно и убедительно должен был остановить. В противном случае он рисковал быть раздавленным альянсом враждебных ему сил. Ведь по мере того как в стране нарастало недовольство социально-экономической ситуацией и позиция рейхсвера внушала все меньше уверенности, учитывая неизменное упорство, с каким Рём цеплялся за свою идею создания милиции, сложился с трудом поддающийся оценке конгломерат политических противников. Даже от сторонних наблюдателей в Берлине не укрылось, насколько шатким стало положение Гитлера в июне 1934 г.: «Настроение в политических кругах таково, что все думают, сколько еще пробудет Гитлер у власти, какие у него остаются шансы. Режим перестал быть неприступной крепостью, над ним, кстати, уже не шутят так много — теперь люди всерьез задумываются о перспективах… Страх перед шпиками и шпионами стал меньше. В скором времени ожидают конца режима и его перехода в военную диктатуру, с Гитлером или без него»^[22].

Критика справа

Католики-консерваторы, монархисты, идеологи «консервативной революции» и представители правых, с горечью смотревшие на обломки «рамок», в которые они хотели заключить Гитлера, снова поверили, что близится их час. Они воображали, что при дальнейшем обострении внутриполитической ситуации им удастся побудить рейхсвер вмешаться. Центром подобных замыслов стало ведомство вице-канцлера Папена^[23].

Герберт фон Бозе, барон Вильгельм фон Кеттелер, Фридрих-Карл фон Савиньи, граф Ганс-Рейнгард фон Кагенек и Фриц-Гюнтер фон Чиршки-унд-Бёгендорф — младоконсерваторы, как они себя называли, все в возрасте от тридцати до сорока — занимались там делами «Имперского бюро жалоб». Заявления, жалобы, просьбы о защите от произвола национал-социалистов, поступавшие в ведомство Папена (в среде остэльбского юнкерства и католической буржуазии еще полностью сохранялась сеть неформальных связей), рисовали яркую картину политической ситуации. Под влиянием мюнхенского адвоката Эдгара-Юлиуса Юнга младоконсерваторы все больше склонялись к убеждению, что роковой процесс необходимо остановить. Группа, сплотившаяся вокруг Юнга, который после публикации своего антидемократического бестселлера «Господство неполноценных» в 1927 г. был возведен в ранг авторитетнейшего пророка «консервативной революции», а в 1932 г. стал спичрайтером Папена, оказалась в «авангарде консервативного сопротивления»^[24] национал-социалистам.

Шансы правой оппозиции, правда, с самого начала расценивались невысоко, и не только потому, что гестапо Геринга, как правило, было хорошо информировано о деятельности «реакционеров». Главная слабость противников Гитлера, пожалуй, заключалась в эзотеричности их собственной «революционной» концепции будущего, мешавшей более широким кругам провести зримую, четкую грань между консерваторами и национал-социалистами. Однако, следуя их логике, это была не слабость, а закономерность: Юнг еще летом 1933 г. сформулировал «цель немецкой революции» как «деполитизацию масс, отстранение их от управления государством»^[25]. «Народное движение» национал-социализма, казалось ему, делало ненужный и, по всей вероятности, вредный крюк на пути к «антидемократическому принципу власти» в желанном «Новом рейхе». Мало того, что разъяснить суть критики, носившей чрезвычайно элитарный и изощренный характер, было достаточно трудно (не говоря уже о том, чтобы вербовать сторонников), но и на самого Папена в случае серьезной необходимости не приходилось рассчитывать наверняка. Впрочем, в последнем вопросе Юнг, полагавший аристократизм «требованием духа», оставался реалистом. Он не строил иллюзий насчет характера вице-канцлера и, видимо, понимал, что отнюдь не все партнеры Гитлера по коалиции 1933 г. обманулись в своих расчетах, а значит, сплоченную оппозицию из них не сколотишь.

То же самое можно было сказать и о рейхсвере, которому в планах Юнга и его союзников отводилась центральная роль. По их мнению, неминуемое в самом скором времени открытое столкновение военных и штурмовиков должно было перерасти в государственный переворот, в результате которого, возможно, удалось бы восстановить монархию: они надеялись склонить в пользу такого решения старого «эрзац-кайзера» Гинденбурга.

Однако руководство рейхсвера — единственного еще остававшегося в наличии самостоятельного фактора власти помимо рейхспрезидента — не было заинтересовано в столь основательной перестройке государства. Министр рейхсвера Бломберг и особенно начальник его штаба генерал Вальтер фон Райхенау считали, что им выгоднее сотрудничать с Гитлером, который еще в конце февраля демонстративно обещал им поддержку и решительно отклонил идею Рёма насчет создания военизированной народной милиции. Генералы понимали, что Гитлеру для его завоевательных планов нужна современная военная машина, которую легко вооружить; Гитлеру же, со своей стороны, было ясно, с каким трудом пришлось бы подтягивать до такого уровня СА и сколько это заняло бы времени. Второй путь был более рискованным и для него самого — причем не только потому, что в таком случае он обязательно столкнулся бы с враждебностью рейхсвера. При усилении СА добиться внутриполитической консолидации было бы гораздо труднее. Тоталитарная эффективность, как понимал ее Гитлер, и абсолютизм фюрера остались бы под вопросом, и, вероятно, надолго. В этой связи не последнюю роль сыграл укоренившийся в среде штурмовиков аморфный антикапитализм. Не он служил главным поводом для претензий рейхсвера к СА, но офицеры могли только приветствовать устранение, наряду с военным соперничеством, общественно-политических притязаний «коричневорубашечников», раздражавших всю буржуазию. Наконец, соглашение с рейхсвером за счет СА давало Гитлеру еще одно преимущество, если учесть, что Гинденбургу, скорее всего, уже немного осталось: истинно «государственное» решение отказаться от «коричневой» народной милиции должно было повысить доверие к рейхсканцлеру.

Стратеги из ведомства вице-канцлера явно не ожидали, что фюрер осмелится предпринять активные действия против правых и левых «революционеров» одновременно, хотя, по сути, это был единственный выбор, который оставался Гитлеру весной 1934 г. 17 июня они, после недельной подготовки, отправили своего шефа выступать перед университетским союзом Марбурга^[26]. В «Большой аудитории» университета Папен с поразительной резкостью обрушился на «разговоры о второй волне, которая якобы завершит революцию». Случайно или намеренно вице-канцлер местами почти дословно повторял то, о чем двенадцать месяцев назад говорил своим штатгальтерам Гитлер: «Тот, кто безответственно носится с подобными мыслями, — предостерегал он, — пусть не забывает, что за второй волной легко может последовать третья и тот, кто грозит гильотиной, скорее всего попадет под топор». Две трети своей речи Папен посвятил изложению политического кредо Эдгара Юнга, но на последних страницах ее текста недвусмысленно подвергалось критике «все то, что под личиной немецкой революции выливается в своекорыстие, бесхарактерность, неискренность, нерыцарское поведение и самонадеянность».

Геббельс, разумеется, тотчас запретил прессе сообщать хоть что-либо о выступлении Папена, но команда вице-канцлера заблаговременно разослала отпечатанный текст своим единомышленникам и за границу. На Франкфуртской национальной радиостанции речь прозвучала в эфире прежде, чем пришел запрет от министра пропаганды^[27]. Заинтересованные лица нашли возможность изучить текст и знали, как истолковать пассажи вроде следующего: «Ни один народ не может позволить себе вечное восстание снизу, если хочет остаться в истории. Когда-нибудь движение должно подойти к концу, когда-нибудь должна возникнуть прочная социальная структура, скрепленная неподвластным стороннему влиянию правосудием и неоспоримой государственной властью. В условиях вечной динамики ничего не построишь. Германия не может стать поездом в никуда, которыйнеизвестно когда остановится».

Последствия этой атаки оказались не менее неожиданными, чем ее жесткость. С речи Папена начался отсчет последних дней СА. Но инициатива в дальнейших событиях принадлежала не рейхсверу, как надеялись младоконсерваторы, а Гитлеру, Гиммлеру, Гейдриху и Герингу, причем правые и не подозревали, что фюрер готовит двойной удар.

Двойной удар Гитлера

Несколько месяцев Гитлер терпеливо выжидал: плод должен был созреть. И вот теперь он занялся подготовкой своего удара — не выказывая спешки, методично, на разных уровнях, с помощью разных людей. Гейдрих составляет список намеченных жертв. В последнюю неделю июня шеф СД вместе с Гиммлером объявляет вызванным в Берлин функционерам СС и СД о «предстоящем мятеже СА». 21 июня Гитлер, опередив Папена, посещает рейхспрезидента в Нойдеке и убеждается в его телесной и умственной немощи. Через четыре дня (гестапо в этот вечер по приказу фюрера арестует Эдгара Юнга) Рудольф Гесс в Кёльне вновь дает резкую отповедь всем приверженцам «второй революции». В отличие от его январской речи, которая, по-видимому, должна была послужить еще одним предостережением Рёму, теперь слова «заместителя фюрера» содержат прямое обоснование предстоящего: «Настоящие, ответственные национал-социалисты не должны допустить, чтобы наш народ вместе с настоящими революционерами понес тяжелейший урон… Жалок тот, кто думает, будто призван своей агитацией снизу оказать фюреру революционную помощь… Адольф Гитлер — великий стратег революции.

Он знает пределы возможного при данных обстоятельствах и с данными средствами. Он действует с холодным расчетом — часто как будто повинуясь требованиям момента, но всегда при этом глядя далеко вперед и преследуя более отдаленные цели революции… Горе тому, кто неуклюже вламывается в тонкую паутину его стратегических планов, воображая, что может ускорить дело. Это враг революции — даже если он действует из лучших побуждений»^[28].

Геринг и Геббельс в эти дни также неоднократно выступают перед публикой и, как и Гесс, наряду с критикой СА подвергают осуждению консерваторов и монархистов. «Реакция повсюду не дремлет», — объясняет Геббельс в путевом дневнике мрачное состояние собственного духа («все сильнее депрессия») в четверг, 28 июня 1934 года^[29].

29 июня министр рейхсвера фон Бломберг включается в пропагандистскую битву и заявляет на страницах «Фёлькишер беобахтер»: «Вермахт и государство стали едины». Это — последний в длинной череде отчетливых сигналов. Четыре дня назад Имперский союз немецких офицеров изгнал Эрнста Рёма из своих рядов. Тем временем по военным округам объявляется повышенная боевая готовность; разумеется, не каждый знает, что слухи об угрозе путча распространяются намеренно, чтобы эсэсовцам с большей охотой предоставляли оружие и транспортные средства, но Бломберг и Райхенау, а также главнокомандующий сухопутными силами генерал Вернер фон Фрич в курсе дела. Рейхсвер отдает себя в распоряжение фюрера^[30].

Сам Гитлер два дня «настраивается» на операцию по ликвидации СА, разыгрывая спектакль не без элементов самовнушения. 28 июня он в сопровождении нескольких верных соратников едет в Эссен на свадьбу гауляйтера Йозефа Тербовена. Вечером звонит старому другу Рёму, который лечит ревматизм в Бад-Висзее, и договаривается о встрече с ним и другими главными руководителями штурмовиков в субботу 30 июня. Начальник штаба явно ни о чем не подозревает: к 1 июля он отправил все штурмовые отряды в месячный отпуск.

На 29 июня запланирована продолжительная «инспекционная поездка» фюрера по Вестфалии с целью осмотра учреждений Имперской службы труда. Но в середине дня Гитлер прерывает программу поездки — в полном соответствии с собственной программой, как свидетельствует дневник Геббельса: «Сегодня утром: звонок фюрера: немедленно лететь в Годесберг. Итак, начинается»^[31]. Правда, бывший левый национал-социалист, занятый охотой на «реакционеров», кажется, еще не знает, насколько масштабным будет удар, замысленный его «шефом».

В отеле «Дреезен» на берегу Рейна в Бад-Годесберге Гитлер поджидает, подкарауливает свой час. Поздним вечером наконец приходят желанные известия о выступлениях штурмовиков в Мюнхене и о об их планах на следующий день в Берлине, вероятно инспирированных Гиммлером. Фюреру как будто только этих сообщений и не хватает для окончательного «самозавода». Между тем прибывает Геббельс. Он и его свита становятся свидетелями истерического припадка Гитлера (теперь для него наступило самое время) и спешного ночного полета в Мюнхен. Драматизм искусно нагнетается.

На рассвете самолет фюрера садится в Обервизенфельде. Всю ночь Гитлер взвинчивал себя, накачивал мыслями о «предателе Рёме», как наркотиком. В баварском министерстве внутренних дел он срывает знаки различия с формы руководителей СА — Вильгельма Шмида и Августа Шнайдхубера, который являлся мюнхенским полицай-президентом. СС и Баварская политическая полиция караулят главный железнодорожный вокзал, отлавливая предводителей штурмовиков, прибывающих на свой съезд на озере Тегернзее. 19-й пехотный полк поднят по тревоге, «Коричневый дом» на Бриннерштрассе окружен полицейскими и эсэсовцами, позже к ним на подмогу являются вооруженные с головы до ног солдаты рейхсвера.

Около половины шестого Гитлер в сопровождении трех автомобилей отправляется в Бад-Висзее. От Кауферинга в том же направлении движутся 35 грузовиков рейхсвера с 1 300 бойцами «лейбштандартов» СС. К оперативной группе под командованием Зеппа Дитриха, выступившей накануне вечером из Берлина, присоединяется часть охраны концентрационного лагеря Дахау. Но колонна еще в пути, когда Гитлер с эскортом подъезжает к пансионату «Ханзельбауэр». В долине царит летняя утренняя тишина, «заговорщики» еще спят. Вооруженные полицейские и эсэсовцы бросаются на штурм неохраняемой гостиницы, и через несколько мгновений Рём видит фюрера, вопящего и размахивающего пистолетом. Гитлер обрушивается на Рёма с гневными тирадами и объявляет, что тот арестован. Здесь же присутствуют Виктор Лутце, назначенный преемником начальника штаба, и Геббельс, который лицемерно возмущается «отвратительными, чуть ли не тошнотворными сценами». Министр имеет в виду давно известную склонность к гомосексуальности обергруппенфюрера СА и полицай-президента Бреслау Эдмунда Хайнеса, самого Рёма и других вожаков штурмовых отрядов: в последующие дни этот факт в полной мере и с большим эффектом будет обыгран в геббельсовской пропаганде.

Налет в стиле мафии занимает всего несколько минут. На обратном пути в Мюнхен Гитлер велит остановить подозрительный автомобиль, едущий навстречу; в результате попадает под арест и препровождается вместе с другими пленниками в тюрьму Штадельхейм руководитель штурмовых отрядов Померании Петер фон Хайдебрек. На главном вокзале Мюнхена, где идут многочисленные задержания, Гитлер встречается с вызванным в Мюнхен Гессом, и в десять часов Геббельс передает Герингу в Берлин кодовое слово «колибри». Теперь и там приступают к действию группы захвата. Начинается второй этап операции.

Геринг, облеченный исполнительной властью в Пруссии, вместе с Гиммлером и Гейдрихом целенаправленно проводит в столице рейха ликвидацию консервативной оппозиции. Ее главный организатор Герберт фон Бозе еще в первой половине дня погибает в стенах ведомства вице-канцлера под огнем эсэсовских автоматов. Вскоре после этого Папен, которого Геринг рано утром вызвал к себе, возвращается в свою резиденцию. Убийство одного из его ближайших сотрудников и арест других ясно показывают вице-канцлеру серьезность ситуации и его собственное привилегированное положение: сам он отделывается домашним арестом.

Эрих Клаузенер, высокопоставленный чиновник министерства транспорта и руководитель «Католического действия», имевший весьма слабые связи с кругом вице-канцлера, убит в своем бюро командой СС, так же как фон Бозе. Эдгара Юнга палачи Гейдриха выволакивают из камеры в подвале штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехтштрассе; он умирает в рощице близ Ораниенбурга. В середине дня красно-коричневый лимузин с шестью молодчиками останавливается перед виллой в пригороде Берлина Нойбабельсберге. Два гестаповца, игнорируя экономку, бросаются в библиотеку хозяина дома. Едва тот успевает назвать себя, как раздаются несколько выстрелов. Предшественник Гитлера на посту канцлера, Курт фон Шлейхер, мертв. Через несколько секунд нападающие стреляют в жену генерала, ставшую свидетельницей убийства; она умирает от ран в больнице^[32]. Пару часов спустя ликвидирован генерал Фердинанд фон Бредов — влиятельный и много знавший сотрудник Шлейхера.

Ситуация вышла из-под единоличного контроля Гитлера, многие сводили старые счеты. В подвалах центрального управления гестапо нашел свою смерть Грегор Штрассер, в Дахау погибли противник Гитлера во время событий 9 ноября 1923 г., бывший генеральный комиссар Баварии Густав фон Кар и Фриц Герлих — пламенный антифашист, главный редактор католического журнала «Прямой путь». Там же расстреляли и священника Бернгарда Штемпфле, который когда-то был покровителем фюрера, потом отошел от него и, по всей видимости, слишком много знал. Музыкальный критик «Мюнхенских последних известий» Вилли Шмид пал жертвой ошибки, поскольку носил ту же фамилию, что и друг Штрассера. Эсэсовцы увезли с собой и убили гомосексуалиста, хозяина трактира «Колбаски и колокол» возле кафедрального собора в центре Мюнхена, который часто посещал Рём.

Уже в первой половине дня Гитлер живописал схваченным по дороге на встречу в Бад-Висзее и собранным в «Коричневом доме» негодующим руководителям СА планы путча, якобы вынашиваемые Рёмом и Шлейхером и только что расстроенные им. Истерия, которую все сильнее подогревал в себе фюрер начиная с Годесберга, заставляла слушателей забыть, что произносились эти неистовые монологи главным образом с целью оправдаться и подстраховаться. И в последующие часы в кругу «старых борцов» не возникло никакого сколько-нибудь заметного сопротивления. Напротив, один за другим они предлагали стереть с лица земли «клику Рёма». «Мой фюрер, расстрелять Рёма — моя задача!» — восклицал Гесс^[33]. Штатгальтер Эпп, предложивший предать Рёма военному суду, навлек на себя гнев Гитлера. С неменьшим гневом обрушился позже Гесс на баварского министра юстиции Ганса Франка, который, будучи предупрежден директором тюрьмы, пытался помешать расстрелам без суда и следствия в Штадельхайме.

К этому моменту Гитлер уже покинул Мюнхен. Никаких сюрпризов опасаться не приходилось: исполнение приговоров было передано в надежные руки Зеппа Дитриха. Шесть раз гремели в этот летний субботний полдень ружейные залпы во дворе тюрьмы Штадельхайм. Мишенями стали Август Шнайдхубер, Вильгельм Шмид, Петер фон Хайдебрек, Эдмунд Хайнес, группенфюрер СА Дрездена Ганс Хайн и штандартенфюрер СА Мюнхена граф Ганс-Йоахим фон Шпрети-Вайльбах. Против имени Рёма Гитлер в списке смертников галочку не поставил.

На берлинском аэродроме Темпельхоф рейхсканцлера ожидали Геринг и Гиммлер, выстроился почетный караул. Гитлер сошел с самолета «мрачнее тучи» — «бледное как мел, небритое лицо со следами бессонной ночи, казавшееся одновременно осунувшимся и опухшим»^[34]. Машина Гейдриха продолжала работать на полных оборотах: до понедельника во многих уголках рейха были уничтожены руководители штурмовых отрядов, противники режима и просто люди, чем-либо неугодные кому-то из главных действующих лиц. Помимо концлагеря Дахау и бывшего кадетского училища Лихтерфельде под Берлином, где формировались основные ударные силы против высокопоставленных «коричневорубашечников», массовые убийства совершались в Силезии. Там обергруппенфюрер СС Удо фон Войрш дал полную волю своим людям, которые не только устроили кровавую баню бывшим подчиненным Эдмунда Хайнеса, но и открыли настоящую охоту на своих личных врагов.

Эрнст Рём оставался в живых до вечера 1 июля 1934 г. Несколько часов Гитлер, казалось, колебался, не решаясь физически устранить своего последнего реального соперника. Рём — единственный, с кем его в течение десятка лет связывали простые дружеские отношения. Только в воскресенье, когда в саду рейхсканцелярии было устроено чаепитие для членов кабинета и их семей, Гитлер наконец отдал приказ. Комендант Дахау Теодор Эйке принес Рёму в камеру пистолет и специальный выпуск «Фёлькишер беобахтер». Растерянный узник узнал из партийной газеты, что его свержение празднуется как победа Гитлера над развратом, гомосексуализмом и неверностью. О предотвращенном «путче» речи пока не было: это слово стало появляться в сообщениях только на следующий день, когда «Рейхсгезетцблатт» кратко известил: «Бывшему начальнику штаба Рёму была дана возможность сделать выводы из своей предательской деятельности. Он их не сделал и поэтому был расстрелян».

2 июля бойня закончилась, а еще через день Гитлер заставил юристов «легализовать» ее одной-единственной фразой: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 г. для пресечения действий заговорщиков и предателей, оправдываются государственной необходимостью»^[35]. Следовательно, хладнокровное убийство в общей сложности 89 человек осталось безнаказанным; представители Немецкой национальной народной партии (НННП), вроде министра юстиции Портнера, именно таким образом надеялись «привязать» Гитлера к правопорядку. Новый закон, доказывал Портнер в кабинете министров, не привносит ничего нового, он лишь подтверждает «действующее право»^[36].

Последствия событий 30 июня

В последующие дни Гитлер, казалось, с некоторой неуверенностью ждал реакции на свой двойной удар. После заседания кабинета 3 июля, когда Бломберг демонстративно поблагодарил его за «решительные и мужественные действия», фюрер искал отдохновения на Балтийском море и в Берхтесгадене в кругу семьи Геббельса. Только 13 июля он выступил перед публикой. Почти две недели население вынуждено было пробавляться бессвязными сообщениями по радио и противоречивыми газетными публикациями, дававшими пищу для самых различных слухов. Поэтому утомительно долгая речь Гитлера в рейхстаге, переданная по радио, привлекла величайшее внимание. Фюреру только под конец удалось избавиться от оправдывающегося тона: «Если кто-то упрекнет меня в том, что мы не добивались надлежащим порядком вынесения приговора в суде, я могу сказать только одно: в этот час я отвечал за судьбу немецкой нации и был высшим судьей немецкого народа. Мятежников во все времена призывали к порядку с помощью децимации… Я отдал приказ расстрелять главных виновников этой измены, затем я же отдал приказ выжечь каленым железом гнойники, отравляющие воздух и у нас, и за рубежом. Нация должна быть уверена в том, что ее существованию… никто не может угрожать безнаказанно. И каждый должен знать на будущее, что если он поднимет руку на государство, то его ждет верная смерть»^[37].

Представители баварской администрации отмечали в своих ежемесячных отчетах, что «все соотечественники, даже те, кто еще держится в стороне», встретили речь Гитлера «с большим одобрением». И это не являлось чем-то особенным: не только геббельсовская пресса, но и люди были полны «восхищения и благодарности», «глубокого уважения», «симпатии» и «доверия к фюреру», который «желает для своего народа только самого лучшего». Критические голоса были редки, а если и раздавались, как, например, в Кемптене, то не в адрес фюрера: «Подавление мятежа Рёма подействовало как освежающая гроза. Народ с облегчением вздохнул после тяжкого кошмара… Однако на широкие круги населения сильно подействовал расстрел лиц, абсолютно непричастных к мятежу Рёма. Люди понимают, что речь идет об эксцессах, происходивших без ведома и против воли фюрера и других авторитетных лиц. Тем не менее есть угроза, что подобные злоупотребления могут повториться и в других случаях, и тогда жизнь любого беспартийного окажется в опасности»^[38].

Поскольку общественность так ничего и не узнала о коварно подстроенных убийствах, вряд ли стоило ждать чего-то большего, чем подобная робкая критика. Подробности совершенных преступлений практически не выходили за пределы той или иной местности; даже публикация извещений о смерти жертв 30 июня была запрещена. Борьба их родственников за пенсионное обеспечение и выплату страховки (щекотливая проблема, особенно в случае Грегора Штрассера, по официальной версии, покончившего жизнь «самоубийством») протекала за кулисами в виде «маленькой войны» между гестапо, СС и государственной бюрократией^[39]. Ни от католической, ни от протестантской церкви, ни от рейхсвера не последовало никаких протестов, хотя бы по поводу убийства «своих» людей. На этом фоне вдвойне примечательны отдельные упоминания о «беспокойстве вследствие расстрела доктора Клаузенера», о котором телеграфировал в Берлин глава администрации католического Мюнстерланда^[40].

Рейхсвер наслаждался своим, как ему казалось, беспредельным триумфом. Военные с пугающим упорством не желали замечать, что, не только примирившись с силовыми методами национал-социалистического руководства, но и содействуя им, они в перспективе ослабляют сами себя. «Было неминуемо необходимо наряду с ударом по мятежникам из СА нанести удар по тем кругам, которые сегодня принято называть “реакционными”. Этот “выпад вправо” был нужен и в интересах вооруженных сил. По воле этих кругов мы оказались в чужом лагере. С наибольшей силой удар обрушился на Шлейхера и его окружение. Он настиг одну жертву и в окружении Папена (фон Бозе)». Министр рейхсвера, говоря так со своими командующими 5 июля 1934 г., вряд ли мог выразиться яснее. Бломберг был в восторге: «Акция очищения далеко не закончена. Фюрер е железной волей и беспощадностью будет продолжать процесс оздоровления. Он борется против коррупции, против извращенной морали, преступного честолюбия, за государство и народ. Вооруженные силы для фюрера — самое наглядное выражение государства. Он в немалой степени действовал в его интересах, и наш долг — отблагодарить его за это как можно большей преданностью и самоотверженностью»^[41].

Риторика по поводу «очищения» на долгое время стала испытанным способом аргументации для всех, кто вызывался заполнить вакуум власти, образовавшийся после разгрома СА. При этом критика отнюдь не ограничивалась штурмовыми отрядами. В конце августа 1934 г. Геринг направил «партийному министру» Гессу сводку наблюдающихся недостатков на 90 страницах, составленную по отчетам глав прусских провинций. Он считал настоятельно необходимой задачей «освобождение партийного аппарата от элементов, которыми по праву возмущается народ»: ведь уже «в широких кругах народа возникает опасение, что после акции 30 июня все в основном останется по-старому»^[42]. Нечто похожее утверждал и Гиммлер, который на одном собрании — как раз в области, подведомственной обергруппенфюреру СС Войршу, в Бреслау — объявил, «что 1935 год также должен стать годом чистки движения и государства». Эсэсовцам при этом, как и в «те два страшных дня» летом, выпадет «самая тяжелая задача» — «по поручению фюрера произвести эту ампутацию» и «самим до конца оставаться чистыми» (невозможно не заметить параллель с пресловутой речью Гиммлера в октябре 1943 г. в Познани)^[43].

В конечном счете от изменений во властной структуре, вызванных событиями 30 июня, кроме Гитлера выиграли только Гиммлер и Гейдрих. Были устранены последние серьезные препятствия на пути к «государству СС». 20 июля 1934 г. отряды СС, формально до сих пор входившие в состав СА, стали самостоятельными, их «рейхсфюрер» отныне подчинялся «лично и непосредственно» Гитлеру. Не случайно «Нойе цюрхер цайтунг» предпослала рассказу «знатока обстановки» о подоплеке происходящего следующие строки: «События 30 июня показали, что черные “охранные отряды” — безжалостно действующий инструмент национал-социалистической диктатуры. Значение СС и их рейхсфюрера Гиммлера трудно переоценить»^[44].

В то время как за рубежом кровавая баня, устроенная по распоряжению германского рейхсканцлера, вызвала возмущение, немецкое буржуазное общество (чей политико-культурный спектр сократился после 1933 г.) не пожелало в принципе отвергнуть методы организованного гангстерства как средство политики, тем самым окончательно лишив себя возможности выступать с нравственной критикой. Оно продемонстрировало свое согласие с установлением абсолютной власти фюрера, при которой от воли последнего зависело всё: право, закон, мораль, само государство. Преподаватель государственного права Карл Шмитт в своей статье «Фюрер защищает право» подвел «научный» фундамент под такое отречение от всех традиций современной правовой и конституционной государственности: «Истинный фюрер — всегда судья. Судейство вытекает из фюрерства… По правде говоря, действия фюрера были осуществлением подлинной юрисдикции. Они не подчиняются правосудию, но сами есть высшее правосудие»^[45].

Быстрее, чем предполагалось, уже через месяц после убийств, в стены здания «государства фюрера» был положен последний недостающий камень: не дожидаясь смерти Гинденбурга, Гитлер вечером 1 августа 1934 г. добился принятия «Закона о главе Германского рейха», соединявшего посты рейхспрезидента и рейхсканцлера с того момента, как придет печальное известие из Нойдека. 2 августа Гинденбург скончался. В тот же день рейхсвер, верховным главнокомандующим которого до тех пор являлся генерал-фельдмаршал, присягнул «фюреру и рейхсканцлеру». Титул рейхспрезидента по воле Гитлера был «навсегда» упразднен^[46].

За несколько недель Гитлеру удалось справиться со всеми протестами и упрочить свою власть до такой степени, какой никто и предположить не мог весной 1934 г. Любые действия режима против штурмовиков или консерваторов были тогда практически невозможны или, во всяком случае, чрезвычайно опасны для него самого. Зато теперь он уничтожил оба очага беспокойства одним ударом. К удовлетворению рейхсвера и буржуазии, по всей видимости, установилось новое, прочное равновесие — при никем более не оспариваемом главенстве «цезаря Гитлера»^[47], как назвали его социал-демократы в своих сообщениях из Германии.

19 августа 1934 г. состоялось всенародное голосование, задним числом подтвердившее новый всемогущий статус Гитлера как главы государства, главы правительства, верховного вождя партии и верховного главнокомандующего. Его результаты (89,9 % голосов «за» при уровне явки 95,7 %) показывали, какой подъем вскоре ждет режим, окрыленный растущими внутри-11 внешнеполитическими успехами. В последующие годы интеграционная сила мифа о фюрере возросла до невероятной степени. Германия пошла за Гитлером.

II. Внутреннее развитие Третьего рейха

1. Формирование

«Свершилось. Мы сидим на Вильгельмштрассе. Гитлер — рейхсканцлер. Как в сказке!.. У всех на глазах слезы. Мы пожимаем Гитлеру руку. Он это заслужил» (из дневника Йозефа Геббельса от 31 января 1933 г.^[48]).

Гитлер стал канцлером в тот момент, когда популярность НСДАП пошла на спад, а в экономике наметился некоторый подъем. 30 января 1933 г. нельзя назвать ни завершающей точкой политического триумфа национал-социалистов, ни результатом тяжелого экономического кризиса, с 1929 г. охватившего и Германию. Следовательно, Гитлер не был случайностью, но не был и неизбежностью. Гитлера захотели. Коалиция сил и интересов, которая привела его к власти, оказалась не менее многослойной и противоречивой, чем само национал-социалистическое движение. Вопрос о том, во что это выльется, оставался открытым, несмотря на то что многое можно было предсказать.

Престарелый рейхспрезидент Гинденбург увидел множество знакомых лиц, принимая утром 30 января присягу от своего седьмого канцлера. Тот держался скромно. Помимо Гитлера, НСДАП в новом кабинете представляли только двое ее членов: Вильгельм Фрик, с 1930 г. получивший возможность набраться управленческого опыта в Тюрингии, стал рейхсминистром внутренних дел; Герман Геринг в качестве министра без портфеля взял на себя функции рейхскомиссара воздушного сообщения и исполняющего обязанности министра внутренних дел Пруссии. Рейхсминистр экономики, продовольственного снабжения и сельского хозяйства Альфред Гугенберг и рейхсминистр юстиции (с 1 февраля) Франц Портнер представляли Немецкую национальную народную партию (НННП). Все остальные члены правительства являлись беспартийными консерваторами, в том числе, как и в кабинете Шлейхера, министр иностранных дел барон фон Нейрат, министр финансов граф Шверин фон Крозиг, министр почты и транспорта барон Эльц фон Рюбенах. Руководитель «Стального шлема» Франц Зельдте получил пост министра труда, Франц фон Папен — должности вице-канцлера и рейхскомиссара Пруссии, законное социал-демократическое правительство которой было низложено во время канцлерства Папена в июле 1932 г. Министром рейхсвера стал генерал фон Бломберг, не скрывавший своих симпатий к Гитлеру, так же как и новый глава его штаба генерал фон Райхенау.

Учитывая, как драматично протекали переговоры о формировании правительства, результат на первый взгляд выглядел не таким уж сенсационным. Фактически он мог показаться началом нормализации положения при условии, что в дальнейшем не будет попыток действовать вопреки воле сильнейшей партии. Но ведь НСДАП, завоевавшая на выборах в рейхстаг в ноябре 1932 г. около трети голосов, создавалась не для того, чтобы делить с кем-то государственно-политическую ответственность. Она открыто объявляла своей целью ликвидацию республики и построение «государства фюрера» по образцу фашистской Италии.

Ни противники, ни сторонники НСДАП не могли оставаться в неведении, поскольку Гитлер постоянно подчеркивал, что его партия будет добиваться власти легальным путем, чтобы затем упразднить партийную демократию. Зная об этом и испытывая страх перед социально-революционным потенциалом, силой и динамичностью национал-социалистического движения, «старые правые» долго лавировали, пока наконец не сложилась коалиция различных сил из националистической буржуазии, крупных землевладельцев, представителей экономики, бюрократии и рейхсвера, готовая пойти на риск и допустить Гитлера в правительство, даже если он войдет в состав кабинета с целью решительной перестройки государства и общества. Скептикам в собственных рядах консерваторы с легкомыслием, которое вряд ли оправдывалось претенциозной «программой обуздания», отвечали на этой последней стадии распада Веймарской республики^[49], что Гитлера, дескать, за два месяца так прижмут, «что он запищит» (Франц фон Папен). И что же это за рейхсканцлер в таком случае?

От прихода в правительство до мартовских выборов

Коалиция откровенно заявляла о намерении освободить немецкую политику от «марксизма». Коммунистов, которые на последних выборах добились своего лучшего результата (почти 17 % голосов), следовало вывести из игры, социал-демократов (20 % голосов), а вместе с ними профсоюзы— лишить по меньшей мере всякого политического влияния. Правые реакционеры были по горло сыты парламентаризмом. Они собирались установить прочное авторитарное президентское правление. По этому вопросу в новом кабинете также царило единство, как показала дискуссия о назначении новых выборов. Вице-канцлер мог быть уверен в согласии Гитлера, когда на втором заседании кабинета, 31 января, объявил: «Лучше всего теперь же установить, что предстоящие выборы в рейхстаг будут последними и впредь следует избегать возврата к парламентской системе»^[50].

Выступлению Папена предшествовало сообщение Гитлера о состоявшейся утром беседе с прелатом Каасом и доктором Перлициусом — лидерами партии Центра, чье участие в правительстве обеспечило бы коалиции парламентское большинство и предоставило ей важный аргумент против роспуска рейхстага. Именно поэтому Гитлер быстро привел переговоры к срыву^[51]: он не хотел, чтобы коалиция расширялась, чтобы Центр терпел его правительство, а парламент сколько-нибудь надолго сумел продлить свое существование. Канцлеру требовались новые выборы. Ради этого он даже готов был дать гарантии НННП: результаты выборов никак не повлияют на состав правительства, обещал он Гутенбергу, справедливо опасавшемуся за свою электоральную базу. Не прошло и 48 часов после образования кабинета, как рейхспрезидент подписал указ о роспуске рейхстага, избранного только 6 ноября прошлого года. Народ, сказал Гинденбург, должен выразить свое мнение о «правительстве национального сплочения»^[52].

Гитлер, без сомнения, ожидал от НСДАП больших достижений на новых выборах. Как узнали его министры еще за день до принятия решения, он рассчитывал на то, что за правительственную коалицию будет отдан 51 % голосов. Фюрера манил шанс впервые провести избирательную кампанию, находясь на государственном посту. После неудачи прошлой осенью и последовавшего за ней внутрипартийного кризиса, который привел к уходу из партии последнего видного представителя левых национал-социалистов — Грегора Штрассера, солидный успех на выборах благотворно подействовал бы на НСДАП. Но главный мотив Гитлера заключался в другом: он добивался согласия немцев на проведение политики формирования антипарламентского и антимарксистского государства. Ему хотелось запустить процесс монополизации политического господства, имея плебисцитарную поддержку.

Разумеется, в начавшейся предвыборной борьбе это не выглядело столь однозначным и рассчитанным. Наряду с интенсивной пропагандой, без каких-либо ограничений использовавшей все технические средства, которые имелись в распоряжении правительства в эпоху Веймара, в том числе прямой доступ к радиовещанию, развернулся террор. Посягательства государства на свободу печати и собраний, санкционированные чрезвычайным постановлением рейхспрезидента «О защите немецкого народа», сопровождались все более масштабными силовыми акциями рядовых национал-социалистов против мероприятий и организаций коммунистической и социалистической партий, а заодно и партии Центра. После факельного шествия по берлинским правительственным кварталам вечером 30 января «коричневорубашечники» стали хозяевами улицы. А в левом лагере не прекращалась ожесточенная вражда между коммунистами и социал-демократами. К идейно-теоретическим обоснованиям тактики выжидания (пока фашистский эксперимент монополистического капитала «неизбежно» закончится коммунизмом) начало примешиваться разочарование. «Единый, от профсоюзов до КПГ, фронт против нынешнего правительства рейха», о котором Гитлер предупреждал коллег-министров^[53], оставался химерой.

В действительности же наблюдался быстрый дальнейший упадок политико-культурного самосознания и в первую очередь критического мышления среди интеллектуалов и либерально-демократической буржуазии. Многие уже не сопротивлялись «фашизации общественной жизни»^[54], происходившей с самого начала 1930-х гг., когда СДПГ была вытеснена из правительства. Наступало политическое омертвение: даже буржуазные деятели культуры почти не отреагировали, например, на закрытие полицией конгресса «Свободное слово», на котором было зачитано выступление Томаса Манна против национал-социализма. А уход в середине февраля Генриха Манна и Кэте Кольвиц из Прусской академии искусств, представлявший собой акт самопожертвования ради спасения этого учреждения, над которым нависла политическая угроза, расценивался как признание виновности и доказательство смирения^[55]. Сила притяжения молодого, динамичного «движения к обновлению», пришедшего к власти после многолетней борьбы, была велика. Перед ней не могли теперь устоять умы и организации, до сих пор выжидавшие и державшие дистанцию. Повсеместно звучавшее требование национал-социалистов «перестать стоять в стороне» находило в таких кругах серьезный отклик, и не всегда по оппортунистическим соображениям. Еще до того, как Йозеф Геббельс создал свою систему цензуры, важнейшие печатные органы, выражавшие общественное мнение, принялись демонстративно выказывать расположение к гитлеровскому правительству^[56].

Несомненно, существовала некая политическая потребность в авторитаризме, и Гитлер отвечал духу времени. Но масштабы политических изменений, произошедших еще до выборов 5 марта 1933 г., нельзя объяснить только этим. Они стали результатом хитрой тактики, политического мастерства… и случая.

Как ни мало, казалось, было в правительстве национал-социалистов, все необходимое для «атаки против марксизма» (так сформулировал Гитлер свой «предвыборный лозунг» в кабинете министров^[57]) паладины рейхсканцлера Геринг и Фрик сумели обеспечить, и прежде всего важнейшее — доступ к полиции, в первую очередь в столице рейха и в Пруссии. В качестве исполняющего обязанности прусского министра внутренних дел Геринг уже 7 февраля, через день после распоряжения Гинденбурга о роспуске прусского ландтага, назначил группенфюрера СС Курта Далюге «комиссаром особого назначения». Политическая чистка, которую Далюге практически как частное лицо провел в министерстве внутренних дел и аппарате берлинской полиции, стала образцом для последующих акций на местах.

Зимой, пока общественность занималась лихорадочной предвыборной борьбой, в Пруссии национал-социалисты намечали пути проникновения в аппарат государственного управления и овладения им. Сурового режиссера этого сценария звали Геринг. Его так называемый расстрельный приказ от 17 февраля предписывал сотрудникам полиции под угрозой дисциплинарного взыскания «принимать самые жесткие меры против деятельности враждебных государству организаций… и при необходимости без колебаний применять оружие»^[58]. «Национальные объединения» и их пропаганду должностным лицам теперь, напротив, надлежало всячески поддерживать. Это еще сильнее ограничивало свободу действий левых партий и открывало СА и СС простор для террористических акций. Нападения на предвыборные собрания оппозиции теперь зачастую просто не фиксировались в полицейских сводках, а во время уличных стычек полиция держалась в стороне, если туго приходилось только «марксистам». В последние недели перед выборами в Германии произошло 69 политических убийств, 18 жертв были национал-социалистами^[59]. Наконец, когда из рядов СА, СС и «Стального шлема» около 50 000 человек было принято в штат «вспомогательной полиции» (якобы для того, чтобы противостоять усиливающимся бесчинствам коммунистов), террор «коричневорубашечников» набрал такие обороты, что Гитлер и Геринг стали призывать их к дисциплине.

В последние годы Рурская область и такие крупные города, как Берлин и Гамбург, постоянно становились свидетелями чуть ли не гражданской войны между правыми и левыми радикалами, причем не только во время предвыборных кампаний. А теперь вообще вся политическая атмосфера пропиталась духом насилия. К агрессивности рядовых национал-социалистов прибавилось использование для борьбы с врагом средств государственной власти. Так, с помощью чрезвычайного постановления от 4 февраля удалось практически заткнуть рот коммунистам и создать серьезные препятствия прусской социал-демократической печати. Бесцеремонность действий нынешних властей затмевала все, что предшествующим правительствам, тоже не отличавшимся деликатностью, раньше приходилось прикрывать запретами на публикации в газетах (им с 1930 г. давал такую возможность закон о защите республики). Впрочем, Геринг переусердствовал и по мнению имперского суда, который отменил многие санкции против изданий СДПГ. Параллельно рейхсминистру внутренних дел Фрику при попытках ввести подобные запреты в других землях, за пределами Пруссии, пришлось столкнуться с упорным сопротивлением — правда, не в тех случаях, когда они были направлены против газет КПГ. Когда 27 февраля 1933 г. загорелся рейхстаг, политическая участь коммунистов была предрешена. Правительству еще до выборов представились повод и законное основание, чтобы нанести сокрушительный удар по КПГ — и окончательно аннулировать принцип правового государства.

Первая реакция Гитлера на ночной пожар, кажется, мало отличалась от реакции Геринга, который тут же назвал его началом коммунистического переворота и упорно настаивал на своем, хотя арест голландского коммуниста Маринуса ван дер Люббе не дал соответствующих улик. Во время обсуждения положения в кабинете министров на следующее утро Геринг продолжал придерживаться своей версии. Канцлер же, не в первый раз за эти недели, стал изображать великого государственного деятеля: «Настал психологически верный момент для противоборства. Дольше ждать бессмысленно. КПГ готова на все. Борьбу с ней нельзя ставить в зависимость от каких-либо юридических соображений»^[60]. Последняя фраза была адресована колеблющимся консерваторам, явно одобрявшим разгром КПГ, но возражавшим против растущего пренебрежения правом. В данном случае национал-социалисты собирались пойти по другому пути, нежели охота на коммунистов, облеченная в правовые формы, — по пути террористического насилия со стороны штурмовиков. Но Гитлер получил «законодательную» базу для своих действий, которую сам и предложил, пересыпая свое выступление банальностями (вроде необходимости объявить благодарность пожарным). Уже во второй половине дня 28 февраля кабинет снова собрался и в срочном порядке утвердил представленный Фриком проект постановления «О защите народа и государства». В тот же день рейхспрезидент поставил под ним свою подпись.

Со ссылкой на 48-ю статью Веймарской конституции, наделявшую президента полномочием принимать чрезвычайные законы, постановление лишало силы основные права граждан. Свобода личности, слова, печати, союзов и собраний, тайна переписки и телефонных переговоров, неприкосновенность собственности и жилища отменялись одним росчерком пера. Кроме того, правительство рейха теперь получило право в целях «восстановления безопасности и порядка» в землях «временно брать на себя» полномочия местных органов власти. Так еще до выборов создавались использованные позже юридические схемы унификации земель национал-социалистами. Давая возможность неограниченного расширения изначальной формулировки «отпор антигосударственным насильственным действиям коммунистов», постановление, принятое после поджога рейхстага, сыграло главную роль в процессе насаждения власти национал-социалистов. Теперь любой политический узник по воле властей мог содержаться под арестом без суда сколько угодно времени. Это необъявленное чрезвычайное положение действовало до самого конца правления национал-социалистов. Эрнст Френкель справедливо назвал постановление от 28 февраля «конституционным актом» Третьего рейха^[61].

Систематическое преследование коммунистов началось еще в ночь пожара. В Пруссии, уже «унифицированной», в последующие дни были арестованы депутаты-коммунисты и многие функционеры КПГ, в том числе ее председатель Эрнст Тельман. После назначения Гитлера рейхсканцлером и безуспешного призыва к всеобщей забастовке 31 января компартия готовилась уйти в подполье, но недооценила темпы политических перемен, а также, вероятно, бдительность политической полиции^[62]. Разумеется, репрессии коснулись и партийных бюро, и коммунистических газет: первые были захвачены, разгромлены или закрыты, вторые — запрещены. Прусскую социал-демократическую прессу запретили на две недели, однако ее выход позже практически не возобновился.

За пределами Пруссии гитлеровскому правительству пока приходилось вести себя сдержаннее, несмотря на возможности, которые предоставляло постановление от 28 февраля. Хотя меры, принимаемые против коммунистов в южногерманских землях, с точки зрения национал-социалистов, отнюдь нельзя было назвать удовлетворительными, открытый конфликт имперских и земельных властей накануне выборов только повредил бы престижу нового правительства, которое в кругах буржуазии и крестьянства так хвалили за «решительные действия». Таким образом, выборы 5 марта в разных регионах Германии проходили в неодинаковых политических условиях. В Пруссии политические препятствия воздвигались не только перед КПГ, но и перед СДПГ, и даже перед партией Центра, в других же землях, где еще не заправляли национал-социалисты, последняя могла довести свою предвыборную кампанию до конца почти без помех. Однако партиям демократической оппозиции нечего было противопоставить гипнотической силе гитлеровской пропаганды. Никто и не ждал ничего иного, кроме победы на выборах правой коалиции. Еще до поджога рейхстага один муниципальный чиновник из Верхней Баварии подытожил глас народа по этому поводу следующим образом: «Гитлер сейчас как следует наводит порядок в Пруссии, вытряхивает паразитов и кровопийц. Хорошо бы ему и в Баварию заглянуть, особенно в Мюнхен… Если Гитлер и дальше будет так работать, то приобретет на грядущих выборах в рейхстаг доверие большинства немецкого народа»^[63].

Тем поразительнее, насколько верным оказался осторожный прогноз Гитлера насчет 51 % голосов. Коалиция завоевала всего на 0,9 % больше, и этого хватило для абсолютного парламентского большинства, но НСДАП сама по себе была далека от триумфа даже в сравнении с плохими результатами прошлого ноября, которые она теперь улучшила на 10,8 %, получив 43,9 % процента голосов. Восхищение Гитлером отнюдь не везде трансформировалось в голоса, отданные НСДАП. Сильнейшие еебастионы располагались в аграрных областях Северной и Восточной Германии. Но особенно возросло влияние национал-социалистов в католической Баварии и в Вюртемберге, где, поглотив антиклерикальные и мелкобуржазные партии, НСДАП добилась практически такого же результата, как в среднем по всему рейху. Правда, львиную долю голосов ей принесли не бывшие приверженцы других партий, а те, кто до сих пор не ходил на выборы. Вообще чрезвычайно высокая для Веймарской республики явка избирателей (88,7 %) — одна из самых примечательных особенностей выборов 5 марта. Мобилизация новых избирателей обеспечила национал-социалистам почти половину из пяти с половиной миллионов прибавившихся у них голосов. В общей сложности за Гитлера проголосовали около 17,3 миллиона немцев^[64].

Хотя полностью поставленных целей на выборах НСДАП не достигла, она все же добилась желаемого: все прочие партии проиграли ей и в процентном, и в политическом отношении. Это относилось даже к Немецкой национальной партии, принявшей теперь название «Черно-бело-красный боевой фронт», и к партии Центра: хотя они и завоевали около 200 000 новых голосов, это не шло ни в какое сравнение с приростом голосов у НСДАП. Положение СДПГ в абсолютном выражении фактически не изменилось, КПГ потеряла более 1,1 миллиона избирателей. В то время как результаты Центра и социал-демократов в последний раз продемонстрировали сплоченность идеологических блоков, мало подверженных воздействию даже самой активной пропаганды, сокращение электоральной базы коммунистов свидетельствовало о значительном «дрейфе» избирателей, обусловленном «бессознательным родством»^[65]радикальных партий и общим источником рекрутирования их членов — в среде тех, кто наиболее пострадал от экономического кризиса. Понимая, что КПГ преследуют чем дальше, тем больше, особенно в Пруссии, избиратели, выражавшие в первую очередь социальный, не оформленный идеологически протест, склонялись к принятию прагматичного решения — обратиться к более действенной силе, перейти от коммунистов к национал-социалистам. Одним из аргументов в пользу такого решения наверняка служило влияние, которым национал-социалисты пользовались уже на многих предприятиях, когда вставал вопрос о предоставлении рабочих мест.

По отношению к коммунистам и по их результатам на выборах можно судить, насколько еще осторожно и уважительно Гитлер обращался со своими партнерами-консерваторами в первые недели канцлерства. Полностью запретив КПГ перед выборами, НСДАП, вероятно, завоевала бы абсолютное большинство, при котором НННП стала бы ей не нужна. Но фюрер предпочел демонстрировать «сращивание»^[66] национал-социалистического движения с признанными властными группами, чтобы иметь возможность претворить успех на выборах в соответствующее государственное и общественное влияние, не вызывая раздражения у военных и промышленников. Дорога к монополизации политической власти оказалась длиннее, чем дальнейшее существование партий, которым оставалось всего-то несколько месяцев жизни.

Покорение земель и закон о предоставлении чрезвычайных полномочий

На первом заседании правительства, через два дня после окончательного подведения итогов голосования, Гитлер вел себя почти так же, как национал-социалистическая пресса, писавшая о результатах выборов со смесью торжества и угрозы. Он «лично рассматривает события 5 марта как революцию», заметил канцлер для протокола, «в Германии в конце концов больше не будет марксизма». Он оспорил тот факт, что «многие коммунисты перешли в лагерь национал-социалистов», но, скорее, по обязанности. Его больше занимал не анализ результатов выборов, а последствия, которые они за собой должны были повлечь: «Теперь нужно начать широчайшую работу по пропаганде и просвещению, чтобы не наступила политическая летаргия… Необходимо смелее взяться за решение проблемы взаимоотношений центра и земель»^[67]. Первая фраза предвосхищала создание рейхсминистерства народного просвещения и пропаганды, вторая подразумевала уже начавшуюся «унификацию» земель, которые пока еще не находились под контролем национал-социалистов.

В Гамбурге механизм заработал еще в день выборов, когда сотрудники национал-социалистической полиции вывесили на общественных зданиях флаги со свастикой. Слаженная игра нацистского гауляйтера и рейхсминистерства внутренних дел стала характерной чертой процесса унификации, повсюду протекавшего весьма схоже^[68]. Местные вожди НСДАП намеренно поощряли выступления своих штурмовых отрядов, захватывавших учреждения и грозивших «недовольством народа» перед лицом «невыносимой политической обстановки». Тем самым они давали национал-социалистическому рейхсминистру внутренних дел повод для вмешательства. Ссылаясь на постановление «О защите народа и государства», Фрик отдавал распоряжения (чаще всего по телеграфу) о назначении так называемых полицейских комиссаров; в вольном ганзейском городе Гамбург, где буржуазно-социал-демократическую коалицию в сенате уже деморализовало закрытие газеты СДПГ по требованию берлинского правительства, это было сделано вечером 5 марта.

На следующий день то же самое произошло в Любеке, Бремене и Гессене. В Бадене, Вюртемберге, Саксонии и Шаумбург-Липпе (где накануне правительство ушло в отставку) рейхскомиссары взяли под свой контроль полицию 8 марта. Наконец, 9 марта Фрик назначил для Баварии комиссара, облеченного общеимперскими полномочиями, — бывшего командира добровольческого корпуса Франца Ксавера фон Эппа. Сменить власть в Мюнхене оказалось труднее всего, потому что местное правительство, возглавляемое Баварской народной партией, уже несколько недель пыталось заручиться поддержкой рейхспрезидента. Кроме того, ходили слухи о сепаратистских тенденциях, и существовала угроза, что рейхскомиссар будет арестован, как только пересечет Майн. Однако ничего подобного не произошло: во-первых, потому что католики-консерваторы, монархисты, сепаратисты, федералисты, антиклерикалы и «бело-голубые»^[69] государственники были неспособны делать одно общее дело, тем более объединиться ради него с баварскими социал-демократами; во-вторых, потому что противник не пришел извне, из Пруссии, а находился в самой «столице движения».

Происходившее в Баварии и других местах еще раз выявило разницу между традиционными партиями с их элитой, во многих отношениях потерявшей гибкость, и динамичными силами гитлеровского движения. «Системные политики», способные в отдельных случаях проявить личное мужество, просто не доросли до радикальных форм действий, характерных для национал-социалистов. Это относилось и к баварскому премьер-министру Генриху Хельду, который даже 8 марта, когда «коричневорубашечники» давно стали типичным явлением на улицах земельной столицы, довольствовался уверениями Гинденбурга, что рейхскомиссара в Баварии не будет. Исходя из этого Хельд сопротивлялся нажиму мюнхенских партийных бонз — Адольфа Вагнера, Эрнста Рёма и Генриха Гиммлера, которые ультимативным тоном требовали назначить Эппа генеральным комиссаром и грозили восстанием штурмовиков. Но на следующий день, когда пришло соответствующее указание от рейхсминистра внутренних дел, правительство Баварии сдалось. Этому немало способствовал отказ министерства рейхсвера (вполне предсказуемый при данном положении дел) оказать уже мобилизованной земельной полиции в случае необходимости поддержку против отрядов СА. Рейхскомиссар Эпп назначил Рёма и Германа Эссера комиссарами особого назначения, Вагнера — своим «уполномоченным» в министерстве внутренних дел, а рейхсфюрера СС Гиммлера — исполняющим обязанности начальника управления полиции Мюнхена. 16 марта кабинет Хельда — последним из «унифицированных» земельных правительств — официально ушел в отставку. Его заменили министерством, почти сплошь состоящим из национал-социалистов^[70].

В конце марта за сменой земельных правительств последовало преобразование земельных парламентов — ландтагов. «Временный закон об унификации земель» предписал привести распределение мандатов в них в соответствие с результатами выборов в рейхстаг — везде, за исключением Пруссии, где в это время состоялись новые выборы в ландтаг. Поскольку мандаты коммунистов в расчет не принимались, правительственная коалиция или одна НСДАП повсюду получили большинство. Но ландтаги отныне потеряли всякое политическое значение, так как закон об унификации наделял земельные правительства полномочиями принимать законы, даже конституционного характера, без участия парламента.

Неделю спустя «Второй закон об унификации земель» поставил над политически усилившимися земельными правительствами новый институт имперских наместников — штатгальтеров. Это знаменовало собой не начало долго обсуждавшейся в Веймаре имперской реформы, которую национал-социалистический режим и не собирался осуществлять, а подведение черты под суверенитетом земель. Одиннадцать штатгальтеров, назначаемых рейхспрезидентом по предложению канцлера, должны были гарантировать «верность политическим ориентирам, намеченным рейхсканцлером». Исключение составляла Пруссия, где функцию штатгальтера выполнял сам рейхсканцлер, тем самым как бы возрождавший конституционные отношения, существовавшие при Бисмарке. На самом деле Гитлер таким образом все больше оттеснял в сторону своего вице-канцлера: Папену теперь пришлось сложить с себя обязанности прусского рейхскомиссара, предоставляя свободу действий прусскому премьер-министру Герингу.

В других землях реальная власть штатгальтера в значительной степени определялась его положением гауляйтера или предводителя штурмовых отрядов. Это видно на примере Баварии, куда Гитлер назначил наместником не одного из шести гауляйтеров, а не имевшего большого влияния в НСДАП рейхскомиссара Эппа. Как и следовало ожидать, «христианнейшему генералу» не удалось сосредоточить в своих руках реальную власть, зато, остановив свой выбор на Эппе, Гитлер сумел избежать необходимости выделить кого-то из гауляйтеров и позволить ему занять господствующее положение, какого впоследствии добился Адольф Вагнер. Рейхсканцлер сделал неплохой шахматный ход, учитывая, какую силу весной 1933 г. еще представляли «старые борцы», сосредоточенные в Баварии: недовольные политикой Берлина и тем, как до сих пор протекал захват власти, наиболее революционные внутрипартийные течения могли образовать там внушительную оппозицию.

Если до выборов рядовые нацисты служили в основном декорацией, усиливавшей воздействие выступлений Гитлера на массы, то при покорении земель им впервые досталась активная политическая роль. Очевидно, что без давления партийных низов этот процесс вряд ли удалось бы всего лишь за четыре дня довести до сплошной «унификации» правительств. Успех порождал новые требования. Теперь господство НСДАП в государстве олицетворяли собой не только рейхсканцлер, получивший свой пост в результате закулисных переговоров, и несколько министров. Национал-социалистические рейхскомиссары, премьер-министры, гауляйтеры и руководители СА претендовали на прямое политическое влияние. Это означало серьезный сдвиг в процессе проникновения национал-социалистов в сферу государственной власти вплоть до муниципального уровня.

Символом «партийной революции снизу»^[71] стали специальные комиссары и особые уполномоченные СА, а также вспомогательные полицейские отряды СА и СС, сформированные теперь и за пределами Пруссии. В Баварии шефу штурмовиков Рёму удалось наводнить комиссарами СА все органы внутренних дел. Свирепые гауляйтеры хвастались тем, что заставили «прогнившую» бюрократию прислушиваться к политическим пожеланиям партии. Жертвы террора намечались уже не только в «марксистской» среде, где рабочие деятели подвергались арестам и истязаниям, а партийные бюро, редакции газет, потребительские товарищества и профсоюзные центры — безжалостным погромам. В городах и деревнях началось «сведение счетов» с отдельными противниками из числа буржуазии и коммерсантами-евреями. Ориентируясь на происходившее в земельной администрации, руководители районных и местных организаций НСДАП претендовали на политическое руководство своими регионами, при «чистке» местной администрации вожаки СА часто подчиняли себе местную полицию. Неугодных служащих увольняли. «Движение» контролировало улицу и все в большой степени начинало контролировать общественное пространство. Но власть его была результатом воцарившегося хаоса и запугивания всех и вся, а не претворения в жизнь какого-то особого плана. Многое определялось не столько расчетом, сколько яростной решимостью бесчисленных «унтерфюреров» внести свою лепту вдело «национального подъема» — и получить от этого личную выгоду.

Захват власти снизу не был этапом классической революции. Нельзя назвать его и «ночью длинных ножей», невзирая на все аресты, пытки и убийства. Констатируя это, мы нисколько не умаляем жестокости совершившегося: только в Берлине штурмовики держали свои политические жертвы в 50 так называемых бункерах. В сравнении с этими безымянными узниками около 25 ООО «превентивно арестованных», сидевших в прусских тюрьмах в марте — апреле 1933 г., могли почитать себя чуть ли не в безопасности. Для ситуации тех дней характерно параллельное существование откровенно террористического насилия и извращенного, но во многих областях функционирующего без изменений правопорядка. В «государстве правовых норм», частично утратившем свою силу, начинали проступать черты «государства чрезвычайных мер» (Френкель).

Пока Веймарскую конституцию не отменили, отказываться от формальной легализации нелегальных акций было нежелательно. Даже учреждение концлагерей имело «правовую» основу в виде постановления «О защите народа и государства», и об открытии первого лагеря под управлением СС на территории бывшего военного завода на окраине Дахау мюнхенский полицай-президент Гиммлер официально объявил на пресс-конференции 20 марта 1933 года^[72].

«Двойное государство» — чрезвычайных мер и правовых норм — явилось выражением сути фашистского господства, а не специальной уловкой, чтобы его замаскировать. В маскировке, учитывая мнение большинства населения весной 1933 г., не было особой надобности, даже представители НННП в правительстве предпочитали отгонять сомнения фразой: «Лес рубят — щепки летят». Разве Гитлер, выступая по радио 12 марта, не потребовал от своих людей «строжайшей беспрекословной дисциплины» и не предостерег, чтобы те не создавали «помех нашему управлению или общественной жизни»?^[73] Разве не следовало поэтому ожидать, что «эксцессы» с представителями буржуазного лагеря прекратятся и покой и порядок вернутся, как только национал-социалисты окончательно сведут столь желанные счеты с «марксизмом» и приструнят рабочее движение?

«День Потсдама» дал новую пишу подобным надеждам. Благодаря мастерской режиссуре Геббельса первое заседание нового рейхстага в потсдамской гарнизонной церкви превратилось во встречу «старой» Германии с «новой». Средства массовой информации миллионы раз на все лады повторяли, что совместное выступление убеленного сединами национального символа Гинденбурга и молодого «народного канцлера» Гитлера у гробницы Фридриха Великого олицетворяло собой «национальное возрождение», «единение» прусского духа и национал-социализма, слияние политической традиции и «революционной» динамики. Это была не «сентиментальная комедия»^[74], как любила говорить впоследствии отрезвевшая буржуазия, а еще один (после выборов 5 марта) из плебисцитарных стимуляторов, к которым через определенные промежутки времени прибегал национал-социалистический режим. Неверная оценка воздействия политической символики помешала многим противникам Гитлера в то время увидеть реальную поддержку, которой уже пользовались национал-социалисты.

Гипнотический эффект национальных торжеств еще не прошел, когда рейхстаг снова собрался через два дня в Берлине, в здании оперы Кролля. Под сенью потсдамской гарнизонной церкви история немецкого парламентаризма пережила свой самый черный день. Благодаря принятию так называемого закона о предоставлении чрезвычайных полномочий исполнилось обещание, которое дали друг другу Гитлер и его партнеры по коалиции в январе: рано или поздно упразднить парламентаризм.

Поскольку, однако, даже такой антиконституционный замысел следовало реализовать хотя бы наполовину законным путем, требовалось «двойное большинство в две трети»: должны были присутствовать две трети из 647 членов рейхстага и две трети присутствующих проголосовать «за». НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт» вместе получили 5 марта 340 мест в рейхстаге, следовательно, голосов все равно не хватало, даже если попросту вычесть 81 мандат арестованных или скрывшихся депутатов от КПГ из общего числа мандатов. Учитывая, что СДПГ отклонила бы «Закон о преодолении бедственного положения народа и рейха», нужна была поддержка хотя бы части партии Центра и Баварской народной партии. Социал-демократы могли вообще не явиться на заседание рейхстага. В таком случае необходимо если не согласие, то, по крайней мере, присутствие католиков-консерваторов, чтобы иметь кворум. В этой довольно неопределенной ситуации^[75] руководство национал-социалистов исключило риск поражения с помощью уловки: непосредственно перед решающим голосованием в регламент с согласия представителей партии Центра было внесено изменение: теперь председатель рейхстага (Геринг) мог констатировать «присутствие» депутатов, отсутствующих без уважительной причины. Таким образом, число присутствующих обладателей мандатов устанавливалось им по своему усмотрению, и для политического перевеса голоса Центра больше не требовались. Впрочем, Гитлер уже заручился благосклонностью этой партии с помощью ряда обещаний, касающихся культурной и церковной политики, которые летом приведут к заключению конкордата с Ватиканом. К тому же в разговоре с прелатом Каасом и двумя другими политиками Центра канцлер заявил о своем согласии сформировать «небольшой комитет», который будет постоянно получать информацию о текущих мероприятиях, осуществляемых правительством рейха на основе закона о предоставлении чрезвычайных полномочий; четыре дня спустя Гитлер на заседании кабинета недвусмысленно дал понять, что комитет будет собираться только в тех случаях, «когда правительство рейха сочтет это целесообразным»^[76].

К этому моменту закон о предоставлении чрезвычайных полномочий был уже принят, парламент передал правительству законодательную компетенцию и даже право на изменение конституции. Он собственноручно лишил себя власти, как предполагалось, на четыре года, до 1 апреля 1937 года.

Пессимистические настроения, «чувство национального долга», иллюзорные надежды на то, что готовность к адаптации и сотрудничеству впоследствии будет оценена по достоинству, а также тактические соображения по поводу спасения собственной организации побудили согласиться с законом все буржуазные оппозиционные партии. У депутатов от Немецкой государственной партии и партии Центра перед этим были внутрифракционные разногласия, но в конце концов все присутствующие — кроме социал-демократов — проголосовали «за». Председатель СДПГ Отто Вельс обосновал протестное голосование своей фракции, уже сократившейся на 26 депутатов из-за арестов и перехода на нелегальное положение, в последней проникнутой демократическим духом речи — она прозвучала в зале, украшенном свастикой и заполненном штурмовиками. Никогда еще рейхстаг не был настолько отстранен от контроля за общественными делами, сказал он, как это происходит сейчас и будет происходить в дальнейшем благодаря закону о предоставлении чрезвычайных полномочий. «Мы, социал-демократы, знаем, что факты политической силы нельзя устранить одними протестами в рамках закона. Мы видим, что ваше господство в данный момент есть факт политической силы. Но правосознание народа — тоже политическая сила, и мы не перестанем взывать к этому правосознанию». Закончил Вельс сдержанным обращением к «преследуемым и притесняемым». В его словах нельзя было не расслышать признания, что рабочее движение упустило время для открытой борьбы против режима. Гитлер с наслаждением отпустил реплику: «Я и не хочу, чтобы вы голосовали за это! Германия должна стать свободной, но не благодаря вам!»^[77]

В сравнении с постановлением «О защите народа и государства» закон о предоставлении чрезвычайных полномочий имел меньшее значение для процесса насаждения национал-социалистической власти. Однако он довел до конца некий промежуточный этап (самоустранения партий, а в глазах нации и мировой общественности лишний раз подтвердил «курс на законность», взятый новыми хозяевами страны. Гитлер еще в преддверии голосования утверждал на заседании кабинета, что «одобрение закона о предоставлении чрезвычайных полномочий в том числе и партией Центра будет означать повышение нашего престижа за рубежом»^[78].

В противоположность ситуации в Германии, где количество «павших на мартовских баррикадах»^[79] исчислялось сотнями тысяч, а НСДАП в начале мая пришлось ввести ограничения на прием новых членов, чтобы защитить себя от неконтролируемого наплыва восторженных поклонников Гитлера и оппортунистов^[80], общественное мнение за рубежом действительно представляло серьезную проблему. Особенно подробно и, следовательно, не слишком лестно освещала «революционные» события в Германии американская пресса, представленная в Берлине весьма активным корреспондентским корпусом. Аресты тысяч политических противников, участившиеся нападения на врачей, служащих и предпринимателей еврейского происхождения журналисты в контексте постановления «О защите народа и государства» очень точно характеризовали как результат установившегося в стране чрезвычайного положения.

Публичные заявления эмигрантов — социалистов и евреев — еще сильнее вредили имиджу гитлеровского правительства. В конце марта генеральный консул Германии в Нью-Йорке телеграфировал в Берлин, что в Мэдисон-Сквер-Гарден запланирован «массовый митинг против якобы творящихся в Германии зверств»^[81]. Министр иностранных дел Нейрат не без успеха старался удержать католическое духовенство США от участия в подобных митингах, намечавшихся и в других американских городах, а Геринг взялся проинформировать зарубежную прессу об истинном «положении дел в Германии»: «Никому не вырывали ногти и не отрезали уши, и зрение все сохранили. Число умирающих ежедневно не превышает количества жертв политических инцидентов прошлых лет». Отдельных евреев действительно задерживали и избивали, но «целый ряд членов национальных союзов, которые оказались повинны в злоупотреблениях, были наказаны и исключены». Последнее заявление, естественно, носило исключительно пропагандистский характер, да и уверения Геринга: «Ни правительство, ни я сам никогда не потерпим, чтобы кто-то подвергался преследованию только за то, что он — еврей», — были чистейшей ложью. Не переведя дыхания, прусский премьер-министр объявил о «мерах против разрастания еврейского элемента» и напомнил, «что в народе существуют сильные антисемитские настроения. Но, несмотря на это, магазины открыты — что служит доказательством железной дисциплины, которой сопровождается национальный подъем»^[82].

Геббельс и Гитлер руководствовались той же логикой. Канцлер, точно так же меняя местами причины и следствия, обосновывал несколько дней спустя в кругу министров необходимость «защитных мер» против негативной реакции за рубежом, подготовку которых уже начал специально созданный в НСДАП «Центральный комитет по защите от обвинений в зверствах и бойкоте со стороны евреев» под руководством нюрнбергского гауляйтера, главного редактора журнала «Штюрмер» Юлиуса Штрайхера. Невзирая на заверения еврейской общины Берлина и имперского представительства немецких евреев в своей лояльности, национал-социалистическое руководство 31 марта дало сигнал к началу бойкота. На следующее утро перед еврейскими магазинами, приемными врачей и адвокатов были выставлены посты штурмовиков и эсэсовцев. По замыслу организаторов, эта акция должна была «дойти до самой маленькой деревушки, чтобы нанести удар и по мелким еврейским торговцам на селе»^[83].

Кампания потерпела двойную неудачу: молчаливое большинство немцев себя с ней не идентифицировало, и независимую зарубежную прессу заставить замолчать не удалось. Американские газеты, естественно, во всех подробностях сообщали о новых формах дискриминации, а немецкие домохозяйки постарались сделать необходимые закупки в еврейских универмагах и текстильных лавках до начала бойкота. И то, и другое можно было предвидеть заранее, так что встает вопрос о более глубинных причинах акции. Ключ к их пониманию дал ее главный организатор — Йозеф Геббельс — в своем выступлении по радио вечером 1 апреля. Новоиспеченный министр пропаганды, оправдывая централизованно подготовленную акцию, намекнул, что в противном случае следует ожидать вспышки неконтролируемого «народного гнева». Это был непревзойденный образец цинизма, содержавший, однако, зернышко истины.

Гитлер, принимая решение о бойкоте, действительно шел навстречу пожеланиям партийных низов: ему нужно было удовлетворить старый радикально-антисемитский лагерь, олицетворяемый руководителем комитета по бойкоту Штрайхером, дать выход «революционной» активности СА и одновременно сделать что-то для традиционной партийной клиентелы в Национал-социалистическом союзе борьбы за ремесленное сословие, чьи экономические претензии были прежде всего направлены против конкуренции со стороны еврейских универмагов. Весьма разнородным элементам внутри национал-социалистического движения, желавшим насладиться властью и силой, в первые апрельские дни 1933 г. сознательно было открыто поле деятельности. В то же время получала обоснование главная претензия партийного руководства, которое теперь могло не только притязать на государственную власть, но и осуществлять ее.

Такую же двойную функцию выполнял изданный несколькими днями позже «Закон о восстановлении профессионального чиновничества»^[84], предоставлявший «правовые» средства для очистки государственного аппарата от политически «ненадежных элементов». «Арийский параграф» давал возможность целенаправленно увольнять с государственной службы сотрудников и должностных лиц еврейского происхождения. Характер применения и срок действия закона показывают, что он преследовал в первую очередь «практические» цели. Речь шла конкретно об устранении сравнительно небольших в количественном отношении групп служащих; тем самым продолжалось начатое еще правительством Папена наступление на осторожную «республиканизацию» государственной службы, проводившуюся в Веймарской республике. Лояльности «новому государству» от большинства служащих при этом не требовали. Со всей твердостью направляя процесс чистки в упорядоченно-государственное русло, определяя критерии отношения к евреям-фронтовикам (их благодаря вмешательству Гинденбурга не отправляли в отставку), регулируя рассмотрение претензий на пенсию, закон и позднейшие инструкции по его применению фактически ограничивали влияние рядовых партийцев и штурмовиков, которые своими бесчинствами в последние дни и недели создавали атмосферу величайшей неуверенности, чуть ли не хаоса.

Помимо актуальных политико-тактических мотивов в законе о профессиональном чиновничестве и апрельском бойкоте впервые с момента прихода национал-социалистов к власти нашел выражение их специфический расистский антисемитизм. «Сужение жизненного пространства евреев»^[85] продолжалось и потом, но только сентябрьские «нюрнбергские законы» 1935 г. осуществили государственно-правовую дискриминацию немецких евреев, соответствующую национал-социалистической расовой идеологии. Как на этапе превращения НСДАП в массовую партию начиная с 1929–1930 гг., так и в первые годы Третьего рейха антисемитизм не стоял на первом плане ни в политике, ни в пропаганде. Популярность режима росла не благодаря, а, скорее, вопреки юдофобским элементам его политики, которая так и не смогла мобилизовать в свою пользу широко распространенный в народе «традиционный» антисемитизм. Тем не менее первые меры против евреев (как и против «марксистов») в принципе приветствовались как свидетельство решительного «наведения порядка». Политико-нравственное отупение общества, которое воспитывали путем запугивания, прогрессировало.

Впрочем, на протяжении всей своей двенадцатилетней истории режим редко правил исключительно с помощью насилия и террора. Идеология и пропаганда помогали преодолевать трудные периоды, однако не могли служить заменой ощутимых политических успехов или того, что можно было выдать за таковые. Гитлер понимал это лучше, чем другие.

Ликвидация рабочего движения и соглашение с промышленниками

На рубеже 1932–1933 гг. специалисты отметили приостановку экономического спада в стране. Когда ее дополнили политические перемены, Германский конгресс торгово-промышленных палат поспешил дать понять новому канцлеру, что теперь «наибольшее значение приобретает вопрос доверия». Самое главное, говорилось в меморандуме от 1 февраля, «чтобы при сильном правительстве наряду с государственной политикой преодоления партийных разногласий и привлечения всех сил, готовых участвовать в деле возрождения страны, проводилась в жизнь четкая политико-экономическая программа, отвечающая жизненным нуждам частного хозяйства»^[86]. Но Гитлер не собирался позволять экспертам диктовать ему, когда и какие программы осуществлять. В недели, предшествовавшие мартовским выборам, в области экономической политики делалось мало, причем вполне сознательно. Правда, «экономическому диктатору» Гугенбергу позволялось предпринимать что-то на благо сельского хозяйства, но, когда рейхсминистр финансов сделал попытку ввести налог на владельцев универмагов (популярный как раз в национал-социалистических кругах как антиеврейская мера), Гитлер скомандовал отбой.

Во время предвыборной борьбы не следовало давать «каких-либо точных сведений об экономической программе». Судя по протоколу заседания кабинета министров, канцлер мотивировал это следующим образом: «Правительству рейха нужно обеспечить себе 18–19 миллионов голосов. Во всем мире не найдется экономической программы, которая смогла бы получить одобрение такой массы избирателей»^[87].

Впрочем, осторожность, проявленная Гитлером в сфере экономики, объяснялась не только тактическими соображениями. Она свидетельствовала также об известной беспомощности фюрера в этих вопросах, но главным образом — о приоритете политики: строительству государственной власти подчинялось все остальное. Гитлер не скрывал этого даже от крупных промышленников, с которыми у него с начала 1930-х гг. завязывались все более тесные контакты. 20 февраля 1933 г. Гитлер, поддерживаемый Герингом, в присутствии президента рейхсбанка Шахта пообещал избранному кругу глав крупнейших промышленных концернов — «ИГ Фарбен», «Крупп», «Ферайнигте штальверке», «АЭГ», «Сименс», «Опель» и др. — «спокойное будущее», наращивание вооружений и никаких выборов «в ближайшие десять, а может быть, и сто лет». По-видимому, в качестве политико-экономической «концепции» этого оказалось достаточно, поскольку в результате той тайной встречи предвыборный фонд НСДАП увеличился как минимум на 3 млн рейхсмарок^[88].

Хотя тема массовой безработицы играла известную роль в национал-социалистической предвыборной пропаганде, в действительности коалиционное правительство несколько месяцев ничего не предпринимало в сфере занятости. Даже с добровольной трудовой службой, создавать которую рекомендовалось Конгрессу торгово-промышленных палат «по государственным и социально-экономическим соображениям»^[89], дело не продвигалось вперед. Было реализовано только принятое еще кабинетом Шлейхера решение о выделении на эти цели 600 млн марок — не без сопротивления Гитлера, требовавшего, чтобы государственные инвестиции шли в первую очередь рейхсверу, планы снабжения которого, однако, не представлялось возможным пересмотреть в сторону расширения в короткий срок. Правда, учитывая, что число безработных все-таки заметно сократилось (за первый год работы правительства Гитлера — с 6 до 3,7 млн чел.), дальнейшие государственные инициативы по обеспечению занятости казались уже не столь необходимыми. Приоритетным считалось решение политических задач, которое, впрочем, могло дать толчок и развитию экономики, если бы, скажем, удалось добиться, как изысканно выразился в своем меморандуме Конгресс торгово-промышленных палат, «послаблений в договорах о тарифных ставках». По сути, речь шла о том, чтобы ослабить позиции той стороны, которую представляли наемные работники; эта цель многие годы стояла у промышленников в списке первоочередных и самых желанных. При Гитлере это вылилось в сокрушительный удар по профсоюзам.

Несмотря на агрессивность, с какой национал-социалисты после мартовских выборов взялись преследовать социал-демократов и политически связанные с ними свободные профсоюзы, поначалу только пессимисты могли подумать, что дело закончится полным разгромом профсоюзного движения в Германии. Существование в НСДАП собственного квази-профсоюзного подразделения — Национал-социалистической организации производственных ячеек — само по себе, казалось, противоречило такой мысли. Да и тот факт, что левое крыло НСДАП, пока Грегор Штрассер в декабре 1932 г. не вышел из партии, принимало серьезное участие в переговорах о создании правительства «профсоюзной оси», к чему стремился Шлейхер, мог дать пишу надеждам, что национал-социалисты не будут вести против рабочих организаций такую же яростную борьбу, как против «марксизма».

Взяв власть в свои руки, национал-социалистическое руководство, по всей видимости, подумывало о том, чтобы признать право на существование за деполитизированным Всеобщим объединением немецких профсоюзов, но обескураживающие результаты выборов в производственные советы в марте 1933 г. положили конец этим намерениям. Хотя организация производственных ячеек, игравшая до тех пор второстепенную роль по сравнению со свободными профсоюзами, значительно усилила свои позиции, полученные ею в среднем около четверти мандатов никак нельзя было назвать уверенной победой: как и прежде, преклонение перед Гитлером не проникло за заводские ворота. Режим отреагировал спешно изданным законом о представительстве на предприятии, позволяющим работодателям без всяких церемоний увольнять сотрудников по одному только подозрению в «антигосударственной деятельности»; все предстоящие выборы в производственные советы были отложены на шесть месяцев. Кроме того, предполагалось назначить «имперских уполномоченных» в земельные органы труда и занятости, еще сильнее урезая тем самым права профсоюзов. Однако на заседании кабинета 31 марта вступление в силу соответствующей статьи отложили до тех пор, пока не будет завершена «планируемая перестройка профсоюзов на новых началах»^[90]. Это прозвучало уже как похоронный звон.

Бессильный оппортунизм, демонстрируемый Всеобщим объединением профсоюзов после смены правительства, на самом деле только укреплял решимость национал-социалистов. Надеясь, что политический нейтралитет и добровольное стремление ограничиться экономическими и социальными вопросами получат достойное признание новой власти, объединение профсоюзов, возглавляемое старым социал-демократом Теодором Лейпартом, публично отмежевалось от СДПГ. Лейпарт тщетно умолял Гинденбурга — выражая наделку, что он по-прежнему является «хранителем и гарантом закрепленных в Конституции народных прав», — о защите от «террористических действий» «приверженцев правящих партий», угрожающих «жизни и собственности немецких рабочих»^[91]. Эрозия политической власти профсоюзов, начавшаяся под действием массовой безработицы, продолжалась, приводя к упадку институционального самосознания, заметному как противникам, так и сторонникам профсоюзного движения. В этом заключалась одна из главных причин, не позволивших верхушке Всеобщего объединения немецких профсоюзов мобилизовать на борьбу четыре миллиона его членов. В «День Потсдама» объединение демонстративно заявило о своей готовности к сотрудничеству с «государственным режимом какого угодно рода»^[92]. Профсоюзная организация и ее социальные учреждения должны быть спасены — неважно, какой ценой.

Расчеты, однако, не оправдались. Пока объединение профсоюзов тщилось доказать свою «национальную благонадежность», национал-социалистический «Комитет действия по защите немецких трудящихся» в строжайшей тайне планировал решающий удар на «10 часов вторника, 2 мая 1933 г.». Но это была только вторая часть тщательно подготовленной операции. Перед силовой акцией против профсоюзов рабочих то и дело «гладили по шерстке». Вряд ли Гитлеру когда-нибудь еще удалось так удачно применить метод кнута и пряника.

Новый режим широким жестом дал рабочим то, в чем им отказывала республика: он без долгих околичностей — теперь это стало возможно — объявил символический день 1 мая официальным праздником. Подготовку первых майских торжеств, как и «Дня Потсдама», фюрер возложил на своего конгениального министра пропаганды; министр труда Зельдте, что характерно, остался в стороне. Буквально в одно мгновение международный день рабочего движения превратился в «национальный день труда», смысл которого четко сформулировал Геббельс, выступая перед сотнями тысяч пришедших на поле Темпельхоф в Берлине: «Сегодня вечером весь немецкий народ, независимо от классовых, сословных и конфессиональных различий, собрался здесь, чтобы окончательно похоронить идеологию классовой борьбы и проложить дорогу новой идее сплоченности и народного сообщества».

Эту же мысль развивала речь Гитлера, выдержанная в непривычном цветисто-умильном тоне. «Братоубийству», «братоубийственной борьбе», «ненависти», «страданиям» и «раздорам» он противопоставлял «единение», «углубление в себя», «общность» и «воспарение духа»: «Немцы должны заново познакомиться друг с другом! Миллионы людей, разделенные на представителей различных профессий, втиснутые в искусственные рамки классов, пораженные сословным чванством и классовым безумием и потому разучившиеся понимать друг друга, должны вновь найти друг к другу дорогу!»^[93] Заручившись своего рода «свидетельством о благонадежности» от Всеобщего объединения немецких профсоюзов, призвавшего трудящихся всей страны к участию в торжествах, канцлер счел излишним давать конкретные разъяснения по поводу своей будущей политики в отношении наемных работников. «Чтите труд, уважайте трудящегося!» — гласил девиз дня. На этом лозунге, призванном завоевать народные симпатии, Гитлер и остановился, зная, что все остальное только умалило бы впечатление от массового мероприятия, транслировавшегося по радио. Расчет был сделан верно: «Да, это действительно прекрасный, удивительный праздник! — записал французский посол Франсуа-Понсе. — Дух примирения и единства [веет] над Третьим рейхом»^[94].

Не прошло и двенадцати часов, как только что провозглашенный новый социальный консенсус подвергся тяжелому испытанию, заодно в полной мере обнаружилось, как важно умело использовать политическую символику. Утром 2 мая 1933 г. вспомогательная полиция СА и СС, привлеченная функционерами Национал-социалистической организации производственных ячеек, захватила здания и учреждения свободных профсоюзов по всей стране, практически не встречая сопротивления. Застигнутое врасплох руководство Всеобщего объединения немецких профсоюзов, лидеры отдельных профсоюзных организаций, директора Профсоюзного банка и редакторы профсоюзных изданий оказались под арестом. Однако профсоюзные чиновники среднего и низшего звена по большей части сохранили свои посты, подчинившись Национал-социалистической организации производственных ячеек. Ограниченность акции диктовалась практическими соображениями, да и целью ее был не столько институциональный разгром профсоюзного движения, сколько устранение его из политики. Старые организационные структуры вполне могли пригодиться для создания «Немецкого трудового фронта», объявленного Робертом Леем.

Напуганные атакой на свободные профсоюзы, к Комитету действия Лея присоединились гиршдункеровские профсоюзы и Немецкий национальный союз торговых служащих. Уже через три дня комитету подчинились почти все союзы рабочих и служащих (в общей сложности 8 млн человек). Только христианские профсоюзы получили отсрочку до лета.

Операция 2 мая тщательно планировалась, а вот будущее Немецкого трудового фронта в момент его основания было еще довольно туманным, но в этом тумане стали вырисовываться стремительно расходящиеся интересы^[95]. Заявленная с самого начала цель осуществить в лице НТФ давнюю мечту о едином профсоюзе нашла самых серьезных поборников внутри Организации производственных ячеек, чьи лидеры во главе с Вальтером Шуманом заняли в НТФ важные посты. Даже после 30 июня 1934 г., когда Лей, главным образом по политическим причинам, избавился от этих «левых» из Организации производственных ячеек, некоторые профсоюзные тенденции в Трудовом фронте сохранились: в особенности в тех отраслях промышленности, которыеразвивались благодаря военным заказам, НТФ скоро стал проявлять интерес к социальной и тарифной политике.

В первую очередь, однако, НТФ был инструментом формирования нового рабочего. Это стало ясно уже через девять дней после его основания, когда благодаря «Закону о попечителях по вопросам труда» от 19 мая на смену прежней тарифной автономии пришло государственное принуждение. Формально труд и капитал подвергались одинаковым ограничениям, фактически закон означал усиление позиций работодателей, поскольку 13 высокопоставленных чиновников, исполнявших в дальнейшем функции «имперских попечителей по вопросам труда», чаще всего стояли гораздо ближе к промышленникам, чем к рабочим или Организации производственных ячеек, с региональными отделениями которой у них в последующие месяцы нередко случались конфликты^[96].

«Закон об организации национального труда» от 20 января 1934 г. подтвердил роль имперских уполномоченных и еще больше изменил соотношение сил в пользу работодателей. Отныне НТФ участвовал в переговорах о тарифах и в оформлении трудовых договоров только с совещательным голосом, обязательное прежде участие рабочих в принятии решений больше не допускалось. По аналогии с «народным сообществом» в законе говорилось о «производственном сообществе», в котором предпринимателю отводилась роль «фюрера», а работникам — послушного «персонала». Конфликты отньГИе должны были разбираться «социальными судами чести». Производственные советы были заменены бессильными «советами доверенных», которые «избирались» единым списком, составленным руководителем предприятия и главой местной производственной ячейки; в ответ рабочие, участвовавшие в этом фарсе в апреле 1934 г. и еще один раз следующей весной, подали менее 50 % голосов «за», после чего выборы больше вообще не проводились.

Несомненно, создавая НТФ, национал-социалисты хотели не только уничтожения власти профсоюзов на радость промышленникам. Помимо принудительного социально-политического умиротворения речь шла о завоевании рабочего класса, контроле над ним и, в конце концов, об идеологический «пропитке» всей рабочей среды. Однако НТФ на тот момент еще не был отточенным инструментом национал-социалистической социальной и общественной политики, какой грезился идеологам «народного сообщества». Пока он представлял собой организацию-молох, выполняющую чисто политическую функцию «объединения без интересов»^[97].

Это со всей ясностью показал прозвучавший осенью 1933 г. «Призыв ко всем трудящимся немцам», в котором вождь Немецкого трудового фронта Лей, министры труда и экономики, а также уполномоченный НСДАП по экономике говорили об «объединении всех людей, занимающихся трудом, независимо от их экономического положения». В НТФ, по их словам, «рабочий и предприниматель должны стоять рядом, не разделенные на группы и союзы, служащие для сохранения особых экономических или социальных слоев и интересов». Снова отрицалась какая-либо компетенция НТФ в области трудовой и социальной политики: «По воле нашего фюрера Адольфа Гитлера, Немецкий трудовой фронт — не место для решения материальных вопросов повседневной трудовой жизни, примирения естественных различий интересов отдельных трудящихся»^[98]. Этот тезис отвечал на опасения предпринимателей, как бы Трудовой фронт не забрал себе слишком большую власть. Теперь Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, «фюрер» недавно образованного «Имперского сословия немецкой промышленности», мог с чистой совестью рекомендовать коллегам-предпринимателям вступать в НТФ.

Национал-социалистическая «унификация» хозяйственных объединений осталась «косметической». Хотя партийный уполномоченный по экономическим вопросам Отто Вагенер во время апрельского бойкота вынудил подать в отставку исполнительного директора Имперского союза немецкой промышленности и нескольких членов его президиума (евреев), нацистские комиссары не задержались в Союзе надолго. Круппу в качестве нового главы реформированного Союза достаточно было пообещать канцлеру позаботиться о строгой централизации этой организации^[99]. Надежды и ожидания с обеих сторон были велики, каждая из них нуждалась в другой и полагала, что, в свою очередь, нужна ей. Ни в какой другой области, кроме экономики, Гитлер не сдерживал так явно даже «партийную революцию» — во всяком случае, он дал в этом смысле полную свободу действий президенту рейхсбанка Шахту. Крупные же магнаты в ответ обходили молчанием дискриминацию своих коллег-евреев. Только старый покровитель Гитлера Эмиль Кирдорф открыто назвал «ударом кинжала в спину» вынужденный уход из президиума Союза немецкой промышленности Пауля Сильверберга, который сам в 1932 г. выступал за участие национал-социалистов в правительстве.

Впрочем, подобные мелочи не омрачили медовый месяц национал-социалистического руководства и воротил крупной промышленности, как показал преподнесенный нацистам по инициативе Круппа 1 июня 1933 г. «свадебный торт» под названием «Взнос немецкой промышленности Адольфу Гитлеру»: отныне каждому предприятию надлежало ежегодно отчислять НСДАП сумму в размере пяти тысячных от своего фонда заработной платы. Это стало своеобразной формой благодарности за устранение профсоюзов, планировавшуюся гонку вооружений, способную оживить конъюнктуру, и намерение перейти к автаркическому способу хозяйствования, сулившему крупной промышленности сказочные прибыли и возможности для развития. Одновременно промышленники, добровольно возложив на себя отчисления, защищались от возможных чрезмерных требований партии и демонстрировали свою самостоятельность.

Им не только удалось держать идейных национал-социалистов старого образца подальше от правлений и советов директоров предприятий. Режим, боясь подорвать стремление частного бизнеса к сотрудничеству, готов был даже к уступкам на политической почве: в лице генерального директора страховой компании «Альянс» Курта Шмитта Гитлер в июле 1933 г. сделал представителя крупного бизнеса преемником Гугенберга на посту рейхсминистра экономики, а несколько позже, избавляясь от балласта «сословного государства», заменил своего уполномоченного по экономическим вопросам Вагенера владельцем химических заводов Вильгельмом Кеплером. Кеплер, с 1932 г. успешно служивший посредником между НСДАП и крупным бизнесом, обосновался прямо в рейхсканцелярии. По крайней мере в первые годы Третьего рейха крупный частный бизнес проникал в политическую систему, а не наоборот.

Для мелкого бизнеса действовали другие правила игры^[100]. Хотя НСДАП традиционно искала опору среди ремесленников, торговцев и кустарей и Гитлер после прихода к власти некоторое время не мешал основанному только в конце 1932 г. «Союзу борьбы за ремесленное сословие» завоевывать гильдии и профессиональные цеха, ни одна из основных политических надежд нацистских мелкобуржуазных политиков не сбылась. Это стало ясно уже летом 1933 г., когда партийное руководство, прислушиваясь к протестам деловых кругов и желая сохранить рабочие места, начало препятствовать враждебным акциям «Союза борьбы» против еврейских универмагов и потребительских товариществ, которые раньше принадлежали профсоюзам, а теперь перешли к НТФ. Включение «Союза борьбы» в состав «Национал-социалистической организации ремесел, торговли и промыслов» в августе 1933 г. означало крах романтических грез мелкой буржуазии, которые обещала сделать былью программа НСДАП. В современном индустриальном обществе, даже национал-социалистического образца, для них просто не было места. Новые пышные названия вроде «Имперского сословия немецкой торговли» и «Имперского сословия немецких ремесел» не могли надолго скрыть этот факт. Вместо ожидавшегося материального поощрения мелкая буржуазия получила жесткую, почти государственную организацию, которая, правда, в последующие годы облегчила проведение разумных с экономической точки зрения мер по структурному упорядочению.

Быстрее, чем в мелкобуржуазных организациях, и эффективнее, чем в любом другом секторе экономики, политика «унификации» проводилась в сельском хозяйстве. Основная причина этого заключалась, по всей видимости, в том, что НСДАП многие годы проявляла наибольший интерес к этой области и реально присутствовала в ней благодаря своему «Аграрно-политическому аппарату» под руководством Рихарда-Вальтера Дарре. Обращение «к земле» не было предвыборным ходом — оно представляло собой одну из главных составляющих идеологии национал-социализма и поэтому носило более искренний характер, чем, скажем, борьба за среднее сословие, ставшее восприимчивым к радикальным лозунгам благодаря экономическому кризису. Стремительным успехам Дарре весной 1933 г. благоприятствовало и то, что попытки унифицировать широко разветвленную сеть сельскохозяйственных объединений предпринимались давно. Демонстрируемое правительственными учреждениями уважение к «крови и почве», щедрая помощь сельскому хозяйству (в основном крупным землевладельцам), оказываемая Гугенбергом, вооружили нацистских поборников централизации неплохими аргументами.

Не мешало, конечно, и поднажать. Аграрные стратеги НСДАП прибегли к многократно испытанному в других областях методу: президент Христианского крестьянского союза Андреас Гермес, выступавший против нацистов и против объединения сельскохозяйственных обществ, был арестован по обвинению в растрате. Между тем два сотрудника «Аграрно-политического аппарата» в Имперском сельском союзе, объединявшем крупных землевладельцев, подготовили почву для переговоров о слиянии с крестьянскими союзами, и всего через две недели после ареста Гермеса Дарре «попросили» взять на себя руководство новой имперской структурой. Еще через две недели дипломированный специалист по колониальной экономике обеспечил себе председательство в Союзе крестьянской взаимопомощи и как раз ко дню рождения фюрера, 20 апреля, рапортовал ему о том, что «сосредоточил под своим руководством 40 000 сельских кооперативов»^[101]. Вскоре после этого под команду Дарре вместе с Немецким сельскохозяйственным советом, который, полностью доверяя обещаниям насчет автаркической экономики, неоднократно заявлял о своей солидарности с новым правительством, перешло и руководство Сельскохозяйственных палат. К концу мая 1933 г. идеолог «крови и почвы», которому не исполнилось еще и 38 лет, сумел поставить под свой контроль все сельскохозяйственные организации. Это отразилось и в его новом звании «крестьянского рейхсфюрера». Неудивительно, что после такого успеха ему достался также пост министра сельского хозяйства, когда Гугенберг в конце июня подал в отставку. В аграрном секторе, таким образом, партийная, профессионально-цеховая и государственная власть оказалась сосредоточенной в одних руках. Больше ни в одной области экономики подобного не произошло, параллели можно было найти разве что в самой системе национал-социализма.

Конец многопартийности и «унификация» общества

Своим единодушным одобрением закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий буржуазные партии так явно продемонстрировали внутреннюю неспособность противостоять напору национал — социалистов, стремящихся сформировать новый режим, что это не могло пройти им даром^[102]. Члены всех этих партий — от Центра до Немецкой национальной — покидали их толпами, отчасти от разочарования, отчасти из страха перед репрессиями, а нередко и для того, чтобы вступить в НСДАП. Нарастающее давление со стороны «движения» ускорило процесс распада, охвативший наконец и СДПГ — единственную партию, еще делавшую попытки сопротивляться хотя бы в силу собственных представлений о патриотизме.

После фактического (правда, никогда не облекавшегося в форму закона) запрета КПГ и последовавшей за ним ликвидации боевой организации СДПГ «Рейхсбаннер» в рядах социал-демократов уже в марте 1933 г. поселилась тревога, усилившаяся вследствие разгрома партийного аппарата и нарастающего террора против членов партии. Акция против свободных профсоюзов 2 мая дала новую пишу опасениям. Внутри партийного руководства существовали различные мнения по вопросу о том, что может ожидать социал-демократов в недалеком будущем. В результате часть Правления СДПГ в качестве «зарубежного представительства» перебралась в Саарскую область, находившуюся под управлением Лиги Наций, а затем, в маё, — в Прагу, чтобы подготовить почву для возможной эмиграции, в то время как оптимисты надеялись спасти партию, последовательно придерживаясь «курса на законность». Последние сравнивали сложившуюся ситуацию с эпохой Бисмарка и его закона против социалистов, когда СДПГ подвергалась политическим гонениям, но могла при этом заниматься парламентской деятельностью и в конце концов благодаря этому организационно окрепла.

Внутрипартийные разногласия со всей очевидностью проявились, когда Гитлер созвал заседание рейхстага 17 мая. Вопреки предостережениям большинства членов Правления, к которому помимо главного редактора газеты «Форвертс» Фридриха Штампфера теперь присоединился и Отто Вельс, и несмотря на произведенный всего неделю назад арест партийного имущества, почти половина социал-демократической фракции приняла участие в заседании. Незадолго до этого министр внутренних дел Фрик ясно дал понять, что от нее ждут безоговорочного одобрения демагогической речи по вопросам внешней политики, которую собирался держать перед собравшимися Гитлер, иначе жизнь социал-демократов, заключенных в концлагерь, окажется под угрозой. В сущности, заявление канцлера не давало особых поводов для возражений: Гитлер заверил мировую общественность, ожидавшую агрессивных требований, в своем уважении права всех народов на существование и призвал к мирной политике договоров. В конце речи депутаты встали в знак одобрения — никто не отказался совершить этот эффектный жест. Могло показаться, будто вся Германия едина в своей лояльности Гитлеру.

Эмигрировавшие члены правления СДПГ обрушились с резкой критикой на подобное поведение, грозившее смазать впечатление от стойкого сопротивления социал-демократов принятию закона о предоставлении чрезвычайных полномочий, и решительно потребовали перехода на нелегальное положение. В первом же номере газеты «Новый Форвертс», вышедшей 18 июня в Праге, появился призыв к свержению гитлеровского режима. Берлинское партийное руководство немедленно отказало эмигрантам в праве говорить от имени СДПГ, однако не уступило требованию властей исключить пражских беглецов из партии. Тем самым оно дало Фрику желанный повод. Ссылаясь на постановление «О защите народа и государства», тот 22 июня 1933 г. объявил СДПГ «антинародной и антигосударственной организацией» — в том числе и потому, что она не пожелала расстаться с эмигрировавшими членами своего правления, «вышвырнуть их из своих рядов за измену родине». Ответ из Праги дышал бессильным гневом. «Запрет ясно указывает нам дорогу!» — гласил заголовок сообщения в «Новом Форвертс». Теперь «всякая видимость демократической законности уничтожена», писала газета^[103].

И это было еще слабо сказано: социал-демократы пока недооценивали серьезность положения, а между тем национал-социалисты за последние месяцы слишком многое сумели изменить в политической действительности Германии, не встретив отпора, чтобы терпеть какое бы то ни было сопротивление. В лице СДПГ они убирали со своего пути последнюю левую немецкую организацию, и можно было не сомневаться, что формирование нового государства закончится ее абсолютным и безоговорочным устранением с политической арены.

Представители буржуазных партий вынуждены были теперь взглянуть в глаза истине, от которой до сих пор отмахивались: проголосовав за закон о предоставлении чрезвычайных полномочий, они поставили под вопрос не только свою политическую функцию, но и свое право на институциональное существование. Немецкая национальная народная партия, самоликвидировавшись, обеспечила тем самым переход своих депутатов во фракции НСДАП в рейхстаге, ландтагах и муниципальных парламентах, а также достижение официального соглашения о включении ее боевого союза «Стальной шлем» в состав СА. Это было немало, учитывая, что глава НННП Гугенберг несколько недель служил мишенью для критики со стороны национал-социалистов и 26 июня после ряда грубых промахов, допущенных на Всемирной экономической конференции в Лондоне, оставил все свои министерские посты. «Политика обуздания» потерпела полный крах, как минимум на национальном уровне. 27 июня приняла решение о самороспуске Немецкая государственная партия (бывшая Немецкая демократическая), чьи места в прусском ландтаге были аннулированы, потому что на последних выборах ее кандидаты избирались по объединенным спискам с кандидатами СДПГ. Спустя 24 часа об этом же заявила Немецкая народная партия.

Теперь министр пропаганды Геббельс без всяких церемоний потребовал и от партии Центра «закрыть лавочку». Собственно, партия немецких католиков еще до парафирования конкордата, который помогал готовить в Риме бывший лидер Центра прелат Каас, должна была смиренно сделать выводы из согласия Ватикана на требование Гитлера запретить духовенству всякую партийно-политическую деятельность. В обмен на туманные гарантии сохранения церковных учреждений Ватикан отказался от политического католицизма (представители духовенства традиционно занимали многие руководящие посты и в партии Центра, и в Баварской народной партии). Баварская народная партия, в рядах которой политическая полиция Гиммлера в конце июня стала производить массовые аресты, невзирая на продолжающиеся переговоры о конкордате, самораспустилась 4 июля. Через день за ней последовала партия Центра — последняя. Конкордат,’еще не успев вступить в силу, уже принес свои плоды — и горькие, и сладкие: разочарование руководства католических партий в политике Ватикана сопровождалось мощным подъемом популярности режима в церковной среде и повышением его престижа за рубежом.

Сам Гитлер, казалось, был поражен столь мирной кончиной многопартийного государства. «Мы постепенно завершаем строительство тотального государства», — прокомментировал он события последних дней на совещании со штатгальтерами 6 июля^[104]. Теперь, по мнению канцлера, следовало закрепить достигнутое положение дел законодательно: «Любая попытка изменить его, например путем воскрешения многопартийности, должна рассматриваться нами как атака на самую сущность нынешнего государства и трактоваться как государственная измена». Впрочем, «возможность подобной контратаки» была невелика. «От членов исчезнувших партий не следует ожидать особенной активности», — реалистично оценил ситуацию Гитлер.

И все-таки уже на следующем заседании кабинета, 14 июля, был представлен «Закон против образования партий». В точности повторяя сказанное фюрером, он грозил покарать как «изменника родины и государства» любого, кто предпримет попытку сохранить или заново воссоздать какую-либо партию. Однако, как заметил министр юстиции, в проекте не были прописаны конкретные санкции. Кроме того, Гюртнер сомневался, что «текущий момент является психологически верным для принятия такого закона». На Гитлера подобные аргументы не произвели впечатления, и закон приняли, поручив Фрику и Гюртнеру доработать его в части санкций. В окончательной редакции речь шла о заключении в каторжную или обычную тюрьму на срок до трех лет.

Хотя у общественности должно было сложиться впечатление об эффективности и деловитости правительства, на одном заседании которого на повестке дня стояло 43 вопроса и обсуждалось не менее 38 законов (в том числе имевшие весьма серьезные последствия, как, например, «Закон о предотвращении наследственных заболеваний у потомства»), усиливалась тенденция, приведшая в конце концов к полному расстройству нормальной правительственной деятельности: совещания кабинета министров, весной 1933 г. проходившие в среднем дважды в неделю, резко сократились, диктаторски изъявляемая «воля фюрера» заменила коллегиальное обсуждение, и все чаще проекты законов ложились на стол в кабинете министров только для того, чтобы спешно быть принятыми. Согласование компетенций, если таковое вообще проводилось, окончательно переносилось в буйные дебри конкурирующих инстанций. «Государство фюрера» начало приобретать зримые очертания. Его символом стало также приветствие «Хайль Гитлер!», которое Фрик вменил в обязанность всем государственным служащим: «С тех пор как многопартийное государство в Германии упразднено и весь государственный аппарат Германского рейха находится в ведении рейхсканцлера Адольфа Гитлера, представляется уместным употреблять введенное им в практику приветствие повсеместно, как общенемецкое. Тем самым мы ясно продемонстрируем остальному миру тесную связь всего немецкого народа со своим фюрером. Чиновничество и в этом должно идти в авангарде немецкого народа»^[105].

На уровне правительства, парламента и партий процесс монополизации власти национал-социалистами в июле 1933 г. можно было считать завершенным. Не прошло и пяти месяцев, как нацистское движение полностью изменило всю систему политических отношений. Но конституционный облик Третьего рейха еще не приобрел характера бесспорной диктатуры фюрера. Многие вопросы оставались открытыми, в том числе вопрос о статусе НСДАП в государстве Гитлера. Ни построение однопартийного государства, ни обнародованный 1 декабря 1933 г. «Закон об обеспечении единства партии и государства» ясности не внесли. Хотя закон возвел НСДАП в ранг «носителя германской государственной идеи», он все же не закрепил за ней автономного положения во власти на равных с государственным аппаратом. Разрешение конфликтов между партийной и государственной бюрократией оставалось прерогативой фюрера, и постепенно стало очевидно, что его право на вмешательство в любой момент и принятие окончательного решения составляет один из основных принципов «государства фюрера» гитлеровского образца.

Пышные массовые мероприятия, вроде «партийного съезда победы» в начале сентября в Нюрнберге, не могли надолго скрыть тот факт, что после завершения политического формирования Третьего рейха для рядовых партийцев, особенно для штурмовиков, не осталось реального дела. Уже летом 1933 г. об этом заговорили в рядах движения, как признал на встрече со штатгальтерами Гитлер. Он настоятельно предупреждал, что «революцию» не следует рассматривать как «длительное состояние». Непомерные амбиции мелких партийных вождей и предводителей штурмовых отрядов были особенно пагубны для экономики и государственного управления, где они грозили отбить у специалистов желание работать и добиваться новых успехов, столь необходимое для преодоления кризиса. «В экономике главным может быть только умение», — гласила опубликованная квинтэссенция мыслей фюрера на этот счет. Те силы внутри движения, которые настаивали на дальнейших преобразованиях, Гитлер старался переориентировать на задачу внедрения «национал-социалистической государственной идеи» в сознание общества: «За завоеванием внешней власти должно последовать внутреннее воспитание человека»^[106].

Таким образом, фюрер подтверждал тоталитарные притязания своего Движения, но при этом не забывал о тактической необходимости. Гитлер знал: общественную жизнь Германии невозможно изменить так же быстро и радикально, как ее политическую конституцию, не поставив под угрозу достигнутые успехи. Политическая монополия еще не влекла за собой общественной гегемонии, несмотря на то что национал-социалистам, действовавшим энергично и беззастенчиво, уже удалось на удивление основательно поколебать самые фундаментальные убеждения и поведенческие стереотипы как буржуазии, так и рабочего класса. Не устраивающие их традиционные устои общества и духовные течения было не так просто запретить, как партии и профсоюзы, однако, применяя должным образом государственную власть, можно было создать атмосферу неуверенности и страха, которая позволила бы регламентировать и духовную жизнь.

Пожалуй, самый эффектный пример представляло сожжение книг 10 мая 1933 г.^[107] Вечером этого дня активисты «Немецкого студенчества» и Национал-социалистического студенческого союза при поддержке некоторых профессоров соорудили костры на площади Оперы в Берлине и в большинстве университетских городов. В высшую школу национал-социалисты стали проникать особенно рано и интенсивно. В стремлении избавиться наконец от всего «антинемецкого» и «разлагающего» они, само собой разумеется, избрали первоочередной мишенью литературу и теоретическую мысль. Несколько недель составлялись списки имен авторов левого, демократически-пацифистского толка или еврейского происхождения, чьи труды не следовало больше терпеть в публичных библиотеках и университетских аудиториях. Под прицел попали современные писатели и публицисты — Эрих-Мария Ремарк, Альфред Дёблин, Курт Тухольский, Карл фон Осецкий, Генрих Манн и Эрнст Глезер, а также, наряду с теоретиками социализма, такие ученые, как Альберт Эйнштейн, Зигмунд Фрейд и Магнус Хиршфельд. Под ритуальные «речи перед костром» связки запрещенных книг предавались огню, нежелательная литература тоннами свозилась в полицию. Оскар-Мария Граф, отправляясь в изгнание, которое в дальнейшем станет уделом около 5 000 литераторов, художников и ученых, крикнул национал-социалистам, чтобы они сожгли и его книги; Эрих Кестнер, неузнанным присутствовавший в толпе на одном из подобных спектаклей, счел за благо промолчать, когда прозвучало его имя.

Многие немцы, возможно, остались равнодушны к совершенному аутодафе из-за недостатка знаний, но и образованная буржуазия демонстрировала признаки одобрения политики, которая интерпретировалась как «очищение немецкого духа»^[108]. Ведь «классиков» никто не трогал, за исключением Генриха Гейне, чье мрачное пророчество, что за сожженными книгами последуют люди, вероятно, мало кто помнил. Вряд ли удивительно, что второразрядные интеллектуалы и писатели надеялись выгадать, избавившись от тех, кто повелевал литературно-духовным дискурсом Веймарской республики; гораздо важнее, что и среди мастеров первого разряда, которые не пострадали, не будучи ни евреями, ни левыми, не чувствовалось особой солидарности с собратьями, а то и раздавались вздохи облегчения по поводу предполагаемого конца модерна.

В этом восстании против современных течений литературы и духовного развития, не обошедшем изобразительное искусство и музыку, было не так уж много специфически нацистского: неприязнь к технико-индустриальному миру и его культурным плодам существовала ровно столько же времени, сколько сам этот мир, и постоянно порождала тоску по простой жизни. Новой была решительность, с какой нынешний режим провокаторски связывал между собой политическую вражду и эстетические разногласия. Вместе с политической системой Веймара, возвестил Геббельс в свете костра из горящих книг, должна погибнуть и «духовная основа Ноябрьской республики».

Запреты газет и журналистская самоцензура способствовали прогрессирующему параличу общественного мнения еще до того, как Геббельс, сразу после своего назначения министром пропаганды, приступил к созданию индустрии обработки сознания на институциональном уровне.

В системе радиовещания, представлявшей почти государственную структуру, организационная унификация проходила гладко: нацистские функционеры быстро сменили редакторов и ведущих программ, ославленных «культурными и салонными большевиками». Ни в какой другой сфере культуры и массовой коммуникации полное господство новых властителей не принесло им большей выгоды. Радикальная кадровая чистка этого еще молодого средства массовой информации привела к такому единообразию, что Геббельс весной 1934 г. был вынужден выступить против его чересчур «энергичной политизации». Но похвальба национал-социалистов, что только они сумеют правильно распорядиться гигантскими возможностями радиовещания, была оправдана: благодаря производству дешевых «народных» и миниатюрных приемников, а также пропаганде «общественного прослушивания» передач радио превратилось в главный инструмент идейно-политической индоктринации.

С самого начала выдвигавшиеся национал-социалистическим режимом претензии на тотальный контроль и руководство во всей общественной жизни, и особенно в публицистике, более всего отличали его от «обычной» однопартийной диктатуры. К числу тех, кто раньше всех ощутил это на себе, относились берлинские газетные корреспонденты, которых Геббельс на ежедневных пресс-конференциях знакомил со своей оценкой текущего момента, имеющей для них обязательную силу. Что характерно, национал-социалисты не ограничивались регламентацией кадрового состава средств массовой информации и содержания публикаций, фильмов и передач — они либо национализировали их (агентства новостей, киностудии), либо передавали в собственность партии (газеты). После запрета всех коммунистических и социал-демократических изданий, чьи издательства и типографии тут же прибрала к рукам нацистская пресса, началось экономическое завоевание буржуазных газет, в котором наряду с рейхсляйтером НСДАП по делам печати Максом Аманом важную роль играли партийные функционеры на местах^[109].

После принятия в октябре 1933 г. закона о редакторах, лишавшего издателей права давать указания редакторам и возлагавшего эту обязанность на государство (естественно, он тоже содержал «арийский параграф»), формирование духовной и культурной жизни довершило учреждение Имперской палаты деятелей культуры^[110]. Во главе этой общественной организации встал Йозеф Геббельс. Членство в одной из семи специализированных палат работников кинематографии, музыки, театра, печати, радио, литературы и изобразительного искусства было обязательным для представителей соответствующих профессиональных групп.

Важнейшей с материальной точки зрения функцией палаты, входившей в Немецкий трудовой фронт в качестве корпоративного члена, являлось представительство социально-экономических интересов всех «работников культуры». Многие представители свободных творческих профессий от души приветствовали эту идею: Третий рейх как будто отвечал таким образом на требования, давно выдвигавшиеся во многих отраслях культурной деятельности, в частности в журналистике, — защиты профессионального статуса, регулярного пенсионного обеспечения по старости и т. д. Для некоторых, вероятно, притягательность новой крупной организации заключалась и в раздаваемых ею многочисленных престижных званиях — например, президента Имперской палаты музыкальных работников, которую вначале возглавил Рихард Штраус, или «имперского уполномоченного по вопросам художественного оформления» в Имперской палате работников изобразительного искусства, каковым стал известный нацистский карикатурист Ганс Швейцер («Мьёльнир»).

Особые цели, которые преследовал режим, учреждая Имперскую палату деятелей культуры, поначалу весьма туманно формулировались как желание «поощрять немецкую культуру, прививая ей чувство ответственности за народ и рейх». На самом деле, как и в других областях, речь не в последнюю очередь шла о том, чтобы обуздать «революционную» активность, грозившую выйти из-под контроля. Все лето «Союз борьбы за немецкую культуру» занимался «чисткой» и «унификацией» академий, музеев и других культурных учреждений, и на фоне произведенного им хаоса соединение руководящих полномочий в кадровых, а отчасти и творческих вопросах в руках только одной центральной инстанции могло казаться чуть ли не возвращением к нормальной жизни. Специализированные палаты принимали решения о запрете на профессию для тех или иных лиц, диктовали позицию газетам и журналам, контролировали репертуар театров, проверяли сценарии, разрешали или запрещали художественные выставки.

Не во всех областях культуры контроль принимал одинаковые формы и масштабы, время также вносило свои коррективы. В первые годы Третьего рейха пределы допустимого в культурной сфере были одни, в годы войны — другие, причем в последнем случае не обязательно уже. Особенно заметно менялась степень толерантности национал-социалистического режима в его отношениях с церковью. Уже через несколько месяцев национал-социалисты обнаружили, что их влиянию здесь существует предел. А ведь вначале их церковная политика давала многообещающие результаты и с протестантами, и с католиками^[111].

В конце марта 1933 г., как только Гитлер пообещал признать земельные конкордаты, из уст католических епископов перестали звучать повторявшиеся не один год запреты на участие в национал-социалистическом движении и предостережения против него; летом заключение и ратификация конкордата с Ватиканом на некоторое время привели к установлению удивительно дружественных отношений между епископатом и правительством Третьего рейха. Однако в среде мирян-католиков возносимая епископами хвала свободе вероисповедания, гарантированной теперь государством, вызывала весьма сдержанный отклик. Сторонники партии Центра и Баварской народной партии еще не преодолели разочарования от того, что Ватикан отрекся от политического католицизма и не выговорил однозначных гарантий для плотной сети католических организаций. Многие верующие не могли и не хотели сразу забыть о глубоком недоверии к национал-социалистическому движению, давно посеянном в их душах его тоталитарным мировоззрением и острой враждебностью к церкви. И тем меньше готовы были это сделать, чем яростнее им приходилось сражаться с рядовыми национал-социалистами за право на существование религиозных обществ, католических детских садов, социальных учреждений или молодёжных групп. Хотя многие местные пастыри благочестиво обходили эту тему молчанием, курия и епископат, одобрив конкордат, отдалились от массы прихожан и низшего духовенства. Не желая того, церковные иерархи убрали барьеры, которые еще стояли на пути католической Германии в гитлеровское «народное сообщество». Последующее политическое лавирование епископов еще сильнее ослабляло способность католической среды к сопротивлению, что и проявилось на выборах в рейхстаг в ноябре 1933 года.

К этому времени как раз наступил первый перелом в национал-социалистической церковной политике в отношении протестантизма. Поскольку протестантская церковь была раздроблена на независимые земельные церкви, исходное положение здесь во многом оказалось сложнее, а кое в чем проще: у протестантов практически не имелось принципиальных предубеждений против национал-социализма — напротив, существовали несомненные точки соприкосновения с ним. Не один год цитадели протестантизма являлись также цитаделями НСДАП. Царившие в земельных церквях антиреспубликанские и националистические настроения находили выражение в желании иметь единую «имперскую церковь» во главе с «имперским епископом». Весной 1933 г. близкое к национал-социализму движение «Немецких христиан», не будучи одиноко в своих устремлениях, наиболее решительно добивалось изменения церковной организации. Дело дошло до открытого конфликта, когда представители земельных церквей, в большинстве своем консерваторы, выдвинули на пост имперского епископа не гитлеровского «уполномоченного по делам протестантской церкви», бывшего пастора Кёнигсбергского военного округа Людвига Мюллера, а руководителя приютов «Бетель» Фридриха фон Бодельшвинга. В ответ «Немецкие христиане» открыли кампанию протеста и пропаганды, в ходе которой в конце концов сам фюрер однозначно высказался в пользу Мюллера. Чтобы покончить с внутрицерковной борьбой, которая в Пруссии уже привела к назначению церковного комиссара, в июле были проведены всеобщие церковные выборы. «Немецкие христиане», поддерживаемые всей мощью партийного аппарата, завоевали на них большинство в две трети. Затем «штурмовые отряды Иисуса Христа» избрали Мюллера имперским епископом на Генеральном синоде в конце сентября 1933 г. в Виттенберге.

Правда, незадолго до этого возникла Чрезвычайная пасторская лига, выступавшая против «теологии» «Немецких христиан», требовавшей, среди прочего, введения «арийского параграфа» для церкви. Появление конфессиональной оппозиции, к которой всего за неделю присоединились 2 000, а за несколько месяцев — почти половина всех протестантских пасторов, знаменовало начало упадка влияния «Немецких христиан». Под впечатлением от этого нового движения имперский епископ Мюллер старался проводить посредническую политику; заместитель фюрера Гесс призвал НСДАП соблюдать нейтралитет в церковных вопросах. Обострение конфликта было режиму ни к чему. Поскольку «Немецкие христиане» — «ударный отряд церкви» — продолжали разжигать страсти своими требованиями, сводившимися к абсурдной нацификации протестантской теологии, имперский епископ лишил их своего покровительства. Вскоре и «Немецкие христиане», и в конечном счете сам имперский епископ утратили влияние, а из Чрезвычайной пасторской лиги вышла Исповедальная церковь.

Этот первый опыт наложил неизгладимый отпечаток на развитие отношений между протестантской церковью и национал-социалистическим режимом. Несмотря на роднившее их национально-политическое сходство, попытка полной «унификации» церкви, включая церковную организацию и теологию, провалилась, вызвав к жизни стойкую оппозицию. Борьба с церковью продолжалась еще не один год, но лобовых атак национал-социалисты больше не предпринимали. Как и в отношениях с католической церковью, режим отныне перешел к мерам по общественно-политической нейтрализации. Это не исключало время от времени попыток возобновления более агрессивного курса, а то и тотальной конфронтации, к которой стремились партийные идеологи — Альфред Розенберг, а позднее Мартин Борман. Надежды на «великое сведение счетов» Гитлер откладывал на послевоенное время. Способность режима в определенных областях ограничивать свои притязания и не давать воли тоталитарным амбициям стала одной из предпосылок победы Гитлера на ноябрьских выборах 1933 года.

В середине октября фюрер внезапно объявил о выходе Германии из Лиги Наций, сигнализируя тем самым, что отныне его внешняя политика не будет иметь ничего общего с идущими в Женеве переговорами о разоружении. Таким образом, прежней «ревизионной дипломатии» был положен конец. Гитлер старался развязать себе руки для радикальной борьбы с Версальской системой. В «Обращении к немецкому народу» и получасовом выступлении по радио он мотивировал свой шаг необходимостью защиты национальной чести, ибо, по его словам, конференция по разоружению имела целью не позволить Германии добиться равноправия в военной сфере. Одновременно он назначил первый из всенародных референдумов, для которых в июле (вместе с законом о монополии НСДАП) была создана правовая база.

После кампании мобилизации, во время которой, несмотря на ее непродолжительность, были пущены в ход все имеющиеся средства и ловко использована поддержка епископов обеих конфессий и других общественных деятелей, сорока пяти миллионам немцев 12 ноября предоставили возможность дать ответ на вопрос: «Одобряешь ли ты, немецкий мужчина, и ты, немецкая женщина, политику правительства своего рейха, готов(а) ли ты назвать ее выражением твоего мнения и твоей воли и торжественно заявить о своей поддержке этой политики?» 40,6 млн чел. (95,1 %) сказали «да», около 3 млн чел. ответили «нет» или сдали недействительные бюллетени.

Параллельно с референдумом состоялись новые выборы в рейхстаг. Никто не посмел открыто упрекнуть в непоследовательности Гитлера, снова устроившего парламентские выборы, хотя еще весной он обещал своим благосклонным слушателям упразднить их. Эта процедура служила для того, чтобы отделаться от неугодных депутатов из НННП и партии Центра, вошедших после роспуска своих партий во фракцию НСДАП на правах «примкнувших». В едином «списке фюрера» (само это название, так же как формулировка вопроса, вынесенного на референдум, указывало на сознательное стремление сыграть на эмоциях) стояли главным образом имена заслуженных партийцев. Во время этого двойного голосования Гитлер впервые поставил все на одну карту во внутренней политике (так он в дальнейшем будет поступать и в политике внешней) — и добился триумфа: при явке 95,2 % в среднем по рейху 92,2 % избирателей проголосовали за единый список, а в протестантском мелкокрестьянском избирательном округе Кургессен — 99,8 %. Даже наихудший результат — в Гамбурге — составил 78,1 % голосов^[112].

Несмотря на то что партийным организациям неоднократно наказывали избегать всего, что могло быть истолковано «антинемецкой пропагандой» как «случаи предвыборного террора»^[113], во многих местах допускались нарушение тайны голосования и репрессии против отдельных избирателей. Однако систематической фальсификации результатов выборов все же не было. Хотя многие ощущали атмосферу психологического давления, эти результаты действительно отражали настроение, господствовавшее в то время в Германии. Политика «национального подъема» с ее неустанно пропагандируемыми целями внутреннего примирения и внешнеполитической «борьбы за свою обороноспособность», начавшееся улучшение экономического положения и общее для всех впечатление динамичного и решительного «овладения будущим» обеспечили Гитлеру значительный престиж; теперь национал-социалистам удалось покорить католическую среду и социал-демократических рабочих. Значительные конфессиональные различия, проявившиеся во время мартовских выборов 1933 г. (например, в Средней Франконии, где проживали представители обоих вероисповеданий, в протестантских общинах 90 % голосов получила НСДАП, а в соседних католических большинство, как и прежде, завоевала Баварская народная партия), наконецсгладились. Плебисцит стал выражением обратной связи между политикой фюрера и германским народом.

Через два дня после триумфа кабинет министров чествовал Гитлера. Вице-канцлер фон Папен сознался, что все еще не может прийти в себя: «Мы, Ваши ближайшие сотрудники, до сих пор полностью находимся под впечатлением единственного в своем роде, самого потрясающего признания, какое нация когда-либо выражала своему вождю. За девять месяцев благодаря Вашему гениальному руководству и идеалам, которые Вы открыли перед нами, удалось из внутренне разобщенного, утратившего надежду народа создать государство, единое в своей надежде и вере в будущее. Даже те, кто раньше стоял в стороне, теперь однозначно примкнули к Вам…»^[114]

Бывшим партнерам Гитлера по коалиции впору было протереть глаза: с быстротой, которую очень немногие (и меньше всего они сами) считали возможной, которая сама по себе служила залогом успеха, национал-социалисты сумели осуществить трансформацию, не только коренным образом изменившую политическую систему, но и затронувшую практически все сферы экономики, культуры и общественной жизни. Основные признаки национал-социалистического господства были уже налицо. Правовое государство и демократия уничтожены, парламентаризм, партии и профсоюзы упразднены, земли и большинство общественных организаций «унифицированы», дискриминация евреев законодательно закреплена, левый и леволиберальный дух лишен голоса, общественное мнение и культура подвергнуты цензуре. Но однопартийное государство опиралось не только на силу и угнетение — оно пользовалось одобрением широких слоев общества. Национал-социалистическому режиму были свойственны и тоталитарные, и плебисцитарные черты, это своеобразное сочетание делало его способным к самостабилизации.

Гитлер показал себя мастером и орудием создания государственной власти, основанной на диктатуре и плебисците. Он компенсировал принуждение и террор отдельными популистскими мерами, гипнотической риторикой и безграничными социально-политическими обещаниями. Миф о фюрере, расцветший на этой почве, составлял силу гитлеровской власти, но в то же время и ее слабость: только атмосфера непрекращающегося восторженного преклонения перед Гитлером давала возможность удерживать вместе разнородные силы национал-социалистического движения и затушевывать нерешенные экономические и политические проблемы, определявшие положение вещей в конце 1933 года.

По мнению самого Гитлера, господство национал-социалистов не следовало считать обеспеченным, пока он не избавился от зависимости в определенных политических сферах. Рейхсвер и рейхспрезидент, а также СА еще представляли собой самостоятельные факторы власти. Ситуация изменилась только после двойного удара 30 июня 1934 г., который завершил процесс формирования нового государства и открыл собой эпоху консолидированного господства.

2. Консолидация

Национал-социалистическая эра началась с разрушения и закончилась саморазрушением. Если 1933 г. символизировал разложение прежних форм государственного и общественного устройства внутри страны, то 1945-й — политическую деструктивность всемирно-исторического масштаба, направленную как внутрь, так и вовне. И все же неверно рассматривать власть Гитлера только с этих двух крайних точек — хотя бы потому, что таким образом невозможно понять, как национал-социализм оказался способен к известной консолидации, которая, собственно, и позволяет говорить о нем как о «режиме».

Третий рейх, разумеется, не был статической величиной, но не был и только политическим процессом. Наряду с необычайной динамикой нацистского мировоззрения, требующей реализации в самых радикальных формах, существовала государственная система. Имела место фаза консолидированной власти с реальными и потенциальными тенденциями развития, силами и опытом, которую нельзя сбрасывать со счетов только потому, что в историко-политическом отношении она осталась по большей части эпизодом.

С точки зрения внутренней политики периодом консолидированной национал-социалистической власти скорее всего можно назвать 1935–1938 гг. По сути, только в эти четыре года режим мог относительно свободно реализовать свои внутренние структурные замыслы. Прежде его вынуждали к разнообразным компромиссам требования политической коалиции, после — военно-политические факторы.

В сознании большинства живших тогда немцев средний этап национал-социалистической эпохи запечатлелся как «хорошие» предвоенные годы. Однако даже после начала войны жизнь во многом оставалась внешне нормальной. Ужас войны многие ощутили только в 1942–1943 гг., когда начались налеты союзной авиации. А улучшилось материальное положение в представлении рядового обывателя даже несколько раньше 1935 г. Тем не менее «нормальные времена» оказались весьма скупо отмерены Третьему рейху, который рассчитывал на тысячелетие. Но это были весьма насыщенные годы, как свидетельствуют воспоминания современников.

Словно «во хмелю» (это слово часто употребляют в данной связи), люди наблюдали стремительное экономическое и внешнеполитическое «возрождение» Германии. Многие поразительно быстро ощутили в себе «созидательную волю» «народного сообщества», чуравшегося каких бы то ни было раздумий и критики и не желавшего больше слышать о достижениях еврейско-немецкой духовной культуры. Их пленяла эстетика имперских партийных съездов в Нюрнберге и восхищали победы немецких спортсменов на Олимпийских играх в Берлине. Внешнеполитические успехи Гитлера вызывали бурю восторга. Кажущееся отсутствие конфликтов политических интересов и прекращение межпартийных раздоров встречали всеобщее одобрение. В то короткое время, что оставалось человеку после выполнения профессиональных обязанностей и нагрузок, возлагавшихся на него в буйно разраставшихся джунглях национал-социалистических организаций, он мог наслаждаться скромным достатком и личным счастьем.

Экономическое чудо национал-социалистов

В начале 1930-х гг. Джон Мейнард Кейнс только приступил к разработке своей теории «дефицитного финансирования», и преодоление конъюнктурного застоя с помощью государственных инвестиционных программ и политической психологии еще не стало одной из основных народнохозяйственных заповедей. Однако именно по этому рецепту нацистский режим добился подъема, который и внутри страны и за рубежом скоро был признан «экономическим чудом».

Уже в 1936 г., когда в других развитых индустриальных странах по-прежнему царила безработица (в США ее уровень доходил почти до 24 %), в Германии, как считалось, вновь имела место полная занятость. Хотя статистика еще насчитывала в среднем за год 1,6 млн безработных, это было всего на 200 тыс. чел. больше, чем в удачном 1928 г., — и цифры продолжали снижаться^[115]. Некоторые отрасли даже начали испытывать нехватку специалистов.

Бесспорно, национал-социалистам изначально помогло то, что они имели возможность воспользоваться инвестиционными планами предыдущих правительств, а еще больше то, что с 1932 г. в экономике наметился перелом, который теперь сделал вмешательство государства особенно перспективным. Таким образом, успех национал-социалистической конъюнктурной политики, нашедшей выражение в так называемой программе Рейнгардта и втором законе о мерах по сокращению безработицы, ассигновавшем на эти цели сумму в размере 1,5 млрд рейхсмарок, зависел не только от величины инвестиционных вливаний. Добавилось и кое-что еще, разительно отличающее нынешнюю терапию от прежней: популистская форма дотаций. Теперь государство не просто выделяло средства, но старалось, чтобы об этом все знали. Вместо того чтобы пассивно надеяться, что деньги как-то помогут, оно делало ставку на эффект сопровождающей их кампании по созданию общественного настроения. Пропаганда стала неотъемлемой частью экономической и социальной политики. Что могло быть ближе политическому движению, сосредоточившему свои помыслы на завоевании сознания, «сердца» человека?!

Вот вошедший в легенду пример — начатое в конце лета 1933 г. с большой шумихой строительство имперского автобана, которое полугосударственные предприятия готовили с середины 1920-х гг. Кадры, показывавшие, как Гитлер первым вонзает в землю заступ, как колонны рабочих с лопатами маршируют на стройку, создавали внушающий оптимизм образ энергично взявшегося за дело, глядящего далеко вперед фюрера, забирающего безработных «с улицы», чтобы те строили мощную сеть прекрасных магистралей, без которых не обойтись современной Германии. «Трудовая битва» кипела на страницах иллюстрированных журналов и в кинохронике, причем дело отнюдь не ограничивалось участками автобана, за сооружением которых следил новый «генеральный инспектор немецких дорог» Фриц Тодт, возглавивший впоследствии строительство оборонительных сооружений «Западного вала». При возведении культовых объектов нового режима, например «Дома немецкого искусства» в Мюнхене, символике и эффектному освещению в средствах массовой информации уделялось не меньше внимания, чем самим строительным работам.

Огромную пропагандистскую ценность имела выплачивавшаяся в рамках программы Рейнгардта так называемая ссуда вступающим в брак. В первые два года свыше полумиллиона молодых пар подали заявление на получение беспроцентной ссуды на обзаведение хозяйством (до 1 000 рейхсмарок); в 1933 г. было заключено на 200000 браков больше, чем в предыдущем, и более половины всех новобрачных воспользовались льготой. Поначалу эта мера преследовала цель убрать женщин с рынка труда, поэтому ссуда выдавалась при условии отказа супруги от профессиональной деятельности. Однако была и вторая цель, в силу которой программа продолжалась даже по достижении полной занятости, причем от женщин уже не требовали уйти с работы, — повышение рождаемости. Долг можно было «скостить детьми»: с каждым новорожденным супругам прощали четверть кредита.

Введенные в 1935 г. всеобщая воинская обязанность и полугодовая трудовая повинность в еще большей степени, чем национал-социалистические конъюнктурные программы, ориентированные на использование интенсивного ручного труда вместо машин, учитывали задачу ликвидации безработицы, а вместе с тем и идейно-политические соображения. Последние заключали в себе внутреннее противоречие: строительство автобана, и без того с трудом уживавшееся под одной мировоззренческой крышей с аграрно-романтическими представлениями, так же как и мелиорация с помощью кирки и лопаты, временно предоставляло большие возможности по обеспечению занятости, однако не могло служить реальной альтернативой индустриальному обществу, производительность которого следовало резко повысить в ближайшие годы. Да и национал-социалистический идеал женщины, наслаждающейся радостями материнства, сидя у домашнего очага, активно использовался только до тех пор, пока примат военной промышленности не потребовал вычерпать без остатка все резервы рабочей силы.

По меньшей мере сразу после завершения внутреннего формирования режима и стабилизации экономики «достижение обороноспособности» и подготовка к войне стали безусловным экономическим приоритетом. Везде, где общая реакционно-утопическая подкладка национал-социалистической идеологии мешала экономическому продвижению особого расово-империалистического проекта, она безжалостно отрывалась.

С 1934–1935 гг. государственные ассигнования, стремительно увеличиваясь в размерах, потекли в военную промышленность. В то время как другие отрасли показывали незначительный рост, а пропагандистски разрекламированное социальное жилищное строительство в сравнении с хорошими годами Веймарской республики даже резко сократилось, вермахт и производство вооружений год от года поглощали все больше средств. В 1934 г. они претендовали на 18 %, а в 1938 г. — уже на 58 % всех расходов государственного бюджета (более одной пятой национального дохода)^[116]. Финансировались огромные затраты главным образом с помощью придуманных президентом рейхсбанка Яльмаром Шахтом «векселей Мефо»: фирмы «Крупп», «Сименс», «Рейнметалл» и «Гутехоффнунгсхютте» учредили «Металлургическое научно-исследовательское общество» (Metallurgische Forschungsgemeinschaft — Mefo), чьи векселя учитывал рейхсбанк. Государство таким образом тайно задолжало около 12 млрд рейхсмарок, пока в 1938 г. на смену векселям не пришли казначейские обязательства и налоговые квитанции. Шахт между тем стал возражать против курса, давно уже переставшего поддерживать конъюнктуру и ведущего либо к инфляции, либо к захватнической войне, но поделать ничего не смог. С финансовым координатором милитаризации произошло то же, что с большинством «консервативных специалистов» в кабинете министров. В ноябре 1937 г. Шахт подал в отставку с поста министра экономики, год спустя ушел с должности президента рейхсбанка, но до 1943 г. оставался членом правительства.

Потенциальным источником разногласий в союзе бизнеса и национал-социалистического руководства с самого начала служил принцип главенства идеологии и политики, которым режим ни на йоту не желал поступиться. Если политика вооружения, выполнявшая функцию конъюнктурного локомотива, в деловых кругах снискала всеобщее одобрение, о сопровождавшей ее политике автаркии, столь же идеологически мотивированной и последовательно претворяемой в жизнь, подобное можно было сказать только с большими оговорками. Судьба Шахта и здесь символична. Осенью 1934 г. министру экономики благодаря установлению всеобъемлющего контроля над внешней торговлей («Новый план») удалось решить наболевший вопрос о нехватке валюты, но через год ситуация снова обострилась. Не только плохие урожаи и повышение цен на мировом рынке, но и неэффективная политика регулирования рынка, проводимая «Имперским продовольственным сословием», вызывали перебои со снабжением, из-за которых Шахт то и дело конфликтовал с Дарре. Выиграл же от продовольственного кризиса Геринг, которого Гитлер в апреле 1936 г. назначил «уполномоченным по всем валютным и сырьевым вопросам»^[117].

Становилось все яснее, что обусловленное политическими требованиями упорное стремление добиться автаркии одновременно с наращиванием вооружений создает экономические проблемы, которые частнокапиталистическое хозяйство вряд ли может разрешить. В условиях полной занятости возросло личное потребление, но производственные мощности оказались заняты выпуском военной продукции. Несмотря на значительные успехи, результаты «трудовой битвы» на сельскохозяйственном фронте не соответствовали повышению потребительского спроса. Экономически нерентабельные, но имеющие важнейшее значение с точки зрения политики автаркии проекты — например, разработка рудных месторождений и выплавка стали на заводах им. Германа Геринга в Зальцгиттере, развитие производства горючего в рамках заключенного еще в конце 1933 г. «бензинового договора» с «ИГ Фарбен» — истощали общие экономические ресурсы, не оставляя достаточного количества валюты на другие цели.

В этой кризисной ситуации Гитлер 9 сентября 1936 г. выдвинул на «партийном съезде чести» в Нюрнберге свой «четырехлетний план». Принятый курс следовало сохранить любой ценой. Ведь за четыре года, как отметил фюрер в секретной записке, экономика должна стать «обороноспособной», а вермахт — «боеспособным». На основе таких предпосылок в последующие годы сформировалась государственная командная система управления экономикой с участием частного капитала. Частная собственность осталась неприкосновенной, право предпринимателей распоряжаться на предприятиях не понесло большого урона даже в отраслях, важных для обеспечения автаркии и военных целей, поскольку в государственных управленческих конторах сидели промышленники^[118].

Предполагалось, что благодаря более жесткому планированию и администрированию четырехлетний план поможет преодолеть кризис, а заодно будет решительнее, чем прежде, способствовать развитию производства сырья и его заменителей. Традиционная хозяйственная бюрократия ни в личном, ни в организационном плане не была готова к выполнению таких задач, которые явно противоречили концепции обширной, доминирующей над всей Юго-Восточной Европой, но при этом все-таки рыночно ориентированной экономической системы, разработанной Шахтом, и выходили далеко за рамки контроля над внешней торговлей. Гитлер решил вопрос типичным для него способом: назначил Геринга «ответственным за четырехлетний план», а тот создал новые особые инстанции, так называемые рабочие группы по сырью, валюте, распределению рабочей силы, сельскохозяйственному производству и контролю за ценами. Возник Генеральный совет по четырехлетнему плану. Появление генеральных уполномоченных по отдельным промышленным отраслям, которых в дальнейшем при желании можно было включить в административную систему, окончательно опрокинуло все прежние представления о надлежащем разграничении компетенций между государственным управлением и частным хозяйством. Все принятые меры имели целью более тесное сотрудничество режима и крупной промышленности. Особенно отчетливо это стало заметно, когда важные посты в организациях, связанных с реализацией четырехлетнего плана, помимо офицеров вермахта все чаще стали занимать руководители фабрик и заводов, продолжавшие исправно получать зарплату и на своих предприятиях.

Ярчайшим примером переплетения политики и экономики послужило назначение в 1938 г. «генеральным уполномоченным по химической промышленности» Карла Крауха. Он был не только ученым, специалистом по бензину и искусственному каучуку — основам химического производства заменителей сырья, но и членом правления «ИГ Фарбен». Краух уже продемонстрировал свои организаторские способности в качестве консультанта геринговского министерства авиации при заключении «бензинового договора». Теперь он позаботился о том, чтобы четырехлетний план фактически стал планом «ИГ Фарбен». С 1940 г. он даже сочетал важнейшие государственно-административные функции с председательством в наблюдательном совете концерна. Благодаря практически полной монополии в основных производственных отраслях и деятельности Крауха концерну удалось в немалой степени «приватизировать» экономическую политику Третьего рейха. Впрочем, это не такое уникальное явление, как может показаться, учитывая политику вооружения и стремление к автаркии: интенсивное прямое сотрудничество крупного бизнеса и государства в равной мере являлось следствием краха либеральной мировой экономической системы в конце 1920-х гг. и наблюдавшейся во всем мире тенденции к образованию трестов.

Несмотря на отдельные значительные успехи, амбициозные цели четырехлетнего плана не были достигнуты. Об этом свидетельствовало провозглашение в 1938 г. «Нового военно-экономического производственного плана», который еще сильнее сузил ассортимент производства, поставив во главу угла военную продукцию. Менее заметны оказались вызванные милитаризацией экономики деформации и социальные издержки, которые режим изо всех сил — и с большим успехом — старался скрыть.

Примером может служить сельскохозяйственная политика. С помощью пропаганды «крови и почвы» режим поднял идеологический престиж крестьянства и через «Имперское продовольственное сословие» сделал его частью «народного сообщества»^[119]. Хотя крестьянскому населению не нравилась связанная с этим бюрократизация, оно впервые пользовалось постоянным вниманием политической системы, и это воздействовало на его социальное (самоДознание. Вот только жесткая государственная ценовая политика никак не способствовала повышению неудовлетворительной доходности, особенно мелких и средних хозяйств^[120]. В сущности, крестьяне раньше всех ощутили на себе теневые стороны национал-социалистического «экономического чуда», поскольку из года в год им приходилось вести «трудовую битву» в условиях сокращения рабочей силы. К началу войны сельское хозяйство потеряло около 1,4 млн человек, которые предпочли лучше оплачиваемую работу в промышленности (военной). Вопиющая нехватка сельскохозяйственных рабочих, с которой режим пытался справиться путем эксплуатации молодежи (сельская повинность в гитлерюгенде, «помощь в уборке урожая», «год села») вместо интенсивной механизации, рационализации и земельной реформы, годами служила источником недовольства. Улеглось оно, только когда в Германию стали поступать военнопленные и иностранцы, пригнанные на принудительные работы.

В сельском хозяйстве, как и во многих других областях, национал-социализм добился результатов, чуть ли не полностью противоположных его изначальным идейным установкам, и при этом, по-видимому, следовал международной тенденции регулирования рынка в гораздо большей степени, чем принято думать^[121]. Плодом аграрной политики национал-социалистов стал не сознательный, с чувством личной ответственности служащий благу «народного сообщества» «свободный крестьянин», какого любили изображать на своих полотнах верноподданные художники рейха, но аграрный производитель, опутанный сетью агрономических предписаний, фиксированных цен и приемочных гарантий. Вместо основания новых крестьянских дворов происходило массовое бегство из села. Германцы, якобы всей душой привязанные к земле, хлынули в крупные городские агломерации.

Рабочие и «народное сообщество»

Словно в насмешку над идеологической риторикой, старые социально-экономические и демографические тенденции в годы предвоенного экономического бума сохранялись, а отчасти даже усилились. Это справедливо в первую очередь в отношении самой большой группы населения — рабочего класса. Сложная ситуация, когда лишение политических прав сочеталось с сохранением основных мер социального обеспечения Веймарского государства и привнесенным НТФ социально-политическим активизмом, в условиях почти полной занятости вызвала примечательные изменения в социальном типе «рабочего». По всей видимости, она ускорила тенденции социально-культурного нивелирования, наметившиеся и в других индустриальных государствах и ведущие к ориентированному на потребление массовому обществу.

Национал-социалисты внесли свой специфический вклад в такое развитие событий, разгромив политические организации рабочего движения, что повлекло за собой и ослабление его социальной базы. Но только начавшийся экономический подъем обеспечил материальную базу для утверждения идеологии «народного сообщества». Традиционные структуры рабочей солидарности стали стремительно распадаться. Даже стойким старым социал-демократам, видевшим все минусы курса на милитаризацию и критиковавшим его в своем кругу, становилось все труднее не поддаваться общему восторгу по поводу того, как быстро и основательно режим разделался с безработицей. Вновь обретенная уверенность в завтрашнем дне скоро перевесила предшествовавшую ей утрату политических прав, заставляя мириться с дальнейшими посягательствами на них, например введением в 1935 г. «трудовых книжек», ограничивавших свободу выбора рабочего места и облегчавших контроль над «распределением рабочей силы».

Многие видели, что экономическое чудо отнюдь не принесло всеобщего процветания, а всего лишь сделало возможным медленное возвращение к уровню жизни перед великим кризисом, но мало у кого это вызывало протест. Немцы привыкли мазать серый хлеб маргарином вместо масла и класть на него дешевый мармелад вместо колбасы. По сравнению с англичанами, французами и американцами они и в «хорошие» предвоенные годы питались проще, но все же вволю. Никому больше не приходилось голодать. Предметы роскоши или просто вещи, немного украшавшие жизнь, оставались редкостью. Не то чтобы у немцев не хватало покупательной способности — просто потребительских товаров производилось слишком мало. Режим копил, точнее инвестировал, средства для войны и держал людей в черном теле. Правда, с 1936 г. реальная почасовая зарплата начала повышаться и через два года достигла уровня 1929 г.^[122]Зато реальный чистый заработок за неделю — с учетом увеличения рабочего дня, роста «добровольных» отчислений в НТФ, на «зимнюю помощь», а во время войны и в «железную копилку» — только в 1941–1942 гг. дошел до уровня 1929 г., а потом снова снизился. И если в начале 1930-х гг. предприниматели жаловались, что на заработную плату тратится слишком много, то теперь они могли быть довольны: доля заработной платы в национальном доходе с 1934–1935 гг. неуклонно падала.

Упразднение тарифной автономии и децентрализованное регулирование заработной платы попечителями по вопросам труда не могли помешать ее росту в период высокой конъюнктуры. Когда в 1939 г. это стало грозить серьезным снижением темпов милитаризации, режим повсеместно заморозил зарплату. Но и после этого она продолжала повышаться, пусть не прямо, а в виде надбавок и премий, выплачивавшихся особенно на важных военных производствах^[123].

То, что на первый взгляд казалось лишь средством обойти официальное распоряжение о замораживании заработной платы, преследовало определенную цель: аккордные надбавки и тому подобное способствовали повышению производительности и дифференциации как отдельных работников, так и их категорий, различающихся по степени квалификации и значению для производства. Более тонкое разграничение тарифных разрядов, хитроумная система тарификации рабочих мест создавали эффективные материальные стимулы к труду, сохраняя низкий уровень заработной платы в целом. Таким образом, весьма небольшие дополнительные затраты позволяли предприятию добиться значительного повышения производительности и внушить рабочим уверенность, что прилежание всегда окупится. Всеобщее замораживание зарплаты казалось подтверждением уравнительной пропаганды «народного сообщества», а нарушение этого принципа в отдельных случаях ради тех, кто заслужил это своими трудовыми достижениями, — свидетельством того, что общество дает возможность восхождения по социальной лестнице. Мало кто, внимая нацистскому лозунгу «труд облагораживает», хотел бы остаться «неблагородным буржуа». Молодые рабочие, меньше связанные традициями патерналистско-пролетарской солидарности, относились к немногим предоставлявшимся им шансам продвижения серьезно — как к возможности радикально изменить классово предопределенный профессиональный и жизненный путь.

Соответствующий такому подходу, на первый взгляд вовсе не политический, лозунг гласил: «Дорогу прилежному!» Его практическим воплощением выступало «национальное соревнование на лучшего по профессии», устроенное руководством молодежных организаций рейха (в 1937 г. в соревновании приняли участие 1,8 млн чел.^[124]). С этого началось поощрение индивидуалистической ориентации на личные достижения, провоцировавшей общий распад солидарности, который станет одной из самых характерных черт послевоенного общества^[125].

Этика достижений, прославляемая национал-социалистами, соответствовала как потребностям военной экономики, которая начала формироваться уже в мирное время, так и неустанно пропагандируемым социал-дарвинистским идеям. Она служила для того, чтобы, уничтожив солидарность рабочих, лишить их политических претензий и при этом превратить всю Германию в «работный дом». В целом национал-социалистам удалось добиться своего, в том числе и потому, что они сумели в представлениях многих людей разорвать связь между материальным положением и общественным сознанием, подчеркивавшуюся старым рабочим движением. Конечно, среди рабочих были и такие, кто прогуливал, сказывался больным по любому поводу, работал спустя рукава^[126], однако трудно сказать, являлось ли это выражением политического недовольства или в первую очередь следствием усиленной погони за достижениями. В любом случае коллективный протест представлял исключение на фоне общей картины. Удивительным спокойствием на социальном фронте Третий рейх обязан не только перманентной угрозе в лице гестапо, но и систематическим стараниям отделить заработную плату и социальный статус друг от друга^[127]. С успехом, глубоко удручающим его противников, режим демонстрировал, что не хлебом единым жив человек и лояльности от него можно добиться не только своевременным повышением средней тарифной ставки.

Социальная политика консолидированного нацистского режима не была исключительно реакционной или риторической и не служила всего лишь точно рассчитанным средством тоталитарных манипуляций. Хотя вначале социально-политическая активность НТФ в контексте институциональной конкуренции с попечителями по вопросам труда обусловливалась борьбой за распределение властных полномочий^[128], в дальнейшем она претворилась в содержательную и отчасти даже прогрессивную социальную политику.

Не все, что своим названием пробуждало в сознании ложно-идиллические образы, являлось чисто пропагандистским трюком. Подразделение НТФ «Красота труда» действительно занималось ставшими притчей во языцех геранями на фабричных окнах, но помимо этого заботилось о применении современных методов и достижений научной организации труда, уже практиковавшейся в крупных концернах. Разумеется, охрана труда и производственная медицина косвенно служили интересам промышленников, пытавшихся в условиях высокой конъюнктуры позолотить таким образом клетку корпоративизма, в которую заключали персонал своих предприятий. Однако меры по рационализации труда, улучшению трудовой гигиены, часто основанные на предложениях работников предприятия, несомненно, шли на пользу и рабочим. Со всей очевидностью это можно сказать об устраивавшихся на предприятиях спортзалах, комнатах отдыха, столовых. Как раз потому, что зарплату повышать было нельзя, льготы, предоставлявшиеся не в денежной форме, имели особое значение. Отпуск, увеличенный при национал-социалистах в среднем с трех до шести — двенадцати дней, даже в сравнении с другими странами представлял большое достижение.

В основе социально-политической активности НТФ с самого начала лежали несколько конкурирующих друг с другом мотивов. Так, ежегодное «производственное соревнование немецких предприятий», как будто посвященное выполнению первоочередной макроэкономической задачи — повышению производительности труда, служило еще как минимум двум другим целям: во-первых, снабжало НТФ внутрипроизводственной информацией, обеспечивая ему возможности влияния, а во-вторых, будучи организовано в духе спортивных состязаний, способствовало воспитанию чувства коллективизма у работников того или иного предприятия. Социально-психологические и социально-медицинские (в самом широком смысле слова) соображения определяли конкретную политику Трудового фронта по меньшей мере на равных с идейно-политическими установками и стремлением внести свой вкладе оптимизацию народнохозяйственных достижений. Все это, вместе взятое, довольно удачно воплощало в себе объединение «Сила через радость», входившее в состав НТФ и занимавшееся организацией досуга.

Расположения «соотечественников» «Сила через радость» добилась прежде всего в качестве организатора баснословно дешевых коллективных туристических поездок^[129]. С 1934 г. по всем морям — от островов Мадейра до фьордов Норвегии — курсировали ее пароходы, на чьих палубах загорали немецкие рабочие. Так, во всяком случае, говорила пропаганда. В действительности большинство пассажиров составляли представители среднего класса: средняя рабочая семья обычно выбиралась на недельку в Баварский Лес или на Северное море, что было все-таки несколько дешевле. Тем не менее к 1939 г. семь с лишним миллионов немцев съездили в отпуск с помощью «Силы через радость» и тридцать пять миллионов совершили однодневные экскурсии — все они не могли быть исключительно «партийными бонзами», как утверждали злые языки и раздраженные социал-демократы.

Режим нисколько не гнушался завоевывать популярность в качестве туроператора. Очевидный успех побудил Трудовой фронт придумывать все новые мероприятия, чтобы поддерживать у «соотечественников» хорошее настроение. Демонстративно посягающие на классовые привилегии курсы тенниса и верховой езды, театральные и танцевальные вечера, спортивные мероприятия и коллективные праздники на предприятиях — критически настроенному наблюдателю со стороны все это могло показаться мелочами, не стоящими внимания, но, сопровождаемые постоянной пропагандой «народного сообщества», они достигали результата. Информатор пражских социал-демократов в изгнании самокритично заметил: «…Опыт последних лет, к сожалению, показал, что мещанские наклонности среди части рабочих оказались сильнее, чем мы раньше готовы были признать»^[130]. К этому моменту, в сентябре 1937 г., организация-гигант «Сила через радость» предлагала практически исчерпывающий список услуг по организации досуга, которыми, по статистике, раз в год пользовался каждый взрослый немец.

Правда, большинство пробудившихся тогда потребностей было полностью удовлетворено только экономическим чудом второго послевоенного периода. Скажем,'массовый туризм, настоящая эпидемия которого вспыхнула в 1950-е гг., в 1930-е делал первые шаги; «автомобиль для “Силы через радость”», чью конструкцию обдумывал лично Гитлер, сошел с конвейера лишь после войны в виде «фольксвагена-жука». В ожидании дешевого народного автомобиля 336 000 человек еженедельно отчисляли НТФ авансовые платежи в рассрочку, что позволило буквально с нуля возвести завод в Вольфсбурге (да и сам город), однако выпускались там в дальнейшем только внедорожники для вермахта^[131]. Идея заставлять народ самостоятельно финансировать проекты, рассчитанные на удовлетворение его собственных нужд, сделалась основополагающей в социально-политических играх национал-социалистов: эти проекты не должны были ничего стоить — по крайней мере, государству, которое с готовностью раскошеливалось исключительно на военную промышленность.

Один из самых существенных успехов нацистской социальной политики заключался в распространении чувства социального равенства. В обществе, которое неустанно обрабатывали, искореняя в сознании людей представления о различиях в ранге и статусе, даже скромные ростки «массового потребления» могли расцениваться как предвестники многообещающего будущего. В такой атмосфере надежды вкладчиков в фонд жилищного строительства и будущих автовладельцев множились, как морские круизы в салазаровскую Португалию.

Несомненно, в последние предвоенные годы в материальном плане всем жилось лучше, чем до прихода нацистов к власти, но официально режим все равно превозносил такие добродетели, как экономия и самоограничение в потреблении. Следовать этим правилам было легче при условии, что «прилежный» время от времени мог «кое-что себе позволить». «Общий суп» по воскресеньям, когда директора хлебали гороховый суп вместе с рабочими (Геббельс в Берлине устраивал из этого захватывающий спектакль), являл собой торжество национал-социалистического «народного воспитания». Подобные мероприятия как будто говорили: «народное сообщество» существует, и все немцы — его члены; положение «вверху» или «внизу» не так важно, как «добрая воля»; материальная непритязательность есть свидетельство «национальной солидарности».

Разумеется, эти регулярные простые трапезы позволяли несколько экономить народнохозяйственные ресурсы, но для режима гораздо важнее был их социально-психологический эффект. Они воспитывали коллективную готовность идти на жертвы, не в последнюю очередь нашедшую выражение в лозунгах организаций «Национал-социалистическая народная благотворительность» и «Зимняя помощь»^[132]. Девиз одной из первых акций по сбору пожертвований, ставших потом бессчетными, с упрямой решимостью гласил: «Народ помогает себе сам». Собранные таким образом к 1939 г. 2,5 млрд рейхсмарок, конечно, представляли внушительную сумму, которая позволила «Народной благотворительности» играть роль важного экономического фактора и крупного работодателя, прежде всего в сфере здравоохранения («медицинские сестры от Народной благотворительности»). Но с общественно-политической точки зрения еще большее значение имели миллионы ее добровольных помощников и около 16 миллионов членов (1942 г.). Несмотря на то что постоянные визиты сборщиков взносов на дом и отчисления из зарплаты (уклоняющихся могли ждать серьезные неприятности) вызывали раздражение и «усталость жертвователей», широкое участие в деятельности организаций и огромный приток пожертвований все же можно интерпретировать как доказательство реальности «народного сообщества». Безусловно, для этого требовалась неустанная мобилизация, но поскольку она имела успех, постольку «народное сообщество» оказывалось не просто мифом.

Согласно самой природе установившейся системы власти, идея «народного сообщества», так же как нимб, окружавший фюрера, могла жить только благодаря своей постоянной актуализации. Приходилось непрерывно требовать и предлагать символические доказательства лояльности.

Эту функцию выполняли и официальное приветствие «Хайль Гитлер!», и масса общественных мероприятий, с помощью которых партия снова и снова заставляла «соотечественников» демонстрировать свою приверженность и принадлежность к ней.

Идеологическая мобилизация

Ярко выраженная склонность к театрализации придавала Третьему рейху черты теократического государства. Уже в Веймарскую эпоху демонстрации, построения с флагом, факельные шествия, во время которых коричневая рубашка и свастика служили характерными внешними опознавательными знаками, наделяли «движение» неповторимой индивидуальностью. Своеобразному внешнему облику соответствовало особое сознание, которое отличало национал-социалистов от «обычных» партий (причем не только в их собственных глазах): они хотели быть идейным и боевым союзом, а не только политическим объединением по интересам. Этими притязаниями объясняются и более поздние попытки формирования квазирелигиозной организации.

Режим создал собственную сеть ритуалов^[133]. Первая дата национал-социалистического календаря — 30 января. В каждую годовщину «захвата власти» тысячи штурмовиков маршировали вечером через Бранденбургские ворота. В конце февраля отмечался праздник в честь принятия партийной «Программы 25 пунктов», в марте — «День памяти героев», а также прием 14-летних подростков в гитлерюгенд и Союз немецких девушек в форме «Молодежной присяги». Заднем рождения фюрера, справлявшимся в лучших императорских традициях, следовали Первое мая, снова ставшее официальным выходным днем, и «День матери», которому придавалось большое идеологическое значение. Данью германскому культу стали праздники солнцеворота в июле и декабре; правда, заменить Рождество языческим «праздником йуль» вне рамок «ордена» СС так и не удалось. Огромная организационная и постановочная работа проводилась при устройстве в сентябре каждого года национальных партийных съездов в Нюрнбергском комплексе, построенном Альбертом Шпеером. «День урожая» в вестфальском Бюкеберге в начале октября представлял собой массовое зрелище специально для сельской Германии. Завершающей и, по мнению партии, наивысшей точкой в череде ежегодных праздников было 9 ноября, когда Гитлер и верхушка НСДАП в Мюнхене поминали «павших» во время подавления в 1923 г. нацистского путча на площади перед Галереей полководцев. В качестве таинственной кульминации этого обряда почитания мертвых фюрер в одиночестве посещал один из храмов под открытым небом и некоторое время пребывал у саркофагов 16 «мучеников движения».

Такое множество театрализованных торжеств должно было преследовать не только цель внешнего «режиссирования» общественной жизни. Помимо желания продемонстрировать сплочение («единение») партии и государства речь шла о том, чтобы привязать к себе как отдельных граждан, так и целые группы населения, то есть в конечном счете о культурной гегемонии. Регулярные «дни памяти» сами по себе напоминали скорее культовые обряды, чем политические мероприятия, но кроме них проводились церемонии, непосредственно призванные заменить религиозные. И все же серьезной конкуренции с христианской церковью не получилось. «Праздники жизни» и «утренники», предлагавшиеся «верующим» национал-социалистам в дополнение к церковным крестинам, венчанию, отпеванию, молебнам и воскресным службам, оставались маргинальным явлением, так же как их упорный пропагандист — не пользовавшийся реальным влиянием «главный идеолог» и «уполномоченный фюрера по контролю над духовным и идейным обучением и воспитанием НСДАП» Альфред Розенберг^[134]. Поддерживаемые гиммлеровскими СС попытки насадить «древнегерманские» традиции, которые обе церкви критиковали как «новое язычество», вне узкого кружка фанатиков встречали равнодушие и мягкую или едкую (в зависимости от степени смелости оппонентов) насмешку.

Об индоктринационных усилиях режима в целом такого не скажешь. Молодежь меньше всех была способна противостоять притязаниям и поползновениям национал-социалистов. Силой прибрав к рукам Имперский комитет немецких молодежных объединений, нацистский руководитель молодежи Бальдур фон Ширах уже в апреле 1933 г. создал первые предпосылки для построения государственной молодежной структуры, за что Гитлер наградил его званием «рейхсфюрера молодежи». Это пока еще не означало монополии национал-социалистов на организацию молодежи, но привлекательность гитлерюгенда, пользовавшегося государственной поддержкой, возрастала^[135]. Большой приток в его ряды отмечался в первую очередь в сельской местности, где молодежь до тех пор была плохо организована или вообще не организована,а также повсюду, где ослабла связующая сила церковных молодежных объединений. Весной 1934 г. в состав гитлерюгенда вошли протестантские молодежные организации. После того как в декабре 1936 г. его в законодательном порядке объявили государственной организацией, помимо него продолжали существовать только несколько католических молодежных объединений (власти, невзирая на конкордат, все сильнее преследовали их и вскоре вообще официально запретили) да еврейские молодежные группы. С 1936 г. резко усилилось давление на молодых людей, отказывавшихся вступать в гитлерюгенд, но только в марте 1939 г. инструкции по применению закона о гитлерюгенде сделали «молодежную службу» в его рядах обязательной. К этому моменту он уже утратил изрядную долю былой притягательности.

Национал-социалистическая молодежная организация, которая поначалу руководствовалась идеологически родственными примерами юношеских движений Веймарской республики, как будто «покончившая» с их идеализмом и стихийностью и в то же время расширившая их социальную базу, превратилась в инструмент тоталитарного контроля и индоктринации. Если раньше лозунги «молодежью должна руководить молодежь» и «ставка на молодое поколение» пробуждали вольнолюбивые надежды, то теперь в результате усиленной полувоенной муштры и последовательного насаждения принципа безоговорочной верности Гитлеру на смену им пришло разочарование. Место летних лагерей и скаутской романтики занял список обязанностей: «военный спорт», политзанятия, сбор «зимней помощи» и вторсырья, а летом — помощь в уборке урожая.

Молодые по-разному реагировали на такую эксплуатацию и регламентацию. Если в провинции, особенно девушкам, работа в гитлерюгенде представлялась шансом вырваться из скучного замкнутого мирка, избавиться от родительского контроля, то в крупных городах многие дети считали службу в государственной организации посягательством на свое свободное время. Взгляд на пребывание в гитлерюгенде как на глоток свободы или барщину зависел, впрочем, также от возраста, социальной принадлежности и предшествующей социализации. В среднем те, кто успел побывать противником этой организации в качестве члена католического молодежного союза или социалистического кружка рабочей молодежи, относились к ней иначе, чем дети из протестантских мелкобуржуазных семей, которые с 10 до 14 лет были чем-то вроде пионеров в «Юнгфольке», затем попадали в гитлерюгенд, с 18 лет работали в «Трудовой службе» и, наконец, переходили в вермахт. От таких детей трудно было ожидать, что они в один прекрасный день окажутся в одной из молодежных группировок, возникавших в конце 1930-х гг., главным образом в крупных городах, как выражение не только протеста против культурной опеки взрослых, но и политической оппозиции. Буржуазную «свингующую молодежь», которую можно было встретить в основном в Гамбурге, лейпцигскую «Стаю», сложившуюся в пролетарской среде, мюнхенских «Пузырей» и «Пиратов эдельвейса» из Рурской области объединяло нежелание отказываться от скудных остатков юношеского нонконформизма и подчиняться гитлерюгенду, полностью игнорировавшему стремление молодых к индивидуальности и личной независимости^[136].

По иронии судьбы, тоталитарные претензии гитлерюгенда во многих отношениях создавали новые ниши свободы. Это касается в первую очередь сферы образования: конкуренция между гитлерюгендом и школой, обострявшаяся по мере того, как становилось ясно, что вмешиваться в школьные дела у гитлерюгенда не получится, как бы он того ни хотел, открывала возможность воспользоваться противоречиями между двумя учреждениями. При известной сноровке можно было отделаться от нелюбимых школьных уроков, сославшись на службу в гитлерюгенде, и наоборот. В разрастающемся лабиринте общественных нагрузок, групповых собраний и «служебных обязанностей» появлялись тайные тропы и обходные пути, и тот, кто ходил ими, учился изворачиваться, прагматично полагаясь лишь на себя самого.

Большинство молодых людей познали в гитлерюгенде главным образом муштру и повиновение, но в то же время в обширной организации имелось множество руководящих должностей и должностишек, а следовательно, шансов для индивидуального самоутверждения. Выходцы из малообеспеченных и неимущих семей могли таким образом «стать кем-то» и обрести чувство собственного достоинства, доселе им неизвестное. Дерзкий тон и наглое поведение, усвоенные целым поколением школьников и все чаще вызывавшие жалобы со стороны учителей, были платой за пропагандистское заигрывание с молодежью.

Необычайное уважение, которым вдруг — по вполне понятным причинам — стала пользоваться такая второстепенная для классического образования дисциплина, как спорт, поощрение нового, антиинтеллекту-ального внимания к физическим качествам, восхваление военной «выправки» и ума, склонного к «простым решениям», — все это изменяло атмосферу в школе точно так же, как более или менее последовательная идеологическая корректировка учебников и учебных программ^[137], остававшаяся, за исключением нескольких нашумевших случаев, в рамках общей индоктринационной практики. Гораздо более ярким проявлением школьной политики нацистов, нежели облечение в форму арифметических задач наставлений о необходимости сохранения расовой чистоты и выведения потомства без наследственных болезней, служил в конечном счете тот факт, что, хотя гимназии не упразднялись, гумбольдтовским образовательным традициям противопоставлялась новая система ценностей, требовавшая нивелировки системы всеобщего образования и учреждения элитных идеологических учебных заведений.

Начавшаяся в 1935–1936 гг. при ожесточенном сопротивлении церкви, в первую очередь католической, ликвидация конфессиональных народных школ и церковных педагогических учебных заведений как раз и была призвана нивелировать школьную систему, устранив те ее элементы, которые до сих пор находились на особом положении. В придачу речь шла о том, чтобы поубавить влияние церкви, и это намерение не везде встречало возражения: по крайней мере часть учителей усматривала в происходящем борьбу за свое социальное освобождение от опеки со стороны духовенства^[138]^ Несомненно, требования идти в ногу со временем также являлись немаловажным аргументом в пользу единообразия школьной системы и усиленного поощрения технического образования.

Национал-социалистическую претензию на совершение «революции в образовании» воплощали тридцать пять «национально-политических воспитательных заведений» (Напола), а в еще большей степени — «школы Адольфа Гитлера», число которых в конце концов достигло двенадцати. Руководство молодежью во главе с Ширахом пыталось контролировать эти учреждения, но не имело последовательной концепции преподавания в них; единственные ясные пункты программы касались целенаправленного поощрения спортивных успехов и организации «испытаний». Нацистским вождям не удалось определить даже содержание «идейного воспитания», что в равной мере свидетельствовало как о внутрипартийной борьбе за власть, так и о противоречивости самой национал-социалистической идеологии. «Школы Адольфа Гитлера», так же как три «орденсбурга» («рыцарских замка»), учрежденных для обучения молодых партийных функционеров, — и те и другие содержал НТФ — не справлялись с задачей «отбора вождей». СС продвинулись в попытке создать национал-социалистического «нового человека» дальше, чем соперничавшие с ними подразделения партии. Правда, в элитном ордене Гиммлера воспитательные задачи откровеннее, чем где-либо еще, сочетались с расовой селекцией, логическим продолжением которой предстояло стать «выбраковке» негодных особей и «выведению» нужной человеческой породы.

На общественно-политический климат Германии во второй половине 1930-х гг., несомненно, больше влияло повсеместное присутствие партии в лице ее массовых организаций, чем бесчеловечные идеи нового расового порядка, вынашиваемые в элитарных кругах СС. Несмотря на все усилия НСДАП вслед за утверждением своей государственной власти осуществить соответствующую идеологическую нацификацию, идейное воспитание, преследующее эту цель, среди людей старшего возраста достигло довольно скромных успехов. Помимо партийных функционеров и, в несколько меньшей степени, рядовых партийцев оно более или менее интенсивно охватило только определенные профессиональные группы, например учителей, молодых преподавателей вузов и юристов-референдаров (в Пруссии), которым надлежало пройти «лагеря политучебы». В сравнении с мощным организационным потенциалом НСДАП и ее вспомогательных организаций силы, выделяемые ею для индоктринации общества, были не слишком велики. И никакая активность разрастающегося партийного аппарата, партийных структур (СА, СС, гитлерюгенда, национал-социалистических союзов женщин, студентов, преподавателей университетов, Национал-социалистического моторизованного корпуса), примыкавших к партии массовых организаций (НТФ, «Народной благотворительности», национал-социалистических союзов врачей, учителей, юристов и чиновничества, немецких техников, Национал-социалистической организации помощи жертвам войны) не могла здесь ничего изменить.

И все же тот факт, что с течением лет практически каждый немецкий «соотечественник» оказался тем или иным образом организационно охвачен молохом НСДАП, не имея почти никакой возможности этого избежать, вызвал ощутимые изменения в общественном сознании. Благодаря распространению институциональной сети партии в традиционно «предполитическое» пространство национал-социалистам удалось мобилизовать людей в неслыханных доселе масштабах. С точки зрения укоренения их власти в человеческом сознании (на чем они всегда делали акцент) поначалу было не так уж важно, как достигается подобная мобилизация: с помощью «коллективного прослушивания» речей фюрера, активного членства во вспомогательных организациях для тех, кто не интересовался политикой, вроде Национал-социалистического моторизованного корпуса или Национал-социалистической культурной общины, либо сознательной деятельности в качестве «блокварта» — низового функционера НСДАП. Любая форма участия служила для того, чтобы продемонстрировать вездесущность партии и подкрепить ее тоталитарные притязания.

Результатом стала организационная растянутость и раздутость, которая не могла не изменить со временем саму НСДАП. В некогда динамичном и бурном протестном движении появлялось все больше признаков буржуазного застоя. Уже в последние годы Веймарской республики сплоченный боевой отряд превратился в массовую организацию с тенденцией к бюрократизации. Дальнейшее превращение НСДАП в партию-монополиста усилило эту тенденцию. В 1935 г. только на партийное руководство в Мюнхене трудились около 1 600 административных работников, занимавших не менее 44 зданий, а в целом уже 25 000 человек получали тогда от НСДАП неплохое жалованье^[139].

Так и не проясненные отношения между партией и государством побуждали партийных функционеров заключать личные союзы, гнаться за должностями и заботиться о личном обогащении. Однако сплоченного руководящего ядра или «коричневого политбюро» из них не сложилось; как идеологические, так и структурные предпосылки для этого отсутствовали. Противоречивость национал-социалистического мировоззрения не позволяла ссылаться на «чистое учение» и мешала возникновению догматического авторитета. Но принцип всемогущества фюрера оставался незыблемым вплоть до самого низшего уровня партийной организации. Такая организационная форма имела огромное значение для функционирования мощной командной системы. Не имея ничего общего с презренной демократией, она, тем не менее, оставляла возможности для самоутверждения путем политической деятельности и отправления власти: тысячам и тысячам партийных и общественных деятелей доставалась крупица власти фюрера, крошечный лучик от его ореола.

До 1937 г. на различных ступенях партийной иерархии находились около 700 000 функционеров — рейхсляйтеры, гауляйтеры, крайсляйтеры, ортсгруппенляйтеры, целленляйтеры, блокляйтеры, не считая представителей вспомогательных организаций. К началу войны в Германском рейхе оказалось не менее двух миллионов маленьких фюреров.

Не на всех уровнях совмещение партийной и государственной деятельности происходило одинаковым образом. Отнюдь не все члены НСДАП, возглавлявшие министерства, занимали столь же высокое положение в партии. Геббельс, сочетавший руководство государственным пропагандистским ведомством с должностью главы пропагандистского аппарата НСДАП, в данном отношении представлял особый случай. Даже рейхсминистр авиации и премьер-министр Пруссии Геринг, охотившийся за чинами и званиями не менее рьяно, чем позднее за сокровищами искусства на оккупированных территориях, не мог (или не хотел) похвастаться подобным. И наоборот: целому ряду влиятельных партийных деятелей, в том числе многим гауляйтерам, не приходилось рассчитывать на адекватный государственный пост.

Сильнее всего слияние партии и государства давало себя знать на муниципальном уровне, где крайсляйтеры и ортсгруппенляйтеры все чаще становились также и бургомистрами. Через два года господства национал-социалистов почти половину муниципальных административных должностей занимали «старые товарищи» (то есть люди, вступившие в партию до 30 января 1933 г.). В секторе госслужбы картина не слишком отличалась: 86 % чиновников Пруссии в 1937 г. состояли в НСДАП, в остальной Германии — 63 %; правда, доля «старых товарищей», составлявшая в Пруссии 48 %, на остальной территории рейха была значительно ниже —11 %.

Для неуклонного изменения властных структур не меньшее значение, чем нацификация чиновничества, зачастую поверхностная, имело возникновение особой бюрократии, подчиненной партии. Растущее влияние ведомств, созданных «по личному распоряжению фюрера», работающих параллельно с государственной администрацией или конкурирующих с ней, вело к постепенному упадку и деформации традиционной государственности. Столь характерные для «государства фюрера» конфликты полномочий (отнюдь не всегда служившие интересам Гитлера) не в последнюю очередь возникали вследствие разрастания организационных джунглей, которое началось со сферы занятости и экономической политики (введение таких должностей, как генеральный инспектор немецких дорог, ответственный за четырехлетний план и т. д.), а затем перекинулось в область внешней, социальной и расовой политики.

От глаз населения подобные институциональные сдвиги в сфере власти, как правило, были скрыты. В повседневной жизни вездесущность партии проявлялась иначе: в политическом и социальном контроле со стороны местных функционеров, пользовавшихся в роли надсмотрщиков большей или меньшей популярностью, в многоступенчатой системе персональной аттестации, но также и в новых социальных патронажных службах («Совет матерей»), в социально- и культурно-политической работе НТФ. Несмотря на вездесущность, конкретная власть партии была так же ограничена, как и дивиденды от постоянно повторявшихся попыток идеологической мобилизации. Тут ничего не мог изменить и сам фюрер. Хотя Гитлеру в годы (внешнеПолитических успехов удавалось своими публичными выступлениями и речами на массовых митингах снова и снова вызывать всеобщий восторг и доверие к себе, это не влекло за собой укрепления престижа его партии. Напротив, широко распространенная неприязнь к НСДАП и ее непопулярным «бонзам» становилась еще заметнее на фоне обожания, в котором купался фюрер. Реакция на непрерывные попытки индоктринации и политизации проявилась достаточно скоро: все больше людей предпочитали посвящать свободное время частной жизни или традиционным видам культурного досуга, не слишком подверженным влиянию новой власти.

Культура и жизнь

Существующее до сих пор ошибочное представление, будто немецкая культурная жизнь и различные проявления массовой культуры были в Третьем рейхе объектами радикального преобразования, свидетельствует разве что о глубоком влиянии национал-социалистической саморепрезентации. Несмотря на впечатление, которое старалась произвести обширная надзирающая и управляющая бюрократия, влияние режима в культурной области было сравнительно невелико. Все основные тенденции массовой культуры при нацистах сохранялись и даже усиливались, в том числе и такие, которые в целом могут быть расценены как тенденции культурной демократизации. Интеллектуально-художественное творчество во многих областях последовательно развивалось, несмотря на огромные потери, понесенные в результате массовой эмиграции тех его представителей, которые имели левые убеждения или являлись евреями. Ни в литературе, ни в музыке, ни в изобразительном искусстве 1933 г. не стал точкой резкого перелома. Вызванный во многих случаях политическими причинами разрыв личной и институциональной преемственности, обозначивший конец определенной эпохи, не совпадает с соответствующей культурно-исторической периодизацией.

Пределы регламентации культурной жизни определялись расчетом, необходимостью и наличием вещей, не подлежащих изменению. Неоднократные предупреждения Геббельса о неэффективности чересчур назойливой пропаганды и примитивной индоктринации свидетельствовали об осознанной необходимости сохранить определенную палитру красок в интеллектуально-культурной сфере и сравнительно нонконформистские публицистические трибуны. Именно потому, что унификация средств массовой информации зашла очень далеко, книги и публицистика такого рода играли роль интеллектуальных клапанов или буферных зон. И отнюдь не все журнальные публикации и литературные произведения, не проникнутые нацистским духом, обязаны своим появлением сознательному трезвому расчету. Власть волей-неволей ограничивала свои притязания в силу низкого качества собственной духовной продукции, противоречивости идеологии и разногласий внутри самой бюрократии, управлявшей культурными процессами. У режима фактически были связаны руки: ему приходилось, добиваясь всеобъемлющей мобилизации общества, принимать во внимание культурные традиции и цивилизационные приобретения, если он не хотел поставить под угрозу главную предпосылку своего успеха — лояльность большинства немцев, степень которой, как, впрочем, и всегда, различалась у разных категорий граждан. Так что режим отказался от задачи последовательного проникновения в культурную сферу и подчинения ее себе не по своей воле, а в силу функциональной необходимости.

Есть много свидетельств тому, что национал-социалисты чувствовали, до какой границы могут дойти в своих требованиях к населению, и, без сомнения, уважение этой границы имело важнейшее значение для культурной и повседневной жизни в рейхе.

Разумеется, неполитизированный досуг не относился к особым достижениям национал-социалистической эпохи, но, вопреки пропаганде, твердившей совсем о другом, его не упразднили. Громкое заявление Роберта Лея, что в Германии личным делом является только сон^[140], отражало скорее идеал, а не действительность Третьего рейха. Под покровом идеологической риторики скрывались сферы жизни, свободные от политики, и именно в них находили свое продолжение главные тренды эпохи.

К тем сферам массовой культуры, развитие которых при национал-социалистах продолжалось, и по сравнению с 1920-ми гг. даже с большим размахом, следует отнести в первую очередь кинематограф. Посещение кинотеатров резко возросло во время экономического кризиса в начале 1930-х гг., и затем число зрителей непрерывно увеличивалось в течение всего десятилетия. За 1942 г. был продан миллиард билетов в кино — в четыре раз больше, чем в 1933 г.^[141] По статистике, во время войны каждый немец ходил в кино раз в месяц. Конечно, это отражало потребность рассеяться, забыть о бремени повседневных проблем, но кинобум сигнализировал не только о массовом бегстве в мир грез: стагнация возможностей материального потребления порождала растущий спрос на развлечения в свободное время, и в социально-культурных привычках происходил явный сдвиг. Любовь к кино не в последнюю очередь свидетельствовала о привлекательности продукции, предлагаемой кинорынком, а привлекательность достигалась не столько благодаря специфически национал-социалистическому влиянию, сколько благодаря его отсутствию.

Для немецкой киноиндустрии 1933 г. не стал переломной вехой. Большинство художественных фильмов, демонстрировавшихся в первые годы Третьего рейха, по своему идейному и общественно-политическому содержанию не отличалось от националистической продукции киностудии УФА веймарской эпохи. Часто показывавшиеся пропагандистские ленты, такие, как «Гитлерюнге Квекс», «Штурмовик Бранд» или «Ганс Вестмар» (неудачная, по мнению Геббельса, дань памяти Хорста Весселя), не имели успеха, а холодно-эстетские творения Лени Рифеншталь, посвященные имперскому партийному съезду 1934 г. («Триумф воли») или Олимпийским играм 1936 г. («Праздник народов», «Праздник красоты»), уже тогда составляли особую категорию «на любителя». Уж скорее желаемые ассоциации у публики могли вызвать наполовину развлекательные исторические картины-аналогии «Старый и молодой король» с Эмилем Яннингсом (1935) или «Бисмарк» Вольфганга Либенайнера (1940). Антисемитские поделки вроде «Еврея Зюсса» или «Вечного жида» («документальный фильм», состряпанный «имперским заведующим кинематографией» Фрицем Хипплером) не оправдали расчетов индоктрина-торов, а фильм в защиту «милосердной смерти» «Я обвиняю» (1941), учитывая просочившуюся информацию об убийстве психически больных, вряд ли был верным средством успокоить население^[142]. Для укрепления духа населения в конце войны легкие развлекательные вещицы годились куда больше, чем героические ленты вроде «Кольберга» (1945). Такие фанатичные любители кино, как Геббельс (и Гитлер), казалось, это понимали, во всяком случае откровенно пропагандистские картины всегда составляли лишь небольшую часть ежегодной кинопродукции, насчитывавшей до 100 фильмов.

Развлекательное кино царило на киноэкране не только во время войны. Мелодрамы, приключенческие ленты, комедии, детективы и мюзиклы всегда определяли планы крупнейших кинокомпаний, которые Геббельс национализировал в 1936–1937 гг. Заметные для публики изменения после 1933 г. произошли в составе исполнителей: некоторые звезды, в том числе Элизабет Бергнер, Петер Лорре и Оскар Гомолка, покинули Германию. Но, в отличие от режиссерской команды, лишившейся таких мастеров, как Фриц Ланг, Георг-Вильгельм Пабст, Отто Премингер и Билли Вильдер, и многих многообещающих представителей молодежи, уехавших в Голливуд, значительное число актеров, «безупречных с политической и расовой точки зрения» и при этом достаточно талантливых, осталось на родине. На смену еврейской кинокультуре пришла «домашняя пища». Если она не всегда получалась удобоваримой, в этом следует винить слишком большое количество незадачливых «поваров» — цензоров из министерства Геббельса — полагавших своей обязанностью сдабривать различными добавками и заменителями представляемые им на утверждение сценарии.

Однако фильмы один за другим выходили кассовые — особенно если в них играли такие любимицы публики, как Хайдемари Хатейер, Марика Рёкк, лукавая Ильзе Вернер или Зара Леандер, которой лучше всего удавались мрачные нордические страсти. Среди актеров-мужчин фаворитами считались Вилли Биргель и Вилли Фрич, Эмиль Яннингс и Генрих Георге, а также весельчаки Тео Линген и Ганс Мозер и, что любопытно, такая невоинственная личность, как Хайнц Рюман. Ганс Альберс играл благородно-бесшабашных смельчаков, наделенных неистребимым оптимизмом, — даже в 1943 г., в «Мюнхгаузене», блистательно снятом к юбилею студии УФА по сценарию, который под псевдонимом написал Эрих Кестнер. Такая прекрасная развлекательная продукция, особенно в условиях «тотальной войны», безусловно, выполняла политические функции, и как раз потому, что не содержала никакого политического подтекста. Тем не менее эти фильмы дышат духом своего времени: никакое другое культурное наследие национал-социализма не демонстрирует с такой наглядностью атмосферу тех лет — антиинтеллектуализм, ухарство, борьбу с ретроградным сословным чванством, носящую черты некоторой эмансипации, и притом старозаветное простодушие и идилличность, в полной мере унаследованные западногерманским кинематографом 1950-х годов.

Впрочем, немцы подвергались внешним культурным влияниям не только после Второй мировой войны. Культурная «американизация», которая в сегодняшнем общественном сознании связывается почти исключительно с послевоенной эпохой, началась еще в Веймарской республике и не прекратилась 30 января 1933 г. Хотя импорт фильмов из США сократился из-за хронической нехватки валюты и упадка немецкого киноэкспорта, в кинотеатрах крупных городов до самой войны шла свежая голливудская продукция: Марлен Дитрих радовала немецких зрителей как минимум до 1936 г., а Гэри Купер, Кларк Гейбл, Джоан Кроуфорд или Грета Гарбо — еще дольше^[143].

Культурная бюрократия нацистов также не могла перекрыть доступ в Германию современной американской литературе. В издательствах «Ровольт» и «С. Фишер» продолжали выходить книги Уильяма Фолкнера, Торнтона Уайлдера, Томаса Вулфа, а затем и Синклера Льюиса. «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл — лишь один из целого ряда американских бестселлеров, выпущенных в Третьем рейхе. В Германии имелась в продаже большая часть новейшей английской и французской литературы. Рядом на полках книжных магазинов стояли произведения молодых немецких писателей и писательниц, таких, как Эйх, Фаллада, Кёппен, Бергенгрюн, Казак, Ланггессер и Кашниц, которые не позволяли причислить себя к конъюнктурной «коричневой» литературе и не искали прибежища в непритязательном традиционализме или воспевании малой родины.

Сходную картину можно было наблюдать и на эстраде: свинг и джаз, конечно, не приветствовались, поскольку служили основой для кристаллизации юношеского нонконформизма, их осуждали и презрительно называли «негритянской музыкой», но они звучали в Германии все то время, что национал-социалисты находились у власти^[144]. Не в последнюю очередь это связано с тем фактом, что крупнейшие европейские фабрики по производству грампластинок находились в Германии и до 1944 г. усердно работали на зарубежные страны (оккупированные), а немецкие солдаты, приезжавшие оттуда домой в отпуск, реимпортировали «супермодную музыку» в «старый рейх». Однако и немецкие биг-бенды, маскируясь с помощью «истинно немецких» названий, позволяли себе увлекаться «косо-ритмичным звуком» в стиле Бенни Гудмена, а группы вроде «Оригинал Теддис» Тедди Штауффера совершенно открыто играли свинг в кафе крупных городов. Одновременно пошли в наступление немецкие шлягеры, потеснив классическую музыку. Благодаря массовому распространению радиоприемников современная легкая музыка завоевала популярность во всех слоях населения, и после начала войны воскресные концерты по заявкам слушателей сознательно использовались, чтобы поднять дух «народного сообщества»^[145].

Как в области литературы, где майское аутодафе 1933 г. затронуло «только» публичные библиотеки, в то время как книги некоторых эмигрировавших авторов, например Томаса Манна, продолжали издаваться, так и в области музыки между официально желательным и возможным в частном порядке существовало значительное расхождение. В течение нескольких лет эта раздвоенность поразила всю культурную жизнь. Она нисколько не противоречила необычайной способности гитлеровского режима мобилизовать людей, наоборот — являлась ее следствием, а если посмотреть внимательнее, то, пожалуй, и предпосылкой. Параллельно с усиливающейся погоней за эффективностью труда и единообразием возникали ниши культурной индивидуальности, где пыталось утолить духовный голод все большее число людей, особенно молодых, которым «унифицированная» пресса и пропагандистские массовые мероприятия не могли предложить ничего «съедобного».

Буржуазия между тем придерживалась традиционных ценностей немецкой культуры. В сравнении с явлениями массовой культуры опере, драматическому театру, оперетте вряд ли стоило чего-то опасаться. Эксперименты с «тингшпилями» на старогерманский лад на специально построенных открытых сценах, которые некоторое время осторожно поддерживал Геббельс, очень скоро провалились из-за отсутствия соответствующих пьес и интереса публики. Не слишком многого достигли и попытки обогатить традиционную сцену нацистскими героическими драмами. Пьеса Ханнса Йоста «Лео Шлагетер» (1933) ставилась по торжественным случаям и «для алиби». За исключением спектаклей, приуроченных к официальным праздникам, репертуар театров практически не нес на себе следов нацистского влияния. Особенно в провинции, куда преданный теперь анафеме социально-критический авангард веймарской эпохи и так не добрался, почти ничего не изменилось^[146]. Правда, в репертуаре театров крупных городов не стоило искать Брехта, Хазенклевера и Толлера, проблемные пьесы «злободневного театра», отличавшиеся не столько художественными достоинствами, сколько политической ангажированностью, также исчезли с левой рабочей сцены, на которой «Национал-социалистическая культурная община» отныне велела ставить шванки. Но классическое культурное наследие, если исключить «Натана-Мудреца» Лессинга или напрашивающихся на чересчур прозрачные аналогии «Разбойников» Шиллера, никто не трогал^[147].

Кое-где изменилась публика. Дело было не только в том, что партийные начальники брали под личное покровительство некоторые театры (например, Геринг — Прусский государственный театр под управлением Густава Грюндгенса) и периодически посещали их со своей свитой, как некогда делал кайзер. Организация «Сила через радость» с поистине миссионерским рвением тащила «простых соотечественников» в буржуазные «храмы духа». В отдаленных районах, откуда народу в театр было не выбраться, высокую культуру в село несли ее передвижные театры. Спектакли и концерты под эгидой «Силы через радость» были дешевы, и «чистая публика» их посещать опасалась.

Борьба против монополии буржуазного общества на просвещенность с помощью подобных акций свидетельствовала в глазах тех, кто симпатизировал национал-социалистам, о честности и добросовестности их намерений и являлась одним из аспектов всеобъемлющей мобилизации общества, типичной для Третьего рейха. В ней находила выражение не только извечная вражда верхов и низов, но и популистская претензия последних на участие в духовной жизни, в котором якобы им отказывало трудное для понимания абстрактное и экспрессионистское искусство. Здесь, а не только в антисемитизме и идеологии «крови и почвы», скрывались корни кампании против современной живописи, к 1937 г. дошедшей до таких крайних форм, каких не знала ни одна другая область искусства. Ее — и это весьма показательно — называли не просто «выродившимся», но «антинародным» искусством, и один взгляд на среднюю художественную продукцию той эпохи показывает, что речь шла в равной мере как о профанной «демократизации» изобразительного искусства (то есть о том, чтобы сделать его более предметным и, следовательно, доступным), так и о наполнении его новым идеологическим содержанием. На Большой немецкой художественной выставке 1937 г. в Мюнхене преобладали полотна в духе героического реализма и жанровые картинки, словно пришедшие из XIX в. Одновременно в двух шагах от «Дома немецкого искусства» выставлялись «вырожденцы» — Бекман, Нольде, Кирхнер, Клее, Кандинский, Кокошка, Дикс, Грос и многие другие. Среди двух миллионов посетителей этой второй экспозиции помимо американских и английских туристов наверняка было много немцев, воспользовавшихся возможностью бросить последний взгляд на гонимый модерн; официальное «немецкое искусство» вызвало куда меньше интереса.

Тем же летом «столица движения» увидела зрелище под названием «2 000 лет немецкой культуры» — инсценировку народного празднества в духе столь любимых национал-социалистами древних германцев. Падким до развлечений потребителям подсовывали в таком разбавленном виде национал-социалистическую идеологическую мешанину, и они глотали ее, даже когда наслаждались крупными спортивными соревнованиями: режим, естественно, делал все возможное, чтобы герои немецкого спорта — Макс Шмелинг, Бернд Роземайер, Рудольф Караччиола — служили ему украшением. Людям затрудняло ориентацию параллельное существование, а зачастую и переплетение распространяющейся все шире политически индифферентной поп-культуры и идеологической начинки, которая, со своей стороны, могла быть весьма противоречивой, как, например, в том случае, когда украшенные щитами «древние германцы» несли по улицам архитектурные макеты в человеческий рост величиной.

Из запланированных проектов возведения монументальных зданий партийных и государственных учреждений, в первую очередь в Берлине и Мюнхене, были реализованы лишь немногие, но именно по ним прежде всего судят об архитектуре национал-социалистической эпохи. К этому побуждают и личное участие Гитлера в их проектировании, и вневременная мегаломания архитектурных замыслов, характерная для идейно-политических установок нацистского руководства, и, наконец, интенсивная пропаганда, сопровождавшая строительство. Но если посмотреть на все фактически построенное в Третьем рейхе, трудно выделить какой-то особый национал-социалистический стиль: функционально-модернистские творения инженерной мысли возводились если не рядом, то, во всяком случае, одновременно с цитаделями в средневековом стиле. Многие общественные сооружения воплощали дух архитектурного традиционализма, который представляла тогда, например, Штутгартская школа во главе с Паулем Бонацем, чье имя не в последнюю очередь связано с автодорожными мостами, гармонично вписанными в окружающий ландшафт. Преувеличенно классицистским вкусам Гитлера после смерти Пауля-Людвига Трооста лучше всего отвечали Герман Гислер и Альберт Шпеер, генеральный инструктор по застройке и реконструкции столицы рейха. Впрочем, в берлинском бюро Шпеера трудились молодые честолюбивые технократы, которые рассматривали «новую архитектуру» и русский конструктивизм как творческий вызов, именно они во время войны входили в «Рабочий штаб по восстановлению городов, разрушенных бомбежками», и в целях усовершенствования противовоздушной обороны разработали проект зеленых поясов, которые окружили послевоенные города^[148].

Прагматичный утилитаризм, почти не стесненный какими-либо идеологическими соображениями, характеризовал и отношение режима к естественным и общественным наукам, определяя атмосферу, царившую в университетах. Почти все знания и умения, приобретаемые благодаря современным исследованиям, пускались в дело. Правда, в условиях Третьего рейха идеология и политика ворвались в мир ученых, любивший демонстрировать собственную аполитичность, за которую выдавался утонченный консерватизм. Увольнение в конечном счете трети университетских преподавателей и «утечка мозгов» в связи с эмиграцией около 2 000 ученых отрицательно сказались на качестве исследовательской работы и преподавания. Но уже на этапе консолидации режима восторги по поводу «революции высшей школы», пропагандируемой Национал-социалистическим союзом студентов, поутихли^[149]. Позитивистски усердное исследование и изучение, для многих специальностей давно стоявшие на первом месте, теперь, когда повседневная университетская жизнь опять стала входить в нормальное русло, прочно утвердились и в таких дисциплинах, которые раньше носили скорее социально-критический характер.

Попытки разработать национал-социалистическую научную программу увязли в столкновениях противоречивых концепций, и политика, проводившаяся в сфере высшего образования созданным в 1934 г. рейхсминистерством науки, образования и народного просвещения во главе со слабым министром Бернгардом Рустом, ограничивалась в основном тем, чтобы держать в прямом политическом подчинении ректоров университетов как «фюреров высшей школы».

В гуманитарных науках, особенно среди философов, историков и педагогов, идеологизация продвинулась гораздо дальше: здесь у национал-социалистов имелись не только сочувствующие, которых рано или поздно постигало разочарование, но и упорные фанатики — такие, как Эрнст Крик и Вальтер Франк. Их псевдонаучная деятельность, конечно, сбивала с толку студентов, производила опустошения в духовной и культурной сфере, но, по крайней мере, никак не касалась экономики. В этом заключалось важное отличие гуманитарных дисциплин от естественнонаучных исследований, которые в индустриальном государстве вроде Германии никак не могли ограничиваться сведением идеологических счетов^[150]. Особенно ясно это показало сокрушительное поражение «немецкой физики» в лице Филиппа Ленарда и Йоханнеса Штарка в борьбе против «еврейской» (ведь она была разработана Альбертом Эйнштейном) теории относительности. Признание заслуг теоретической физики в ходе жаркого диспута в ноябре 1940 г. (его можно было предсказать еще четыре года назад, когда председатель правления «ИГ Фарбен» Карл Бош стал преемником Макса Планка на посту председателя Общества кайзера Вильгельма вместо Штарка) стало предупредительным сигналом для ревнителей «немецкой математики» и «немецкой химии», и без того не имевших большого научного веса. В крупной промышленности и в вермахте у серьезных естественнонаучных исследований были могущественные защитники, но их помощь особенно и не требовалась, поскольку из-за своих военных и автаркических планов режим не мог себе позволить враждовать с наукой.

Политическая заинтересованность в том, чтобы результаты современных исследований применялись с наибольшей пользой, обеспечила и социальным наукам неожиданно широкие возможности развития, несмотря на то что с идейной точки зрения эти науки еще во времена Веймарской республики вызывали подозрение у нацистов. Профессионализация психологической науки, еще молодой академической дисциплины, несмотря на изгнание ведущих ее представителей, произошла именно при национал-социалистах, и даже психоанализ, на который с нацистской точки зрения легко наклеить ярлык «еврейского изобретения», не оказался под запретом. Очень высоко ценилась социология как наука, имеющая практическое применение. Хотя вопрос насчет теоретического развития социальных наук в Третьем рейхе остается открытым, следует, по-видимому, признать, что эмпирические социальные исследования, предшественники современных социальных технологий, переживали период бурного роста^[151].

Реакционные идеи и технократический прогрессизм находились в Третьем рейхе в неразрывной связи, не вытеснив, однако, до конца все устоявшееся, нормальное, отвечающее духу времени. Определенные традиции национал-социалисты искореняли открыто и твердой рукой, другие — слегка подправляли, акцентировали или просто игнорировали. В области науки и культуры, в повседневном быту ситуация редко бывала такой же однозначной, как в политической сфере. Насколько жизнь отдельного человека оставалась в тех условиях нормальной, насколько он ощущал изменения, зависело от личных обстоятельств, способностей, убеждений, интересов — и от воли случая.

Чего больше не было, так это нормальности в смысле самостоятельного разумного расчета — от него осталась одна видимость. Благодаря политике жизнь стала непредсказуемой в такой степени, какой не знала Европа после эпохи Просвещения. Коллективные и даже личные (если речь шла о представителе власти, стоящем более или менее близко к фюреру) симпатии и антипатии любого рода могли приобретать политическое звучание и претендовать на силу абсолютного закона. Разделение между государством, обществом и личностью исчезло, Левиафан в любой момент мог вторгнуться в сферу частной жизни. Эту угрозу воплощали собой СС и гестапо.

Систематизация террора и расцвет СС

Прошло несколько лет, и большинство населения Третьего рейха перестало замечать то, что вначале не могло укрыться даже от аполитичных людей: политическое притеснение и общественное отторжение многих меньшинств. Принцип власти остался прежним — завоевание симпатий одних и насилие против других. Но открытый террор против политически инакомыслящих, против групп и отдельных лиц, полностью или частично отказывавшихся приспосабливаться к режиму, да и против евреев, в процессе консолидации власти пошел на спад. Методы его также стали утонченнее. Вследствие этого «народное сообщество», наполовину превратившееся в реальность, наполовину остававшееся пропагандистским мифом, все меньше оказывалось способно различать две стороны действительности — одобрение и принуждение. «Террор во всей его всеохватности и нечеловеческой жестокости скрыт не только от глаз заграницы, в Германии тоже есть круги, вряд ли имеющие о нем понятие. Нередко “бюргер”, отнюдь не являющийся поклонником системы, но мало интересующийся политикой, обходящий десятой дорогой любой нацистский флаг, который он должен приветствовать, с ноткой укоризны спрашивает: “А вы лично знаете людей, которые еще с тех пор (имеется в виду переворот 1933 г.) сидят в концлагере?”»^[152]

Эти наблюдения, полученные СДПГ в эмиграции в январе 1936 г., служили горьким свидетельством бесперспективности политической подпольной работы внутри страны, поскольку помимо большей эффективности репрессивного аппарата подпольщикам приходилось сталкиваться с постоянно растущими лояльностью и преклонением перед фюрером. В такой ситуации зачастую оставалось «только» укреплять взаимную солидарность на тайных собраниях и не позволять рваться связям. То, что активной части среди примерно 5 000эмигрировавших социал-демократов удавалось сначала из Праги, а затем из Парижа до апреля 1940 г. поддерживать работу хитроумной тайной системы передачи информации от секретарей из пограничных областей и доверенных лиц на предприятиях и в органах местного самоуправления, уже было большим достижением.

Что касается КПГ, чьи недолгие попытки договориться с социал-демократами потерпели крах из-за претензий на лидерство и упорной приверженности идее диктатуры пролетариата, то в первые годы Третьего рейха почти половина из примерно 300 000 ее членов (данные на 1932 г.) тем или иным образом принимала участие в нелегальной деятельности. Помимо сохранения запрещенной организации речь прежде всего идет об изготовлении и распространении листовок, призывавших к свержению гитлеровского режима. Партия, всегда отличавшаяся строго иерархичной структурой, оказалась в данном случае особенно эффективной. Например, одна нелегальная типография в Золингене в 1934 г. на протяжении длительного периода каждые десять дней печатала 10 000 экземпляров газеты КПГ «Роте фане» и выпустила в свет 300 000 листовок. Но эта форма сопротивления, рассчитанная на солидарность множества отдельных людей и неизбежность переворота в самом скором времени, была чрезвычайно рискованной и требовала многих жертв. В конце 1933 г., по разным оценкам, от 60 до 100 тысяч коммунистов сидели в тюрьмах и концлагерях, и после нескольких волн массовых арестов гестапо к середине 1930-х гг. почти полностью лишило коммунистическое сопротивление почвы. В эти годы постепенно строилась система национал-социалистического террора и слежки. Пока большинство «соотечественников» полагало, что близятся спокойные времена и переход к «нормальной диктатуре» (а в соответствующих признаках недостатка не было), под крылом Генриха Гиммлера и его эсэсовцев закладывался фундамент тоталитарного идеологического господства.

При разделе власти в Берлине весной 1933 г. маленький, можно даже сказать изящный, человечек, скрывавший свои пристрастия и комплексы за толстыми стеклами очков и неопределенной ухмылкой, остался ни с чем. Хотя в распоряжении Гиммлера как «рейхсфюрера СС» находился элитный отряд из 56 ООО «расово полноценных» партийных бойцов, ему пришлось удовольствоваться не слишком заметной должностью временного полицай-президента в Мюнхене. Стратегически более важной полицией столицы рейха и Пруссии командовал Геринг. Процесс формирования политической полицейской системы в Третьем рейхе протекал сперва с некоторыми сложностями как раз потому, что брал свое начало от двух истоков, при этом помимо соперничества за власть обнаружились и концептуальные разногласия: Геринг стремился создать политическую полицию — хоть и особую, но все же структуру государственного аппарата, проявив себя, таким образом, как традиционалист-государственник; идеолог Гиммлер с самого начала добивался радикального изъятия всех политически-полицейских полномочий из сферы государственной власти в пользу СС. Главному идейному воинству национал-социализма надлежало сосредоточить в своих руках политический контроль и институционализировать террор.

Важную победу на первом этапе Гиммлер одержал весной 1934 г. при поддержке шефа службы безопасности (СД) СС Рейнгарда Гейдриха. После того как рейхсфюрер СС, создавший для себя годом ранее пост «командующего политической полицией Баварии», зимой 1933–1934 гг. взял под свое начало обособившиеся от обычного полицейского аппарата органы политической полиции во всех землях, кроме Пруссии и Шаумбург-Липпе, Геринг 20 апреля 1934 г. назначил его также инспектором Прусской тайной государственной полиции (гестапо)^[153]. Номинально шефом гестапо оставался Геринг, но де-факто Гиммлер отныне становился хозяином всей политической полиции Германии. О том, чтобы как можно более эффективно централизовать ее и расставить на ключевые посты «фюреров» СС, заботился Гейдрих, новый руководитель имперского управления гестапо. «Выявление врага», осуществляемое службой безопасности СС, все теснее сливалось с «подавлением врага» силами государственной политической полиции. Так была пройдена добрая часть пути к «государству СС» (Ойген Когон).

После устранения с политической сцены штурмовых отрядов, главе которых Эрнсту Рёму до тех пор формально подчинялся рейхсфюрер СС, летом 1934 г. власть Гиммлера значительно выросла. СС стали самостоятельным подразделением партии, а фюрер заслужил еще большую признательность Гиммлера, передав 30 июня исключительно в его ведение все концентрационные лагеря. Появилась возможность создать единую внегосударственную систему террора, и рейхсфюрер СС немедленно ею воспользовался: комендант Дахау Теодор Эйке стал «инспектором концентрационных лагерей и фюрером охранных частей СС». Вместо множества мелких тюрем, частью еще содержавшихся СА, Эйке к 1937 г. организовал по образцу Дахау еще два больших концлагеря вблизи Берлина (Заксенхаузен) и Веймара (Бухенвальд). Охрана и эксплуатация концлагерей возлагались на отряды СС «Мертвая голова», насчитывавшие тогда около 5 000 человек. Помимо политической полиции и концлагерей третьей исходной точкой для расширения власти Гиммлера служили вооруженные формирования СС. Уже летом 1933 г. из эсэсовцев составили присягнувший фюреру особый полк «Лейбштандарт Адольфа Гитлера». После разгрома штурмовиков Гиммлеру удалось, правда в ограниченных размерах, создать так называемые резервные части СС, финансировавшиеся из средств рейха, но попытка сформировать настоящую армию СС пока не удалась из-за сопротивления вермахта. Однако черные отряды еще до своего усиления в 1938–1939 гг. являлись примером типичной для нацистского режима особой силы, ставшей элементом исполнительной власти фюрера вне партии и государства.

Летом 1936 г. рейхсфюрер наконец получил полномочия, которых ему не хватало для объединения СС в самостоятельный комплекс власти: указом Гитлера от 17 июня Гиммлеру поручалось «объединить решение всех полицейских задач в рейхе». Именно таким путем (а не в контексте так и не осуществленной имперской реформы) была централизована вся немецкая полиция, и практически уже существующий имперский аппарат политической полиции получил юридическое оформление. Кроме того, новое звание Гиммлера — «рейхсфюрер СС и начальник немецкой полиции в рейхсминистерстве внутренних дел» — указывало, что речь идет не просто о новой «личной унии», а о крепкой организационной смычке полиции и СС. Номинально начальник немецкой полиции приравнивался к статс-секретарю при рейхсминистре внутренних дел, на самом же деле в соотношении сил произошел резкий сдвиг, означавший заметное ослабление власти Фрика. Появившаяся вскоре у Гиммлера претензия на то, чтобы во всех делах выступать в качестве заместителя министра, а также его стремление создать собственное министерство полиции в полной мере это продемонстрировали.

В принципе указ от 17 июня положил начало «разгосударствлению» полиции, открыв СС путь к завоеванию всей полицейской системы Третьего рейха. Следующим шагом стало учреждение отдельных «главных управлений» полиции общественного порядка и полиции безопасности под началом обергруппенфюрера СС Курта Далюге и группенфюрера СС Гейдриха. Слияние с СС полиции общественного порядка (жандармерии и обычной полиции) происходило медленно, зачастую оставаясь на уровне деклараций, зато Гейдриху как «начальнику полиции безопасности и СД» довольно быстро удалось овладеть уголовной полицией; в конце концов, он мог опираться на соответствующий опыт, приобретенный во время организации политической полиции земель.

Объединение государственной и уголовной полиции со службой безопасности СС имело для дальнейшего развития событий тем более важное значение, что Гейдрих, оттеснив в сторону Далюге, недвусмысленно (и, что самое главное, — с одобрения Гиммлера) настаивал на передаче в исключительное ведение полиции безопасности всех политических задач в самом широком смысле этого слова: «Думаю, в свете нац. — соц. концепции рыночная полиция и пр., ведение народного учета и служба регистрации — это мое… Бесспорно, что тотальный, постоянный учет всех людей рейха и связанная с ним возможность постоянного контроля над положением каждого отдельного человека должны находиться в руках полицейской службы, которая помимо обычной охраны порядка имеет идейные задачи, касающиеся разных сторон жизни»^[154].

Гиммлер и Гейдрих работали над проектом, далеко выходящим за рамки политического контроля над делами и мыслями людей, — над созданием тоталитарной утопии расово-идеологического суперинститута перманентной социальной санации и гигиены, «Города Солнца» в технократическом обличье эпохи модерна. Здесь следовало мыслить понятиями, привычными не для полицейского, а, скорее, для врача-эпидемиолога. Политическая полиция, как сказал заместитель Гейдриха в тайной государственной полиции Вернер Бест, комментируя закон о гестапо, изданный весной 1936 г., являлась «учреждением, которое заботливо следит за состоянием здоровья немецкого народного организма, распознает любые симптомы болезни, выявляет разрушительные микробы — все равно, появились ли они в результате внутреннего разложения или умышленно занесены извне, — и устраняет их всеми возможными средствами»^[155].

О том, где, с точки зрения СС, следовало искать очаги заболеваний, свидетельствовала структура и распределение обязанностей Главного управления полиции безопасности, в состав которого вошли три управления — административно-правовое (ведавшее среди прочего выдачей паспортов и удостоверений личности), уголовной полиции и политической полиции. Последнее занималось следующими вопросами: «Коммунизм и другие марксистские группы; церкви, секты, эмигранты, евреи, масоны; реакция, оппозиция, австрийские дела; тюрьмы, концентрационные лагеря; экономические, аграрно- и социально-политические вопросы, союзы и общества; контроль над радиовещанием; дела партии, ее подразделений и примыкающих организаций; внешняя политическая полиция; сводки о текущем положении; пресса; борьба с гомосексуализмом и абортами; контрразведка»^[156]. В задачи уголовной полиции отныне входило не только расследование классических уголовных преступлений, но и борьба с «враждебными народу элементами». Параллельно с радикальным преобразованием и расширением полицейской деятельности значительные перемены произошли в концентрационных лагерях.

Если в «образцовом лагере» Дахау по-прежнему содержались в основном политические заключенные, то новые концлагеря Заксенхаузен и Бухенвальд все больше заполнялись так называемыми антиобщественными элементами, лицами, имевшими судимости, гомосексуалистами и свидетелями Иеговы — то есть людьми, которые не могли быть осуждены обычным судом, поскольку не нарушили закона, но считались социально нежелательными. Таким образом, лагеря все больше выполняли функцию корректировки правосудия. Сразу после захвата власти у гестапо появилось обыкновение задерживать политических заключенных по отбытии ими срока и обвиняемых после оправдания или прекращения дела, часто прямо в зале суда, и отправлять их на неопределенный срок в концлагерь. Теперь эта практика оттачивалась на «вредителях».

В начале 1937 г. Гиммлер как глава немецкой полиции распорядился на основе списков, составленных незадолго до этого отделениями уголовной полиции по всему рейху, арестовать и препроводить в концлагеря «около 2 000 профессиональных преступников и рецидивистов или общественно опасных лиц, совершивших половые преступления». За «молниеносно» проведенной акцией 9 марта ровно через год последовала «единовременная повсеместная и внезапная операция захвата» — волна арестов «тунеядцев», отобрать которых гестапо помогли биржи труда. В середине июня 1938 г., после того как ареной «профилактической борьбы с преступностью» побывала недавно присоединенная Австрия, «старый рейх» стал свидетелем очередной акции: с подведомственной территории каждого управления уголовной полиции «как минимум 200 трудоспособных лиц мужского пола (антиобщественных элементов) и, кроме того, все евреи мужского пола, имеющие судимость и отбывавшие срок в тюрьме», были отправлены в концлагерь Бухенвальд. «Антиобщественными элементами» считались бродяги, нищие, имеющие или не имеющие постоянное место жительства, «цыгане и лица, ведущие цыганский образ жизни, если они не выказывают желания регулярно трудиться или нарушают закон», сутенеры и «лица, которые неоднократно судились за сопротивление властям, нанесение телесных повреждений, драки, нарушение неприкосновенности жилища и т. п. и тем самым показали, что не желают подчиняться порядку народного сообщества»^[157].

В обоснование так называемой акции против антиобщественных элементов впервые приводился аргумент экономической пользы, который в последующие годы в сочетании с идеей «искоренения» якобы неполноценных и бесполезных людей станет поистине смертоносным: «Строгое исполнение четырехлетнего плана требует участия в нем всех трудоспособных сил, и недопустимо, чтобы антиобщественные элементы уклонялись от работы и тем самым саботировали четырехлетний план». Фактически речь тогда шла о наборе подневольных рабочих на первые предприятия СС. Помимо кирпичных заводов («Дойче эрд- унд штайнверке») к ним относились гранитные каменоломни, имевшие важное значение для «строек фюрера», — в верхнепфальцском Флоссенбюрге и нижнеавстрийском Маутхаузене (позднее также в нижнесилезском Гросс-Розене и эльзасском Натцвайлере), где выросли новые концентрационные лагеря.

Отнюдь не только экономические и идейно-политические мотивы подвигли Гиммлера на эти массовые аресты, как будто предвосхищавшие позднейшее «прочесывание» оккупированных территорий. Речь шла о его собственной власти. Новое пополнение концлагерей, количество узников в которых сократилось и зимой 1936–1937 гг. составляло меньше 10 000 человек, во-первых, подчеркивало институциональный вес СС, во-вторых, помогало противодействовать органам внутренних дел и юстиции, стремившимся выработать единое определение такой меры, как арест или «предварительное заключение в полиции», и держать ее применение под контролем. Хотя Гиммлер на своих двух постах — рейхсфюрера СС и главы немецкой полиции — являлся представителем непосредственной власти фюрера, в то время он еще старался соблюдать видимость правовых действий. Так, в оправдание акции против «рецидивистов», за неимением подходящей законодательной базы, он сослался на постановление «О защите народа и государства», применявшееся до тех пор только против политических противников. Правда, при этом Гиммлер умышленно игнорировал принятый «обычным» порядком осенью 1933 г. закон о превентивном заключении рецидивистов, не соответствовавший его намерениям. А проведение карательной акции против тунеядцев, которых явно нельзя было отнести к политическим противникам, Гиммлер вместо уголовной полиции доверил гестапо, потому что по закону о гестапо, принятому в феврале 1936 г., оно могло производить аресты, не опасаясь последующей проверки их правомерности в административном суде.

Новый «основополагающий приказ» министерства внутренних дел в начале 1938 г. дал полномочия выносить постановления об аресте только главному управлению тайной государственной полиции, но в то же время официально разрешил применять эту меру не только к политическим противникам, как раньше, но и к лицам, «которые своим поведением угрожают стабильности и безопасности народа и государства». Чуть позже имперское управление уголовной полиции в своих директивах к приказу министерства, говоря «о профилактической борьбе полиции с преступностью» с декабря 1937 г., недвусмысленно указало, что концлагеря СС выполняют функцию «государственных исправительно-трудовых лагерей». Таким образом, задачей этого обособленного комплекса СС признавалась социальная санация немецкого «народного организма».

Впрочем, по собственным представлениям СС, они не могли довольствоваться какой-то конкретной, раз и навсегда определенной сферой компетенций, поскольку служили орудием осуществления «воли фюрера» и, следовательно, их притязания на власть и область деятельности принципиально не подлежали ограничению ни с какой стороны. Например, созданная еще в 1931 г. служба безопасности СС, вопреки своему назначению, не гнушалась и внутрипартийным шпионажем. Хотя разведывательная организация Гейдриха после перехода гестапо под власть СС утратила свое политическое значение, сбор и анализ данных о положении в стране и настроении населения вскоре стали ее долгосрочной задачей и оправданием ее существования. С 1936–1937 гг. СД начала превращаться в своего рода тайный институт изучения общественного мнения, регулярно снабжая национал-социалистическое руководство «донесениями из рейха». Предполагалось, что каждый из примерно 30 000 добровольных помощников и сексотов СД — чиновников, руководителей предприятий, врачей, учителей, журналистов, священников, деятелей науки и искусства — «повсюду, в семье, в кругу друзей и знакомых, а прежде всего на своем рабочем месте, пользуется любой возможностью, чтобы в разговорах незаметно выяснить, какой в действительности производят эффект и какое вызывают настроение все важные внешне- и внутриполитические события и меры. Кроме того, беседы соотечественников в поездах (рабочих электричках), трамваях, магазинах, парикмахерских, у газетных киосков, в официальных учреждениях (пунктах выдачи продовольственных карточек и ордеров на товары, на биржах труда, в ратушах и т. д.), на еженедельных базарах, в кафе, заводских цехах и столовых в избытке предоставляют богатую пищу для размышлений, которой зачастую уделяется слишком мало внимания»^[158].

Несмотря на все усилия по соблюдению секретности, через несколько лет национал-социалистического господства вся страна стала чувствовать слежку. Конечно, подробности организации системы надзора были известны немногим, средний гражданин по большей части не видел различий между службой безопасности, СС, уголовной полицией, полицией общественного порядка и политической полицией, но это лишь усиливало смутное ощущение опасности и угрозы. Люди пугались при виде темных кожаных плащей и черной униформы, слово «гестапо» внушало страх. Власть тайной полиции распространялась не только на тех, кто физически подвергался ее террору.

И все же неверно считать главными чертами середины 1930-х гг. только политическое насилие и преследования. Ситуацию внутри страны определяли тогда лояльность режиму и преклонение перед фюрером, а не враждебность и сопротивление. Подпольная работа коммунистов и социал-демократов — после впечатляющих успехов гестапо, в результате которых сотни противников режима предстали перед «народным судом»^[159], а также в силу того, что окружающие все меньше интересовались политикой, — была почти полностью парализована. Даже народная оппозиция общего характера, часто не имевшая политических мотивов, пошла на спад. Об этом свидетельствуют застывшие на одном уровне показатели количества осужденных специальными судами за «вероломные нападки» и «нытье»; среди них, впрочем, подавляющее большинство составляли представители маргинальных социальных групп, которых, в классических традициях старой юстиции, карали наиболее сурово^[160].

Лишь немногие расценивали как плохое предзнаменование тот факт, что, несмотря на внутриполитическое успокоение, нигде нельзя было увидеть ни малейших признаков возвращения к «государству правовых норм», в значительной своей части демонтированному после 1933 г., хотя кое-кто в консервативных кругах правящей элиты еще продолжал на это надеяться. Большинство немцев поддалось гипнозу идеи «народного сообщества» и мифа о фюрере, подкрепленного внешнеполитическими успехами. На фоне всестороннего упрочения режима шедшее рука об руку с ним развертывание комплекса СС осталось незамеченным. А именно там в годы консолидации вызревали предпосылки для последующей радикализации, во многом на личностном уровне. В первую очередь в таких учреждениях, как СД, где интеллект и организаторские способности значили больше, чем идейный фанатизм, в это время сложился тот тип ориентированного на достижение оптимального результата фюрера СС, для которого любое новое задание представляло собой личный вызов, требующий прагматического подхода. Именно там возник столь превозносимый Гиммлером менталитет эсэсовца, не знающего слова «невозможно» и готового к выполнению «особых задач» любой сложности, вплоть до командования карательными отрядами и убийства миллионов людей.

После слияния СС и полиции идеология начала отрицательно сказываться на бюрократически-полицейских мероприятиях. Дело не только в том, что идеологическая риторика по поводу «врагов» претворилась в практику борьбы с противниками режима: полиция и органы внутренних дел изменились сами, превратившись в орудия войны с внутренним врагом. В этой связи вполне логичным выглядело сравнение «национал-социалистической полиции» с вермахтом, которое сделал Гиммлер в юбилейном сборнике к 60-летию своего «начальника» Фрика, и признание за ней «права» на чрезвычайные, ненормативные действия: «Как и вермахт, полиция может действовать, подчиняясь только приказам руководства, а не законам. Как и в вермахте, границы деятельности полиции определяются приказами руководства и внутренней дисциплиной». С началом войны эти границы еще больше раздвинулись.

3. Радикализация

Продолжавшийся несколько дней еврейский погром в ноябре 1938 г. яснее, чем многие другие внутри- и внешнеполитические события последних месяцев, показал, что Третий рейх подошел к критическому рубежу. Убийства и издевательства, горящие синагоги, разрушенные магазины, разоренные квартиры продемонстрировали твердое намерение национал-социалистического руководства решить созданный им самим «еврейский вопрос» в ближайшее время. Две пятых из 562 000 человек, которых нюрнбергские законы 1935 г. объявили «неарийцами», уже покинули Германию из-за ужесточавшейся правовой и экономической дискриминации. Однако расовые идеологи ставили целью сделать подвластную режиму территорию «свободной от евреев». «Хрустальная ночь» погромов свидетельствовала о живучести этой мировоззренческой аксиомы внутри национал-социалистического движения. Но она же не оставила сомнений в том, что радикальный антисемитизм не пользуется популярностью в обществе, и тем самым предрешила стратегию политики относительно евреев в будущем.

Так же как в отношениях с евреями, идеологические элементы отчетливо проступали и во внешней политике режима; союз со старыми элитами неуклонно терял свое значение. В прежние годы расовые компоненты национал-социалистической программы завоевания жизненного пространства лишь смутно вырисовывались за требованиями пересмотра Версальского договора, которые разделялись широкими слоями общества. В частности, стратегическое внимание Гитлера к Восточной Европе казалось продолжением традиции борьбы за статус мировой державы, идущей еще от Вильгельма Второго, которой придерживался и внешнеполитический истеблишмент Веймарской республики. Существовавшие у командования вермахта опасения по поводу радикализации немецкой внешней политики в смысле скорого и насильственного решения «проблемы пространства» (этого потребовал Гитлер 5 ноября 1937 г., по записи Хосбаха) вылились в начале февраля 1938 г. в «кризис Бломберга— Фрича». В результате помимо кадровых перестановок произошли значительные организационные изменения: сам Гитлер взял на себя обязанности верховного главнокомандующего, поручив командование вермахтом вместо уволенного в отставку под удобным предлогом военного министра Бломберга генералу Вильгельму Кейтелю. Новым командующим сухопутными войсками стал генерал Вальтер фон Браухич. Министр иностранных дел Нейрат был вынужден уступить свой пост более молодому Йоахиму фон Риббентропу, человеку из окружения Гитлера, но остался в кабинете министров. Через месяц немецкие войска вошли в Австрию. Вена оказала фюреру восторженный прием.

Мюнхенское соглашение и последовавшая за ним оккупация Судетской области Чехословакии в конце сентября — начале октября 1938 г. знаменовали собой одновременно кульминацию и завершение подчеркнуто ревизионистской внешней политики. «Пацифистская пластинка» (выражение Гитлера) свое доиграла; теперь зазвучали боевые песни. Отданный вскоре после судетской операции приказ о тайной подготовке к «улаживанию дела с остальной Чехией» и появление в середине марта 1939 г. «протектората Богемия и Моравия», затем вступление вермахта в Клайпеду (Мемель) продолжили серию невоенных успехов, но при этом положили конец англо-французской «политике умиротворения». Богатые событиями «спокойные годы» миновали. Началась радикализация.

В области внешней политики она проявилась раньше всего и особенно отчетливо, потому что завоевание «жизненного пространства на Востоке» являлось главным пунктом национал-социалистической программы. По той же причине в 1938–1939 гг. происходила радикализация не самого нацистского руководства, а политики Третьего рейха в целом. И поскольку Гитлер радикализировал свою политику умышленно, добровольно и сознательно, характерная для режима и наблюдавшаяся во многих областях структурная неспособность долго удерживать под контролем динамичные силы «движения» в данном случае имела второстепенное значение. С обострением внешнеполитической ситуации и тем более с началом войны были неразрывно связаны серьезные внутриполитические изменения. Агрессия, направленная вовне, привела отнюдь не к ослаблению политического давления внутри страны, а, напротив, к такой же радикализации в смысле решительного осуществления многих идеологических замыслов. Война за «жизненное пространство» (пусть предшествующие западные «блицкриги» и совершались «не на том» фронте) не в последнюю очередь послужила поводом для усиленных мер по евгенически-расовой «санации» немецкого «народного организма». По логике национал-социалистического руководства, это стало необходимой подготовкой к тому времени, которое наступит после «окончательной победы». Безжалостная война на уничтожение должна была обеспечить территорию для создания великогерманской восточной империи, где немцам предстояло выступать в роли чистокровного «народа господ».

Начало войны и немцы

В день своего пятидесятилетия «генерал Бескровный», как называли Гитлера, наслаждался невиданной популярностью: «Пожалуй, еще никогда население не украшало дома и магазины с такой любовью и таким самозабвением, как в этот национальный праздник Великогерманского рейха. В городе и на селе улицы и площади утопали во флагах. Нельзя было увидеть почти ни одной витрины, где не красовался бы портрет фюрера с победоносными символами нового рейха. Многочисленные торжественные собрания партии посещались как нельзя лучше. В гарнизонных городках внимание населения в первую очередь привлекали военные парады. Повсюду это был радостный праздник людей, которых ни в малейшей степени не беспокоит суета науськиваемых на них соседних народов, ибо они знают, что их судьба покоится в руках фюрера»^[161].

Подобные сообщения весной 1939 г. приходили из всех уголков рейха. Конечно, немцы понимали, что в своих внешнеполитических триумфах последних лет Гитлер все больше рискует. Многие подозревали, что долго так продолжаться не может, — и тем не менее цеплялись за надежду, что «провидение» по-прежнему будет на стороне «посланного Богом». В толках о фюрере как завершителе немецкой истории, которые теперь слышались не только в кругах националистически-протестантской буржуазии, можно было отчетливо различить отголоски страха перед войной, способной обратить в прах все достигнутое. Общественное мнение упрямо не желало расстаться с верой в возможность сохранения мира, а Гитлер тем временем приказал разработать план нападения на Польшу.

Неприятие немцами мысли о войне коренным образом отличало атмосферу в стране летом 1939 г. от той, что царила там 25 лет назад. Это заставляло режим провести тщательную подготовку. Мнимые инциденты на германско-польской границе, которые после неожиданного заключения пакта Молотова — Риббентропа 23 августа должны были убедить «соотечественников» в необходимости «удара возмездия», относились к разряду пропагандистских мероприятий, рассчитанных на текущий момент. В перспективе важнее казалось примирить две объективно противоречившие друг другу задачи, поставленные Гитлером также исходя из опыта Первой мировой войны: самым серьезным образом считаться с материальными претензиями и опасениями населения и в то же время добиться всеобъемлющей военной и экономический мобилизации. С одной стороны, в этих планах отражался страх перед второй Ноябрьской революцией, с другой — твердое намерение Гитлера не ставить свои стратегически-политические решения в зависимость от имеющихся ресурсов и производственных мощностей военной промышленности.

Хотя политика наращивания вооружений и автаркии проводилась уже несколько лет, к длительной войне Третий рейх был недостаточно экономически подготовлен. Однако на небольшие скоротечные кампании, приносящие быстрые победы, особенно если в результате будет получена новая сырьевая и продовольственная база, ресурсов хватало. В такой ситуации могло сложиться впечатление, будто в основе исключительно успешных «блицкригов», из которых пропаганда выжала максимум возможного, лежала военная концепция, требовавшая ограниченной экономической мобилизации и позволявшая сберечь немецкое гражданское население. Такую интерпретацию^[162], казалось, подтверждал тот факт, что немецкое военное производство достигло своего пика только во второй половине войны. Но последнее стало скорее следствием недостатков управления в предыдущие годы, чем намеренной «задержки на старте». Политическое руководство стремилось провести тотальную мобилизацию экономики уже в 1939 г. Однако соответствующие попытки на начальном этапе войны оказались не слишком удачны.

Потребителям, впрочем, это особой выгоды не принесло. Судя по таким показателям, как потребительские расходы на душу населения, доля рабочей силы, занятой в военной промышленности, и доля национального дохода, идущая на военные расходы, Третий рейх как минимум с 1941 г. находился в состоянии мобилизации, явно опережая по степени ее интенсивности Англию^[163]. Правда, у экономики, которая и в мирное время держала народ в черном теле, с началом войны оставалось мало возможностей еще больше экономить на товарах широкого потребления, не рискуя вызвать волнения. Сравнение с Великобританией, которая начала экономить, имея более высокий уровень жизни, показывает: потребительские расходы на душу населения в 1939–1940 гг. в обеих странах сократились примерно на 10 %, а затем значительное снижение происходило только в Германии, где в 1944 г. людям приходилось довольствоваться двумя третями от того объема потребительских товаров, который предлагался в 1938 г., — причем качество товаров ухудшилось, а приоритет в снабжении принципиально отдавался вермахту. Уже в декабре 1939 г., чтобы дать людям больше масла к первому военному Рождеству, к нему пришлось подмешивать маргарин, а норма выдачи маргарина, естественно, сократилась.

Хотя более четырех пятых всего продовольствия давало Германии собственное сельское хозяйство, в отношении жиров и кормов она по-прежнему зависела от импорта. Поэтому в последние августовские дни 1939 г. ведомства, занимавшиеся экономическими и продовольственными вопросами, перешли к нормированию всех товаров первой необходимости и важного военного значения. Продовольственные карточки, затем талоны на одежду и прочие специальные талоны составили «среднюю потребительскую корзину». Простейшие средства набить желудок — хлеб, картофель, бобовые — имелись в достаточном количестве, зато мяса полагалось только фунт в неделю на человека, масла — четверть фунта; добавьте сюда еще 100 граммов маргарина, 62,5 грамма сыра и одно яйцо.

Как и нормы отпуска продуктов, финансовые нагрузки при перестройке экономики на военный лад рассчитывались таким образом, что, несмотря на явственный ропот, дело редко доходило до серьезного протеста или тем более отказа в лояльности. Новый «Совет министров по вопросам обороны рейха» (Геринг, Гесс, Ламмерс, Кейтель, Фрик, Функ), призванный координировать внутриполитические меры вместо правительства, не заседавшего с 1938 г. (фактически оно функционировало всего несколько недель), 4 сентября 1939 г. решил, вопреки первоначальным планам, вместо всеобщего снижения зарплаты ограничиться ее замораживанием. Временную приостановку выплаты надбавок и предоставления отпуска почти полностью отменили уже через два месяца. От прямых способов военного финансирования остались дополнительные налоги на спиртное, сигареты, посещения театра и путешествия, а также повышение подоходного налога по прогрессивной шкале. И тем не менее в сравнении с последним предвоенным годом к 1942 г. общий объем налоговых поступлений почти удвоился, увеличившись на 34,7 млрд рейхсмарок. Еще быстрее и значительнее — на 44,6 млрд рейхсмарок, то есть вчетверо, — выросли с 1938 по 1941 г. частные накопления. Не прибегая к сомнительному методу принудительных военных займов, режим путем сокращения производства товаров широкого потребления и строгого регулирования их распределения сделал так, что покупательная способность населения по большей части стала находить выражение в растущих счетах в сберкассах. Таким изящным способом «маленький человек» привлекался к военному финансированию. Усиленно пропагандировавшуюся мечту о собственном доме после войны не могли разрушить даже бомбы союзников. В 1943 г. «крупнейшая и старейшая в Германии ссудно-сберегательная касса для индивидуального строительства» «Вюстенрот» все еще с успехом привлекала клиентов рекламным лозунгом: «Копить во время войны — строить после нее».

Явное стремление к тому, чтобы необходимые военные меры вызывали как можно меньше шума, отнюдь не свидетельствовало о нерешительности руководства. Скорее, оно говорило о небезосновательном опасении, что населению будет не все равно, с какой целью его заставляют терпеть множество неприятностей — ради национальной обороны или ведения наступательной войны. В данном контексте становится понятен отказ от принудительного «трудового использования» женщин. И не только идеологическое представление о роли женщин как «детородных машин» побуждало режим оказывать солдатским женам финансовую поддержку, которая многим из них позволяла не работать. Такая политика вместо запланированного в условиях оттока мужской рабочей силы роста занятости среди женщин вела к ее снижению: только в 1942 г. она достигла прежнего уровня и лишь на последнем этапе войны слегка превысила его, но при этом о щадящем отношении к женщинам речи уже не шло. В сравнении с Англией и Америкой доля женщин в числе немцев, занятых на производстве в Германии (37,3 %), уже к началу войны была выше на десять с лишним процентов. В середине 1944 г. женщины в Третьем рейхе составляли 51 % всей местной рабочей силы, тогда как в Великобритании — только 37,9 %, а в США — 35,7 %. Причина такого повышения заключалась прежде всего в призыве мужчин на военную службу, и, естественно, заметнее всего занятость женщин росла в военной промышленности. Кроме того, женщин все больше нагружали работой в сельском хозяйстве и на расчистке развалин, но в статистике это не отражалось.

Вопреки тому, на что как будто указывают экономические показатели начального этапа войны, уже во время «блицкригов» существовали политические признаки ориентации на тотальную войну. Важнейшим из них служило дальнейшее «заострение» полицейского инструментария. Лояльное большинство по-прежнему всячески обхаживали, однако запугивание как репрессивный метод не могло не коснуться и среднего обывателя. Против своих критиков и нежелательных с идейной точки зрения меньшинств режим теперь не церемонясь пустил в ход весь свой террористический арсенал. Обнародованное 26 августа 1939 г. «Постановление о чрезвычайном уголовном праве во время войны и в особых ситуациях» определило новый состав преступления — «подрыв обороноспособности». Неосторожное критическое замечание, если о нем узнавало гестапо, могло теперь повлечь за собой смертную казнь. 3 сентября, в день вступления в войну Англии и Франции, Гейдрих в секретных «Основах обеспечения внутренней безопасности государства во время войны» велел гестапо «беспощадно подавлять» любую попытку «подорвать сплоченность и волю к борьбе немецкого народа». О задержанных следовало информировать начальника полиции безопасности, «дабы в случае необходимости по распоряжению вышестоящего начальства была осуществлена безжалостная ликвидация подобных элементов»^[164].

В течение сорока восьми часов последовали жесткие постановления о наказаниях за проступки, наносящие вред военной экономике, и преступления, совершенные с использованием условий военного времени, например во время затемнения. Прослушивание иностранных радиопередач — его, как и чтение иностранной прессы, власти уже несколько лет терпели весьма неохотно и пытались свести к нулю, намеренно распространяя слабые «народные приемники», — отныне преследовалось как «причинение самому себе духовных увечий»; во второй половине войны особые суды, число которых с 1938 по 1942 г. утроилось и дошло до семидесяти четырех, неоднократно выносили слушающим «вражеские голоса» даже смертные приговоры. Объединение в конце сентября 1939 г. полиции безопасности и СД под началом Главного управления безопасности рейха лишь подчеркнуло фактически давно начавшееся институциональное и политическое слияние полиции и СС, осуществленное в 1938 г. и на региональном уровне благодаря учреждению там должности верховных руководителей полиции и СС. После установления особой юрисдикции СС и полиции в конце октября 1939 г. обычные органы уголовного суда и следствия потеряли все полномочия проводить расследование в тех случаях, когда СС или СД отправляли в лагеря и казнили там «марксистских саботажников» и других противников режима. Находящийся в распоряжении СС к началу войны аппарат надзора и репрессий служил не столько для принятия мер предосторожности на случай, если война примет критический оборот, сколько для усиленной «борьбы с противником» и проведения расовой, идеологически мотивированной демографической политики как в «старом рейхе», так и на завоеванных территориях.

Благодаря победоносным «блицкригам», в ходе которых немецкий вермахт к лету 1941 г. поочередно разгромил Польшу, Данию и Норвегию, Нидерланды, Люксембург и Бельгию, Францию и, наконец, Югославию и Грецию, изменения во внутреннем состоянии режима пока оставались незамеченными. В 1940–1941 гг. престиж Гитлера достиг абсолютного пика. Война, приносившая только быстрые победы, после первоначального скепсиса вызывала всеобщий восторг перед фюрером, который разделяли теперь практически все. Последние ворчуны смолкли, тем более что из оккупированных областей стало в неограниченных количествах поступать не только сырье для военной промышленности, но и такая приятная добавка к рациону, как датское масло. Сомнения нравственного порядка по поводу насилия, которое Германия обрушила на Европу, казалось, исчезли бесследно, так же как сознание неправоты. В мае 1940 г. люди беспокоились только о «жизни фюрера»: на весь народ, говорилось в «донесениях из рейха», известие о «личном участии» Гитлера в военных событиях произвело глубокое впечатление, «укрепило всеобщую веру в успешный исход операций на Западе» и «подтвердило, что в настоящее время Германию может постичь только один удар судьбы — утрата фюрера»^[165].

В таких обстоятельствах сколько-нибудь мощному сопротивлению режиму не находилось места. Рыхлая кучка военных, критически относившихся к Гитлеру, по-своему была парализована не меньше, чем коммунистическое сопротивление после заключения пакта Молотова — Риббентропа. Промолчав, когда его высшее командование лишили власти в начале 1938 г., а затем во время «судетского кризиса», вермахт сам лишил себя всяких шансов и в политическом и в психологическом плане. Вряд ли стоило думать о заговоре в момент, когда стратегия Гитлера принесла Германии гегемонию, какой она еще никогда прежде не знала. Существовавшие у оппозиционно настроенных офицеров в первые недели войны намерения арестовать Гитлера на западном фронте, по всей видимости, потеряли смысл. Когда 8 ноября 1939 г. в мюнхенской пивной фюрер едва спасся от взрыва адской машины, установленной террористом-одиночкой, швабским столяром-подмастерьем Иоганном-Георгом Эльзером, многие немцы, как отметила СД, возмущались «англичанами и евреями, которые явно стояли за этим покушением». В школьных классах пели церковные благодарственные гимны, руководители предприятий, собирая работников на «летучки», возносили хвалу провидению. «Многие — особенно среди рабочих — в разговорах заявляли, что от Англии следует “не оставить камня на камне”»^[166].

Агрессивное боевое настроение исчезло только во второй половине войны, когда ковровые бомбардировки союзников вызвали у немцев вместо ожидаемого протеста против режима стремление держаться до конца с упорством отчаяния; под командованием «гениального полководца Адольфа Гитлера» нежеланная война быстро превратилась в национальную задачу, которую признавали таковой и буржуазия, и самые широкие круги рабочего класса. Большинство немцев идентифицировало себя с гитлеровской войной, причем цели ее поначалу формулировались довольно смутно — и делалось это намеренно, как признался однажды Геббельс: «У национал-социализма никогда не было своего учения в том смысле, что он не занимался разъяснением отдельных подробностей и проблем. Онстремился к власти… Если сегодня кто-нибудь спросит, как мы представляем себе новую Европу, мы вынуждены будем сказать, что не знаем. Конечно, кое-какие идеи у нас есть. Но если облечь их в слова, это немедленно создаст нам врагов и умножит сопротивление… Сегодня мы говорим: “жизненное пространство”. Каждый волен думать об этом, что хочет. А мы в свое время будем знать, чего мы хотим»^[167].

Все более заметная готовность работать для победы и идти ради нее на определенные жертвы не в последнюю очередь свидетельствовала о том, что национал-социалисты на «внутреннем фронте» сумели пробудить немало социальных и общественно-политических надежд, отодвинув их осуществление на то время, когда война будет выиграна. Речь шла не столько о каких-то конкретных обещаниях отдельным группам или всему «народному сообществу» в целом, сколько о способности создать особый социально-политический настрой — состояние ожидания, жажду какого-то прорыва. Среди часто соперничавших друг с другом административных элит Третьего рейха, особенно в несметной армии политических руководителей, подобное стремление к переменам нашло своих поборников и пропагандистов. Разумеется, эта социал-реформистская атмосфера отчасти была обязана своим возникновением ограниченности свободы действий режима даже на этапе военных и политических «блицкригов» и, по крайней мере в некотором отношении, являлась следствием его тактических уступок. Но одновременно она служила признаком реальных и серьезных притязаний на создание новых социально-политических форм, в которых вырисовывались контуры нацистского послевоенного порядка.

Последнее особенно относится к плану «социальной работы среди немецкого народа», который предложил общественности осенью 1940 г. руководитель НТФ Роберт Лей^[168]. Свое назначение 15 ноября на пост рейхскомиссара по вопросам социального жилищного строительства, до тех пор совершенно заброшенного, Лей расценил как общее задание приступить к реализации амбициозных проектов. Фюрер желает, велел он объявить своим заместителям, «чтобы победа сделала лучше жизнь каждого немца». В этой связи ставилось «пять больших задач, известных под следующими наименованиями: 1. пенсионное обеспечение; 2. здравоохранение, а также организация досуга и отдыха; 3. регулирование зарплаты в пределах рейха; 4. профессиональное обучение; 5. программа социального жилищного строительства»^[169].

В последующие месяцы Лей поручил специалистам из Института труда НТФ разработать практически всестороннюю социально-политическую программу на послевоенный период. Несомненно, властолюбивый руководитель НТФ думал при этом и о расширении своих полномочий, о превращении Трудового фронта в высшую, обладающую универсальной компетенцией инстанцию во всей сфере социальной политики. Но наряду с этим им руководила подлинная социально-политическая необходимость, которая очень похоже проявлялась в других индустриальных государствах. Например, от британского плана Бевериджа «социальная работа» Лея отличалась разве что определением тех полей, которые предполагалось возделывать в рамках расширенной государственной социальной политики; эта разница являлась прежде всего результатом (расово-реологического радикализма национал-социалистического проекта.

Разработанные Институтом труда планы единого пенсионного обеспечения по старости и здравоохранения уже осенью 1940 г. приняли вид законопроекта. Независимо от того, «какие марки были наклеены в мрачном прошлом», как выразился Лей в характерной статье для газеты «Ангриф» (подзаголовком «Государственный социализм прокладывает себе дорогу»), в будущем все «подданные рейха немецкой и родственной немецкой крови» должны получать государственную пенсию. Мало того, что ликвидировалось разграничение между пенсионным обеспечением рабочих и служащих и устанавливалась гарантированная базовая пенсия: в развитие уже принятых в 1937–1938 гг. законов планировалось превращение системы социального обеспечения в общенародную. «Социальное обеспечение немецкого народа», по мнению экспертов, легитимировалось «идеей народного сообщества», а также принципом «договора между поколениями»: «если трудящиеся выделят часть своих трудовых доходов соотечественникам, которые уже отдали свои силы на службу сообществу», это будет справедливо. Здесь уже содержался намек на то, что недвусмысленно формулировалось в другом месте: рассчитывать на пенсию в старости может только тот, кто всегда выполнял свои «трудовые обязанности» и работал «безусловно на благо нации», то есть не «враждебный народу» или «асоциальный» элемент. Тем самым подрывался принцип равноправия и правовой гарантии в пенсионном обеспечении и пенсия по старости превращалась в инструмент социального дисциплинирования и претворения в жизнь жесткой идеологии трудовой эффективности.

Биологистскими идеями производительности был проникнут и принадлежавший НТФ проект реформы здравоохранения. «Если когда-нибудь у нас будет такое здравоохранение, мы станем самым здоровым и производительным народом Земли», — провозглашал Лей в декабре 1940 г., выступая перед партийными функционерами. Красноречивое, с нотками в духе классовой борьбы, требование открывать санатории и курорты в рамках «системы организованного отдыха» преследовало ясную цель: «Нужно каждые четыре-пять лет поправлять здоровье каждого немца с помощью системы организованного отдыха; как периодически перебирают мотор, так нужно периодически “перебирать” человека и путем профилактики поддерживать его в здоровом состоянии». Руководитель Трудового фронта соглашался с главным врачом рейха Леонардо Конти, что между политикой «регулирования здоровья» и «трудового использования» существует тесная взаимосвязь. Правда, выдвинутая НТФ идея создания сети семейных врачей («Защита немецкого народа»), в рамках которой врач должен получать предварительный гонорар не за отдельные виды работы, а за медицинское обслуживание и наблюдение целых семей, противоречила интересам врачебного сословия.

Амбиции Лея в сфере здравоохранения в целом принесли ему еще меньше успеха, чем предложения по реформированию пенсионного обеспечения, в том числе и потому, что в этой области у него был серьезный конкурент — руководитель «Национал-социалистической народной благотворительности» Эрих Хильгенфельдт. Последний уже в 1934 г. успешно разработал имеющую, по мнению Гитлера, важное значение с точки зрения демографической политики социальную программу «помощи матери и ребенку», которой ни Лей, ни Конти не могли ничего противопоставить. Лей временно отступил, он знал «принцип фюрера: если у кого-то появилась мысль и он с ней выступил, то ее практическое воплощение остается за ним и его организацией».

В целом интенсивные дебаты в течение нескольких месяцев после кампании против Франции конкретных результатов не принесли. Ни планы в области пенсионного обеспечения и здравоохранения, ни предложения по коренному переустройству системы оплаты труда с целью строго ориентировать ее на результат, ни проекты Лея в области социального жилищного строительства, соответствующего демографической политике, не воплотились в жизнь. Однако прояснилось, какое направление примет социально-политическое развитие в будущем. И стало очевидно, что Немецкому трудовому фронту после войны будет принадлежать важная роль в сглаживании социально-классовых различий, еще существующих в расово однородном «народном сообществе».

Хотя многие элементы разрабатывавшейся НТФ социальной политики соответствовали общим тенденциям развития социального государства, в рамках национал-социалистической идеологии «жизненного пространства» они приобретали специфический, глубоко антигуманный смысл. В условиях «идейной» войны на Востоке социальная политика не могла иметь ценность сама по себе. Она решала конкретные задачи постольку, поскольку они не противоречили ее единственной цели — «пестованию производительной силы» «народного организма». Сведение как отдельного человека, так и всего общества к его производительной способности — предпосылка и следствие политики «жизненного пространства»: без дисциплинированной армии чрезвычайно работоспособных «солдат труда» «созидательная работа на немецком Востоке» была обречена на провал, не успев начаться.

Поэтому «отбор самых работоспособных» и улучшение человеческой породы стали внутриполитическим дополнением к расистско-империалистической завоевательной войне на Востоке. Не случайно Гитлер задним числом датировал свое распоряжение о ликвидации психически больных 1 сентября 1939 г. В тех случаях, когда социальная политика не оказывала «целительного», способствующего росту производительности индивида воздействия, с момента нападения на Польшу принципиально провозглашалась необходимость уничтожения бесполезных для общества людей и в «старом рейхе».

Лечить, использовать, уничтожать

Очевидный параллелизм традиционного государственного управления и господства особых органов, «непосредственно подчиненных фюреру», сосуществование «государства правовых норм» и «государства чрезвычайных мер», часто принимающее гротескные формы, в начале войны, несомненно, облегчили Гитлеру и национал-социалистической верхушке проведение политики, соответствовавшей их мировоззрению. Ярким примером может служить так называемая операция по эвтаназии. Сначала Гитлер отдал только устное распоряжение о тайной подготовке к ней начальнику своей личной канцелярии Филиппу Боулеру и личному врачу Карлу Брандту. Лишь в октябре 1939 г. фюрер подписал краткое письменное поручение, ставшее основанием для массовых убийств в рамках «акции Т-4» (названной так по адресу соответствующего специального бюро: Тиргартенштрассе, 4)^[170].

Умерщвление газом около 70 000 умственно отсталых и психически больных людей, методично подготовленное с помощью авторитетных медицинских консультантов и осуществлявшееся под эгидой организаций-ширм вроде «Комитета психиатрических лечебниц» в шести специальных клиниках смерти, служило лишь прологом к социально-биологическому «процессу чистки». Зачатки его можно проследить в законах о стерилизации и охране наследственного здоровья, принятых еще в мирное время, но только в годы войны он развернулся во всю мощь.

Несмотря на все изощренные попытки камуфляжа, уже через несколько месяцев после начала истребительной операции слухи о ней достигли общественности. К 1941 г. практически все знали, что в психиатрических больницах творится неладное. «В широких кругах населения царит большое волнение, — сообщал, например, председатель Верховного земельного суда й Бамберге, — и не только среди тех соотечественников, у кого в семье есть душевнобольные. Подобное положение долго терпеть нельзя, поскольку оно чревато опаснейшими сомнениями… Уже поговаривают, что если так пойдет дальше, то в конце концов любой человек, который больше не приносит пользу обществу, а только обременяет его — в чисто материальном плане, — будет в административном порядке признаваться не заслуживающим жизни и уничтожаться»^[171].

Насколько обоснованной была тревога, охватившая прежде всего пожилых людей, показало дальнейшее развитие событий после официального прекращения программы эвтаназии. Развернувшаяся в то же время акция «Особое лечение 14 113», в ходе которой тысячи больных, нетрудоспособных и нежелательных с расовой и политической точки зрения узников концлагерей «отбраковывались» и препровождались для умерщвления в специальные заведения, продолжалась, так же как и детская эвтаназия, начатая весной 1939 г. под руководством «Имперского комитета по научному учету наследственных и врожденных тяжелых заболеваний». Полицейские и социальные службы, не ограничиваясь душевнобольными, включали в сферу действия программы эвтаназии все новые группы общественно «непригодных»: в конце концов «переводу на особое лечение» стали подлежать также «асоциальные элементы» — уголовники, психопаты, гомосексуалисты, жертвы «военной истерии», истощенные иностранные рабочие и старики, которые были уже не в силах подняться с постели. Теперь убивали не в газовых камерах, как во время «акции Т-4», а в обычных психиатрических лечебницах с помощью медикаментов. Помимо того что загородные убежища для детей требовали много места, в конце войны ухудшилась ситуация с продовольствием, и вплоть до весны 1945 г. это служило аргументом в пользу уничтожения «бесполезных едоков», которых намеренно держали на «голодном пайке» (в Баварии, например, министр внутренних дел отдал соответствующий приказ). В общей сложности жертвами «терапевтического убийства»^[172]стали примерно 150 000 человек.

Политические организаторы и рекрутированный из рядов СС технический персонал «акции Т-4», будучи в основном убежденными национал-социалистами, руководствовались идейными соображениями. Большинство же врачей, которые выступали в роли консультантов, а порой и сами активно принимали участие в убийствах с целью научного эксперимента, рассматривали свою деятельность не столько как идейно-политическую кампанию, сколько как выполнение оправданной и даже необходимой с профессиональной точки зрения задачи. Насколько можно судить, их поведение диктовалось отнюдь не личными садистскими наклонностями, не национал-социалистическим вульгарным биологизмом и не откровенно ненаучными концепциями расовой гигиены, выдвинутыми Гитлером и Гиммлером. Ученые-специалисты поспешили взять на вооружение подобные нацистские идеи, руководствуясь в основном мотивами защиты корпоративных интересов и профессионального честолюбия, характерными и для других функциональных элит, — правда, в специфическом контексте дискуссии об эвтаназии, уже несколько десятилетий интенсивно ведущейся не только в Германии, роста международного престижа евгенических исследований, а также фундаментальных перемен в психиатрической терапии, отчасти тесно связанных с развитием экономики и социального государства^[173].

Меры в целях экономии, предпринимавшиеся в годы мирового экономического кризиса, пагубно сказались на совсем недавно добившейся признания реформаторской стационарной психиатрии и усилили тенденцию к разграничению неизлечимых и поддающихся лечению пациентов. Мысль об уничтожении «пустых оболочек человека», «балласта» еще до 1933 г. присутствовала, по крайней мере подспудно, в умах многих поборников современных методов охраны наследственного здоровья («не лечить заболевания, а предохранять от них») и интенсивной психиатрической медицины («не прятать, а исцелять»). Так пропаганда терапии (трудовой), научный прогресс в области евгеники и доведенный до крайности холодный расчет, оперирующий исключительно категориями эффективности и трудоспособности, соединились в Третьем рейхе в «гремучую смесь», заложив новую основу для психиатрической практики. Стремительно освобождаясь от нравственных ограничителей, научная мысль прошла страшный путь: от 360 000 операций принудительной стерилизации по решению «судов по охране наследственного здоровья», где заседали в основном врачи^[174], до массовых убийств в рамках постоянно расширяющейся программы эвтаназии, за которой начали вырисовываться чудовищные контуры «окончательного решения социального вопроса».

Профессор Эрнст Рюдин, директор мюнхенского Психиатрического института им. кайзера Вильгельма, в канун 1943 г. в журнале «Архив расовой и социальной биологии» подвел некоторые промежуточные итоги, причем неизбежная патетика в связи с десятой годовщиной прихода национал-социалистов к власти не заслоняла в его статье трезвый взгляд на ситуацию: «Достижения нашей науки и раньше привлекали величайшее внимание внутри страны и в международных кругах — вызывая как одобрение, так и протест, — но непреходящая историческая заслуга Адольфа Гитлера и его соратников заключается в том, что они осмелились сделать первый решающий шаг на пути не только к чисто научным знаниям, но и к гениальному делу расовой гигиены немецкого народа. Именно он и его соратники осуществили на практике положения теории и требования нордической расовой мысли… начали борьбу с такими паразитическими чуждыми расами, как евреи и цыгане… и профилактику размножения больных наследственными болезнями и наследственно неполноценных людей»^[175].

Практика социально-санитарной «отбраковки» была не случайным побочным продуктом политики Третьего рейха, а одной из важнейших ее составляющих. Вера в ее результативность основывалась на сочетании современных научных воззрений, социально-технической рациональности и реакционно-утопических целевых установок. Начавшаяся отнюдь не во время войны, а лишь принявшая в эти годы радикальный характер, направленная на создание послевоенного порядка, свободного от какой бы то ни было расовой или социальной «неполноценности», она во многом свидетельствовала о деструктивном потенциале современной социальной политики.

Несмотря на отдельные противоречия, национал-социалистическая расовая и демографическая политика, как и политика в области здравоохранения, явилась порождением общей идеи «всенародного обновления». В твердом намерении национал-социалистов претворить эту идею в жизнь после победоносного завершения войны нет никаких сомнений, учитывая то, с каким фанатизмом осуществлялись ее антисемитские компоненты в форме геноцида евреев. Правда, если говорить о «внутренней» части проекта, направленной на «арийское народное сообщество», то здесь для определения целей в значительной мере (гораздо большей, чем при истреблении евреев) привлекались рекомендации современной социальной технологии. Статистики-демографы, специалисты по вопросам труда и продовольствия, антропологи, генетики, медики и другие эксперты индустриальной цивилизации служили отнюдь не только подручными политики: они намечали реально осуществимое в каждом конкретном случае.

Для медицины и здравоохранения это означало как минимум смену парадигмы. Идея врачебной заботы об отдельном человеке, имеющем при этом «право на физическое самоопределение», заменялась понятием народного здоровья. «Твое здоровье принадлежит не тебе!» — гласил лозунг. В рамках ускоренного развития массовой «производственной медицины» здоровье превратилось в обязанность. Оно стало уже не ценностью само по себе, а условием оптимальной работоспособности и производительности. При этом оно должно было стоить максимально дешево. Предпринятая в предвоенные годы — и особенно поддерживаемая Рудольфом Гессом — попытка институционализировать некоторые элементы движения за реформу образа жизни и лечение природными средствами в виде организации «Новая немецкая медицина» — один из примеров усилий удешевить медицину; поиски лечебных трав и вегетарианское питание — это вполне в духе автаркического хозяйствования, так же как сбор вторсырья и «борьба за бережное обращение с вещами».

Вплоть до начала войны перестройка системы здравоохранения в большинстве ее отраслей происходила таким образом, что население относилось к ней весьма положительно. Новые меры по медицинскому обслуживанию и профилактике здоровья малышей, учащихся школ, рабочих и служащих предприятий, бесспорно, представляли прогресс, хотя во время войны заводских врачей часто считали надсмотрщиками и старались избегать. Общее представление о медиках, как и прежде, складывалось главным образом в результате контакта с домашними врачами, среди которых находились и сторонники, и противники нацистской медицины — и те, кто направлял на стерилизацию собственных пациентов, и те, кто рекомендовал родственникам психически больных забрать их из клиники, дабы уберечь от эвтаназии.

Наряду с гуманными жестами, действительной или мнимой «нормальностью» то и дело обнаруживались знаки, предвещавшие ненормальное будущее. Социальные инженеры не теряли из виду свою «практическую» цель: «В строгом смысле биологическую и поэтому достойную цель регулирования здоровья представляет… только такое положение, когда момент постепенного истощения сил наступает незадолго до физиологической смерти, а окончательный упадок сил — одновременно с ней»^[176].

Теми же социал-дарвинистскими категориями оперировали и разработчики демографической политики, предлагавшие в дополнение к стерилизации и эвтаназии евгеническое стимулирование рождаемости, провозглашая идеал «полной семьи со здоровой наследственностью». Всюду, вплоть до концентрационного лагеря, ценность человека устанавливалась по расовым критериям. Ведущие специалисты произносили речи, строили планы и действовали так, будто понятия человеческого достоинства никогда не существовало.

Параллельно с законом об эвтаназии, который должен был прийти на смену секретному распоряжению фюрера, в министерстве внутренних дел уже с февраля 1940 г. обсуждался «Закон об антиобщественных элементах»^[177]. В то время как закон об эвтаназии имел целью сделать практику умерщвления неотъемлемой частью повседневной жизни психиатрических лечебниц, которые отныне предназначались не для содержания больных и ухода за ними, а только для «самого активного лечения и научной работы», закон об антиобщественных элементах призван был оптимальным образом свести воедино давно уже реализующиеся по отдельности возможности воздействия на социальные отклонения в поведении — иначе говоря, регулировать отбор кандидатов на эвтаназию. Тот, кто «в силу личных качеств и образа жизни, особенно из-за каких-то исключительных изъянов ума и характера, окажется не в состоянии собственными силами выполнять минимальные требования народного сообщества», подлежал как антиобщественный элемент полицейскому надзору, стерилизации, отправке в лагерь, а при необходимости — смертной казни. Конечная цель — избавить «народный организм» от каких-либо отклонений в любой форме. По оценкам двух университетских медиков, число «антиобщественных элементов» должно было составить по меньшей мере миллион человек. Более точные заключения генетики надеялись дать после создания общеимперской картотеки наследственности, региональные образцы таковой уже имелись.

Не только подобные планы делали акции эвтаназии частью безграничного — в прямом и переносном смысле — проекта «искоренения» мнимой социальной и расовой неполноценности. Красноречивым указанием на взаимосвязь между кампанией по уничтожению душевнобольных и расовой войной в Восточной Европе послужило использование персонала заведений, специализирующихся на эвтаназии, в газовых камерах, сооруженных на польской территории. Геноцид евреев и цыган технически и организационно опирался отчасти на опыт эвтаназии в «старом рейхе»^[178].

Расовая политика, помимо необходимости завоевания «жизненного пространства» и экономической эксплуатации, была одним из критериев, с самого начала определявших реалии нацистской оккупации в Польше, а позднее — в Советском Союзе. Если в «старом рейхе» убийства по программе эвтаназии еще всячески маскировались, то психиатрические лечебницы Польши карательные отряды СС в начале 1940 г. очищали с помощью пулеметов. Завоеванный Восток стал опытным полем расовой биологии и демографической политики Гиммлера^[179]. Рейхсфюрер СС действовал в качестве «рейхскомиссара по делам укрепления немецкой народности» в так называемых присоединенных восточных областях Германии (Данциге — Западной Пруссии, Верхней Силезии, Вартеланде, Юго-Восточной Пруссии), а в качестве верховного главы полиции и фюрера СС — на оккупированной территории остальной Польши (генерал-губернаторства), не связанный никакими нормами и законами.

Сначала жестокой гиммлеровской политике германизации подверглись в основном аннексированные западные польские области. Несколько тысяч представителей польских правящих кругов попросту ликвидировали. Ради «поселения» немцев из Прибалтики, Волыни, Бессарабии, Буковины и других областей, вошедших в советскую сферу интересов, около 365 000 поляков и евреев к февралю 1941 г. депортировали в генерал-губернаторство. Впрочем, поскольку в целом польское население превышало 8 млн человек, на быстрое «онемечивание» таким путем присоединенных областей рассчитывать не приходилось. Включение затем поляков, особенно в Верхней Силезии и Западной Пруссии, в группу 3 так называемого Немецкого народного списка, означавшее предоставление им немецкого гражданства с возможностью его отмены в дальнейшем, как будто указывало на частичное возвращение к политике ассимиляции, проводившейся до Первой мировой войны. Однако против этого говорил расово-идеологический радикализм национал-социалистической системы категорий, отводившей массе поляков статус бесправных, экспроприированных «подопечных» и вызывавшей строгое размежевание немецких господ и польских рабов в повседневной жизни.

Еще до нападения на Советский Союз по указанию Гиммлера под руководством Главного управления безопасности рейха был составлен проект Генерального плана «Ост». В свете этого документа все прежние меры по германизации выглядят не более чем «разминкой» перед началом реализации фантазий Гитлера насчет «жизненного пространства», касавшихся в основном Прибалтики и Украины. Проект, в обсуждении которого разрешалось принять участие и новому, не слишком влиятельному министерству по делам оккупированных восточных территорий Розенберга, и отделу расовой политики НСДАП, предусматривал германизацию генерал-губернаторства; сверх того, «границу проживания немецкой народности» следовало передвинуть по меньшей мере на 500 километров на восток. В первую четверть столетия после войны расовые стратеги планировали «эвакуировать» от 31 до 51 млн «чужаков» из будущих областей немецкой колонизации в Сибирь; правда, специалисты не пришли к согласию как по многим деталям, так и по вопросу о том, надолго ли останутся там пережившие депортацию. Далее вызвал споры вопрос, как отделить 14 млн «расово полноценных чужаков», в первую очередь прибалтов и украинцев, которых предполагалось использовать в качестве рабов в учрежденных в июле — августе 1941 г. рейхскомиссариатах Остланд и Украина, от «нежелательной родни» (здесь к дискуссии снова подключились антропологи из института им. кайзера Вильгельма).

Многие специалисты быстро увидели, насколько трудно будет раздобыть в достаточном количестве «чистокровных» немецких переселенцев для опустошенных районов; в результате южных тирольцев, предназначенных для заселения после завоевания Франции гау Бургундия, пришлось в конце концов «перенаправить» на Украину. Но Гиммлеру не слишком понравилась окончательная редакция плана «Ост». Ему казалось неудачным решение, предусматривавшее вместо «тотальной германизации» только создание немецких «марок» (Ингерманланда — под Ленинградом, Готенгау — в Крыму и Мемельско-Нарвской области), а также 36 «опорных пунктов колонизации». Поэтому Гиммлер потребовал нового «Общего плана колонизации», который наряду с прежними идеями относительно присоединенных восточных областей «в общих чертах» касался бы также протектората Богемия и Моравия, Эльзаса — Лотарингии, Верхней Краины и Южной Штирии. Только установив, «сколько в целом нам нужно людей, рабочих, денежных средств», по его мнению, следовало решать, «какие пункты вычеркнуть, если что-то действительно невозможно»^[180]. Мысль о том, что «народ без пространства» может в конечном счете раствориться в «великогерманском» пространстве без народа, была чужда главному идеологу «разведения людей».

Верхушка СС и узкий круг национал-социалистического руководства до последних месяцев войны цеплялись за абсурдные «восточные грезы», и это свидетельствовало не только о колоссальном разрыве с реальностью. Это стало следствием того, что оккупационная политика на Востоке с первого дня уничтожила всякую возможность хотя бы частичного компромисса и создала в корне иную ситуацию, чем в других регионах Европы, хотя и там совершалось много зверств и военных преступлений. В Советском Союзе, как ранее в Польше, с момента вторжения существовал один путь — дальнейшей радикализации. Кампания, ведущаяся как война на уничтожение, включающая ликвидацию всех пленных коммунистических функционеров («приказ о комиссарах»), в ходе которой карательные отряды СС в первый же год убили свыше миллиона «нежелательных элементов», постоянно порождала новые эксцессы насилия.

Идеологическая «зацикленность» Гитлера и Гиммлера исключала любую возможность корректировки нацистской оккупационной политики даже после очевидного перелома в ходе войны. Особенно наглядно это проявилось в генерал-губернаторстве, где осуществление идей расовоимпериалистического господства застопорилось, столкнувшись с растущим сопротивлением и партизанской войной. Тем не менее власти не отказались от принципа подавления польского населения во всех сферах жизни, однозначно противоречившего задаче максимальной эксплуатации этой квазиколонии. Предпринимаемые время от времени прагматичным генерал-губернатором Гансом Франком попытки хоть немного сгладить столь явное противоречие разбивались о незыблемые идеологические постулаты. По цинично-примитивным представлениям Гиммлера, «лишенный руководства рабочий народ» предназначен одновременно служить и объектом эксплуатации, и объектом расовой политики. Результатом стал террористический режим, установленный СС и только террором и державшийся, который угнал на принудительные работы в рейх около 1,2 млн поляков, похитил сотни «расово приемлемых» детей-сирот для их «онемечивания» с помощью «Национал-социалистической народной благотворительности» и эсэсовского общества «Источник жизни», присваивал польскую сельскохозяйственную и промышленную продукцию и, наконец, вслед за гетто построил на польской земле фабрики смерти для уничтожения европейских евреев.

Связь использования и уничтожения, столь же характерная для национал-социалистической оккупационной политики на Востоке, как и для политики здравоохранения немецкого населения, яснее всего видна на примере Освенцима^[181]. Там из пересыльного лагеря, устроенного летом 1940 г. для приема польских заключенных из присоединенных областей и генерал-губернаторства, СС сделали свой самый крупный лагерный комплекс. На площади 40 км² помимо сельскохозяйственного предприятия с опытными станциями и принадлежащими СС производственными цехами, где работали заключенные, весной 1941 г. вырос внешний лагерь Моновиц с заводом «ИГ Фарбен» по производству искусственного каучука, осенью того же года — лагерь Биркенау, а рядом с ним — газовые камеры. С тех пор как началось «окончательное решение еврейского вопроса», врачи на платформе вокзала сортировали вновь прибывших по степени трудоспособности. Те, кого не убивали сразу, предназначались для «уничтожения трудом» или — как цыгане, содержавшиеся с начала 1943 г. в ужасающих условиях в отдельном лагере^[182], — для медицинских экспериментов и евгенических исследований.

По мере того как ухудшалась ситуация на фронтах, трудовая эксплуатация узников концлагерей приобретала все большее значение. В конце концов практически каждый лагерь окружило кольцо, часто весьма широкое, внешних командировок и подразделений, обеспечивавших предприятия СС, военные заводы и прочие объекты военного значения дешевой рабочей силой. Порой число таких лагерей-филиалов доходило до тысячи. Во многих городах и селах колонны узников, шагающие под охраной эсэсовцев к месту работы, стали в военные годы привычной картиной.

Руководило поставкой рабочих-заключенных главное хозяйственное управление СС, требовавшее с промышленников от трех до шести марок за человека в день. Многие предприятия считали эту сумму завышенной, поскольку производительность труда таких рабочих была гораздо ниже средней. Зато администрацию предприятий не смущал тот факт, что физические и психические силы заключенных, трудившихся по 11 часов, как правило на самых тяжелых работах, не получавших достаточного питания и подходящей одежды, не имевших нормальных жилищных условий, быстро таяли и число умерших от истощения росло из месяца в месяц. Повинуясь «окончательному решению», лагерные врачи, в первую очередь в Освенциме, убивали больных и нетрудоспособных заключенных, делая им смертельные инъекции. В Моновице, на строительстве предприятия «ИГ Фарбен», было «израсходовано» более 25 000 узников лагеря^[183]. В общей сложности в концентрационных лагерях погибли от изнурения, голода и болезней как минимум полмиллиона человек, половина из них — в хаосе последних недель войны.

Истребление европейских евреев

С политикой «санации» необходимого Германии «жизненного пространства» на Востоке теснейшим образом была связана судьба живших там, а затем депортируемых туда из «старого рейха» и, наконец, со всей Европы евреев. Осуществлявшееся на польской и советской земле «окончательное решение еврейского вопроса» затмило самые чудовищные аспекты существовавших дотоле оккупационных режимов. С убийством европейских евреев национал-социалистическая политика геноцида перешла на новую ступень, не имеющую аналогов в истории.

Однако между апрельским бойкотом 1933 г. и систематическими массовыми убийствами на восточных фабриках смерти пролег долгий и достаточно извилистый путь^[184]. Это выразилось в причудливых реалиях повседневной жизни евреев в Третьем рейхе^[185]: наряду с усиливающимися преследованиями и вытеснением за границы «арийского народного сообщества» (оно взирало на происходящее частью с одобрением, частью с возмущением, но в большинстве своем равнодушно) для ассимилированных немецких евреев на протяжении нескольких лет еще были маленькие ниши почти нормального существования. Его смертельная бесперспективность очевидна только при взгляде из «послеосвенцимского» будущего; современникам ситуация казалась не столь однозначной, несмотря на все притеснения и бесправие. Об этом убедительно свидетельствуют дневники ученого-филолога Виктора Клемперера^[186].

Поскольку темпы, направление и уровень дискриминации много раз менялись и порой даже казалось, будто конечный пункт уже достигнут, в 1934–1935 гг., после того как прошла первая волна антиеврейских мер в рамках закона о профессиональном чиновничестве, немало немецких евреев вернулись из эмиграции, в особенности из близкой Франции. Правда, почти одновременно начались первые попытки «ариизации» мелких еврейских предприятий; такие важные с политической точки зрения фирмы, как известные издательства «Улыитейн» и «Моссе», уже в 1933–1934 гг. под огромным давлением перешли во владение холдинговой компании НСДАП. Другие антисемитские акции на данном этапе в основном зависели от фантазии и инициативы местных партийных боссов. Но с начала лета 1935 г. антиеврейская пропаганда вновь усилилась.

Затем «партийный съезд свободы» нанес немецким евреям жесточайший законодательный удар: 15 сентября 1935 г. Герман Геринг предъявил вызванному в Нюрнберг однопартийному парламенту «Закон о гражданах рейха». В нем проводилось различие между «гражданами рейха немецкой и родственной крови», обладателями «полных политических прав», и просто «подданными государства», отныне политически бесправными, — евреями. В придачу «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести» запрещал браки и внебрачные связи между евреями и неевреями.

Хотя оба закона — разумеется, принятые единогласно — вызванные в Нюрнберг чиновники сформулировали только в горячке партийного съезда, предварительные размышления и публичные заявления на эту тему появлялись давно. Впрочем, о какой-либо продуманности говорить не стоило, как показали последующие внутриминистерские дебаты при составлении первых инструкций по применению законов, продолжавшиеся в течение двух месяцев. Лишь в этот период решался важнейший вопрос: кого считать евреем в свете закона о гражданах рейха. В конечном счете «кровно-расовое» законодательство стало опираться на записи о крещении в христианских церквях — и при этом показало свою нелогичность: при определении «арийцев», «чистокровных евреев», «метисов 1-й степени» и «метисов 2-й степени» использовался критерий конфессиональной принадлежности предков, однако начиная с третьего колена никто не проверял, не были ли эти предки выкрестами.

Поскольку Гитлер объявил новые законы средством окончательного урегулирования «еврейского вопроса», часть еврейских организаций в Германии восприняла их даже с затаенным облегчением. Те, кого ежедневная пресса вслед за штрайхеровским «Штюрмером» то и дело изображала как участников международного заговора, любили свою родину и часто не желали эмигрировать, предпочитая мириться с жестокими ограничениями в знакомом окружении.

Благодаря нюрнбергским законам практиковавшаяся до сих пор «беспорядочная» дискриминация евреев на местах нашла свое оправдание и приняла форму целенаправленного и всестороннего вытеснения этих людей из общества. За лишением их избирательных прав и права занимать государственные должности в 1935 г. последовал запрет на профессию для нотариусов, государственных врачей, учителей и университетских преподавателей, а вскоре фактически и аптекарей еврейского происхождения.

Затем, когда Олимпийские игры привлекли к гитлеровской Германии внимание мировой прессы, режим попытался на время скрыть свой антисемитский оскал. Исчезли висевшие на въезде во многие деревни «позорные доски», антиеврейские указы ограничивались несущественными мелочами. Из почти 2 000 постановлений, направленных против евреев в Третьем рейхе, в 1936–1937 гг. было издано «только» около 150^[187].

За фасадом олимпийского миролюбия в недрах СС возник некий центр планирования, состоявший из наиболее радикальных (притом что сами себя они считали «объективными») антисемитов, — «еврейский отдел» службы безопасности (СД). Собравшиеся там «эксперты» ставили совершенно однозначную цель — изгнать из Германии по возможности всех евреев и как можно скорее. Порицая «иррациональный» буйный антисемитизм, какой главным образом олицетворяли собой штурмовики, специалисты СД старались наметить четкие, конкретные меры. Легко было предвидеть, что они быстро вступят в конкуренцию с традиционными государственными инстанциями и это приведет к радикализации — вообще характерной для дальнейшего развития событий — в том числе и политики в отношении евреев^[188].

И действительно, с конца 1937 — начала 1938 г. курс заметно ужесточился, что выразилось и в количестве антиеврейских постановлений — около 300. Они касались в основном вытеснения евреев из сферы экономики, но поскольку это явно шло вразрез с народнохозяйственными интересами, то и осуществлялось поначалу не слишком систематически, даже когда всем стало заправлять — после отставки министра экономики Шахта совершенно беспрепятственно — геринговское ведомство по выполнению четырехлетнего плана.

Покушение семнадцатилетнего Гершеля Грюншпана, чьи родители оказались в числе 17 000 польских евреев, незадолго перед тем выдворенных из Германии^[189], на работника германского посольства в Париже 7 ноября 1938 г. дало национал-социалистическому руководству возможность придать своей политике в отношении евреев, зашедшей в тупик из-за соперничества интересов и инстанций, новое, однозначное направление. То, что войдет впоследствии в исторические анналы под красивым названием «хрустальная ночь», было на самом деле террором невиданных дотоле масштабов, бушевавшим более трех дней. В результате массового насилия был убит 91 человек, многие — прямо на улице^[190].

Отдельные эксцессы, вдохновляемые соответствующими сообщениями в прессе, при подстрекательстве особенно «энергичных» местных партийных вождей начались уже с 8 ноября, но сигнал к массовому погрому дало выступление рейхсляйтера НСДАП по вопросам пропаганды перед партийной «старой гвардией», которая вечером 9 ноября собралась на свое обычное памятное мероприятие в Мюнхене. Йозеф Геббельс в дневнике скрупулезно описывает свои действия с того момента, как ему в полдень сообщили о смерти дипломата Эрнста фон Рата: «Иду на партийный прием в старой ратуше. Гигантское предприятие. Докладываю о деле фюреру. Он решает: пусть демонстрации продолжаются. Полицию отозвать. Евреи должны почувствовать на себе народный гнев. Это правильно. Я тут же даю соответствующие указания полиции и партии. Потом коротко выступаю на эту тему перед партийным руководством. Бурные аплодисменты. Все бросаются к телефону. Теперь действовать будет народ»^[191].

Поскольку пропаганда накалила страсти еще в предшествующие дни, Геббельс мог быть спокоен за дальнейшее развитие событий. Там же, где осторожные крайс- и ортсгруппенляйтеры все-таки сидели сложа руки, пришлые активисты позаботились о том, чтобы даже в маленьких сельских общинах жгли синагоги, громили еврейские магазины, измывались над целыми семьями и отправили «для устрашения» в концлагеря в общей сложности почти 30 000 евреев-мужчин. Хотя и на этот раз, как в 1933 г., действовал не «народ», некоторые «честные граждане» приняли участие в погромах. Многие, вместо того чтобы предложить гонимым убежище, стояли, глазея на горящие синагоги, и немало нашлось таких, кто воспользовался случаем свести счеты с соседями-евреями. Особенно в Берлине всякий сброд постарался поживиться во время грабежей и погромов, организованных штурмовиками и партийными товарищами, одевшимися в «гражданское». Чаще всего, однако, люди и теперь сознательно отводили глаза. Очень немногие имели мужество помочь жертвам, оказавшимся в их поле зрения. Но все же полицияотметила и случаи возмущенного протеста.

«Хрустальная ночь» положила начало новой стадии национал-социалистической политики в отношении евреев. Отныне речь шла о том, чтобы окончательно «убрать евреев из немецкой экономической жизни»; у них отбирали последние возможности добывать средства к существованию. Евреи уже с апреля 1938 г. должны были декларировать состояние, превышающее 5 000 рейхсмарок, теперь на них наложили «штраф» в виде налога на имущество и к 1940 г. взыскали таким образом 1,12 млрд рейхсмарок. Совещание министров сразу после погрома наметило основные меры по будущей «ариизации» и ликвидации еврейских предприятий, которым на первых порах навязали «арийских» управляющих. Практически ни одну гнусность, предложенную на этом совещании Геббельсом, Герингом или шефом СД Гейдрихом, не сочли слишком примитивной, чтобы облечь ее в ближайшие месяцы в форму закона или постановления и сделать новым инструментом разнузданного издевательства: в некоторых местах евреям уже несколько лет запрещался доступ в кинотеатры, парки и плавательные бассейны, нынешнее «отлучение» еще больше ограничило их свободу передвижения. Они больше не могли ездить в спальных вагонах, жить в определенных гостиницах и должны были сдать все драгоценности.

В июле 1939 г. «Имперскому представительству немецких евреев» в четвертый раз пришлось изменить свое название. Конгломерат еврейских организаций и религиозных общин, получивший наименование «Имперское объединение евреев в Германии», стал принудительной организацией всех «евреев по расе и вероисповеданию». Представительству интересов, созданному под руководством Лео Бека в ответ на захват власти национал-социалистами и занимавшемуся главным образом благотворительной помощью, культурными делами и координацией эмиграции, отныне предписывалось выполнять обязательные задачи, возложенные на него государством. С тех пор как еврейским детям совершенно запретили посещать «немецкие» школы, «Имперское объединение» взяло на себя школьное образование для евреев, которое до 1942 г. власти еще терпели. Кроме того, оно оказывало помощь обнищавшим и безработным евреям — отчасти благодаря пожертвованиям из-за рубежа.

Еврейская жизнь и еврейская культура в Германии висели на волоске. Чего следовало ожидать в дальнейшем, специалисты из СД под руководством Адольфа Эйхмана продемонстрировали летом 1938 г. в Австрии^[192]. На основе их опыта в начале 1939 г. по инициативе Гейдриха был создан «Имперский центр еврейской эмиграции». Под давлением этого центра и фактически под присмотром гестапо Имперское объединение евреев стало удобным инструментом политики форсированной эмиграции, а точнее — изгнания. Оно пришло на смену аннулированному 9 ноября 1938 г. Хааварскому соглашению, благодаря которому около 30 000 евреев уехали в Палестину, преимущественно в 1934–1935 гг. Учрежденное министерством внутренних дел Трастовое общество для экспорта немецких промышленных товаров в Палестину сотрудничало при этом с сионистским Еврейским агентством для Палестины. СД, перенеся венскую модель в «старый рейх», довела циничную практику ограбления и изгнания до совершенства: евреи, желавшие покинуть Германию, платили «эмигрантскую пошлину», взимавшуюся через Имперское объединение евреев.

Перепись населения в мае 1939 г. показала, что в рейхе — без Австрии и Судетской области — еще проживали 233 646 человек, которые в соответствии с нацистским определением считались евреями. До начала войны их число сократилось почти на 50 000 человек. Англия, Бельгия и Голландия временно дали приют примерно 10 000 детей, большинство из них потом были переправлены в США или Палестину. А среди жертв гонений на родине уже не осталось практически никого, кто не надеялся как можно скорее последовать за этими детьми.

Однако в тот самый момент, когда созданная национал-социалистами «еврейская проблема» в Германии как будто «решилась» (самым гнусным образом), благодаря экспансионистской политике Гитлера она приобрела новый, европейский масштаб, который сам фюрер всегда имел в виду, — и речь зашла уже о физической ликвидации. 30 января 1939 г., в своей речи в рейхстаге, посвященной шестой годовщине «захвата власти», диктатор облек свои мысли на этот счет в чудовищную формулу: «Если международным финансистам-евреям в Европе и за ее пределами удастся снова втянуть народы в мировую войну, результатом будет не большевизация земного шара и, следовательно, победа евреев, а уничтожение еврейской расы в Европе»^[193]. Позже Гитлер не раз вспоминал об этой угрозе, в том числе и публично. Примечательно, правда, что он всегда неверно называл дату, когда она прозвучала из его уст впервые: 1 сентября 1939 г. — день нападения Германии на Польшу.

Когда под властью немцев оказались помимо австрийских и чешских еще два миллиона польских евреев, стала пробивать себе дорогу логика национал-социалистического проекта «свободной от евреев» и этнически «переустроенной» империи. Мысль о геноциде носилась в воздухе, однако следующие полтора года прошли под знаком политики депортации и изгнания, столь же решительной, сколь невнятной: с одной стороны, немецкие евреи, несмотря на растущие затруднения, могли покидать страну вплоть до 23 октября 1941 г., когда эмиграция была окончательно прекращена; с другой стороны, всего через несколько дней после окончания кампании против Польши началась депортация евреев из Австрии и протектората Богемия и Моравия в так называемое генерал-губернаторство, а зимой 1939–1940 гг. за ними в большом количестве последовали евреи и даже польские католики из присоединенной к Германии части Восточной Пруссии («рейхсгау Вартеланд»).

Около тысячи штеттинских евреев составили в феврале 1940 г. первый транспорт из «старого рейха». Несколько недель предполагалось, что в Люблинской области будет создан общий «накопитель» для «эвакуированных» евреев. Но планы расселения евреев в Западной Галиции оказались далеко не столь проработаны, как изгнание евреев из Штеттина: там нужно было обеспечить место для прибалтийских немцев, «имеющих профессию, связанную с морем», которых требовалось «переселить» в соответствии с германо-советскими договоренностями^[194]. Этот пример наглядно показывает, что с началом войны началась и политика перемещения населения, глубоко проникнутая расистскими мотивами, широкомасштабная и беспощадная. При этом поиск «территориального решения» «еврейской проблемы» стоял в тесной связи с меняющимися по ходу дела планами «германизаторов».

Летом 1940 г., в предвкушении ожидаемой победы над Францией, министерство иностранных дел и специалисты из СД, вошедшие в состав Главного управления безопасности рейха, обратились к идее, которая обсуждалась антисемитами Европы еще в 1920-е гг.: сослать всех европейских евреев на принадлежавший Франции остров Мадагаскар и бросить там на произвол судьбы в самых суровых условиях. Это еще нельзя было назвать «физическим истреблением целого народа», призванным полностью стереть его с лица земли, — кстати, Гиммлер как раз в эти недели, говоря о действиях против поляков, «по внутреннему убеждению» отмел подобную мысль как «негерманскую и невозможную»^[195]. Но мадагаскарский план — вскоре отвергнутый — подошел к ней вплотную.

Картина последующих месяцев, когда, собственно, и закончился путь от депортации и создания гетто к уничтожению евреев, несмотря на десятки лет интенсивных исследований, все еще не совсем ясна. Тому причиной, во-первых, противоречивость самой национал-социалистической «политики», а во-вторых, старания главных действующих лиц по мере сил затушевать чудовищные преступления и свое личное в них участие. Возникающие из-за этого трудности в работе с источниками усугубляются также и тем, что «окончательное решение еврейского вопроса» считалось своего рода государственной тайной. Перед исследователями встает методическая проблема, поскольку о намерениях главной действующей фигуры в конечном счете можно только гадать: мы не знаем, с какого момента фюрер пожелал, чтобы его риторика по поводу уничтожения евреев понималась буквально. Письменный приказ Гитлера, подобный, скажем, его распоряжению о так называемой эвтаназии, так и не удалось обнаружить, и, судя по тому, что нам сегодня известно, вряд ли он когда-нибудь существовал^[196].

Кроме того, можно сказать наверняка, что «окончательное решение» — это не следствие отдельного специально принятого решения, а завершение цепи все более радикальных акций. Общей же их предпосылкой, помимо конкретных «поводов» и «обстоятельств» в каждом случае, служила фанатичная идеология, «антисемитизм во спасение»^[197], именно этим не в последнюю очередь можно объяснить, почему геноцид евреев всей Европы продолжался, даже когда стал все более отрицательно сказываться на эффективности и транспортных возможностях немецкой военной машины.

Подчеркивая идеологический фактор в подобной оргии уничтожения, мы вовсе не считаем его главной или тем более единственной причиной готовности к участию в ней, проявленной сотнями тысяч немцев. Конечно, для руководителей и организаторов геноцида как в центре, так и на периферии антисемитизм служил политической религией, но этого нельзя с той же уверенностью сказать обо всех их помощниках и исполнителях «окончательного решения»^[198]. Достаточно посмотреть, как происходил переход от депортации к массовым убийствам летом 1941 г., одновременно с началом войны против Советского Союза.

Еще за несколько дней до начала операции «Барбаросса» были даны две важнейших директивы: 6 июня — «приказ о комиссарах» тем частям вермахта, которым предстояло вступить в бой с Красной армией, 17 июня — распоряжение Гейдриха карательным отрядам полиции безопасности и СД. Последние уже в Польше свирепствовали в прифронтовой полосе, чаще всего обрушиваясь на евреев. Теперь перед ними ставилась задача ликвидировать «евреев, занимающих партийные и государственные посты», и «прочие радикальные элементы» — и провоцировать погромы. На Западной Украине и в Прибалтике, учитывая преступления, совершенные там НКВД в последние дни советской оккупации, немцам не составляло труда разжечь жажду насилия у местных антисемитов.

Масштабы карательных акций, однако, быстро расширялись, уже в конце июля 1941 г. отдельные отряды начали убивать еврейских женщин и детей^[199]. Антибольшевизм играл роль катализатора, заставлявшего вермахт терпеть и поддерживать происходящее, а вскоре и довольно часто принимать в нем участие. Гитлер стимулировал своих командующих на Востоке, заявляя, что речь идет об устранении «еврейско-большевистской интеллигенции». «Обоснованные» подобным образом, для вермахта становились приемлемыми даже такие массовые преступления, как побоище в Бабьем Яру. В овраге на окраине Киева «зондеркоманда 4а айнзац-группы Ц» расстреляла 29 и 30 сентября 1941 г. в общей сложности 33 771 еврея. Это событие выделялось только количеством людей, убитых в ходе одной акции (среди них особенно много было женщин и детей), в самой операции уже не было ничего необычного. Повсюду развесили плакаты, требующие от еврейского населения украинской столицы явиться на сборный пункт для «переселения». При поддержке украинской милиции и «приветствуемые» вермахтом, просившим действовать «радикально», эсэсовцы выгнали людей в чистое поле, отобрали у них одежду и вещи. Некоторые жертвы бросились в овраг еще прежде, чем раздались выстрелы, и благодаря этому остались живы. Дина Проничева, которой удалось потом бежать под покровом темноты, позднее рассказывала: «Вокруг было много недобитых. Масса тел шевелилась, оседая и уплотняясь от движения заваленных людей»^[200].

Ничто в этом событии, повторявшемся в следующие месяцы во многих местах на немецком Восточном фронте, не соответствует представлению об абстрактной, механически-хладнокровной преступной практике: вплоть до 1942 г. «решение еврейского вопроса» слагалось из сотен тысяч случаев кровавой бойни, в которой принимали участие тысячи непосредственных исполнителей и которая зачастую имела тесную связь с конкретными интересами не только местного командования вермахта, но и, главным образом, местной оккупационной администрации^[201].

Действия айнзац-групп не решали судьбу людей, которых тем временем загоняли в большие гетто, в основном в генерал-губернаторстве, еще менее ясно было, чтб ждет немецких и западноевропейских евреев, общая депортация которых началась с одобрения Гитлера в сентябре 1941 г. Но, поскольку ожидаемой быстрой победы над Советским Союзом не получалось, от пропагандистов и поборников «решения еврейского вопроса» требовали найти выход из «нетерпимого положения», каковое они сами же и создали. Не нужно долго объяснять, что эти поиски велись с ведома и согласия Гитлера; неясно, однако, какую форму приняло его участие в процессе выработки решения осенью — зимой 1941–1942 гг., да и вопрос, вынес ли вообще фюрер «принципиальное решение» (хотя бы устно) и когда именно это произошло, в последнее время вызывает острые споры^[202]. Однако вряд ли к тому моменту требовался какой-то дополнительный толчок: импульсы, исходившие не только от Гитлера, давно уже сочетались с конкретной инициативой многих региональных представителей власти и породили динамику, которую едва ли возможно было сдержать.

Когда статс-секретари и высокопоставленные партийные чиновники во главе с Гейдрихом 20 января 1942 г. собрались на вилле в берлинском пригороде Ваннзее для координации мер по «окончательному решению еврейского вопроса», некоторые специалисты по убийству, участвовавшие в закрытой теперь программе эвтаназии, уже приступили к подготовке истребления евреев в генерал-губернаторстве. С декабря 1941 г. в специально сооруженном лагере смерти Кульмхоф (Хелмно) использовались грузовики особой конструкции: в герметично закрытый кузов поступали выхлопные газы, отравлявшие людей. В Освенциме уже в начале сентября состоялись пробные отравления дезинфекционным средством «Циклон Б», а с января 1942 г. был готов к эксплуатации бункер, перестроенный из крестьянского дома под Биркенау. С середины марта в рамках программы, получившей позднее название «акция Рейнгарда», заработали газовые камеры в лагере смерти Бельзек, с апреля — в Собиборе, с июля — в Треблинке. В концлагере Майданек такие камеры использовались около года начиная с осени 1942-го.

Пока на Востоке возникали все новые устройства и сооружения для массового уничтожения, изоляция евреев в Германии принимала все более жесткие формы. Желтая звезда, которую уже почти два года носили евреи в генерал-губернаторстве и присоединенных восточных областях, с 1 сентября 1941 г. позволяла каждому распознать в прохожем еврея и в самой Германии. Носившему такое клеймо не разрешалось практически ничего. Если он осмеливался выйти на улицу, чтобы в строго определенный промежуток времени (в Берлине — с 16 до 17 часов) купить те немногие вещи, на которые еще получал карточки, это стоило ему немалых мучений. Даже обычная вежливость в общении с заклейменным требовала гражданского мужества — и достаточно часто он вместо сочувствия, а тем более помощи встречал агрессивную неприязнь^[203]. Тот факт, что все-таки находились немцы, не имеющие в жилах еврейской крови, которые активно заботились о преследуемых и помогли нескольким тысячам «ушедших в подполье», главным образом в крупных городах, дожить до конца войны, лишь сильнее подчеркивает индифферентность большинства. Задолго до вывоза евреев из Германии в сознании многих современников закрепилось представление о них в соответствии с официальным образом врага — не как о согражданах, а как о воплощении заклейменной позором вселенской подлости.

С конца 1941 г. лишались гражданства евреи, приговоренные к депортации, а 30 апреля 1943 г. его утратили все немецкие евреи вообще. Все имущество, еще остававшееся у людей, полностью отданных на произвол полиции, отходило государству. Известных людей и стариков, «переселенных» с января 1942 г. в «образцово-показательное гетто» Терезиенштадт, Главное управление безопасности рейха дурачило с помощью специальных «договоров о выкупе государством» их имущества. Для десятков тысяч человек, в том числе депортированных начиная с весны 1942 г. из Франции и других оккупированных западноевропейских стран, «привилегированный лагерь» в северной Богемии стал не более чем промежуточной станцией на пути к одному из центров уничтожения. Пока в других местах дымили крематории и трещали пулеметы, нацисты демонстрировали Терезиенштадт комиссии Международного Красного Креста в доказательство гуманности национал-социалистической политики в отношении евреев. Он служил и успокоительным средством для остававшихся в Германии родственников его обитателей: оттуда приходили письма, которые звучали вполне безобидно. Само собой разумеется, режим использовал показную идиллию, скрывавшую десятки тысяч смертей от болезней и недоедания, и для пропаганды внутри страны. Ибо, хотя преследование и изоляция евреев в Германии осуществлялись открыто, завершающий акт происходил под покровом строжайшей секретности: не только Гитлер, Гиммлер и Гейдрих, но и разработчики планов, и их исполнители понимали, что на это всеобщего согласия им не получить.

Тем не менее очень многие понимали, что «на Востоке» творится что-то ужасное, хотя впоследствии немецкое общество отказывалось это признать. Геноцид евреев на всей оккупированной территории Европы, их методичное и систематическое истребление было покрыто мраком тайны. Но как безжалостно проводится депортация еврейских соседей, знали не только те, кто наблюдал за этим из окна, но и тысячи тех, кто заключил выгодные сделки в рамках «ариизации» или переехал в более просторные квартиры. Об этом наверняка задумывались и те, кто, к примеру, на еженедельном базаре в гамбургском порту покупал подержанную утварь, принадлежавшую прежде евреям^[204].

Информацию о массовых расправах и (правда, реже) о лагерях смерти приносили солдаты, приезжавшие на побывку, или отправленные в тыл раненые. В одном только Освенциме сотни женщин неделями каждое воскресенье посещали служивших там мужей-эсэсовцев, а колония немецких переселенцев в строящемся «образцовом городе Аушвиц» постоянно жаловалась на запах, исходивший от перегруженных крематориев^[205].

Тесная связь изгнания, депортации, войны и геноцида делала не только вермахт и оккупационную администрацию, но и функциональные элиты «на внутреннем фронте» соучастниками преступлений в гораздо большей степени, чем можно предположить, сосредоточив внимание на непосредственных исполнителях. При этом верхушка режима воспользовалась к своей выгоде свойственным современному индустриальному обществу разделением труда и ответственности, позволявшим вытеснить геноцид евреев из сознания даже тем немцам, которые в качестве чиновников, инженеров, техников или железнодорожников выполняли свою часть (сама по себе она зачастую казалась незначительной) «ужаснейшей задачи» (слова Гиммлера) или узнавали о ней.

Немалую роль сыграла также невообразимость происходившего. Систематическое, поставленное на поток истребление как минимум 5,29 млн человек (а предположительно свыше 6 млн)^[206] единственно по «причине» их якобы «кровно-расовой» инородности казалось настолько невероятным в самом прямом смысле слова, что это заставляло и мировую общественность сомневаться — даже в свидетельствах очевидцев, которым удалось выбраться живыми из лагерей смерти^[207]. Столь чудовищное преступление, как показывают исследования, посвященные степени информированности и реакции союзников по антигитлеровской коалиции, как будто не умещалось в сознании наций и их политических элит, ибо выходило далеко за рамки того, что они желали знать и во что могли поверить^[208]. Понадобились военная победа над Германией и освобождение последних уцелевших, чтобы сложилось первое представление о событиях, которые впоследствии получат общее название «Холокост».

Тотальная война и распад режима

Дважды, в феврале 1943 г. и в июле 1944 г., режим объявлял «тотальную войну». Но шансы на скорую «окончательную победу» рухнули уже в первую зиму военных действий на Восточном фронте. Год спустя, после гибели 6-й армии под Сталинградом, всем стало очевидно, что в войне произошел перелом. О «тотальной победе», которую Геббельс в середине февраля 1943 г., выступая в Берлинском дворце спорта, обещал в награду за еще одно, очередное, усилие, давно не могло быть и речи. Кто этого не знал, тот, по крайней мере, догадывался. И все же многим немцам хотелось верить «маленькому доктору», поскольку правда казалась непереносимой. Настал час министра пропаганды. Человек, который годами следовал в кильватере политического развития и из-за личных скандалов пару раз почти исчезал с горизонта, теперь понадобился — тем более что фюрер начал сторониться своего народа.

Первые ряды, в которые Геббельс вернулся во второй половине войны, заметно изменились. После побега в Англию в 1941 г. Гесса — давно не пользовавшегося особым влиянием заместителя фюрера — на его место пришел Мартин Борман и, занимая номинально подчиненную должность, завязал с фюрером необычайно близкие отношения. А Герман Геринг, официально назначенный преемником фюрера в начале войны, стал терять влияние на военно-экономическую политику. Это выразилось уже в создании рейхсминистерства вооружений и боеприпасов во главе с Фрицем Тодтом в феврале 1940 г. Ставший министром вооружений после гибели Тодта в авиакатастрофе в феврале 1942 г. Альберт Шпеер еще сильнее склонил чашу весов не в пользу Геринга. Престиж «рейхсмаршала» неумолимо падал — в основном из-за неудач его авиации. В области внутренней политики, все больше сводившейся к террору и насилию, верховенство Гиммлера не подлежало сомнению задолго до его назначения министром внутренних дел взамен Вильгельма Фрика, переведенного в протекторат Богемия и Моравия.

Гиммлер, Шпеер, Борман, Геббельс, да еще начальник рейхсканцелярии Ганс-Генрих Ламмерс в качестве посредника между остальными министерствами и государственным аппаратом — такой состав верхушки режима во второй половине войны символизировал прогрессирующий распад рационально упорядоченных структур власти и принятия решений. Конечно, Третий рейх никогда не был строго организованным сверху донизу «государством фюрера», о построении которого всегда говорил Гитлер, но теперь основные властные комплексы ощутимо тянули в разные стороны. Пока фюрер вникал в детали ведения войны, власть канцелярий и особых уполномоченных, во многом конкурировавших друг с другом, росла. Национал-социалисты как будто вернулись к тому, с чего начинали: к пропагандистской активности, непредсказуемости перманентного «движения» и институциональной перестройки, кровожадной агрессивности мышления в категориях «друг — враг» — все это снова вышло на первый план, но имело иные последствия, чем во «время борьбы».

Геббельс показал особенно впечатляющий пример такого обратного превращения. Конечно, во Дворце спорта он выступал перед избранной публикой, но, в отличие от фюрера, его не пугали контакты с людьми.

Напротив, перед общественностью Геббельс отказывался от позы рейхсминистра и с видимым удовольствием вновь вживался в полупролетарскую роль гауляйтера Берлина. Военный социализм, который проповедовал теперь пропагандист стойкости, пробуждал воспоминания о его происхождении из левого крыла НСДАП. Его по сути квазирелигиозные призывы к жертвам, исполнению долга и солидарности венчались восхвалением разрушений, вызванных бомбежками, как желанного освобождения от «балласта цивилизации»^[209]. В результате бомбовой войны, выносил вердикт Геббельс, наконец пали последние классовые барьеры.

Война и ее последствия действительно гораздо успешнее, чем предшествующие годы национал-социалистического господства, сгладили множество социальных, культурных и региональных различий. Но верно было и то, что горести и тяготы войны обрушивались отнюдь не равномерно на все группы населения. Союзники совершали воздушные налеты главным образом на крупные города, сельская же местность в глубине рейха до последних недель войны оставалась нетронутой; от рабочих военных заводов требовали гораздо больше, чем от служащих контор и административных учреждений; на Восточном фронте погибали быстрее, чем на Западном. Несмотря на обязательства по госпоставкам, наложенные на крестьян под угрозой суровых штрафов, и титанические усилия по распределению продовольствия, семьи рабочих в промышленных агломерациях страдали от начавшегося весной 1942 г. урезания пайков куда в большей степени, чем жители маленьких городков и деревень. Впрочем, особенно туго приходилось тем, кто стоял вне «народного сообщества» и кого поэтому дозволялось эксплуатировать совершенно безжалостно, — заключенным концлагерей, военнопленным и так называемым иностранным рабочим. Политика «трудового использования» этих групп как раз и показывает, что выделявшееся геббельсовской пропагандой различие между фазой «блицкрига» и начавшейся лишь после нее стадией тотальной мобилизации сил имело значение только в военно-стратегической сфере. Привлечение «инородцев» для нужд немецкой военной экономики началось сразу же после первых военных успехов в Польше и во Франции^[210]. Уже летом 1941 г. в Германии работали почти 3 млн иностранцев, и прекращение принудительных работ не предусматривалось даже в случае скорого окончания войны. Чем дольше длилась война и чем больше она приносила потерь, тем сильнее немецкая экономика зависела от иностранных рабочих. Примечательно, что еще за год до объявления Геббельсом «тотальной войны» начался более интенсивный их набор. В этих целях новому «генеральному уполномоченному по трудовому использованию», гауляйтеру Тюрингии Фрицу Заукелю, пришлось бороться с расово-идеологическими предубеждениями против усиленного привлечения рабочей силы с территории СССР, которые существовали в партии и в ведомстве Гиммлера. Чтобы добиться своего, Заукель приобщил, по крайней мере формально, к политике трудового использования своих коллег-гауляйтеров, которые, являясь рейхскомиссарами по вопросам обороны, и без того пользовались все большей властью. Одновременно он дал аппарату Гиммлера, которому подчинялись так называемые лагеря трудового воспитания, полную свободу применять к содержавшимся там на положении рабов «остарбайтерам» самые драконовские меры за малейшее недовыполнение нормы. Если в первые месяцы русской кампании сотни тысяч советских военнопленных попросту уморили голодом^[211], то с середины 1942 г. под давлением промышленников, нашедших поддержку у командования вермахта и рейхсминистерства труда, начались пресловутые «акции Заукеля» по систематическому «набору остарбайтеров» во все больших количествах.

Летом 1944 г. немецкую военную экономику поддерживали на плаву примерно 7,6 млн иностранных рабочих: почти 2,8 млн из Советского Союза, 1,7 млн поляков, 1,3 млн французов, 590 тыс. итальянцев, 280 тыс. чехов, 270 тыс. голландцев и четверть миллиона бельгийцев. В сельском хозяйстве иностранцы составляли почти половину всей рабочей силы, в военной промышленности — около трети. В среднем на трех местных рабочих приходился один иностранный. Чуть меньше двух миллионов иностранцев были военнопленными, все остальные — так называемыми гражданскими рабочими. Однако для судьбы этих людей данное различие имело меньше значения, чем их национальность. Западные рабочие («вестарбайтеры»), отчасти действительно завербованные, а не угнанные в принудительном порядке, питались, как правило, немногим хуже своих немецких коллег, и обращались с ними довольно сносно, зато условия жизни «остарбайтеров» в рейхе чаще всего были катастрофические. К экономической эксплуатации примешивался идейный расизм: на самой низшей ступени национал-социалистической шкалы ценности стояли подневольные работники и работницы из Советского Союза, опять-таки военнопленные, содержавшиеся в самых примитивных лагерях. Их кормили меньше, чем необходимо для поддержания сил, заставляли работать практически бесплатно, под угрозой исключительно суровых наказаний — как и поляков. Если в ходе войны положение «остарбайтеров» несколько улучшилось, то это произошло в силу потребностей военной индустрии и соображений экономической рациональности.

Требованиями изменившейся военной ситуации (их не оспаривали даже идеологи СС в Главном управлении безопасности рейха) объясняется и примечательный прагматизм, с которым новый министр вооружений и боеприпасов, назначенный Гитлером незадолго до того, как получил свой пост Заукель, работал над тем, чтобы поднять военное производство на рекордный уровень. Альберт Шпеер, еще не достигший 37 лет, но неоднократно проявивший свой организационный гений, быстро завоевал не только симпатию фюрера, но и уважение лидеров индустрии. Он сделал еще более эффективным тесное сотрудничество частного хозяйства с государством, начавшееся после принятия четырехлетнего плана, возложив на крупную промышленность больше ответственности за выполнение военных заказов, но при этом предоставив ей широкое самоуправление. К учрежденным еще Тодтом главным комитетам по управлению военным производством, возглавляемым предпринимателями, добавилась система объединений субпоставщиков. Ориентируясь исключительно на максимальный объем производства, министр вооружений подыскивал оптимального производителя той или иной продукции; затем ее изготовление сосредоточивалось на так называемых лучших предприятиях. Важнейшим инструментом управления для Шпеера стала «Центральная плановая комиссия». Каждые две недели она под его председательством заново распределяла все сырье и координировала заявки на людей и материалы. Задолго до начала сентября 1943 г., когда Шпеер получил в свое ведение и гражданское производство (а также звание рейхсминистра вооружений и военной промышленности), он с помощью «Центральной плановой комиссии» взял под контроль важнейшие аспекты военной экономики.

Успех, казалось, служил оправданием организатору, действовавшему практически без шума, но не менее грубо, чем Заукель, добывавший рабочую силу: под руководством Шпеера выпуск военной продукции намного увеличился. Производство тяжелых танков, например, с 1941 по 1944 г. выросло в шесть раз, самолетов — в три с половиной раза. В июле 1944 г., несмотря на бомбежки союзников, военная промышленность достигла пика производительности. Эти почти невероятные результаты, в силу возросшего превосходства и решительности противника способные привести разве что к затягиванию и ужесточению войны, казалось, обеспечивали Шпееру роль архитектора послевоенного экономического планирования, о котором в различных структурах режима «думали до самой весны 1945 г. Но между тем сформировалась оппозиция ставшему чересчур могущественным и демонстрировавшему полную безыдейность зодчему фюрера.

Прежде всего прагматическая безапелляционность, с какой Шпеер признавал крупную индустрию решающим фактором военно-экономической мобилизации, считаясь только с ее интересами, вызывала сомнения принципиального характера в ведомстве Гиммлера. Тотальный характер войны действительно дал дополнительный толчок концентрации предприятий, начатой в ходе четырехлетнего плана; крупные концерны разрастались за счет мелкого и кустарного производства. Акции по «прочесыванию» кадров и «замораживанию» работ, призванные высвободить новые силы для фронта или военных предприятий либо сэкономить сырье в отраслях, не имеющих военного значения, в первую очередь затрагивали торговлю, ремесло и мелких кустарей. Такие люди, как Отто Олендорф, некогда научный директор кильского Института мировой экономики, с 1939 г. — шеф СД в Главном управлении безопасности рейха, а с 1943 г. — заместитель статс-секретаря в министерстве экономики, намеревались по окончании войны переломить подобную тенденцию с помощью целенаправленной политики развития среднего класса и разукрупнения концернов. По мнению ревнителей нацистских экономических идеалов, дело зашло слишком далеко.

Олендорф, эсэсовский специалист по экономике, стал в последние месяцы войны противником Шпеера по государственно-политическим и идейным соображениям, связанным с будущим и вряд ли имеющим отношение к текущей политике. В своей любви к технике и современной научной экспертизе эти два человека почти одинакового возраста были даже довольно похожи; оба принадлежали к новой технократической элите, стремившейся построить более рациональный послевоенный режим, ввести его, так сказать, в научно-технические рамки. Шпеера, пожалуй, отличал от людей, подобных Олендорфу, один недостаток (сточки зрения СС) — отсутствие у него принципиальных идейных убеждений, непоколебимым сторонником которых зарекомендовал себя Олендорф в начале русской кампании в качестве начальника айнзац-группы Д. Приняв участие в преступлениях на Востоке, Олендорф показал себя стопроцентным национал-социалистом, «достойным» высокого положения в послевоенной системе, управляемой СС, которая должна была в своем идеологизированном реализме сохранить национальные идеалы движения^[212].

Впрочем, примерно с середины 1944 г. концепция немецкого «жизненного пространства на Востоке» уже не играла какой-либо роли в планах национал-социалистического мирного порядка. Крупные предприятия вроде «Сименс» начали адаптировать свои организационные структуры к предполагавшемуся разделу Германии союзниками на три оккупационные зоны. Предвидя поражение, хотя и не говоря о нем, специалисты переориентировались на Запад; пусть мимолетно и схематично, но стали намечаться контуры экономической области, которой, вероятно, еще могла бы владеть Германия, отказавшись от Юго-Восточной Европы, переходящей под советский контроль. Геббельс после Сталинграда отразил эти давно циркулировавшие подспудно идеи в усиленной «западнической» пропаганде, пытаясь добиться некой общеевропейской солидарности в «оборонительной войне» против «большевизма». Однако реалии нацистского оккупационного режима в последние годы сделали подобные надежды абсолютно беспочвенными. Последующие спекуляции насчет сепаратного мира со Сталиным и арденнское наступление Гитлера в конце 1944 г. (буквально в последний час перед ним Гиммлер предпринял попытки зондирования среди западных союзников по антигитлеровской коалиции) показали, что речь шла — во всяком случае со стороны национал-социалистического руководства — не более чем о поиске возможностей избавиться от войны на два фронта, даже самых невероятных и умозрительных. Несмотря на то что европейские идеи начала 1940-х гг. были обречены остаться иллюзиями хотя бы потому, что неизменно предполагали немецкую гегемонию над европейцами и недопущение вмешательства США в дела континента, в них уже содержались определенные элементы европейской интеграции, которая стала осуществляться впоследствии, правда уже не под руководством Германии.

Среди лидеров экономики и в кругах политической оппозиции до последнего момента не прекращались размышления о будущем Германии; обычных людей по большей части волновали совсем другие заботы. Их занимал вопрос элементарного выживания. Как сильно изменилось настроение в связи с ухудшением «воздушной обстановки», показали попытки Геббельса воспользоваться требованием союзников о безоговорочной капитуляции как пугалом, чтобы заставить население «держаться». Фанатизм иссяк, столкнувшись с буднями бомбардировок, реальность оставляла все меньше места для пропагандистских заклинаний. И все же многие немцы до последних недель войны цеплялись за надежду на обещанное министром пропаганды «чудо-оружие», с помощью которого режим отомстит за разрушение немецких городов и добьется перелома в ходе войны. Страх, ярость, упрямство и политический самообман не позволяли людям, вопреки очевидному, расстаться с верой в «конечную победу».

Подобное состояние умов отражало в конечном счете высокую степень интеграции немецкого общества, достигнутую в предыдущие годы, и с ним теснейшим образом связан тот факт, что даже теперь любые мысли о сопротивлении режиму в основном воспринимались населением в штыки. Внутригерманская оппозиция Гитлеру находилась в «социальной изоляции», и чем дольше длилось господство фюрера, тем сильнее эта изоляция становилась; оппозиционеры были «отщепенцами», вынашивающими преступные замыслы^[213].

Причина очевидной нерешительности и слабости небольшой группы военных противников режима заключалась и в этом тоже — а не только в том, что цели и интересы вермахта слишком во многом совпадали с целями и интересами политического руководства, чтобы в его рядах могла сформироваться широкая и принципиальная оппозиция. Мысли о государственном перевороте появились внутри вермахта еще летом 1938 г. Но, когда Мюнхенское соглашение на первых порах как будто предотвратило угрозу войны, эти планы рухнули. После того как война все-таки началась, подобные замыслы и сроки их реализации все время откладывались; попытка покушения на Гитлера в марте 1943 г. провалилась.

Помимо военной оппозиции и связанной с ней группы именитых национал-консерваторов, преимущественно пожилого возраста, во главе с Карлом Гёрделером, в конце 1938 г. вокруг графа Петера Йорка фон Вартенбурга младшего объединились противники режима различной политической окраски, состоявшие в основном на государственной службе. Возникший'таким образом «кружок Крейзау» с 1940 г. провел несколько больших встреч в нижнесилезском поместье графа Гельмута-Джеймса фон Мольтке. Там политически активные представители поколения тридцати- и сорокалетних, в том числе бывшие социалистические политики и профсоюзные деятели, профессора, дипломаты, духовные лица обеих конфессий, обсуждали новое политическое и социальное устройство Германии в послегитлеровском будущем. Вопрос о государственном перевороте и покушении не стоял в центре внимания; сам Мольтке считал тираноубийство несовместимым с его христианской совестью.

С 1942–1943 гг. появились признаки роста оппозиции, хотя она по-прежнему оставалась уделом небольших политически или религиозно мотивированных групп и одиночек. Однако террор и находчивость преследователей тоже возрастали. В конце августа 1942 г. абвер и гестапо раскрыли в Берлине самую большую шпионско-диверсионную организацию времен Второй мировой войны. Группа левых интеллектуалов, писателей и художников во главе с Харро Шульце-Бойзеном и Арвидом Харнаком сотрудничала с советским разведчиком Леопольдом Треппером, руководившим ею из Парижа. Около 100 членов «Красной капеллы» были арестованы, подвергнуты пыткам и по большей части расстреляны как «большевистские предатели родины».

В Мюнхене летом 1942 г. возникла студенческая группа, пытавшаяся покончить с ситуацией, когда «каждый ждет, чтобы начал другой». Она приняла название «Белая роза» и призывала к саботажу и пассивному сопротивлению. 18 февраля 1943 г. брата и сестру Ганса и Софи Шолль застиг комендант университетского здания, когда они разбрасывали листовки в коридорах; «народный суд» под председательством Фрейслера приговорил к смерти вместе с ними еще четырех членов группы. Хотя подвиг этих юных противников национал-социализма особенно глубоко запечатлелся в сознании немецкого послевоенного общества, воплощением немецкого сопротивления Гитлеру стало все же покушение 20 июля 1944 года.

Разгром «кружка Крейзау» в январе 1944 г., отстранение от должности шефа абвера Канариса, сотрудничавшего с участниками сопротивления, события самых последних дней, когда участвовавшие в работе кружка социал-демократы Юлиус Лебер и Адольф Райхвайн были арестованы, а Карл Гёрделер объявлен в розыск, привели дожидавшихся удобного случая заговорщиков к выводу, что операцию «Валькирия» больше откладывать нельзя. Бомба с часовым механизмом, заложенная полковником Клаусом Шенком фон Штауфенбергом во время совещания в ставке фюрера в Растенбурге (Восточная Пруссия), взорвалась, но Гитлер отделался легким ранением. Думая, что фюрер убит, Штауфенберг вылетел в Берлин. Там заговорщики приступили к дальнейшим действиям, правда не слишком решительно. Когда по радио сообщили, что Гитлер остался жив, государственный переворот окончательно провалился. Штауфенберга и многих других офицеров в ту же ночь расстреляли по законам военного времени. Страшным итогом следующих недель стали около 200 смертных приговоров, вынесенных «народными судами», и 7 000 арестов.

Провал не повлиял на морально-политическое значение этой запоздавшей акции национально-консервативного сопротивления: заговорщики показали, что «другая Германия» продолжает жить. То, что они представляли себе будущую Германию не парламентской демократией, а в лучшем случае авторитарным правовым государством, нисколько не умаляло человеческого достоинства «восстания совести», но позже ограничило возможность ссылаться на него как на продолжение германской демократической традиции.

Враждебная реакция значительной части населения на попытку переворота проистекала из того же морально-политического ослепления, которое заставляло людей безучастно взирать на варварское обращение с иностранными рабочими или депортацию соседей-евреев. Известие о взрыве всюду вызвало возмущение. Многие поверили фюреру, говорившему по радио о заговоре «крошечной клики честолюбивых, бессовестных и преступных, глупых офицеров»^[214].

Конечно, наряду с этим кто-то питал симпатию к заговорщикам и с сочувствием наблюдал, как жестоко режим обошелся и с ними самими, и даже с их семьями, но облегчение оттого, что Гитлер спасся, перевешивало все. Помимо страха перед гражданскойвойной оно прежде всего отражало уверенность, что никто кроме Гитлера не может довести войну до конца. Так думали не только убежденные национал-социалисты и функционеры, которым в случае поражения приходилось опасаться последствий для себя лично; многие просто были не в состоянии распроститься с мифическим кумиром, объектом многолетнего почитания. Правда, после того как улеглось первое волнение, вызванное офицерской фрондой, в донесениях о настроениях в обществе все чаще зазвучали трезвые суждения: шанс сократить войну, «покончить с ужасом» упущен^[215].

Следующие месяцы действительно принесли бесконечный ужас, заключительная фаза войны стоила сотен тысяч новых человеческих жертв. Бессмысленные с военной точки зрения бомбардировки немецких городов продолжались с нарастающей интенсивностью; в последний год войны американские и английские самолеты сбросили на Германию больше миллиона тонн взрывчатки, и только часть ее — на стратегические объекты. В результате воздушных налетов, от которых пострадали не только густонаселенная Рейнско-Рурская область, крупные городские агломерации, но и такие города, как Фрайбург, Вюрцбург, Кассель, Магдебург, Пренцлау, Эмден, а в феврале 1945 г. — Дрезден, подвергшийся чудовищному разрушению, погибли примерно полмиллиона человек, сотни тысяч получили ранения, миллионы потеряли кров. Маятник насилия качнулся в другую сторону, и немцы теперь в полной мере почувствовали это на себе.

Через пять дней после взрыва в ставке фюрера Гитлер назначил своего министра пропаганды «генеральным уполномоченным по тотальной военной мобилизации». Режим окончательно перестал хоть сколько-нибудь принимать во внимание интересы населения. В союзе со Шпеером и Гиммлером (ему Гитлер дополнительно поручил верховное командование резервной армией), однако не координируя с ними свои действия, Геббельс объявил спешную мобилизацию последних резервов. Людей «выгребали» из административного аппарата и с предприятий, они погибали на фронте либо становились безработными, нигде больше не находя осмысленного применения своим силам. В октябре 1944 г. режим призвал в «Немецкий фольксштурм» всех способных держать в руках оружие мужчин в возрасте от 16 до 60 лет, через четыре месяца во вспомогательные части мобилизовали женщин и девушек. «Мероприятия» деспотов трех ведомств оказались заключительной стадией Апокалипсиса. Режим в последний раз «встал на дыбы», выпустив на волю чудовищные разрушительные силы.

После Гитлера не должно было остаться ничего. Сама мысль, что на смену «тысячелетнему рейху» придет государственный порядок, опирающийся на политические кадры республики, вычищавшиеся из органов власти и в 1933-м, и в последующие годы, казалась фюреру нестерпимой. Этим объяснялась операция «Гроза» в августе 1944 г., в ходе которой подверглись аресту несколько тысяч политиков и чиновников Веймарской эпохи (сыграл свою роль и страх перед продолжением оппозиционного движения), такие же мотивы лежали в основе политики выжженной земли, провозглашенной Гитлером в марте 1945 г. Фюрер не просто смирился с мыслью о гибели Германии — он хотел, чтобы она пала от его руки. Потерпевшей поражение нации надлежало сойти с мировой сцены вместе с ним: «Если война будет проиграна, пропадет и народ. Такая судьба неизбежна». Поэтому, сказал Гитлер своему военному министру, «нет нужды сохранять базу, необходимую немецкому народу для продолжения самого примитивного существования». Напротив, в крайнем случае даже лучше разрушить всё, раз немецкий «народ оказался слабым и будущее принадлежит исключительно более сильному восточному народу»^[216].

Шпеер, вермахт, а также большинство гауляйтеров и рейхскомиссаров по обороне противились «нероновскому приказу» Гитлера. Слишком очевидны были его бессмысленность и эгоцентризм, слишком сильна была в народе «воля к жизни», к которой так часто взывал фюрер. Требование Гитлера уничтожить технически-цивилизационную основу Германии — не слишком согласующееся с претензией на посмертное звание великого государственного строителя, заявленной в его политическом завещании, — если и дошло до немцев в хаосе крушения власти, нисколько их не тронуло. Каждый, еще не освободившись из распадающегося «народного сообщества», отныне боролся сам за себя. В процессе мучительного отрезвления люди вспомнили о собственных интересах.

На Востоке миллионы сломя голову бежали от Красной армии в результате стремительного развала немецкого фронта. Из-за официальной политики, требовавшей «держаться до последнего», эвакуацию гражданского населения практически не подготовили, и она превратилась в катастрофу. Тысячи погибли в колоннах беженцев, пытавшихся уйти из Восточной Пруссии на Запад по льду залива Фришес-Хафф^[217]; другие, настигнутые войсками противника, стали жертвами убийств, изнасилований, подверглись депортации и многолетнему интернированию в Польше, Югославии и Советском Союзе. Преступления, совершавшиеся там ранее немцами, спровоцировали теперь волну мщения и новое насилие; об этом, наверное, думал Гиммлер, отдавая в начале ноября 1944 г. приказ ликвидировать в Освенциме газовые камеры и массовые захоронения убитых.

В процессе распада власти бессмыслица, подлость и террор дошли до предела. Правосудие вместе с эсэсовцами и местными партийными вождями выступало в роли безжалостного слуги режима в хаосе разрушенных городов, агонизирующего снабжения, вспыхивающих тут и там очагов сопротивления и отчаянной борьбы за жизнь жертв бомбежек, беженцев, дезертиров и освободившихся иностранных рабочих. «Народный суд», особые суды и обычные коллегии по уголовным делам даже в последние дни господства национал-социалистов продолжали выносить смертные приговоры обвиняемым в измене родине и шпионаже или «подрыве обороноспособности»; «летучие» военно-полевые суды вносили свою лепту в террор карательной военной юстиции, направленный против дезертиров и «бунтовщиков». Наконец, подразделения «Вервольф» (о том, что они приступили к операциям, Геббельс объявил в пасхальное воскресенье 1945 г.) сражались не столько с войсками союзников, которые, ожидая встречи с сильными партизанскими формированиями, сами чинили при наступлении много ненужного насилия, сколько со своими соотечественниками, оставлявшими позиции без боя, чтобы в последние часы избежать нового кровопролития и разрушений. В ряде городов и сел фанатичные отряды преданных Гитлеру штурмовиков и эсэсовцев еще «казнили» самых смелых граждан, когда партийная верхушка давно скрылась.

Большинство столпов режима, и первыми — Геринг, Шпеер и Риббентроп, покинули Берлин вечером в день 56-летия Гитлера. В этот день, 20 апреля 1945 г., все они собрались в последний раз в «бункере фюрера», расположенном в пятнадцати метрах под землей под разбомбленным зданием рейхсканцелярии. Через три дня Геринг, бежавший в «альпийскую крепость» в Оберзальцберге, осведомился, имеет ли он теперь свободу действий и как обстоит дело с наследством фюрера. Окружавшие Гитлера стали свидетелями взрыва безудержной ярости; такой же взрыв произошел 28 апреля, когда стало известно о попытках Гиммлера вступить в контакт с западными союзниками. Заживо похороненный диктатор выгнал рейхсфюрера СС из партии и назначил Геббельса, который до последнего оставался рядом со своим хозяином, рейхсканцлером. Адмирал Дёниц должен был стать рейхспрезидентом, Борман — «партийным министром». Прежде чем уйти, Гитлер разрушил должностную структуру, сделавшую Третий рейх «государством фюрера».

30 апреля 1945 г., через двенадцать с четвертью лет после своего вступления на пост рейхсканцлера, фюрер «Германского рейха и народа» положил конец своей агонии в бункере. Его самоубийство стало всего лишь материальным воплощением смерти, постигшей в эти мучительные недели миф о нем. Немцы покончили с Гитлером. Еще прежде, чем Третий рейх прекратил существование, нимб его фюрера обратился в ничто, из которого когда-то возник. Ничего не осталось от политической наглости, державшей в страхе и напряжении сначала Германию, а затем весь мир, — только нищета, разруха, миллион терзаний. Национал-социализм приказал долго жить.

III. «Государство фюрера»: сила воздействия и результаты

Возникновение и конец Третьего рейха ставят перед немецкой историей тысячи вопросов, и заниматься этими вопросами еще долго будут не только историки. Но как раз чудовищная последняя глава гитлеровского владычества содержит в себе и ответы или, по крайней мере, некоторые ключи к ним. Богатую пишу для размышлений дает не столько последняя черта, которую с международно-правовой и военной точки зрения провел акт о безоговорочной капитуляции Германии 8 мая 1945 г., сколько внутреннее прощание немецкого общества с национал-социалистической эпохой в предшествующие дни и недели. Контраст между зримым хаосом разрухи и разгрома и безмолвным коллективным выходом из нацистского «народного сообщества», совершавшимся почти исключительно в головах людей, поразителен. Ни восстания недовольных, жертв издевательств и политических преследований, ни всеобщего возмущения, вызванного желанием положить конец бесперспективной войне, ни даже актов мести — только ожидание с чувством разочарования, пустоты и безмерной усталости.

Но это тихое ожидание конца говорило и о затаенном ощущении собственной причастности к происходящему. Не слишком ли долго немцы с восторгом и ликованием шли за фюрером? Разве лозунг «один народ, один рейх, один фюрер» не стал действительностью? Внезапно освободившись от двенадцатилетней идейно-политической ангажированности, оставшись без фюрера, многие задумались о собственном оппортунизме, о компромиссах с более или менее нечистой совестью и увидели, что «великая эпоха» не оставила их незапятнанными. Их молчание выражало не только безграничное разочарование и горечь; оно было также признаком стыда.

В фазе распада Третьего рейха лишний раз подтвердилась первостепенная роль Гитлера как харизматического носителя политической связующей силы. Как миф и медиум — не как жалкая человеческая личность — фюрер до самого конца представлял собой средоточие всей системы власти. Всё казалось его заслугой: подъем «движения», внутриполитические успехи, внешнеполитические триумфы — но главное, в связи со всем вышеперечисленным, — неизвестная дотоле способность интеграции масс. Он долго сохранял эту способность, превышавшую обычное искусство политика. Немцы почитали, превозносили, любили Гитлера. Подобно всякой религии, вера в Гитлера требовала постоянного подтверждения и обновления с помощью ритуалов и плебисцитов, но кроме того она с достаточно частой периодичностью нуждалась в конкретном политическом обосновании. После 1942 г., с тех пор как необходимые для этого успехи прекратились, миф о фюрере стал тускнеть. Геббельс, которому не оставалось ничего другого, как продолжать верить в своего фюрера, мог пламенной пропагандой замедлить процесс распада, но не остановить его. Во второй половине войны, когда работоспособность и выносливость людей подвергались все большим испытаниям, а поводы для политической уверенности появлялись все реже, началась денацификация немцев.

Режим реагировал на спад военных успехов и, следовательно, убывание своей гипнотической силы ужесточением репрессий. Однако даже во время разгула насилия и массового уничтожения людей (по мере возможности державшегося в секрете) на Востоке — главной арене войны мировоззрений и оккупационной политики, — террор против собственного населения не выходил за определенные рамки. Национал-социалистическое руководство по-прежнему больше рассчитывало не на принуждение, а на согласие и было чрезвычайно внимательно и восприимчиво к малейшим колебаниям «народного мнения», которые отслеживались самым тщательным образом. Оно отринуло всякую осторожность во внутренней политике только в последние месяцы войны.

Это наблюдение помогает при воссоздании подлинного исторического портрета национал-социалистической эпохи. Не следует забывать, что, несмотря на откровенно насильственный характер заключительной фазы существования режима, картина пережитого его подданными гораздо сложнее, и, не обратив на это самого серьезного внимания, нельзя ни понять, ни объяснить историю Третьего рейха. Последовательность событий 1933–1945 гг. вполне логична, однако не столь неизбежна, как заставляет предположить ее интерпретация, делающая акцент исключительно или главным образом на оргиях насилия и смерти, которые разыгрывались в самом конце. Такой подход, часто продиктованный «благими намерениями» морально-политического толка, не только является упрощенным и в результате деполитизирующим картину — он чреват опасностью самоуверенной безапелляционности. Конечно, есть достаточно оснований утверждать, что многое со всей очевидностью программировалось изначально и все остальные, кроме фюрера, имели чрезвычайно ограниченную свободу действий, но одна мысль, что Гитлер еще в 1938 г. мог пасть жертвой покушения^[218], дает понять: обстоятельства совсем не обязательно должны были сложиться так, как сложились.

Отсюда возникает необходимость рассматривать политическую и социальную историю национал-социалистической эпохи дифференцированно и основывать критерии ее оценки не только на порочности нацистского мировоззрения и вытекающей из нее преступной практике. Главная черта повседневной жизни Третьего рейха — не антагонизм, а сосуществование соблазна и принуждения, совращения и насилия, призыва к интеграции и угрозы террора. Соответственно и поведение людей отличалось многоплановостью и неоднозначностью: одобрение политики режима и активная поддержка его мероприятий, например в сфере экономики, могли сочетаться с открытым неприятием определенных идеологических постулатов — и наоборот. В одних областях общество охотно шло навстречу режиму, в других — преимущественно противилось ему. Упрямство традиционалистов, поначалу не имевшее политической окраски, при известных обстоятельствах могло перерасти в политическое сопротивление. Люди одобряли либо считали само собой разумеющимися те или иные вещи в зависимости от менталитета, религиозных убеждений и социально-экономического контекста. Если человек становился противником режима, то чаще всего это объяснялось не идейными принципами, а практической политикой и тем, насколько лично его затронули какие-то конкретные меры властей. Эмпирически точное исследование политичес-'кого поведения населения опровергает навеянное теорией тоталитаризма представление о лишенном всех социальных и духовных связей, «атомизированном» и вследствие этого полностью покорном насильственной индоктринации индивиде. Некоторым образом ему противоречит даже факт частичного осуществления на практике нацистской идеи «народного сообщества».

Как ни мало может быть сомнений в тоталитарном характере национал-социалистического мировоззрения и в примате монополизированной национал-социалистами политики в конечном счете даже над экономикой — совершенно ясно, что реализации тоталитарных претензий власти во многих сферах общества был поставлен предел. Поэтому при попытке реалистически описать историческую действительность недостаточно изобразить только тоталитарные намерения режима, которые можно обнаружить повсюду, поскольку национал-социалистическая пропаганда заявляла о них во весь голос. Решающим является вопрос, в каких областях, в какой момент и в какой степени эти намерения могли реализоваться. Если смотреть на вещи под таким углом, взгляду откроются значительные ниши, уголки и свободные пространства, которые национал-социализм не сумел заполнить (или заполнил отнюдь не достаточно): прежде всего в массовой культуре, искусстве, религии, но также и во многих сферах технической цивилизации и повседневной жизни.

Подобные «лакуны» власти в значительной мере объясняются хаотичностью ее внутренних структур, составлявшей резкий — и подмеченный уже современниками — контраст с монолитностью фасада «государства фюрера», но во многих отношениях они были функциональны и даже, наверное, настоятельно необходимы. Ведь именно способность режима навсегда или на время смириться с фактической ограниченностью своей власти в отдельных областях гарантировала — в сочетании с мифом о фюрере и политическими успехами — его исключительную интегрирующую силу. В сравнении с теоретическим идеалом тоталитарного господства режим оказался весьма несовершенным и Гитлер мог показаться чуть ли не «слабым диктатором»^[219], но с точки зрения результативности и эффективности власти всё совсем наоборот.

Превращение НСДАП в массовое движение нельзя объяснить только гениальной пропагандой и мировым экономическим кризисом, стремительный расцвет и широкое признание власти национал-социалистов тем более не связаны исключительно с виртуозным владением техникой тоталитарной манипуляции. Последняя несомненно играла особую роль, но самое главное — режиму, как прежде «движению», удалось убедительно выразить нужды и чаяния широких слоев общества, объявить их своим делом и хотя бы частично удовлетворить. В этом заключалась современность гитлеровского государства; отсюда проистекала его способность мобилизовать массы и добиваться их лояльности.

Сотни тысяч крестьян, рабочих, служащих после 1933 г. впервые почувствовали, что их понимают и с политической точки зрения воспринимают всерьез. Когда еще в немецкой истории народу так громогласно и демонстративно уделялось столько внимания и социальной заботы? Когда еще государство так широко определяло сферу политического и, следовательно, сферу своей ответственности за индивида? Когда еще отдельному человеку предлагалось столько внятных идентификационных символов и одновременно столько шансов участия? И наконец: разве не открылся перед ним путь к жизни в эмансипированном массовом обществе, в котором достижения значили больше, чем происхождение, а пугающая сложность индустриальной цивилизации компенсировалась твердым порядком, ясными образами врагов и простотой оценок?

Популизм национал-социалистического движения, незамысловатость его идей и харизма его фюрера оказывали интенсивное и широкое влияние на психологическую атмосферу в Третьем рейхе. Перманентная мобилизация, обращенная ко всем слоям общества, и подчеркнутый отказ от политической «нормальности» отвечали всеобщей жажде социальной интеграции. В результате получилось «общество в чрезвычайном состоянии». Ослабление прежних социально-нравственных ограничителей высвободило огромную общественную энергию, которая использовалась как в процессе социально-экономической модернизации, так и в идеологической работе.

Действительность Третьего рейха определялась нерасторжимой связью технической модернизации и реакционного мировоззрения. Обращенность в прошлое многих идеологических постулатов нисколько не мешала национал-социализму пользоваться всеми средствами современной техники и усиленно внедрять ее в жизнь. В сферах массовой коммуникации, транспорта, организации досуга, в системах образования и здравоохранения, в семейной сфере режим в 1930-е гг. инициировал процессы, которые, абстрагируясь от ценностных критериев, нельзя не рассматривать как модернизацию. Многие из его действий были идеологически мотивированы, однако их реальные последствия невозможно было ни однозначно просчитать заранее, ни свести к достижению какой-то одной поставленной цели. Это тем более верно в отношении военной фазы, когда предпринимались дополнительные модернизационные усилия и эгалитарные процессы в обществе в целом ускорились. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов элементы структурной модернизации, появившиеся благодаря военному поражению и, следовательно, тоже вызванные к жизни национал-социализмом, хотя он к этому вовсе не стремился: конец юнкерства и недемократических аграрных социальных структур на землях к востоку от Эльбы; сглаживание различий между регионами и землячествами в результате массового бегства и изгнания людей; «омоложение» промышленных объектов и городов вследствие бомбежек.

Конечно, национал-социализм не произвел коренного и всестороннего преобразования экономики и общества, что, по мнению строгих теоретиков, только и можно считать модернизацией; он во многом просто следовал тенденциям времени — Германия в 1933 г. уже была слишком «современной», а двенадцатилетний срок правления — слишком короток. Но верно и то, что Третий рейх оставил после себя Германию, сильно изменившуюся не только географически. Нет, революции не произошло, классовые структуры остались прежними. И все же национал-социалисты в самых разных аспектах свели к минимуму социально-психологическое значение классовых различий. Путем пропаганды «народного сообщества», стимулирования общественно-политической активности, повышения престижа «немецкого квалифицированного рабочего» — и в придачу безжалостной эксплуатации иностранных рабочих, принадлежавших к «низшим расам», — они изменили статусное сознание значительной части рабочих и представление всего немецкого общества о самом себе.

В начале традиционные политические и экономические элиты намеревались ликвидировать с помощью НСДАП рабочее движение, стабилизировать авторитарный режим и сместить баланс сил между трудом и капиталом в пользу последнего. В конце получилось секуляризованное, лишенное политических иллюзий и — как вскоре выяснилось — в значительной мере деидеологизированное общество с гораздо лучшими структурными предпосылками для демократического строительства, чем в 1918 г. С падением режима преступные идеологемы национал-социалистической политики, особенно антисемитизм, утратили легитимность, сохранив ее лишь в отдельных маргинальных группах, но при этом остались и вновь доказали свою практическую ценность в ходе восстановления экономики многие усвоенные в национал-социалистическую эпоху «привычки» и взгляды: ориентация на высшие достижения, исполнительность, самоотверженность, прагматизм, умение импровизировать, непритязательность, неприятие социального высокомерия и непрактичного сословного сознания.

Подобные «молодые» ценности индустриального общества лежали в основе деятельного менталитета технократической эпохи, без систематического воспитания которого вряд ли можно представить огромные военно-экономические и военные достижения Третьего рейха, так же как, впрочем, и его не имеющие исторических прецедентов преступления: чтобы совершить их, одной идейной решимости недостаточно. Режим сумел преобразовать освобожденную общественную энергию в том числе и в нравственную расторможенность, а заложенная в самой структуре системы на всех ее уровнях постоянная конкуренция за власть и влияние обостряла политическую радикализацию. Таким образом, речь шла не о внезапном рецидиве варварства: акции уничтожения во время войны являлись логическим продолжением стимулируемого технократами, идеологами и учеными процесса «обескультуривания», оказывавшего воздействие не только на непосредственных исполнителей этих акций.

Хотя национал-социалистическое мировоззрение отличалось особенным радикализмом, необходимо подчеркнуть, что причины и возможности последовательного разрушения гуманистических ценностей в конечном счете крылись — и по-прежнему кроются — в самой современной индустриальной цивилизации. Не случайно в идеологических представлениях национал-социалистов центральную роль играли элементы социал-дарвинистских и расистских теорий. Восприимчивость эклектичного мировоззрения к знаниям, полученным в таких пограничных областях современных естественнонаучных исследований, как евгеника и социальная биология, хорошо известна, как и способность научных знаний о расовых различиях превращаться в политический инструмент. Но на фоне чудовищной трансформации этих знаний в планомерное уничтожение миллионов «расово неполноценных» людей не так заметны идущие дальше и на свой лад вполне «реалистичные» интенции национал-социалистического общественного проекта.

В тени «окончательного решения еврейского вопроса» разрабатывались дальнейшие планы, новое поколение национал-социалистических экспертов не собиралось вечно плестись в колее, проложенной «старыми борцами». Молодые технократы мысленно рисовали себе сформированный в соответствии с идеологической схемой, но при этом научно обоснованный послевоенный порядок, который будет намного «рациональнее» и эффективнее, чем гитлеровское государство «революционного» начального периода. Систему предстояло консолидировать на более высокой ступени, не в последнюю очередь с помощью утонченных технологий власти. Время, когда незрелые «застольные» идеи и личные мании Гитлера или Гиммлера определяли идеологию и политику, должно было остаться позади. В социально-политической сфере, в области экономической политики контуры этих планов уже отчетливо проявились; серьезность намерений их творцов проложить истинно национал-социалистический, «немецкий» путь между капитализмом и коммунизмом не подлежит сомнению.

Если придерживаться этой точки зрения — переходящей, правда, в историческую спекуляцию, — по-новому встает вопрос о системных возможностях национал-социализма и о том, насколько современным было «государство фюрера». Мы видим, что многие «своевременные» элементы его власти оказываются не просто неумышленными или даже дисфункциональными побочными эффектами реакционной и атавистической в своей основе политики, но предвестниками попытки завершить проект модернизации страны, создав специфический вариант «национального» порядка. Расизм являлся абсолютной ценностью в этом мертвом технократическом мире. Варварство рядилось в одежды современности.

Документы

1. Наблюдения приват-доцента: к социологии национал-социалистической революции

Рудольф Хеберле, автор нижеследующих заметок, относящихся к первой половине 1934 г., с 1929 по 1938 г. был приват-доцентом в Институте мировой экономики Кильского университета, затем — профессором социологии в Университете штата Луизиана в Батон-Руже (США). Уже в 1934 г. Хеберле написал работу, до сих пор считающуюся образцовой, — «Сельское население и национал-социализм. Социологическое исследование воспитания политической воли в Шлезвиг-Гольштейне, 1918–1932», однако выйти в свет она смогла только в 1963 г. Наблюдения Хеберле за происходившими изменениями, в первую очередь в университетской среде, отличаются от других записок современников, вообще не слишком многочисленных, квалифицированным «социологическим взглядом». В кратком предисловии к первому изданию документа Хеберле писал: «Автор, естественно, выражается осторожно, порой двусмысленно. Он понимал, что подобные заметки могут оказаться опасными для него, попади они в руки гестапо. Нужно, однако, сказать сегодняшнему читателю, что через несколько месяцев такие мысли вообще не были бы перенесены на бумагу. Ведь любой сколько-нибудь объективный анализ пробуждал подозрения в антипартийных и антигосударственных настроениях».

Цит. по: Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte. 1965. № 13. S. 438–445.

Было бы очень интересно написать социологию и социальную психологию «немецкой» революции — имея в виду прежде всего процессы приспособления и перестройки бывших противников национал-социалистов. Одни, мыслящие честно, но не совсем ясно, совершенно сознательно пожертвовали интеллектом и, решительно отказавшись от прежней точки зрения, встали на сторону нового режима; они активно сотрудничают с ним, где только могут, и пытаются проникнуться духом национал-социализма. Вторую категорию составляют те, кто еще осенью 1932 г. чурался Гитлера, как нечистой силы, но после 5 марта или 1 мая эти люди утверждают, что в душе всегда ощущали себя национал-социалистами, просто недооценивали движение, а оно оказалось тем, к чему они всегда стремились. У одних это чистый самообман, у других — ложь, но для некоторых — истинная правда: они считали Гитлера вождем плебейской, полубольшевистской революции, которая, как они боялись, несла гибель буржуазному обществу, а теперь вдруг увидели, что Гитлер, напротив, означает сохранение этого буржуазного общества, что национал-социалисты «научились» разрушать отнюдь не всё. Эти обыватели: демократы, члены Народной партии и Центра — особенно восторгались, когда официально было объявлено об окончании революционного периода и начале эволюции.

Честные оппортунисты, открыто заявляющие, что с волками жить — по-волчьи выть, и не придумывающие себе никакой оправдательной идеологии, встречаются редко. Гораздо чаще — тихие оппозиционеры, уклоняющиеся от всяких общественных дел и лишь с глазу на глаз дающие себе волю. К ним относятся многие немецкие националы^[220] и консерваторы.

Поскольку они вынуждены бездействовать, их оппозиция бесплодна. Кроме того, они в принципе настолько симпатизируют новому режиму, что ограничиваются критикой отдельных частностей и второстепенных явлений — «придираются». Особенно ругают далеко не лучшее качество homines novi^[221], эгалитарные поползновения, подавление свободы слова и прочие подобные грехи с буржуазно-либеральной точки зрения.

Настоящую волю к сопротивлению, хотя бы в пассивной форме, кажется, проявил только рабочий класс. Тот, кому еще есть что терять, благодаря немедленно установленной всеобщей абсолютной экономической зависимости от политических властителей вынужден был смириться под угрозой голодной смерти.

Наиболее усердно доказывали свои национал-социалистические убеждения политически ангажированные «павшие на мартовских баррикадах»^[222]; старые партийцы ко многим новым явлениям и мероприятиям относились гораздо критичнее и с теми, кто не изменил прежним взглядам, вели себя с большим вкусом и тактом.

Живой смысл символики, характерной для национал-социалистов, во многом помог выявить различный образ мыслей. Взять, к примеру, гитлеровское приветствие — я стал им пользоваться, только когда это приказали всем госслужащим, и часто наблюдал, что студенты — национал-социалисты со стажем, здороваясь со мной в институте, ограничивались кивком головы или поклоном, тогда как новоиспеченные наци неизменно кричали: «Хайль Гитлер!» Для людей с каким-никаким характером необходимость приноравливаться ко всем этим новым условностям означает непрерывную цепь унижений.

Прибавьте сюда унификацию самых разных организаций, от кружка по интересам до гимнастического общества, которая также часто принимала формы, глубоко оскорбительные для тех, кто ей подвергался. Почти везде людей, руководивших этими организациями много лет, очень часто весьма опытных и заслуженных, обойдя «следующее» поколение, заменили совсем молодыми и неопытными людьми, чье единственное достоинство — членство в партии.

Во многих случаях эти молодые люди, очень часто принадлежавшие к послевоенному поколению (родившиеся в 1900 г. и позже), оправдали поговорку: «Кому Бог даст чин, тому даст и ум». (Это, правда, не может компенсировать несправедливость и обиду, причиненную смещенным и обойденным, но тут можно сказать только одно: «C’est la guerre»^[223].)

Верный политический инстинкт подсказал национал-социалистам, что политика — это борьба и во время революции противников не щадят. В результате, чтобы сломить всякое сопротивление, в ход пошли насилие, жестокость, концентрационные лагеря и просто запугивание. Национал-социалисты часто принимали в свои ряды людей, сомнительных с идейной точки зрения, но это их, как правило, не беспокоило, поскольку у них прекрасная система контроля над каждым партийцем или штурмовиком, так что именно эти элементы вряд ли могли на что-то рискнуть.

С другой стороны, они были в состоянии вознаграждать своих приверженцев: высокими постами в полиции, прочно захваченной СА и СС; привилегиями для партийцев при распределении рабочих мест в частных компаниях и чистке предприятий от «марксистов», которых заменяли национал-социалистами. Опасения за свою жизнь, поначалу владевшие противниками национал-социализма и парализовавшие их, по мере ослабления физического террора уступили место чувству беспомощности, постоянной настороженности, причем большую роль здесь играло недоверие к ближнему. Вполне конструктивные критические замечания часто завершались фразами: «Только на меня не ссылайтесь» или «Этого, собственно, нельзя говорить».

Недовольство вскоре нашло отдушину в массе шуток: немногие из них касались Гитлера, зато многие — Геббельса и особенно Геринга, чья любовь к роскоши в глазах народа служила прекрасной мишенью для множества метких острот.

Экономический кризис — одно из основных условий не только возникновения, но и успеха национал-социалистического движения. Если бы каждый не дрожал за свое место, оно встретило бы гораздо более сильное сопротивление, какое встретили, например, «Немецкие христиане» в протестантской церкви, отчасти защищаемой Немецкой национальной партией.

Но даже этот момент не сыграл бы на руку национал-социалистам в такой степени, если бы они не заслали своих доверенных людей на все предприятия, во все организации и учреждения и если бы тесная связь каждого индивида с общей структурой современной экономики не лишила даже в принципе независимых крестьян и мелких предпринимателей всякой возможности плыть против течения.

И все же энергичное отстаивание своих прав и личное мужество во многих случаях оказались действенным средством борьбы со «злоупотреблениями» в местных организациях. Но существа дела это не меняет. Так или иначе, в конце лета установилась полная диктатура НСДАП, завершился этот процесс подчинением «Стального шлема» верховному руководству СА. Ведь «Стальной шлем» во многих местах стал прибежищем всех противников национал-социализма, от немецких националов до СДПГ. Только бывшие коммунисты открыто предпочли вступить в СА, и им, кстати, легче было добиться приема туда, как показали, к примеру, брауншвейгские конфликты между «Стальным шлемом» и СА.

Естественно, НСДАП подверглась опасности «разбавления». Отсюда частые ограничения приема, введение долгого испытательного срока для новых членов и, наконец, разделение в конце 1933 г. на партийную и примыкающие организации, позволяющее НСДАП сохранить характер политического ордена, не отказываясь при этом от сотрудничества с опытными людьми из других лагерей в специальных хозяйственных и культурных организациях.

Вот пример запугивания политических противников: перед плебисцитом в ноябре 1933 г. распространился вполне правдоподобный слух, что за голосованием будут наблюдать, т. е. не только заставлять голосовать, как бывало обычно, но и проверять, кто проголосовал против правительства. Естественно, правительство этот слух опровергло, и в действительности попыток нарушить тайну голосования не делалось. Об этом, в частности, свидетельствуют довольно высокая доля голосов «против» или разница между результатами референдума и выборов в рейхстаг. Но страх перед такой возможностью заставил некоторых моих знакомых, убежденных противников национал-социализма, голосовать «за» и во время выборов в рейхстаг также отдать свой голос за Гитлера.

Ограничение свободы прессы привело к стилистическим ухищрениям, побуждающим читателя читать между строк. Это искусство вообще очень развито: поскольку важнейшие мероприятия объявляются без всяких комментариев, зачастую эзоповым языком какого-нибудь внешне совершенно безобидного постановления, тот, кто хочет быть в курсе происходящего, должен уметь отличать реальный смысл официального документа от мнимого или по фразеологии партийных приказов делать выводы о том, какие реальные процессы они должны регулировать.

Монополизация общественного мнения НСДАП и правительством привела к появлению надписей на стенах, научила пролетариев агитировать друг друга с глазу на глаз и побудила образованных людей обратиться к иностранным газетам и радиопередачам. Последнее, правда, в количественном отношении не очень много значит, поскольку требует времени, денег и преодоления языковых трудностей. Но все же в городских газетных киосках можно увидеть швейцарские, английские, скандинавские, французские и даже американские газеты, тогда как раньше они были только на вокзале. Важнее с количественной точки зрения сокращение сбыта больших ежедневных газет и местных массовых изданий.

Удовлетворить потребность в свежей информации пытаются с помощью «обзоров текущих событий», составленных по материалам прессы. Осторожную имманентную критику позволяет себе издаваемое Фр. Кляйном «Немецкое будущее», которому, собственно, следовало бы называться «прошлым», поскольку оно в основном энергично выступает за сохранение того ценного и прочного, что есть в либерализме.

Весьма эффективный способ воздействия на массы со стороны нацистов — изображать меры, принимаемые новым правительством, как нечто совершенно новое, как плод работы национал-социалистической мысли, даже если речь идет о планах, которые вылеживались еще в долгом ящике правительства Брюнинга и только летом 1933 г. созрели для осуществления, как, например, регулирование реки Эйдер, или о мероприятиях, очень похожих на те, что проводились и раньше, вроде зимней помощи.

Или провозглашаются специфически национал-социалистическими цели, которых другие народы давно достигли, руководствуясь либеральной идеологией. Вот, например, воспитательный эффект штурмовых отрядов, ведущий к уничтожению сословного или классового чванства и рождению духа деятельного товарищества, — что здесь нового в сравнении с тем уважением к любому человеку независимо от его социального положения, которое является само собой разумеющимся для американцев (до избестных пределов плутократического свойства, и у нас не преодоленных), или team spirit^[224], свойственным американским служащим и студентам колледжей?

Не умаляя достижений национал-социализма, можно тем не менее констатировать, что подобная уловка выполняет важную антиреволюционную функцию, отвлекая внимание масс от всего того, что направлено на упрочение господства крупного капитала.

Символика тоже помогает отвлечь внимание от главного. Например, когда «радикальная» оппозиция в гитлерюгенде возмущается по поводу знаков различия, это, конечно, служит симптомом определенного антибуржуазного или, во всяком случае, антифилистерского настроя, но одновременно отвлекает силы от борьбы с долговым рабством, за энергичную восточную колонизацию и за другие цели, которые провозглашают решительные революционеры среди национал-социалистов.

Такую же функцию выполняет и антисемитизм. Впрочем, он так широко распространен (отчасти и вследствие крупных ошибок со стороны евреев), что едва ли можно представить, чтобы в этом пункте когда-нибудь произошел поворот к лучшему. Даже люди, осуждающие способы, какими решается этот вопрос, в глубине души оказываются антисемитами, и если, с другой стороны, посмотреть на поведение евреев во время революции, то их можно понять. Мало кто проявил такое мужество, как молодой Шпигель, который на другой день после убийства отца пошел к избирательной урне.

Поскольку идеология национал-социализма в основном вырабатывалась ad hoc^[225] во время борьбы за власть и творцов этой идеологии отчасти связывал вместе только антиреволюционный фронт, после захвата власти должны были обнаружиться несоответствия между идеологией и действиями, наряду с различием устремлений внутри движения и, естественно, разногласиями по поводу смысла тех или иных идеологических максим.

Наиболее последовательно идеология воплотилась в аграрном законодательстве, но быстро выяснилось, что крестьяне воспринимают эту идеологию не слишком серьезно и находят ее претворение в жизнь весьма неудобным. Такая идеологическая неопределенность, конечно, представляет собой преимущество с точки зрения «реальной политики», придает системе большую эластичность.

Помимо свободы от догматических оков высшее руководство пользуется свободой от контролирующих инстанций, обладая абсолютной государственной властью. Это способствует быстроте и последовательности в работе правительства — больше не нужны компромиссы с оппозицией и коллегами по коалиции — и позволяет быстро исправлять недостатки и непредвиденные побочные эффекты (взять, к примеру, вопрос о двойном заработке!).

Отказ от разделения законодательной и исполнительной ветвей власти в кризисные времена оказывается преимуществом, которое по большей части искупает отрицательные стороны — отсутствие публичности, недостаточную продуманность мероприятий.

С другой стороны, нельзя не отметить, что борьба интересов, которая раньше разыгрывалась на глазах общественности, теперь протекает за кулисами, причем вскрыть связь «деловых» разногласий с личным соперничеством гораздо труднее.

Поскольку везде, начиная с гитлерюгенда, появилось новое сословие профессиональных политиков и профессиональных функционеров, в горе и в радости навечно связанных с постами, которые они занимают, само собой понятно, что деловые разногласия становятся личными вопросами жизненной важности.

Харизматической свиты, каковой следует считать ближайшее окружение фюрера в правительстве рейха, не хватает и никогда не хватит на все провинциальные партийные инстанции.

С другой стороны, опыт показал мне, в частности в университете, что молодое поколение, особенно фронтовое, в высшей степени подходит для образования такой свиты и сплочения в товарищеский коллектив. К примеру, личная щепетильность вызывает сильное недовольство и т. д.

Психологические побочные эффекты: экзистенциальный страх, общее признание ненадежности всех социальных отношений, отсюда вытекают частично мужественно-стоическая готовность взглянуть судьбе в глаза, частично — стремление к безопасности à tout prix^[226] у имущих слоев (чтоочень опасно для дальнейшего хода революции), которому в немалой степени способствуют воля к строительству и страх перед такой альтернативой, как анархия и большевизм.

Человек чрезвычайно изобретателен, когда ему нужно успокоить собственный разум: тот, кто до марта верил, что Гитлер, как волшебник, одним мановением руки разрешит все экономические трудности, скрашивает свое разочарование верной в принципе истиной: «Не может же Гитлер разорваться»^[227]. Еще обвиняют французскую военную промышленность, которая якобы препятствует взаимопониманию и разоружению, не замечая существования подобных сил в собственной стране.

Все прекрасно знают, что радикальный, абсолютный национал-социализм вместе с остальным культурным достоянием либерализма отрицает и свободу науки, но уверяют себя, что «разумные национал-социалисты» будут ее защищать (оставлю открытым вопрос, не понадобится ли свобода науки [в том числе социальной] in the long run^[228] и национал-социализму), кроме тех случаев, когда учение противоречит интересам нации. Никто не думает, что право первыми решать, имеет место такой случай или нет, предоставляется не ученым, что вообще придумана целая система фильтрации, позволяющая совершенно отлучить от научной деятельности определенных людей нежелательного образа мыслей.

Говорят, так было всегда, но забывают, что раньше оппозиционер, лишенный возможности заниматься научной деятельностью на государственной службе, имел возможность проводить исследования в частном порядке и писать, о чем сегодня уже не может быть и речи.

Я критикую не позицию национал-социалистического правительства, а то, что люди не хотят видеть последствий, к которым ведет режим политического ордена, хотя Россия и Италия предоставляют для этого достаточно эмпирического материала. Национал-социализм не только служит с психологической точки зрения эрзац-религией для многих своих приверженцев, как, например, для Л. Л., что между прочим проявляется в частом употреблении библейской фразеологии в речах национал-социалистов, — НСДАП претендует точно на такое же место в сфере общественного мнения, какое занимает римская церковь в вопросах веры.

Поэтому она не может терпеть научных исследований, если те приводят к результатам, абсолютно несовместимым с догмами национал-социализма.

Некоторая свобода является следствием того, что пока еще не многие из этих догм «теологически» зафиксированы.

Если католическая церковь враждовала прежде всего с естественными науками, то национал-социалистическая догматика эти науки (за исключением теории рас и наследственности) не стесняет, опасность грозит только социальным наукам, включая социальную философию, несколько страдают также этика и история.

В самом угрожающем положении находятся философия права, теория государства и социология. Последняя становится особенно «опасной» там, где она берется анализировать и разоблачать идеологии.

2. Картофель вместо свинины: Рудольф Гесс о «жировом кризисе» 1936 г.

«Заместитель фюрера» не входил в число великих национал-социалистических ораторов и не блистал остротой ума. К тому же сольные публичные выступления Гесса лишались всякого блеска из-за того, что «второй человек» в партии чаще всего и говорил о «вторых» вопросах. Однако проблемы продовольственного снабжения осенью 1936 г. второстепенными никак нельзя было назвать: плохие урожаи, неудачная политика регулирования рынка со стороны Имперского продовольственного сословия, рост цен на мировом рынке при скудных запасах валюты чуть не заставили ввести «жировые карточки». Четырехлетний план, провозглашенный в сентябре на партийном съезде в Нюрнберге, должен был помочь справиться с внешнеэкономическими проблемами и одновременно обеспечить курс на автаркию и вооружение. Кроме того, режим призывал население довольствоваться малым. Заместителю фюрера, практикующему проповеднику здорового образа жизни, самой судьбой было предназначено вести диалог на тему продовольственной политики с немецкими домохозяйками. Гесс выступил в верхнефранконском городе Хоф на открытии нового «Дома Адольфа Гитлера», и партийная газета «Фёлькишер беобахтер» напечатала его речь на первой странице.

Цит. по: Völkischer Beobachter (Berliner Ausgabe). 1936. 13. Oktober.

Как велики все-таки достижения нового рейха в одной только экономической области!.. Ведь что это значило — принять в январе 1933 г. государство, стоящее на краю гибели, с экономикой, которой, собственно, давно следовало объявить о своем банкротстве, и затем в кратчайшие сроки с помощью этого государства, с помощью этой экономики добиться оздоровления, снова дать миллионам работу и хлеб, создать современную армию и одновременно с этими величайшими усилиями обеспечить нашему народу кусок хлеба! Хлеб немецкому народу должно было гарантировать увеличение собственного производства продовольствия.

Мы добились того, что немецкий народ обеспечивается хлебом и мукой, картофелем, сахаром и молоком на 100 %, т. е. полностью, за счет немецкого производства.

Небольшой процент общей потребности в овощах и мясе, несколько больший — потребности в яйцах и молочных продуктах и пока еще довольно большой процент потребности в жирах мы вынуждены покрывать за счет ввоза из-за рубежа. Такое положение вызывает перебои в снабжении и колебания цен. Но одно то, что мы уже настолько независимы и в важнейших отраслях полностью кормим себя сами, — это огромное достижение, которым мы обязаны Имперскому продовольственному сословию, которым мы обязаны самоотверженному труду немецкого крестьянина.

Тем не менее недостающее приходится ввозить. Однако ввозить приходится не только продукты, но, как вы знаете, и большое количество сырья, необходимого для того, чтобы работала наша промышленность, чтобы миллионы людей имели работу, чтобы завершить вооружение…

Мы готовы и в будущем, если понадобится, есть поменьше жиров, поменьше свинины, поменьше яиц, потому что знаем, что эта маленькая жертва — жертва на алтарь свободы нашего народа. Мы знаем, что валюта, которую мы таким образом сэкономим, пойдет на вооружение. «Пушки вместо масла!» — и сегодня наш девиз. Фюрер не из тех, кто останавливается на полпути. Раз весь мир, взявшись за оружие, вынудил нас вооружаться, мы будем делать это: каждое новое орудие, каждый танк, каждый самолет прибавляют немецкой матери уверенности, что ее детей не убьют на проклятой войне, не замучают большевистские банды. Мы позаботимся о том, чтобы окончательно отбить у всех желание напасть на нас!

Мы знаем еще одно: потребление продовольствия во время правления фюрера стало не меньше, а намного больше. Мы должны гордиться тем, что спрос немецкого народа на продовольствие вырос, потому что это означает, что немецкий народ, и в частности немецкий рабочий, в целом снова может покупать больше продуктов, порой лучшего качества и таких, которых он раньше был лишен. Миллионы и миллионы в состоянии купить для себя и своей семьи больше продуктов, чем раньше, в состоянии купить даже такие продукты, которые раньше не могли себе позволить.

Примерно шесть с половиной миллионов человек могут сегодня сказать, что при Адольфе Гитлере не только снова нашли работу, но и могут в среднем в месяц тратить почти на 85 рейхсмарок больше, чем до захвата власти, когда они были безработными и получали пособие…

Что же удивительного, если при этом иногда бывают маленькие трудности?! Я знаю, что наш народ с радостью согласится время от времени есть меньше жиров, свинины или тому подобного, сознавая, что зато миллионы соотечественников сейчас питаются несколько лучше, чем в то время, когда были безработными…

Любая хорошая хозяйка знает, как поддержать в своей семье хорошее настроение, а те, кому когда-либо — независимо от общей ситуации — доводилось лично переживать тяжелые в материальном отношении времена, знают, как с помощью простых средств и кулинарного искусства приготовить хорошую еду даже без мяса, или без масла, или без яиц. И прилежные немецкие хозяйки знают, что им делать, чтобы сослужить хорошую службу этой большой немецкой семье — немецкому народу, пока он вынужден преодолевать свои маленькие трудности. Они делают покупки с учетом интересов большой немецкой семьи! Они не пытаются во что бы то ни стало купить то, чего сейчас не хватает на рынке, а покупают больше того, что имеется в изобилии, и используют купленное так, что их мужьям и детям оно кажется самым лучшим и вкусным. Ни одна хорошая хозяйка не будет горевать о том, что именно сейчас ей не досталось четверти фунта свинины.

Каждая хорошая немецкая хозяйка по-своему — мать немецкого народа. Во многих случаях ей приходится исполнять не менее и даже более высокие обязанности, чем мужчинам нашего народа, которые будут уважать и чтить ее за это. Немецкие женщины, покажите, что вы можете!..

Пока в Германии фюрер и его окружение вместе обсуждают имеющиеся недостатки и выясняют, как их устранить, заграница делает весьма поспешные, слава Богу, выводы, будто немцы под руководством Гитлера начинают голодать и немецкая экономика разваливается. Пусть заграница успокоится. Нам, немцам, нечего скрывать друг от друга. Было бы глупо со стороны правительства все свои заботы взваливать на народ, так же глупо было бы не говорить народу, в каком положении он находится и что нужно делать для всеобщего блага.

Мы — честное сообщество товарищей, объединенных единой судьбой! И нам все равно, что думают или говорят другие, пока ведущие и ведомые в этом сообществе искренни друг с другом. В конце-то концов, каковы мотивы тех, кто так надеется на голоду нас? Это последняя соломинка, за которую они цепляются в своем страстном желании, чтобы в великом противоборстве еврейского большевизма и немецкого национал-социализма национал-социализм утратил свои позиции или проиграл какую-нибудь битву, чтоб еще можно было надеяться, что евреи и большевики все-таки победят в Германии! Такой загранице мы скажем, что ее надежды напрасны.

Будем же счастливы, что у нас в худшем случае несколько дней в году нет масла на хлебе, а не самого хлеба месяцами, как в хваленой стране счастья и благосостояния масс — в Советской России. Пусть знает весь мир, как и те из нас, кто имел когда-либо возможность повидать другие страны, что Германия — самая социальная страна на земле.

3. Йозеф Геббельс: «Фюрер совершенно счастлив»

Самую первую и безропотную жертву умения министра пропаганды убеждать звали Йозеф Геббельс. Оба приведенных ниже отрывка из дневников Геббельса 1936 и 1937 гг. показывают его не только как гитлеровского придворного в зените власти и влияния, но и как мишень собственной несмолкающей вербальной канонады. Они дают представление о неустанной активности и широких интересах человека, который благодаря многолетнему аутотренингу научился не делать различия между политикой и пропагандой, желаемым и действительным. Отсюда проистекали исключительная энергия и восприимчивость Геббельса, но это стоило ему немалых сил. В дневниках почти нет записей, которые не оканчивались бы замечаниями о том, что он «мало спал» и «смертельно устал».

Цит. по: Die Tagebücher von Joseph Goebbels / Hrsg. E. Fröhlich. Teil I: Aufzeichnungen 1923–1941. München usw., 2001. Bd. 3/2. S. 221 f.; Bd. 4. S. 90–94.

22 октября 1936 (че[тверг])

Вчера: утром встал — за окном все в снегу. Великолепное зрелище!

Внизу разговаривают. Работал с Ханке. Много дел. Фюрер работает с Майснером. Функ сообщает из Берлина: всё вертится вокруг Италии. Геринг позволяет прессе трещать дальше.

До обеда занят по горло. В Испании националисты делают блестящие успехи. Их победа, пожалуй, вопрос ближайшего времени.

Внизу фюрер с Майснером и Вагнером. Обсуждается и назначается визит Чиано. И организуется с большой помпой, даже слишком большой. Но тем не менее. Майснер весьма остроумен.

Наверху у фюрера обсуждение 9 ноября. В традиционном стиле. Здесь и нельзя ничего менять. Фюрер хочет довести партию до 7 миллионов членов. 10 % народа. Это правильно. Свежую кровь в организацию. Иначе она одряхлеет. Д-р Дитрих попытался интриговать против меня у Геринга. Ничего не вышло. Но все-таки он жук навозный.

С фюрером наедине — оставшиеся у меня вопросы: я должен поддержать Дегреля. Он подходит. Фюрер хочет видеть более национал-социалистическое кино и прессу. Я давно ищу людей. Где их взять? На строительство новых радиостанций фюрер хочет выделить 70 миллионов. Приказ, который мне очень по душе. Мы будем строить самые мощные радиостанции в мире. Москве придется посторониться. Итак, вперед!

С амановским законом о прессе согласен и фюрер. Он очень хвалит Амана. Но д-ру Дитриху больше ничего не обломится. «Франкфуртер цайтунг» — долой. От этой дерьмовой газетенки все равно больше никакой пользы. В НБН^[229] посажу парочку тертых пропагандистов. Пусть фильтруют и причесывают все новости. И теперь брошу все силы на антибольшевистское кино.

Театральную политику буду определять только я. Мучману придется подчиниться. И Розенбергу. Шпеер займется берлинским строительством. Д-р Липперт может провести свой закон о Берлине и стать обербургомистром.

Прогулка по снегу/Фюрер трогателен. Дарит меня полным доверием. Жалуется на Гесса, который омещанивает партию. Никакого вдохновения. Парламенты гауляйтеров ни к чему. Больше давать направление, меньше заниматься склоками. И либо никакого представительства — либо правильное, приличное, великодушное и элегантное. У Гесса на это нет чутья. Фюрер хочет больше заботиться о гауляйтерах.

30 января он хочет принять всех рейхсминистров в партию и наградить их золотым партийным значком. Потом это будет высший немецкий орден. Правильно.

О Бормане фюрер говорит с одобрением. Он энергичен и осмотрителен.

Наговорившись и устав, возвращаемся. Еще проблема критики. В перспективе ее нужно совсем ликвидировать. Должны быть только отчеты о событиях. Как в политике. Дураки не могут критиковать умных. Если человек что-то может, пусть проявляет свои способности не в критике, а в работе.

Пора. Прощаемся с фюрером очень сердечно и доверительно. Он очень расположен к нам с Магдой. Провожает нас вниз к машине и еще долго машет нам вслед.

Едем в Берлин с фрау Брандт. Вся берлинская пресса пишет о визите Чиано. Это она хорошо делает. Я работаю с Ханке, использую результаты своего визита, читаю, пишу, диктую. Работы накопилась гора.

По дороге в поезд садится Аман, чтобы обговорить со мной закон о прессе. У меня есть несколько отдельных поправок, которые стабилизируют власть министерства. В остальном мы едины. Надеюсь, в декабре закон будет готов. Продаю Аману свои дневники. Опубликовать через 20 лет после моей смерти. 250 000 марок сразу и по 100 000 марок ежегодно. Это очень щедро. Мы с Магдой счастливы. Аман сделал хорошее капиталовложение…

13 апреля 1937 (вт[орник])

Вчера: целый день неприятности, огорчения и работа.

Зарубежная пресса твердит о прокламации пресловутой «партии свободы». Всё как по команде. Наверняка еврейская выдумка. Эта прокламация нигде неизвестна.

Фюрер еще не решил, можно ли Людендорфу клеить плакаты. Ему, вероятно, будет неловко. Я бы запретил без разговоров.

Подбираю несколько расторопных журналистов, чтобы как можно скорее получить материал из Кобленца. Попы удивятся. Процесс Россена вскрывает сотрудничество чернорясых с коммуной. Par nobile fratrum^[230].

Велю взять под наблюдение кабаре комиков. Там отпускают антигосударственные шутки. Этого терпеть нельзя. Пусть эти снобы шутят сами над собой. У них к тому достаточно поводов. Тут великодушным быть нельзя. Это сентиментальность. К сожалению, Магда в воскресенье как раз ходила в это кабаре с Хелльдорфами. Только этого мне не хватало. Я чуть не взорвался от ярости. Магда делает одни глупости.

Кадровые и киношные вопросы с Функом. На «Уфа» я скоро назначу новый наблюдательный совет. Ханке тоже постоянно задает мне вопросы о кино. Пора новому человеку занять место главного кинодраматурга рейха. От Ниренца толку нет.

Диктовал речь к дню рождения фюрера. Думаю, получилось очень хорошо…

Геринг очень резко отзывается о Розенберге. Он твердолобый теоретик и портит нам всю обедню. Если его послушать, немецкого театра уже не было бы, только культ, тинг, миф и прочая чепуха.

Гесс подарил Бломбергу портрет Блюхера. Теперь выясняется, что Блюхер на нем изображен в масонском облачении, а сам портрет конфискован у какой-то ложи. Неприятное дело!

Геринг хочет съездить в Италию, чтобы заручиться сотрудничеством по 4-летнему плану. Этот план доставляет ему много труда и хлопот. У всех у нас слишком много дел. Порой просто руки опускаются. Мы с Герингом сейчас очень хорошо понимаем друг друга.

Дома читал и правил. Вальтер Гранцов, по словам Дарре, интриговал против него. На этом он наверняка сломает себе шею. Добрый, славный Вальтер! Женщины — наше несчастье!

С трудом вырываюсь в Богензее. Все время что-то мешает. Наконец добрался. Погода великолепная. Снаружи строятся мостик и терраса. Будет очень красиво. Только потребует времени.

Работы полно. Уделил немного времени чтению и музыке. Фюрер еще в Годесберге. Остаюсь за городом. Рано пошел спать. Сегодня был тяжелый рабочий день.

14 апреля 1937 (ср[еда])

…Наше министерство берет съезды полностью в свои руки. Г-н Кноте едет в Париж на все время Парижской всемирной выставки, чтобы отстаивать нашу позицию.

Все гадают: кто получит литературную премию 1 мая. Если не найду ничего лучше, то Мёллер за «Франкенбургскую игру в кости».

У Функа масса безделушек. Мы сейчас покупаем пару прекрасных картин, Дефреггера и Шпицвега. Я найду им хорошее применение.

Беседа с фон Демандовски. Он производит хорошее впечатление. Пусть будет преемником Ниренца в качестве главного кинодраматурга рейха. Думаю, это хорошая замена.

У проф. Циглера трудности с Домом немецкого искусства. Ему следует быть настойчивее и добиваться своего. Я ему малость вправлю мозги. В Мюнхене прежде всего надо уметь орудовать локтями.

Фрау фон Калькройт закончила мой бюст. Получился превосходно. Она чрезвычайно рада.

Гласмайер и Криглер рассказывают мне о своей работе по очистке радио. Хадамовски устроил там настоящий бардак. Но Гласмайер взялся за дело с воодушевлением и, думаю, справится. Во всяком случае, он действует не церемонясь, и это главное. Радио стало настоящим гнездом кумовства и семейственности. Теперь это прекратится.

Шмелинг рассказывает о своих проблемах в Америке. Брэддок трус и все время ищет новые отговорки. Советую Шмелингу вывести его на чистую воду в открытом письме, которое должно быть очень искусно составлено. Это наверняка подействует.

Рандольф описывает положение в Англии. Все против нас. Риббентроп ведет себя психологически не всегда верно. Ему нужно больше обращать внимание на врагов Германии. И поменьше говорить, побольше делать. У Рандольфа с ним сложились хорошие отношения. Он попытается повлиять на него в этом смысле.

Дома еще немного поработал. Хотя теплое весеннее солнце соблазняет гулять и бить баклуши. Диктовал речь к 4-й ежегодной выставке. Она будет очень хорошей.

С детьми в саду играл в «дочки-матери» и в «гости». У обеих просто безудержная фантазия. Хельга особенно неистощима, придумывая новые понятия и образы.

Работал, правил. Фюрер вернулся из Рейнланда. Иду к нему на ужин. Он очень мил, полон впечатлений и планов. Рассказываю ему последние новости. Потом мы уточняем все детали насчет 1 мая. Смотрим плохой американский фильм.

Еще долгие дебаты по церковному вопросу. Мы прикончим попов процессами и экономическим давлением. Я велел экспроприировать все типографии, печатавшие послание папы^[231]. Это запомнится надолго. И если кобленцкие процессы возобновятся, так на здоровье.

Чехия тоже спасовала перед нашим давлением на прессу. Мы теперь снова великая держава и можем себя защитить. Это восхитительное чувство. Фюрер совершенно счастлив.

Дома еще поработал до глубокой ночи.

Сегодня опять был тяжелый день.

4. Фюрер о «государстве фюрера»: «Самый прекрасный вид демократии»

В первую годовщину открытия построенных НТФ партийных учебных центров Крёссинзее, Фогельзанг и Зонтхофен, 29 апреля 1937 г., Гитлер выступал перед 800 крайсляйтерами в «орденсбурге» Фогельзанг (Восточная Померания). Он отметил, что повсюду в Европе наблюдается «кризис демократии», и попробовал дать определение «государства фюрера» национал-социалистического толка и объяснить причины очевидной удовлетворенности немецкого народа. Гитлер нашел их в собственном «твердом руководстве», лидерских качествах нижестоящих руководителей и в том, что система открыта для молодых политических талантов.

В записанном виде речь чрезвычайно тривиальна и лишена какого бы то ни было риторического блеска, поэтому непонятно, что в ней могло почти два часа привлекать внимание слушателей, однако восторженная реакция аудитории отмечена в тексте. Приведенные ниже отрывки составляют примерно одну восьмую объема речи.

Цит. по: «Es spricht der Führer». 7 exemplarische Hitler-Reden / Hrsg. H.von Kotze, H. Krausnick. Gütersloh, 1966. S. 123–177.

Мы, национал-социалисты, нашли для государства совершенно четкое определение, т. е. мы говорим, что государство не может быть просто какой-то организацией каких-то людей, оно имеет смысл только тогда, когда его конечной задачей является прежде всего сохранение живого народного духа. Оно должно быть не только хранителем жизни народа, но прежде всего хранителем сути, хранителем крови народа. Иначе и государство в перспективе потеряет свой смысл. Образовывать организацию ради организации бессмысленно… Само государство имеет целью защитить народ как таковой, сохранить народ как таковой и тем самым гарантировать его существование на веки вечные. Итак, мы не знаем государства неопределенного назначения, а знаем только такое, чье назначение четко определено. Но мы знаем также, что любые достижения возможны лишь при условии существования этого государства, т. е., следовательно, только собрав все силы в этой организации, можно совершить действительно великие, грандиозные общие дела.

Поэтому для нас невозможна дискуссия по вопросу, скажем, первенства в государстве, т. е. вот, приведу конкретный пример: мы никогда не потерпим, чтобы в народном государстве что-либо ставило себя выше авторитета этого народного государства. Что бы это ни было, хоть бы и церковь! (Бурные аплодисменты,) И здесь действует тот же неизменный принцип: превыше всего авторитет государства, т. е. этого живого народного сообщества. Всё должно подчиняться этому авторитету. Если кто-то пытается восстать против этого авторитета, его заставят склониться перед этим авторитетом, так или иначе! (Крики «браво»,) Возможен только один авторитет, и это может быть только авторитет государства, опять-таки при условии, что это государство ставит своей высшей целью только сбережение жизни, безопасность и дальнейшее сохранение определенного народа. Такое государство является источником всех достижений…

Мысль живет не в широких массах. Это мы должны понять, и это совершенно ясно. Если любой человеческий прогресс представляет собой более высокий результат по сравнению с уже достигнутым, существующим, то понятно, что всегда кто-то один должен идти впереди. И этот идущий впереди есть носитель мысли, а не широкая масса, стоящая позади него. Он — пионер, а не те, кто следует за ним. Поэтому вполне логично и естественно, что разумная организация с самого начала старается, чтобы самые способные умы во всех областях имели руководящее и решающее влияние и она могла следовать за ними.

Конечно, это может быть очень тяжело. Для отдельного человека, особенно для слабака, должен специально подчеркнуть, и тем более для антиобщественного элемента это ужасно. Всегда тяжело слышать: «Только один может приказывать; один приказывает, а другие должны повиноваться». Тогда человек говорит: «Почему, почему, почему я должен повиноваться?» Почему? Потому, что только на этом пути можно чего-то достичь, и потому, что мы достаточно мужчины, чтобы понимать, что то, что необходимо, должно совершиться. И потому, что об этом не дискутируют с отдельным человеком. Совершенно бессмысленно говорить каждому в отдельности: «Конечно, если ты не хочешь, тебе, конечно, незачем идти за нами». Нет, так просто не пойдет! Разум имеет одно право и вместе с тем обязанность, он имеет право возвыситься до диктаторской власти и обязанность заставить других повиноваться.

Поэтому и наше государство отнюдь не основывается на всенародном голосовании, это я хотел бы подчеркнуть, мы просто стараемся убедить народ в необходимости того, что происходит…

Могу вам здесь привести пример великого исторического свершения: в прошлом году, в конце февраля, лично мне стало ясно, что необходимо немедленно воспользоваться сложившейся исторической ситуацией и немедленно осуществить предусмотренную на более позднее время оккупацию бывшей демилитаризованной зоны^[232]. Конечно, это решение огромного значения, о котором можно было думать и так и эдак. И конечно, об этом решении говорили с соответствующими ведомствами. И было совершенно немыслимо добиться полностью единодушного мнения по поводу такого решения. Поскольку значение его было огромно, а последствия могли быть самые непредсказуемые, то, разумеется, могли возникать все новые встречные аргументы, возражения и особые мнения. Но нужно было в сравнительно скором времени действовать так или иначе, если мы не хотели откладывать дело в долгий ящик. В соответствии с прежним демократическим способом этот вопрос в конце концов был бы предложен парламенту, обсуждался бы в парламенте, потом поступил бы в народное собрание и обсуждался в народном собрании. Иными словами, в конечном счете принимать решение по серьезнейшему вопросу, имеющему судьбоносное значение для нации, по которому, возможно, и самые главные государственные мужи не могли бы окончательно прийти к согласию, пришлось бы маленьким людям с улицы. Маленьким людям, которые совершенно не в состоянии о нем судить. Дело было бы вынесено в народное собрание; о нем писала бы пресса, были бы написаны передовицы в газетах, как обычно бывает в других странах. Представьте себе, какой груз свалится на мелкого червячка, который где-то там изо дня вдень занят своей работой, который в силу своего образования, своего кругозора, своих знаний не в состоянии даже оценить масштаб этих проблем! И вот на него-то я должен взвалить бремя их решения!

Мне могут сказать: «Да, но вы ведь провели всенародное голосование»^[233]. Но сначала я действовал. Сначала действовал, а уж потом захотел просто показать остальному миру, что за мной стоит немецкий народ, вот о чем шла речь. Если бы я был убежден, что немецкий народ в данном случае не пойдет со мной, я все равно действовал бы, но не стал бы проводить голосование. (Громкие аплодисменты.) […]

В подлинном, так сказать, государстве фюрера для того, кто руководит, дело чести — принимать ответственность на себя. Все действительно великие организации мира основываются на такой точке зрения, на таких принципах. Все. Всегда кто-то один несет ответственность за то или иное решение. И ему не обязательно устраивать голосования. Вся нелепость этой парламентской демократии видна яснее ясного, если приложить ее к самым простым вещам. Вот представьте себе: парламентская демократия — это избранная кучка людей, которая должна решать величайшие проблемы большинством голосов. А теперь возьмем совсем мелкие житейские дела, например постройку дома. Попробуйте-ка построить его с помощью голосования и принятия решения большинством голосов, для начала сделать проект путем голосования. Соберите жильцов и рабочих, и пусть голосуют, какой проект правильный. Да, вы будете смеяться, вы скажете, что это идиотизм. Конечно, идиотизм! Конечно, ни жильцов, ни рабочих незачем заставлять голосовать по проекту дома, все мы это знаем. Однако при этом нам кажется разумным заставлять их голосовать по вопросам строительства, так сказать, государства, рейха — уж конечно, это «намного легче» понять. «Намного проще» управлять 68-миллионным народом…

Народ в Германии сегодня счастливее, чем где-либо в мире. Он чувствует себя неуверенно, только когда у него нет руководства. Когда у него есть твердое руководство, он счастлив, потому что про себя хорошо знает: «Да, этого нам не понять». У всех такое ощущение: «Слава богу, мы можем положиться на наше руководство, уж оно все сделает как надо». Безумие уверенности, что обычному человеку изначально не нужно никакого руководства, я нигде не видел лучше, чем на войне. Допустим, рота попала в критическую ситуацию, у роты только одно желание — чтобы у нее был приличный ротный командир и она могла положиться на него. И если это настоящий парень, мужчина, его люди пойдут за ним и не скажут: «А почему нас не спросили?» Никто об этом и не подумает! Наоборот, им вовсе не нужно, чтобы их спрашивали, им нужен командир, который будет отдавать приказы, и тогда они последуют за ним. {Крики «Хайль!» и бурные аплодисменты.) […]

С кризисом нынешнего времени, поверьте, можно справиться только с помощью государства настоящего руководства, государства фюрера. При этом совершенно ясно, что смысл такого руководства в том, чтобы стараться во всех областях жизни путем естественного отбора, всегда из народа, получать людей, пригодных для такого руководства. И это самая прекрасная и, на мой взгляд, самая германская демократия. Ибо что может быть для народа прекраснее, чем сознание: самый способный из наших рядов, невзирая на место рождения, происхождение и тому подобное, может дойти до самого высокого поста. Он должен только иметь к тому способности. Мы стараемся искать способных людей. Кем бы они ни были, кем бы ни были их родители, кем бы ни были их матери — это совершенно безразлично. Если они способны, им открыта любая дорога. Они должны только быть готовы с радостью брать на себя ответственность, т. е. действительно иметь призвание к руководству. Чистые абстрактные умствования тут не годятся. Человек должен действительно уметь руководить. Если он поставлен на какой-то пост, он должен иметь мужество сказать: «Да, вот это нужно сделать сейчас же. Я это понимаю». Он должен советоваться со своими людьми, которые вместе с ним ответственны за дело, но в конечном счете он сам несет ответственность за свои мысли и свое решение. Именно он должен найти это решение.

Это самый прекрасный вид демократии, какой только существует…

И государству фюрера нет нужды бояться появления гения — в этом его отличие от демократии. Если при демократии кто-то, к примеру, стал бы гауляйтером, ему пришлось бы испытывать безумный страх, что среди подчиненных появится талант, о котором он должен будет сказать: «Если этот парень будет продолжать в том же духе, скоро люди будут за него, и он меня — бах! — и сместит. Вот награда за всю мою работу». Так что при демократии нужно следить, чтобы талантов не появлялось. А если где-нибудь обнаружится талант, нужно его поскорее загубить. Там это инстинкт самосохранения. (Смех.) В государстве фюрера такого не бывает, потому что ты точно знаешь: как бы ни был другой талантлив, тебя он не устранит. А если попытается устранить, то погрешит против дисциплины и долга повиновения и тем покажет, что не способен руководить сам. И с ним все будет кончено.

Поэтому в государстве фюрера существует куда большая вероятность, что талант будут поощрять. Ведь он не может быть опасен ни одному руководителю. Напротив, отыскав талант, тот сам будет поддерживать его, создаст себе классных, блестящих сотрудников, и из всех этих сотрудников только тот может рассчитывать чего-то достичь, кто сам абсолютно верен и послушен. Потому что он покажет, что только он способен в один прекрасный день действительно стать руководителем. Потому что как тот, кто сам не хочет учиться верности и послушанию, позже сможет требовать верности и послушания от других? Потому что он сам должен знать, что это такое: без этого дело просто не пойдет. Это железные принципы, которые следует неукоснительно соблюдать.

5. Генрих Гиммлер: запрет на курение и «особое лечение»

Честь СС и поиск нефтяных месторождений, изучение древних рун и выведение новой породы людей, выращивание лекарственных трав и уничтожение евреев — многое смешалось в голове рейхсфюрера СС. Приведенная ниже небольшая подборка его писем может дать лишь некоторое представление о чудовищности и безумии гиммлеровских идей. Но, с отвращением качая головой над этими строчками, не следует забывать: большинство приказов Гиммлера и многие его «предложения» становились политикой и убийственной действительностью.

Цит. по: Reichsführer!.. Briefe an und von Himmler / Hrsg. H. Heiber. Stuttgart, 1968.

14.01.1938

Штабсфюреру CC, проф. д-ру Карлу Гебхарду,

главному врачу клиники Хоэнлюхен

Дорогой Карл!

Я как-то давно уже говорил тебе, что старинный рецепт от туберкулеза несколько поколений передается по наследству в одной знакомой мне семье.

Посылаю тебе рецепт и прошу как-нибудь его попробовать.

Хайль Гитлер!

Твой ГГ

28.03.1938

Штурмбанфюреру СС, проф. д-ру Вальтеру Вюсту,

президенту общества «Аненербе»

Дорогой профессор Вюст!

Я хотел бы сегодня вернуться к вопросу о календаре, о котором уже писал Вам.

Прежде всего следовало бы выяснить, существовало ли два способа деления года, а именно на 13 месяцев по естественным лунным циклам в 28 дней, а затем на 12 произвольно установленных месяцев.

С какого времени существуют разные летосчисления? Здесь следовало бы привлечь учение о мировом оледенении, поскольку лунные месяцы по 28 дней могут существовать с тех пор, как эта Луна вращается вокруг Земли.

В этой связи наверняка появится еще масса других вопросов.

Хайль Гитлер!

Ваш ГГ

16.09.1938

Штурмбанфюреру СС графу Адальберту Коттулински

Дорогой Коттулински!

Вы были очень больны, имели большие проблемы с сердцем. В интересах Вашего здоровья я на два года полностью запрещаю вам курить.

По истечении этих двух лет Вы представите мне врачебное свидетельство о здоровье; после этого я решу, снять запрет на курение или оставить его в силе.

Хайль Гитлер!

Подписываюсь Ваш Г. Гиммлер

29.11.1941

Группенфюреру СС Освальду Полю,

начальнику главного административно-хозяйственного управления СС

Дорогой Поль!

Пересылаю Вам статью о биологически-динамическом удобрении. Я сделал к ней несколько замечаний. Доклады «ИГ Фарбен» очень хорошо могу себе представить, поскольку 19 лет назад от меня, молодого ассистента в азотном концерне, требовали таких же приукрашенных докладов, в которых я должен был доказывать, что обязательное широкое применение известкового азота — самое лучшее для сельского хозяйства, чего я, разумеется, не делал.

Еще раз повторяю, что действительно точные и нейтральные научные испытания на той же почве и в том же климате, которые я приказал провести в Освенциме, впервые дадут объективные и неприкрашенные результаты. Поэтому я прошу, чтобы штурмбанфюрер СС Фогель лично и очень серьезно занялся этими опытами и в случае необходимости специально приставил к этому кого-нибудь из своего штаба.

Хайль Гитлер!

Подписываюсь Ваш Г. Гиммлер

30.06.1942

Обергруппенфюреру СС Августу Хайсмайеру,

начальнику отдела Главного управления СС

Дорогой Хайсмайер!

Как я слышу, большое количество учеников Национально-политического воспитательного учреждения в Путбусе ходит на занятия для подготовки к конфирмации. Вам это известно? Кто ответствен за такие вещи?

Наверняка мальчики вначале принадлежат к разным вероисповеданиям. Но, по моему разумению, идейное воспитание за несколько лет должно бы так подействовать на новичков, чтобы они добились от своих родителей позволения оставить церковь.

По каким вообще причинам Вы, во всяком случае, не слишком настаиваете на отказе от веры? Я могу придумать только то объяснение, что Вы не хотите слишком рано пугать родителей, чтобы не помешать притоку в имперские школы полноценной крови из семей, еще связанных с религией.

Сообщите же мне свои взгляды на проблему в целом и дайте мне ясное представление о том, как обстоит дело во всех национально-политических воспитательных учреждениях в этом отношении.

Хайль Гитлер!

Ваш покорный слуга ГГ

27.07.1942

Обергруппенфюреру СС Артуру Грайзеру,

гауляйтеру и штатгальтеру в Вартеланде

Дорогой партайгеноссе Грайзер!

К сожалению, у меня только сегодня появилась возможность наконец ответить на ваше письмо от 1.05.1942.

У меня нет возражений против того, чтобы подопечные и лица без гражданства польской народности, больные открытой формой туберкулеза, если, по заключению врачебной экспертизы, их болезнь неизлечима, были подвергнуты особому лечению в смысле вашего предложения. Однако я просил бы подробно обсуждать отдельные мероприятия с полицией безопасности, чтобы их осуществление проходило как можно незаметнее.

Хайль Гитлер!

Подписываюсь Ваш Г. Гиммлер

27.08.1943

Обергруппенфюреру СС Фридриху-Вильгельму Крюгеру,

верховному руководителю СС и полиции округа «Восток» (Краков)

Дорогой Крюгер!

Охотно разрешаю тебе отпуск. Возьми лучше 4 недели. Но не перенапрягайся на охоте в Норвегии. Она очень утомительна. Сообщи мне, кого назначишь заместителем.

Хайль Гитлер!

Подписываюсь твой Г. Гиммлер

17.12.1943

Обергруппенфюреру СС Рихарду Хильдебрандту,

начальнику Главного расово-колонизационного управления СС

Дорогой Хильдебрандт!

Ввиду важности вопроса подтверждаю письменно получение Вашего письма от 1.12.43 относительно еврейского происхождения служащих СС Катценштейна, Юлиуса и Рольфа Зюттерлинов.

В этих трех случаях мое решение таково, что все трое могут жениться под личную ответственность невесты, и я назначаю повторное рассмотрение этих дел после войны. Уже сегодня уточняю, что — каким бы ни было мое окончательное решение — о приеме детей этих 3 пар в СС или разрешении им вступить в брак с членом СС не может быть речи и этим парам в СС не место.

С заключением проф. д-ра Б.-К. Шульца я никоим образом согласиться не могу. С научной точки зрения оно, на мой взгляд, вообще не выдерживает критики. На том же основании, на каком он рассуждает, что в третьем поколении уже нельзя насчитать хотя бы одну хромосому, происходящую от еврея, можно было бы утверждать, что хромосомы всех остальных предков тоже исчезают. Спрашивается, откуда же у человека вообще наследственные свойства, если после третьего поколения хромосом его предков больше нет? Мне ясно одно: г-н проф. д-р Шульц не годится на должность начальника расового отдела.

По всему поднятому в Вашем письме вопросу сейчас принять решение не могу, смогу только после войны. Здесь бесконечное множество «за» и «против». В целом, однако, я склоняюсь к мнению, что по крайней мере при приеме новых членов или заключении новых браков мы должны придерживаться принципа прослеживания родословной сначала до 1750 г., затем, если позволит уровень исследований, до 1700 г., затем до 1650 г. и требовать безупречной чистоты.

Хайль Гитлер!

Ваш ГГ

8.09.1943

Начальнику Главного управления безопасности рейха

Подтверждаю прием телеграммы от 26.08.1943 № 151671. По вопросу половых связей с рабочей силой из Прибалтики у меня следующее мнение:

1. Я за то, чтобы снять запрет на половые сношения для эстонцев и латышей, а также с эстонцами и латышами.

2. Я желаю сохранить запрет для всех литовцев и литовок. Литовцы — народ, который так плохо себя ведет и обладает такой низкой расовой ценностью, что снятие запрета является необоснованным и неоправданным.

Поручаю главному управлению безопасности рейха обсудить эти вопросы помимо обергруппенфюрера СС Бергера с рейхсляйтером Розенбергом.

ГГ

8.11.1943

Обергруппенфюреру СС Карлу Вольфу,

верховному руководителю СС и полиции Италии

Милый Вольфик!

Предлагаю применить метод объявления награды в соответствующее число лир или 5 англ, фунтов за доставленного английского пленного во всех итальянских городах. Уверен, мы таким способом получим всех британцев, которые там сегодня шляются.

Хайль Гитлер!

ГГ

31.03.1944

Оберфюреру СС, проф. д-ру Вальтеру Вюсту,

куратору общества «Аненербе»

В будущих исследованиях погоды, которые мы организуем после войны, приведя в систему бесчисленные отдельные наблюдения, прошу иметь в виду следующий факт.

Корни и луковицы безвременника осеннего в разные годы находятся в земле на различной глубине. Чем глубже они растут, тем суровее зима; чем ближе они к поверхности, тем мягче зима.

На этот факт обратил мое внимание фюрер.

Подписываюсь Г. Гиммлер

13.08.1944

Генеральному директору Паулю Пляйгеру,

председателю наблюдательного совета и правления заводов им. Германа Геринга

Получил вашу телеграмму от 11.08. Нахожу невероятным, что эти нефтяные месторождения до сих пор не разбурили. Считаю вашим долгом перед нацией немедленно, со свойственной вам энергией преодолевая все трудности, приступить к бурению скважин и — в случае успеха — к освоению этих месторождений.

Позволю себе просить вас еженедельно присылать по телеграфу отчет о том, как идут дела.

Хайль Гитлер!

Подписал: Г. Гиммлер

6. Роберт Лей: профессиональное соревнование и никакой усталости

В качестве громогласного пропагандиста «народногосообщества» рейхсляйтера НСДАП по организационным вопросам и руководителя Немецкого трудового фронта трудно было превзойти. Доктор химических наук из Рейнланда любил щеголять антибуржуазными повадками не только на рабочих собраниях. Он изображал почти карикатурного грубоватого «старого борца». Речи Лея выгодно отличались краткостью и конкретностью, а во многих отношениях были особенно откровенны. В приведенном ниже отрывке Лей обосновывает задачи «Имперского профессионального соревнования всех трудящихся немцев 1938 года».

Цит. по: Ley R. Soldaten der Arbeit. München, 1938. S. 209–211.

Германия бедна материальными благами. Мы никогда не были богаты. Немецкий народ в течение тысячелетий многое давал миру, но сам в течение тех же тысячелетий не получил ни особых материальных благ, ни даже земли в достатке. Мы — народ без пространства! Мы бедны рудами; о золоте и драгоценных камнях и говорить нечего. Нам вечно говорят: «Вы жалкие нищие». Мы принимаем это к сведению. Мы отвечаем: «Тем не менее мы счастливы, потому что у нас самый трудолюбивый народ на земле!»

Бедность — не порок. Лучше быть бедными и молодыми, чем богатыми и дряхлыми. Мы молоды! Эта молодость — главный признак новой Германии. Мы молоды, и этот капитал, единственный, какой у нас есть, наше трудолюбие, наши способности и наши высокие расовые качества, мы должны беречь, хранить и приумножать. Что бы мы ни делали, чтобы повысить способности немецкого человека, все будет мало. Для борьбы за существование Германии мы можем предложить только трудолюбие, силы и способности немецкого человека. И мы это сделаем. В Германии не должно остаться ни одного неквалифицированного рабочего. Пусть нам не говорят, что наши социальные меры — роскошь. Наоборот, это высшее проявление хозяйственности. Предприниматель, который этого не понимает, — не хозяин и не немец. Если он хочет успешно хозяйствовать, он должен высвободить и использовать силы, таящиеся в его персонале.

Нам нужно сообщество! Наивысших достижений вообще можно добиться только в сообществе. Счастье человек находит только в сообществе. Мы видим нашу высшую цель в сообществе людей, в целостности, построенной на ячейках и производственном коллективе. Нам не нужна беспорядочная толпа людей, мы хотим, чтобы у каждого было свое место. Но если мы хотим создать такое упорядоченное сообщество, мы должны согласиться, что каждый отдельный человек имеет права в этом сообществе. Если мы возлагаем на него обязанности, то должны дать ему и права. Первое и наиважнейшее право: дать дорогу прилежному. Молодой человек из самой глухой деревни должен иметь возможность проделать путь наверх, если он что-то может. Здесь я вспоминаю свой собственный жизненный путь. Как трудно было раньше! Почти невозможно пробиться молодому парню, вынужденному влачить свои дни в какой-нибудь богом забытой деревушке. Пережитые нами война и революция это изменили. Мы открыли дорогу каждому человеку. Возможность развиваться не должна зависеть от денег и происхождения. Бедный должен иметь равные шансы с богатым.

Пока мы не пришли к власти, нам часто доводилось слышать слова: «Я так устал, мне нужен отдых». Больше всего уставали бездельники.

Неправда, от работы не устают. Человек, знающий толк в своем деле, не устает. Устает только тот, кто не может справиться со своей задачей, у кого нет надежды, нет веры. Наш народ не должен знать этой буржуазной усталости прежних дней.

7. Режим и «антиобщественные элементы»

В управлении уголовной полиции рейха, руководимом СС, с 1940 г. начали обобщать и систематизировать сильно расширившиеся за минувшие годы полицейские и правовые возможности борьбы с социально нежелательными и «враждебными народу» лицами (группами) в «Законе об антиобщественных элементах». Споры о подведомственности, а главное — необходимость внесения многочисленных поправок в уголовный кодекс рейха и уголовно-процессуальные нормы тормозили работу над законом. Весной 1944 г. заинтересованные ведомства наконец согласовали текст закона; его должны были подписать фюрер, председатель Совета министров по вопросам обороны рейха, рейхсминистры юстиции, внутренних дел, труда и финансов, начальник штаба верховного командования вермахта, начальник рейхсканцелярии и заведующий партийной канцелярией. В начале августа 1944 г. планировалось провести недельный курс повышения квалификации, посвященный новым законоположениям; мюнхенский профессор-правовед Мецгер, уведомивший министерство юстиции открыткой о разработанной им классификации преступников, должен был прочитать двухчасовой вступительный доклад на тему «Закон об антиобщественных элементах в свете криминальной биологии».

Военные события — 20 июля 1944 г. произошло покушение на Гитлера, и бомбежки союзной авиации тем же летом достигли пика — помешали принять закон. Тем не менее приведенное ниже обоснование закона, отпечатанное в своей окончательной редакции в типографии тюрьмы Тегель, как по языку, так и по содержанию представляло собой выразительное резюме господствующей доктрины.

Цит. по: Bundesarchiv Koblenz. R 22/944. Bl. 228 f. (курсив в оригинале).

Мюнхен, 25.03.44

Каульбахштрассе, 89

Д-р Эдмунд Мецгер

Профессор права в университете

Почтовая открытка

Г-ну министериальдиригенту

Грау Рейхсминистерство юстиции

(1) Берлин,

Вильгельмштрассе, 65

Глубокоуважаемый г-н министериальдиригент!

По обсуждавшемуся нами вопросу «классификации преступников» я однозначно пришел к решению в пользу следующей системы:

I. Преступники в силу обстоятельств

1. —”— конфликта

2. —”— развития событий

3. —”— случая

II. Преступники в силу характера

4. —”— предрасположенности

5. —”— наклонностей

6. —”— положения

С наилучшими пожеланиями

Хайль Гитлер!

Искренне ваш

д-р Мецгер

Обоснование

Десятилетний опыт показывает, что ряды преступников постоянно пополняются за счет неполноценных семей. Отдельные члены таких семей тянутся к членам столь же плохих семей, и результатом является не только передача неполноценности из поколения в поколение, но зачастую и рост преступности. Эти люди в большинстве своем не хотят, да и не способны влиться в народное сообщество. Они ведут жизнь, несовместимую с идеей сообщества, сами не знают чувства сообщества, чаще всего непригодны для сообщества или даже враждебны ему, т. е. в любом случае чужды сообществу.

Ведомства, уполномоченные заниматься вопросами государственного социального обеспечения, давно требуют в принудительном порядке брать под опеку чуждые сообществу (антиобщественные) элементы, которые вследствие своей неспособности влиться в сообщество долгое время обременяют окружающих. Действующее до настоящего времени опекунское право предусматривает такую опеку только в том случае, если человек явно нуждается в помощи и дает добровольное согласие… Однако порядок в сообществе требует правовой основы, позволяющей в тех случаях, когда возможности опекунского права ограничены, в достаточной мере принудительно брать под опеку антиобщественные элементы.

Правительства эпохи системы^[234] не справлялись с антиобщественными элементами. Они не делали достижения учения о наследственности и криминальной биологии основой здоровой попечительской и криминальной политики. Вследствие либерального образа мыслей они всегда обращали внимание только на «права» отдельного человека и больше думали об их защите от проявлений государственной власти, чем о благе общества.

Для национал-социализма отдельный человек ничего не значит, если речь идет о сообществе.

Меры, принимавшиеся после прихода к власти уголовной полицией рейха на основе постепенно развивающегося национал-социалистического полицейского права против антиобщественных элементов в целях профилактической борьбы с преступностью, вытекали из этого принципа. При этом получила признание мысль, что работа с антиобщественными элементами входит в круг задач не столько органов социального обеспечения, сколько полиции. В соответствии с национал-социалистической концепцией социальным обеспечением могут пользоваться соотечественники, которые не только нуждаются в нем, но и достойны его. Антиобщественным элементам, которые приносят народному сообществу только вред, необходимо не социальное обеспечение, а полицейское принуждение, имеющее целью либо с помощью специальных мер вернуть их народному сообществу как полезных членов, либо помешать им приносить вред в дальнейшем. Защита сообщества стоит при этом на первом месте.

Проект закона об обращении с антиобщественными элементами призван выполнить эти требования, он включает прежние полицейские мероприятия, придавая им новую форму, и дополнительно создает новую правовую основу для судебных решений в тех случаях, когда антиобщественные элементы нарушают закон, а также для стерилизации антиобщественных элементов, если можно ожидать, что у них будет нежелательное для народного сообщества потомство.

Применяя достижения учения о наследственности и криминальной биологии, закон выделяет как антиобщественные 3 группы лиц:

1. Неудачники: люди, которые в силу личных качеств и образа жизни, в частности вследствие серьезнейших дефектов интеллекта или характера, оказываются не в состоянии собственными силами удовлетворять даже минимальные требования, предъявляемые к ним народным сообществом.

2. Тунеядцы и ведущие распущенный образ жизни: люди, которые либо ведут праздную, бесхозяйственную или беспорядочную жизнь бездельников и паразитов и тем самым представляют для других людей или общества в целом обузу или угрозу, либо проявляют склонность к попрошайничеству или бродяжничеству, прогулам, воровству, мошенничеству и другим мелким преступлениям; к этой же группе можно отнести лиц, которые в силу неуживчивости или задиристости постоянно нарушают покой других людей или общества в целом и поэтому называются в проекте закона нарушителями спокойствия.

3. Преступники: люди, личные качества и образ жизни которых свидетельствуют, что все их мысли направлены на совершение преступлений.

Для того чтобы эти антиобщественные элементы, которые своим поведением приносят вред народному сообществу, были возвращены в сообщество либо, если это невозможно, путем государственного принуждения лишены возможности в дальнейшем приносить вред, проект закона предусматривает сначала в отношении не нарушивших закона антиобщественных элементов полицейские меры. Под этим в первую очередь имеется в виду полицейский надзор, который следует понимать как надзор за соблюдением особых обязательств, предписаний и запретов. Если надзорных мер будет недостаточно, проект закона создает правовую базу для направления этих антиобщественных элементов в учреждения земельных подразделений органов социального обеспечения. Если и этого лишения свободы, имеющего скорее характер опеки, будет недостаточно, антиобщественный элемент передается полиции и помещается в лагерь. Таким образом, развиваемая опекунским правом идея опеки утверждается также в области превентивной защиты сообщества.

Особое значение придается борьбе с антиобщественными элементами, нарушающими закон. Поэтому наряду с полицейскими мерами против антиобщественных элементов закон регулирует также судебное преследование антиобщественных элементов — правонарушителей. Задача возвращения антиобщественных правонарушителей сообществу в качестве полезных членов лежит не на полиции, а на органах юстиции, так же как и задача их обезвреживания, насколько это возможно путем наложения и исполнения наказания.

Таким образом, наказание преступных антиобщественных элементов не может быть исключительно карой за совершенные ими преступления, а должно преимущественно служить их ресоциализации и при этом соответствовать индивидуальным особенностям криминального антиобщественного элемента. Поскольку невозможно предвидеть заранее, сколько потребуется времени, чтобы, учитывая наследственные и конституционно-биологические индивидуальные свойства преступного антиобщественного элемента, оказать на него настолько устойчивое влияние, что он не будет больше представлять ни угрозы, ни обузы для народного сообщества, наложенное на него наказание не должно иметь определенного срока.

Поэтому проект закона предоставляет в распоряжение полиции такую меру, как лишение свободы на неопределенный срок, а в распоряжение суда — возможность приговора без определенного срока и тем самым снабжает их, помимо закона о рецидивистах от 24.11.1933, оружием, которого давно требуют от уголовно-правовой науки и криминальной биологии.

Наказание без определенного срока имеет перед наказанием на определенный срок не только то преимущество, что оно может быть адаптировано к нравственному и духовному развитию приговоренного к заключению, — оно также гораздо сильнее воздействует на приговоренного: оно не позволяет ему более или менее равнодушно отсиживать свой срок и вынуждает его работать над собой, чтобы внутренней переменой к лучшему заслужить освобождение из места заключения.

Проект закона проводит четкое различие между теми преступниками, образ жизни и личные качества которых свидетельствуют о сильной склонности к серьезным правонарушениям, и теми, кто проявляет менее выраженную предрасположенность к правонарушениям любого рода. Для первых он устанавливает в качестве минимального наказания без определенного срока не менее 5 лет каторжной тюрьмы, для вторых — не менее года каторжной или обычной тюрьмы в зависимости от тяжести правонарушения.

Неисправимых преступников судья должен с самого начала отделять и передавать полиции, на которой лежит задача защищать народное сообщество от подобных элементов. Тем самым они объявляются неправоспособными и в силу своей неполноценности подлежат обращению, имеющему целью в основном взять их под опеку. Проект закона предусматривает также передачу в полицию бродяг, профессиональных нищих и подобных им бездельников, скорее обременительных, чем вредных для общества; причина этого заключается в том, что данная группа антиобщественных элементов близка к группе паразитов, поскольку основу поведения и тех и других следует искать в тунеядстве и распущенности; поэтому с обеими группами целесообразно обращаться одинаковым образом. Преступники же в силу наклонностей или предрасположенности, от которых можно ожидать исправления и внутренней перемены к лучшему в результате строжайшего трудового воспитания, должны подвергнуться попытке ресоциализации в исправительных учреждениях. В том случае, если попытка окажется неудачной; проект закона уполномочивает и обязывает высшую исполнительную инстанцию в дальнейшем передать осужденного полиции. Такое регулирование обращения с антиобщественными элементами, нарушившими закон, означает существенное, однако настоятельно необходимое преобразование в уголовном праве, а именно отказ от двойного назначения решения уголовного суда (наказание и дополнительная мера безопасности) в пользу облеченного в соответствующую форму воспитательного наказания, тогда как обеспечение безопасности в чистом виде признается задачей полиции.

Наконец, проект закона распространяет уже предусмотренную действующим законодательством против лиц, совершающих половые преступления, кастрацию также на лиц, которые предаются однополому разврату. Новейший врачебный опыт свидетельствует, что и против этих лиц кастрация представляет собой эффективное оружие.

Применительно к несовершеннолетним следует учитывать тот факт, что для их воспитания в первую очередь существуют воспитательные меры общественной помощи несовершеннолетним, в частности воспитание под общественным контролем и надзор органов опеки, а для правонарушителей — колонии для несовершеннолетних. Поэтому полицейские меры в отношении несовершеннолетних допускаются только в том случае, когда, по заявлению воспитательного учреждения, добиться включения в народное сообщество средствами общественной помощи несовершеннолетним не представляется возможным. К наказанию без определенного срока несовершеннолетние приговариваются только при наличии условий, определенных постановлением о несовершеннолетних, совершивших тяжкое преступление, от 4.10.1939 (Имперский вестник законов. № I. С. 2000) или постановлением об осуждении несовершеннолетних на неопределенный срок от 10.09.1941 (Имперский вестник законов. № I. С. 567).

Антиобщественные элементы, особенно неудачники и тунеядцы, чрезвычайно часто принадлежат к семьям, которые все целиком или в лице отдельных своих членов на протяжении длительного времени имеют дело с полицией и судами либо представляют обузу для народного сообщества. Поэтому проект закона позволяет стерилизовать антиобщественные элементы, если от них следует ожидать нежелательного потомства. Решение о том, будет ли потомство антиобщественного элемента нежелательным, должны принимать суды по делам о наследственном здоровье.

Детально исполнение закона будет регулироваться инструкциями соответствующих министерств.

8. Врач, специалист по эвтаназии, пишет жене: «Работа так и кипит»

К началу войны д-р Фридрих Меннеке работал директором земельной клиники Айхберг в Рейнгау и ему еще не исполнилось 35 лет. Он стремительно поднимался по социальной лестнице: его отец, вернувшийся с Первой мировой войны парализованным «военным истериком» и вскоре умерший, был каменотесом и активным социал-демократом. Весной 1932 г., обучаясь медицине в Гёттингене, Фридрих Меннеке вступил в НСДАП и СС, в 1937 г. стал окружным уполномоченным расово-политического управления НСДАП, в 1939 г. — ортсгруппенляйтером в Эрбах-Айхберге и оберштурмфюрером СС. В первые месяцы войны он служил военным врачом на позициях «Западного вала», а летом 1940 г. был привлечен канцелярией фюрера к работе консультантом по эвтаназии. До 1942 г. честолюбивый медик не раз принимал участие в «селекционных рейдах» по психиатрическим лечебницам и концлагерям. С удручающей скрупулезностью и неизменным энтузиазмом Меннеке до мельчайших подробностей описывал жене, медицинско-технической ассистентке, бывшей на восемь лет моложе его, как провел день, рассказывая в том числе и о своей деятельности «вершителя судеб». Приведенные ниже письма — малая часть собрания, насчитывавшего первоначально почти 8 000 страниц, треть которого фигурировала в качестве доказательств на так называемом Айхбергском процессе в 1946 г. На этом процессе Меннеке за убийство как минимум 2 500 человек был приговорен к смерти; будучи давно болен туберкулезом легких, он вскоре умер в тюрьме. В первом публикуемом здесь письме Меннеке докладывает о своем пребывании в качестве «консультанта» «акции 14 f 13» в концлагере Заксенхаузен близ Ораниенбурга; затем следуют отчеты о его деятельности в концлагерях Равенсбрюк близ Фюрстенберга, Бухенвальд близ Веймара и о встрече с организаторами акций эвтаназии в рейхсканцелярии.

Цит. по: Friedrich Mennecke. Innenansichten eines medizinischen Täters. Eine Edition seiner Briefe 1935–1947 / Bearb. P. Chroust. 2 Bde. Hamburg, 1987 (курсив в оригинале).

Ораниенбург, 7.4.41 23.40

Директор

д-р мед. Фр. Меннеке

специалист по неврологии

и психиатрии

Милая мамочка!

Начинаю мое последнее письмо первой эпохи КЛ [концлагерей], которое, впрочем, не буду отправлять, а привезу тебе с собой. Только что закончил статистическую сводку обследованных мной заключенных, пока числом 109 человек. Завтра напоследок поступят еще 25–30. Я придаю особое значение эти данным в смысле последующего научного использования, потому что речь идет исключительно об «антиобщественных» — причем в наивысшей степени — элементах. Так что, прежде чем сдать бланки, я выписываю себе все важные сведения. Завтра предстоит обследовать еще 84 заключенных. Поскольку с сегодняшнего дня с нами третьим работает г-н д-р Хебольд (врач лечебницы в Эберсвальде), на каждого придется всего примерно 26 заключенных. Надеюсь, мы закончим достаточно рано и я уже завтра смогу отправиться домой…

Окончательного плана я сегодня вечером еще не смогу составить; сперва надо закончить работу!! Сегодня вечером ресторан здесь внизу был набит битком — заседали ораниенбургские владельцы трактиров с женами, так что было слишком людно и шумно, чтобы сидеть внизу, читать или писать. Поэтому после 8-часовых новостей я удалился в свою комнату с бутылкой «Писпортер Фалькенберг» 1937 г. — И вот полночь, и все путем. Ничего существенно нового с юго-восточного фронта служба новостей пока не сообщила, но, может быть, завтра возьмут Белград — надеюсь!! Мы подождем!! Я купил прекрасные карты; можно будет теоретически следовать за продвижением фронта. — На этом, любовь моя, заканчиваю, глазки уже не смотрят и того и гляди закроются «на третьей странице» Боймельбурга. Но сначала подтверждаю, что получил твое милое письмо, которое наконец попало ко мне в руки только в 18.00 в отеле «Дойчес Хаус». Огромное, горячее спасибо, моя милая ма! Я с наслаждением прочел, что ты меня та-а-а-а-а-а-к любишь, как и я тебя!!! Но в следующий раз один я никуда не поеду, ты должна ехать со мной, моя «скверная девочка»!! А теперь подставь ротик для поцелуя на ночь — дай похлопать свою п…ку — и спи спокойно!! Доброй, доброй ночи! Сладких снов! Через 48 часов я буду с тобой!! Доброй ночи! Пока!

Фюрстенберг, 20.11.41

Милая мамуля!

Сейчас 17.45, я завершил свои дела на сегодня и опять сижу в отеле. Результат моей сегодняшней работы — 95 бланков. Мы еще раз посовещались с лагерным врачом, оберштурмфюрером СС д-ром Зонтагом, и комендантом лагеря, штурмбанфюрером СС Кёгелем, и, поскольку по итогам моей предварительной проверки число тех, на кого следует обратить внимание, увеличится примерно на 60–70 человек, я, наверное, буду занят до понедельника включительно. Сегодня утром в 8.15 я звонил проф. Хайде и сказал ему, что справлюсь здесь один. В результате сегодня никто и не появился, так что д-ру Шмаленбаху нет надобности приезжать. Я договорился с Хайде, что по окончании здешней моей работы вернусь в Берлин, чтобы там обсудить операции в Бухенвальде. Я, наверное, поеду в Б. рано утром во вторник и в тот же день оттуда в Веймар. Работа так и кипит, потому что бланки уже отпечатаны и я только вписываю диагноз, основные симптомы и т. д. О составе пациентов] не хочу писать в письме, позже расскажу устно. Д-р Зонтаг сидит рядом и дает мне сведения о поведении в лагере, шарфюрер приводит пациентов] — всё идет без малейшей осечки. Я сижу в лагере; сегодня на обед в офицерском клубе давали чечевичную похлебку с салом, на десерт — омлет…

Веймар, [26.]11.1941

(отель «Элефант»)

…19.50. Вот я и дома, мой мышоночек! Первый рабочий день в Бухенвальде закончен. Мы вышли сегодня в 8.30 утра. Я сначала представился важному начальству. Заместитель коменданта лагеря — хауптштурмфюрер СС Флориипедт, лагерный врач — оберштурмфюрер СС д-р Хофен. Сначала нужно было доделать около 40 бланков на 1 — ю партию арийцев, с которой вчера уже работали двое других коллег. Из этих 40 я обработал около 15. Когда вся партия была готова, Шмаленбах смылся в Дрезден, чтобы до конца нашей здешней работы не возвращаться. Затем последовало «обследование» пациентов], т. е. знакомство с каждым и сравнение с записями в личных делах. С этим мы до обеда не справились, потому что вчера оба коллеги работали только теоретически, так что я «дообследовал» тех, кого подготовил Шмаленбах (и я сам сегодня утром), а Мюллер своих. Только в 12.00 мы ушли на обед и поели в клубе командования (высший класс! Суп, отварная говядина, красная капуста, отварной картофель, яблочный компот — на 1,50 марки!) без талонов. Знакомясь с офицерами СС, я увидел у[нтер]штурмфюрера, который в декабре 1940 был адъютантом в лагере Хинцерт. Он тоже меня сразу узнал, спрашивал о твоем здоровье. В 13.30 мы снова приступили к обследованию, но скоро началась речь Риббентропа, и мы стали ее слушать. Он сказал очень много хорошего. Ты слышала эту речь? Затем до 16.00 обследовали: я — 105 пациентов], Мюллер — 78 пациентов], так что в качестве 1-й партии в конце концов сделали 183 бланка. 2-й партией пошли 1 200 евреев, эти все не «обследуются», для них достаточно переписать из личных дел в бланки причины ареста (часто весьма пространные!). Так что это чисто теоретическая работа, которой мы наверняка будем заняты до понедельника включительно, а может быть, и дольше. Из этой 2-й партии (евреев) мы сегодня сделали: я — 17, Мюллер — 15. Ровно в 17.00 мы «сложили инструмент» и пошли ужинать: холодные закуски — сервелат (9 больших ломтей), масло, хлеб, кофе! Стоимость 0,80 марок без талонов!!..

Берлин, 14.1.42

отель «Эспланада»

Милая мамочка!

Поездка из Фюрстенберга сюда была типичной для военной зимы: пассажирский поезд, который должен был отправиться из Фюрстенберга в 7.47, отправился только в 9.20, был набит битком и совершенно не отапливался. В Ораниенбурге вдруг объявили: «Все, кто до Берлина, выходите!» И мы всей толпой — я с чемоданом, портфелем и пачкой бланков (850 штук) — вверх-вниз по лестницам — пошли на пригородный поезд (электричку) до Берлина.

…В 14.30 я вошел в рейхсканцелярию и тут же начал разговор с д-ром Хефельманом, которому нужно было обсудить со мной различные моменты. Всё безукоризненно! Поскольку намеченное большое заседание пришлось отменить, мы завтра собираемся в узком кругу: д-р Хефельман, проф. Ниче, проф. Шнайдер, д-р Хайнце, д-р Штрауб и твой старичок! В 11.30 я снова отправлюсь в рейхсканцелярию. Будет обсуждаться вопрос «Развитие юношеской психиатрии», в этой области Шнайдер и Хайнце считаются ведущими учеными в рейхе; я (вместе со Штраубом) сижу с ними как практик… В моем детском отделении, которое будет расширяться, я должен действовать в теснейшем согласии со Шнайдером, Хайнце и Штраубом, и «отбракованные» этой новой «психиатрической клиникой для несовершеннолетних» будут заканчивать лечение у меня. Это уже конкретный проект будущего, какого я всегда ожидал для детского отделения! Помимо весьма лестных замечаний по поводу безупречного устройства моего детского отделения, лучшего наряду с отделением Хайнце, д-р Хефельман сказал мне много приятного не только от себя лично, но и от лица г-на Брака…

Около 17 ч. я покинул д-ра X., который в заключение попросил меня купить ему вино, что я и сделаю. Он дал мне свой домашний адрес. Затем я пошел на Тиргартенштрассе, чтобы поговорить с проф. Ниче. Д-р X. уже просветил меня насчет «совершенно новых изменений», на которые вчера по телефону намекала фройляйн Шваб: с позавчерашнего дня решено командировать большую группу участников нашей акции под руководством г-на Брака в район боев на Востоке, чтобы помогать спасать наших раненых из-под снега и льда. Поедут врачи, канцелярские служащие, санитары и санитарки из Хадамара и Зонненштейна — целая команда в 20–30 человек! Это строго секретно\ Не возьмут только тех, чье присутствие необходимо для проведения самых неотложных работ по нашей акции… Он говорил, что я потом еще должен побывать во всех остальных концлагерях и спокойно могу считать обработку концлагерей своим специальным заданием. Но я скажу ему завтра утром, что предпочел бы теперь по крайней мере закончить Гр[осс]-Розен, тем более что уже поставлен там на «16–19.1» и раз уж я здесь, на востоке. Там при общем контингенте около 1 000 человек проверка не потребует очень много времени, так что я наверняка буду занят не более 8 дней. После работы в Гр[осс]-Розене я с этим делом закончу, а остальные концлагеря проверю, может быть, весной. Ты, конечно, того же мнения, верно, мамуля? Потом я еще сходил в бухгалтерию и получил авансом 200 марок командировочных. Г-н Ридель ждал, что я предъявлю большой счет, поскольку так давно езжу, а счетов на частичную оплату до сих пор не предъявлял. Было почти 17.45, когда я ушел с Тиргартенштрассе.

9. Земля на Востоке и страна иллюзии: национал-социалистическое песенное наследие и песенки, помогающие «держаться»

Пока национал-социалистическое движение шло к вершине, оно накопило значительный репертуар песен-маршей, а за время существования Третьего рейха идеологический песенный фонд вырос неимоверно. Каждая кампания воплощалась в музыке, каждый род войск имел собственные песни. Публикуемый здесь образец иллюстрирует пафос и ограниченность национал-социалистической идеологии «жизненного пространства» — представления, будто «на Востоке» лежит земля без своей истории, культуры и людей, которую необходимо колонизировать.

Далее для контраста и в качестве дополнения приводятся припевы нескольких развлекательных шлягеров военных лет. Политической лексики в них нет, но функция их очевидна: развлечь, отвлечь, подбодрить.

Цит. по: Gemeinschaftslieder. Lieder für Frauengruppen / Hrsg, von der Reichsfrauenführung. О. O., 1940; Schlager. Das Große Schlager-Buch. Deutscher Schlager 1800 — Heute / Hrsg. M. Sperr. München, 1978.

10. Граф Гельмут-Джеймс фон Мольтке: поднять образ человека

Для многих представителей высших кругов немецкого общества, в частности прусского дворянства, находившегося в оппозиции Гитлеру, помимо политических и военно-стратегических соображений важную роль играли религиозноэтические взгляды. Для графа Гельмута-Джеймса фон Мольтке, арестованного в январе 1944 г. за то, что у него в доме собирался оппозиционный «кружок Крейзау», и год спустя казненного, они имели решающее значение. Приведенное ниже письмо, дающее представление о мотивах, которыми руководствовался 35-летний специалист по международному праву, Мольтке, вероятно, написал в апреле 1942 г., находясь в служебной командировке в Турции, своему английскому другу Лайонелу Кёртису.

Цит. по: Moltke H. J., Graf von. Letzte Briefe aus dem Gefängnis Tegel. Berlin, 1950. S. 17–22. См. также: Idem. Briefe an Freya 1939–1945 / Hrsg. B. Ruhm von Oppen. München, 1988.

Дела обстоят хуже и лучше, чем можно себе представить, находясь за пределами Германии. Хуже, потому что тирания, террор, распад всех ценностей — сильнее, чем я когда-либо мог вообразить. Число немцев, убитых в ноябре законным путем по приговору обычных судов, составляет 25 человек ежедневно, а по приговору военных судов — по меньшей мере 75 человек ежедневно. Сотни человек каждый день убивают в концентрационных лагерях и расстреливают без суда. Постоянная опасность, в которой мы живем, ужасна. В то же время большая часть населения оторвана от дома и, направленная на принудительные работы, рассеяна по всему континенту. В результате все связи с родной природой и средой разорваны и в человеке возобладал зверь. Немногие действительно хорошие люди, которые пытаются плыть против течения, работая в этой неестественной обстановке, изолированы, поскольку не могут доверять товарищам, и им угрожает ненависть угнетенных, даже если им удается уберечь некоторых от самого худшего. Тысячи немцев, которые уцелеют, будут духовно мертвы, неспособны к нормальной деятельности.

Но дела все же лучше, чем ты можешь поверить, причем во многих отношениях. Самое важное — начинающееся духовное пробуждение в сочетании с готовностью умереть, если понадобится. Основу этого движения составляют обе христианские конфессии — и протестантская, и католическая…

Ты знаешь, я боролся с нацистами с первого дня, но при той степени угрозы и самоотверженности, которая требуется от нас сегодня и, возможно, потребуется завтра, нужны не просто хорошие этические принципы, тем более что мы знаем, что успех нашей борьбы, вероятно, будет означать полный крах национальной целостности. Но мы готовы встретить его лицом к лицу…

Для нас послевоенная Европа — не вопрос о границах и солдатах, сложных организациях или больших планах. Послевоенная Европа — это вопрос о том, как поднять образ человека в сердцах наших сограждан. Это вопрос о религии, воспитании, привязанности к труду и семье, правильном соотношении ответственности и прав. Должен сказать, что даже при том невероятном давлении, под которым мы вынуждены работать, мы сделали успехи, которые в один прекрасный день будут заметны. Можешь представить, что значит работать группой, когда нельзя пользоваться телефоном, когда ты не можешь назвать имена своих ближайших друзей другим друзьям из страха, что одного из них могут схватить и силой заставить выдать эти имена?

…Самый трудный отрезок пути у нас еще впереди, но нет ничего хуже, чем отступить на полдороге. Пожалуйста, не забывайте, мы полагаемся на то, что вы выдержите все, не моргнув глазом, как готовы и мы сделать нашу часть дела, и не забывайте, что, когда вы все преодолеете, нас ждет очень горький конец. Мы надеемся, вы поймете, что мы готовы помочь вам выиграть войну и мир.

11. Адольф Эйхман: Ваннзейская конференция

Пока 15 высокопоставленных господ в избранном кругу рассуждали о будущих мероприятиях, он в углу шептал секретарше ключевые слова для протокола — так описывал Адольф Эйхман свою роль на конференции в Ваннзее 20 января 1942 г. Референт Главного управления безопасности рейха по еврейскому вопросу занимался бюрократической подготовкой этой встречи. Когда конференция закончилась, он еще посидел за коньячком с Гейдрихом и шефом гестапо Генрихом Мюллером. Но при этом испытывал, заявил Эйхман на своем процессе в Иерусалиме, «удовлетворение сродни пилатовскому»: ведь «начальство» приказывало, а он только «повиновался». Приведенный ниже диалог представляет собой отрывок из протокола допроса перед процессом, на котором Эйхман разъяснял свои записи капитану полиции Авнеру «Лессу.

В декабре 1961 г. «кабинетный преступник», которого израильские спецслужбы разыскали в Аргентине и похитили, был приговорен к смерти за преступления против еврейского народа и спустя пол года казнен.

Цит. по: Frei N. «…unsere Arbeiten auf anständige Art und Weise bearbeitet…» Adolf Eichmann und die Wannsee-Konferenz // Tribüne. 1982. № 21. S. 43–59 (здесь c. 53 и сл.).

Л.: Здесь, на странице 7, Гейдрих говорит: «Под соответствующим руководством евреи в ходе окончательного решения должны находить надлежащее трудовое применение на Востоке. Работоспособных евреев, разделив по половому признаку, большими колоннами отведут в эти местности строить дороги, причем, несомненно, значительная часть подвергнется естественной убыли». Что здесь понимается под «естественной убылью»? […]

Э.: «Естественная убыль» всегда понималась у нас… Я это выражение позаимствовал, не сам придумал. «Естественная убыль» это… это… как бы сказать… это термин, введенный в оборот не полицией безопасности, специальный термин для обозначения естественной смерти. В Терезиенштадте, например, я тоже… э-э-э… употреблял эти слова, когда люди умирали естественной смертью и лечились у еврейских врачей и еврейские врачи констатировали смерть и все такое, — это была естественная убыль.

Л.: Хорошо, я только хотел бы уточнить: допустим, человека заставляют заниматься тяжелым физическим трудом, недостаточно кормят — он слабеет, и слабеет настолько, что у него случается паралич сердца!

Э.: Конечно, если так… соответствующие службы на Востоке наверняка рапортовали бы об этом как о «естественной убыли» и, разумеется, в Главном управлении безопасности рейха… это попало бы в графу естественной убыли… потому что так рапортовали. […]

Л.: Здесь, на странице 8 в 1-м абзаце, Гейдрих продолжает: «С оставшимся в итоге контингентом, поскольку речь идет, несомненно, о наиболее способной к сопротивлению его части, следует обойтись соответствующим образом, так как он представляет собой результат естественного отбора и, если отпустить его на свободу, можно было бы говорить о зародыше новой еврейской структуры». Что означает «следует обойтись соответствующим образом»?

Э.: Это… это… это всё Гиммлер… «естественный отбор» — это… это его… его конек — «естественный отбор»…

Л.: Да, но что значат вот эти слова?

Э.: Убить, убить конечно…

12. Конец «государства фюрера»: немцы покидают его

В последнем сохранившемся рапорте службы безопасности СС от конца марта 1945 г. дифференцированно, реалистически и с поразительной откровенностью анализируются настроение и положение населения. К досаде «секретаря» Гитлера, Мартина Бормана, который имел обыкновение бранить гонцов за плохие вести, ведомство Олендорфа не сделало ни малейшей попытки приукрасить безысходную ситуацию. Этот документ представляет собой не просто моментальный снимок происходящего — он рисует подробную картину ежедневной катастрофы, которая стала обычной на всей территории рейха накануне ее оккупации. Два последних пункта, указанные в кратком содержании рапорта («5. Фюрер для миллионов людей — последняя надежда и опора, но критика начинает задевать и фюрера, и доверие к нему с каждым днем все больше оказывается под вопросом. 6. Сомнение в целесообразности дальнейшей борьбы подтачивает готовность к бою, доверие соотечественников к самим себе и друг к другу»), не сохранились; в остальном он печатается здесь без сокращений.

Цит. по: Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS / Hrsg. H. Boberach. Herrsching, 1984. Bd. 17. S. 6734–6740 (курсив в оригинале).

Народ и руководство

Ход военных действий после прорыва Советов с Барановского плацдарма к Одеру день ото дня все сильнее удручает наш народ. Перед каждым человеком с тех пор во всей остроте встала проблема собственного выживания. Эта ситуация породила ряд вопросов, явлений и примеров поведения, которые подвергают отношение народа к руководству и народному сообществу предельному испытанию на прочность. При этом уже практически не существует различий между вермахтом и штатскими, партийными и беспартийными, теми, кто руководит, и теми, кем руководят, между простыми людьми и образованными кругами, между рабочими и буржуа, между городом и деревней, между населением на востоке и западе, севере и юге, между сторонниками и противниками национал-социализма, между соотечественниками, которые ходят в церковь, и соотечественниками, не принадлежащими к какой-либо конфессии.

Вырисовываются следующие основные факты.

/. Никто не хочет проиграть войну. Самое заветное желание у всех — чтобы мы ее выиграли.

С момента вторжения Советов каждый соотечественник понимает, что мы стоим на грани величайшей национальной катастрофы, которая будет иметь самые тяжелые последствия для каждой семьи и каждого отдельного человека. Весь народ без исключения полон тревоги, которая день ото дня гнетет его все сильнее. Вместе с эвакуированными и беженцами с Востока ужас войны пришел во все города и села сократившегося рейха. Воздушные налеты настолько нарушают мало-мальски нормальное течение жизни, что это ощущает каждый. Население тяжко страдает от бомбового террора. Связь между людьми разорвана. Десятки тысяч мужчин на фронте до сих пор не имеют известий о том, живы ли их родные, их жены и дети и где они. Не знают, не погибли ли они давно под бомбами, не расправились ли с ними Советы. Сотни тысяч женщин не получают известий от мужей и сыновей, находящихся где-то вдалеке, постоянно думают, что тех уже может не быть в живых. Родственники и семьи повсеместно стремятся сплотиться теснее; если на Германию обрушится самое страшное несчастье, люди, близкие друг другу, хотят встретить его вместе.

Тут и там делаются судорожные попытки успокоить себя тем, что в конечном счете, может быть, будет не так уж плохо. Нельзя же, в конце концов, истребить 80-миллионный народ до последнего мужчины, последней женщины и последнего ребенка. Вряд ли Советы, собственно,сделают что-то рабочим и крестьянам, поскольку те нужны каждому государству. На западе внимательно прислушиваются ко всему, что доносится из областей, оккупированных англичанами и американцами. Но за всеми утешительными речами, произносимыми вслух, стоит глубоко въевшийся в душу страх и желание, чтобы так далеко дело не зашло.

Впервые за время войны ощутимо встал продовольственный вопрос. Население не может больше наесться досыта тем, что у него есть. Картофеля и хлеба не хватает. Женщины в крупных городах с трудом достают еду для детей. В придачу ко всем бедам замаячил призрак голода.

Уже не первый день никто не осмеливается надеяться на победу. Все давно чувствуют, что были бы довольны, если бы мы не проиграли войну подчистую, а вышли из нее хоть в какой-то мере невредимыми.

Все население нашей страны до последних дней по-прежнему подавало пример ежедневного исполнения своих обязанностей и образцовой трудовой дисциплины. В городах, подвергшихся бомбовому террору, десятки тысяч человек выходят на работу, несмотря на то, что потеряли кров, несмотря на бессонные ночи и все препятствия, которые ставят перед ними военные будни, только чтобы не провалить задание, от исполнения которого может зависеть благополучный исход войны. Немецкий народ и особенно рабочие, все время войны трудившиеся на пределе физических сил, продемонстрировали преданность, терпение и самоотверженность, каких не знает ни один другой народ.

2. Никто больше не верит, что мы победим. Искра, сохранявшаяся до сих пор, вот-вот погаснет.

Если трактовать пораженчество поверхностно, как это до сих пор по большей части и делается, то, с тех пор как Советы перешли в наступление, оно стало в народе общим явлением. Никто не может себе представить, каким образом мы могли бы еще выиграть войну. Уже перед прорывом врага в Верхнерейнскую область все думали, что без территорий на Одере, без Верхнесилезского промышленного района и без Рурской области мы не сможем долго оказывать сопротивление. Каждый видит невероятный хаос на транспорте. Каждый чувствует, что тотальная война скоро кончится крахом под ударами вражеской авиации. Для сотен тысяч людей, включенных в трудовой процесс в последние месяцы, больше нет места на предприятиях и в конторах. Все больше фабрик, персонал которых знает, что его труд жизненно важен для армии, вынуждены останавливаться. Благодаря стремительно растущей безработице никто больше не гоняется за любой рабочей силой. Сотни тысяч иностранных рабочих, которые оказывали нам ценную помощь, становятся бесполезными едоками.

Никакое планирование не срабатывает. Беспрестанное импровизирование, кажется, больше не помогает. Все еще совершаются настоящие чудеса в латании дыр, но, едва заделывается одна дыра, появляются две-три новых. Если так будет продолжаться, каждому соотечественнику станет ясно как дважды два, что в один прекрасный день все рухнет. Распространяется страх, что мы дышим на ладан, что с нами уже по сути все кончено. Чего мы только не перенесли — потерю личного имущества, жилья, собственности, разрушение общественных зданий и памятников культуры. Но с потерей рабочих мест и повреждением важнейших объектов военной промышленности исчезает уже всякая надежда выстоять в военном отношении, добиться поворота к лучшему и, следовательно, вера в целесообразность дальнейших усилий и жертв.

В последние годы немецкий народ вынес на себе всё возможное. В эти дни он впервые показывает свою усталость и изнеможение. Каждый еще упирается, отказывается признать, что это конец. Остатки веры в чудо, которую с середины прошлого года сознательно подпитывала искусная пропаганда насчет нового оружия, держались до последних дней. В глубине души еще жила надежда, что мы более или менее стабилизируем фронт и сумеем добиться политического завершения войны. Никто не верит, что с нынешними нашими военными средствами и возможностями мы сможем не допустить катастрофы. Теплится последняя искра надежды на спасение извне, обыкновенную случайность, секретное оружие огромной мощи. Но и эта искра вот-вот погаснет.

Широкие массы простого населения дольше всего сопротивлялись ужасному чувству безнадежности. Убеждение, что война проиграна, появлялось у человека тем раньше, чем лучше он мог видеть вещи в их взаимосвязи. Это не повод для того, чтобы ругать «интеллектуалов». Интеллигенция в этой войне делала не меньше, чем рабочие военных заводов, буржуазия страдала от бомбового террора так же, как простые люди. Нельзя воспрепятствовать, а тем более запретить влиятельным чиновникам, руководителям предприятий, офицерам, партийным товарищам, занимающим высокие посты, и другим представителям правящего слоя (в самом широком смысле) размышлять о происходящем. У немецкого народа вообще нет такого таланта — ходить с шорами на глазах. Все те, кто не видит больше возможности благоприятного исхода войны, если не произойдет каких-то радикальных изменений, не заслуживают упрека в пораженчестве. Учитывая их собственный вклад в эту войну и по-прежнему беззаветное напряжение всех сил, они по праву будут оскорблены, если поставить их на одну доску с теми, кто подрывал немецкий внутренний фронт в 1914–1918 гг. Они просто не в состоянии поверить, что черное — это белое, и наоборот. Они верят в то, что видят своими глазами, что ежедневно познают на собственном опыте и в сравнении с другими сферами жизни, и не позволят силой помешать им абсолютно трезво (хотя до сих пор против воли и с последней надеждой, что в конечном счете это окажется не так) сделать из этого горькие выводы. Можно заткнуть им рот. Но от этого они не будут верить больше или меньше.

Из общей безнадежности положения каждый лично для себя делает самые разные выводы. Значительная часть народа привыкла жить одним днем. Люди пользуются любой возможностью получить удовольствие, какая подвернется. По какому-нибудь незначительному поводу выпивают последнюю бутылку, которую берегли, чтобы отпраздновать победу, конец затемнения, возвращение домой мужа и сына. Многие приучают себя к мысли о конце. Повсюду велик спрос на ад, пистолеты и прочие средства покончить с жизнью. Самоубийства от подлинного отчаяния перед лицом неизбежной катастрофы становятся обычным явлением. Бесконечные разговоры с родными, друзьями и знакомыми посвящены планам, как выжить при вражеской оккупации. Откладываются деньги на черный день, ведутся поиски места, куда бежать. Особенно стариков денно и нощно терзают тяжелые мысли и лишают сна заботы. Вещи, о которых несколько недель назад никто не дерзнул бы даже подумать, сегодня становятся предметом публичной дискуссии в транспорте, среди совершенно чужих людей.

3. Если мы проиграем войну, то, по общему убеждению, по своей вине, точнее по вине руководства, а не маленького человека.

У всего нашего народа нет никаких сомнений в том, что не нужно было позволять, чтобы негативное развитие военных действий привело к сегодняшнему положению. По общему мнению, вовсе не обязательно было доводить дело до того, что теперь мы наверняка проиграем войну, если что-то не изменится в последнюю минуту. Широкие массы предъявляют множество упреков, в основном продиктованных эмоциями, неопределенных и, конечно, во многом несправедливых, нашему военному руководству, прежде всего в отношении авиации, внешней политики и нашей политики на оккупированных территориях. Трудно, например, найти человека, который считал бы, что немецкая политика на оккупированных восточных территориях была верной. Каждый видит массу ошибок и просчетов.

Это, конечно, типично для немцев, что большинство народа как в тылу, так и на фронте в порыве самобичевания обнаруживает только ошибки и слабости, руководствуется идеальными критериями и выносит односторонние, слишком строгие суждения, лишенные правильной исторической перспективы. Трудно побудить соотечественников реалистично посмотреть на наших противников, понять, что противоположная ‘сторона тоже устала от войны или, к примеру, что англичане, прославившиеся своим умением обходиться с различными народами, сегодня сталкиваются в Европе с множеством нерешенных проблем. Насколько соотечественники справедливы или несправедливы в своей беспощадной самокритике, не имеет решающего значения. Важен тот факт, что сознание нашей собственной вины в военном поражении так широко распространено и сказывается на доверии к руководству.

При этом не менее общее явление — стремление широких слоев народа снять с себя вообще всякую вину за ход войны. Они ссылаются на то, что не они несли ответственность за ведение войны и политику. Они делали все, что после начала войны требовало от них руководство.

Рабочий, который все эти годы только и делал, что трудился не покладая рук, солдат, который миллион раз рисковал жизнью, чиновник, которого из отставки вернули на службу, женщины, которые стоят у станков на военных заводах, — все они полагались на руководство. Оно всегда заявляло, что все основательно спланировано, что все трудности предусмотрены и все необходимое делается. Дело народа — доверять в вопросах ведения войны и большой политики руководству. Так оно и было. Правда, уже после Сталинграда многие стали сомневаться, не страдает ли наша война полумерами и не придется ли, говоря о многих мерах, таких, например, как тотальная военная мобилизация, все время повторять слова «слишком поздно». Народ снова и снова позволял себя успокоить. Тем острее встал теперь вопрос об ответственности и о вине.

Из глубокого разочарования, вызванного обманутым доверием, у соотечественников рождается чувство печали, подавленности, горечи и нарастающего гнева, прежде всего у тех, кто в этой войне не знал ничего кроме труда и жертв. Мысль, что все это было напрасно, причиняет сотням тысяч немцев почти физическую боль. Ощущение, что мы бессильны, что противники делают с нами все, что хотят, что мы идем к гибели, выливается, помимо понятного отношения к врагу, в опасное отношение к собственному руководству, которое выражается в высказываниях: «Такого мы не заслужили»; «Мы не заслужили, чтобы нас привели к такой катастрофе» и т. п.

4. У народа больше нет доверия к руководству. Он резко критикует партию, конкретных представителей руководства и пропаганду.

Доверие к руководству в эти дни падает со скоростью лавины. Повсюду свирепствует критика в адрес партии, конкретных представителей руководства и пропаганды. С чистой совестью, сознавая, что сделал все, что было возможно, именно «маленький человек» присваивает себе право высказывать свое мнение самым откровенным образом и с чрезвычайной прямотой. Все режут правду в глаза. Раньше все время говорили: фюрер наведет порядок, дайте только выиграть войну. Теперь же бурно, с раздражением, а порой и со злобой прорывается разочарование из-за того, что национал-социалистическая действительность во многом не соответствует идее, а ход войны — официальным декларациям.

В противоположность комментариям пропаганды постепенно забрезжило понимание того, что наступление преждевременно захлебнулось. С этого момента стало углубляться чувство, что мы больше так не можем и что больше ничего не поделаешь.

С тех пор все меньше можно говорить о формировании какого-то единого мнения в согласии с руководством и пропагандой. У каждого свои взгляды и мнения. Появляется куча упреков, обвинений и объяснений, почему война и не могла кончиться для нас хорошо. Соотечественники настроены так, что, обращаясь к ним с помощью средств пропаганды, вряд ли можно чего-то добиться. Даже рассказ об отвратительном поведении Советов в занятых ими немецких областях помимо страха вызывает только глухое возмущение тем, что наше военное руководство обрекло немцев на советский ужас. Дескать, само же руководство постоянно, вплоть до последних недель, отзывалось обо всех наших противниках с пренебрежением. Типичный пример того, насколько рядовой человек отделяет себя от руководства, чувствуя себя только объектом и переходя теперь от вынужденного сотрудничества к критике, представляют собой бесконечные дебаты в бомбоубежищах: «Что “они” там себе думают!»

О настоящей ненависти к врагу говорить не приходится. Советов явно боятся. К англичанам и американцам население критически присматривается. Ярость вызывает то, как жестоко эти свиньи используют свои шансы, нанося ущерб каждому человеку. С тем, что они их используют, никто в конечном счете не спорит. Война есть война. По всеобщему убеждению, мы сами были слишком непоследовательны и слишком церемонились. Болтовня прессы о героическом сопротивлении, о силе немецких сердец, о восстании всего народа — весь этот затертый до дыр (особенно прессой) пафос с досадой и презрением пропускается мимо ушей. Люди инстинктивно чураются лозунгов вроде «Стены могут рушиться, но наши сердца не сломить» или «У нас всё можно уничтожить, только не веру в победу». Даже если они верны, население давно не проявляет желания писать их на стенах и фасадах сожженных домов. Население отрезвело настолько, что инсценировать народную бурю уже не получится. Каждый участвует в событиях только для виду. Режиссура, которая раньше содействовала успеху массовых собраний во Дворце спорта, больше не работает, поскольку нет больше того, что когда-то придавало этим митингам содержание, жизнь и движение.

Все чаще открыто звучат требования призвать виновных к ответу. Характерны высказывания вроде слов одного крестьянина-партийца в Линце: «Под трибунал надо отдать начальников, которые наделали ошибок, пусть ответят». В первую очередь это относится к авиации, потому что от нее, по общему мнению, зависела вся война. Людям, которые руководили авиацией в наступлении и обороне и своей обнаружившейся в ходе войны несостоятельностью принесли к настоящему времени столько нужды и горя немецкому народу, выносится горький и суровый приговор. При этом не обходится без несправедливых обобщений, например, всех истребителей называют «игрушечными летчиками» и «хвастунами». Солдатам на фронте кажется, что авиация бросила их на произвол судьбы. Те, кто возвращается с Запада, только печально пожимают плечами: ковровым бомбардировкам, вражеским истребителям и бомбардировщикам, при всей отваге, миллионы раз проявлявшейся в этой войне, оказалось нечего противопоставить. В городских бомбоубежищах рейхсмаршала осыпают бранью и проклятиями. О человеке, который когда-то, при всех своих личных особенностях, пользовался всенародным признанием, говорят: «Сидел в Каринхалле^[236] и наедал пузо, вместо того чтобы держать авиацию на высоте» (рабочий военного завода); «По его вине все, что у нас было, пошло прахом. Попадись мне этот тип — убила бы» (жена рабочего).

Несмотря на то что население внешне все еще в основном сохраняет спокойствие и подобную критику в адрес руководства и его представителей можно услышать, пусть день ото дня все чаще, лишь в некоторых местах, от отдельных лиц и групп, не следует заблуждаться насчет действительного внутреннего состояния народного сообщества и его отношения к руководству. Немецкий народ — самый терпеливый на свете. Большинство людей верны идее и фюреру. Немецкий народ приучен к дисциплине. С 1933 г. он чувствует, что разветвленный аппарат партии, ее подразделений и примыкающих организаций присматривает и надзирает за ним со всех сторон, провожая до самого дома. Традиционное уважение к полиции довершает дело. Если кому-то что-то не нравилось, он всегда держал это в себе либо добродушно ворчал и бурчал по поводу того или иного лица или явления в самом узком кругу. Только страшные воздушные налеты заставили накопившееся недовольство все чаще прорываться наружу в резких, а порой даже злобных высказываниях, как, например: «Эти упрямые ослы наверху будут сражаться до последнего грудного младенца». Часто слово берут женщины и ведут, например в Вене, прямо подстрекательские речи: «Сами они не прекратят»; «Если два миллиона человек этого захотят, тут уж ничего не сделаешь»; «Только бы кто-то решился начать».

По всем наблюдениям, никто не одергивает говорящих подобные вещи, даже если рядом стоят партийные товарищи в форме, солдаты или чиновники. Трудно упрекать их за это. Можно понять, когда у людей лопается терпение. Каждый из тех, кто одет в ту или иную форму, которых так много в нашем государстве, носит в себе те же вопросы, сомнения и чувства, что и любой другой соотечественник. И те, кого ругают, — тоже люди, которые выполняют свой долг, у которых погибли родные либо отцы или сыновья на фронте, у которых больше нет крова, которые всю ночь тушили огонь и спасали людей. У них — как в Дрездене или Хемнице — свои мертвые…

Источники, исследования, литература

Историко-политическое осмысление национал-социализма насчитывает столько же лет, сколько он сам, а о Третьем рейхе были написаны книги еще до того, как он появился на свет. Даже большим специализированным библиотекам нелегко вместить и систематизировать всю массу литературы, которая продолжает выходить год за годом. Поэтому пытаться предложить здесь нечто большее, чем краткий вводный обзор^[237], было бы самонадеянно, да к тому же излишне, поскольку в библиографиях, а в последнее время, к счастью, также в справочниках и историографических работах, посвященных данной теме, нет недостатка.

Библиографии, справочные издания, публикации источников

Издаваемая Институтом современной истории библиография современной истории^[238] отражает все отечественные и зарубежные публикации, посвященные, в частности, германской истории после Первой мировой войны, начиная с 1953 г.; для того, кто ищет ранние сочинения на тему национал-социализма, она незаменима. Следует назвать также, особенно если речь идет о военной истории Второй мировой войны, библиографический ежегодник Штутгартской библиотеки современной истории^[239]. Выходящие отдельными изданиями специальные указатели довольно быстро теряются в по-прежнему широком потоке исследований, однако составленная Михаэлем Руком библиография изданий по национал-социализму, хотя бы в силу своего объема (более 37 000 записей), может претендовать на особое место^[240].

Характерный признак прогресса в исследовании национал-социализма — заметно увеличившийся в последние года выпуск справочников. Справочные издания в общих чертах можно подразделить на биографические словари^[241], энциклопедии^[242] и хронологии^[243]. Тот, кто хочет узнать о ходе исторического изучения Третьего рейха, может выбирать из нескольких обзорных работ, а еще лучше — пользоваться ими параллельно^[244]. Кроме того, первое представление об этом могут дать и сборники, суммирующие общие итоги исследований^[245].

Получить доступ к источникам несколько сложнее, чем к результатам исследований^[246]. Но все же кое-какие важные публикации имеются: так, например, давно изданы внешнеполитические акты^[247], журнал боевых действий штаба Верховного командования вермахта^[248], документальная серия «Причины и следствия»^[249] и материалы Нюрнбергского процесса^[250]. Для понимания внутреннего развития Третьего рейха принципиально важное значение имеют «Акты рейхсканцелярии»^[251]. Впрочем, уже тома за 1933–1935 гг. позволяют догадаться, как трудно будет, руководствуясь классическим издательским подходом, готовить к печати материалы за более поздние годы существования «государства фюрера», когда масса документов, выходивших из рейхсканцелярии, теряла смысл в результате прогрессировавшего расстройства упорядоченных политических процессов принятия решений.

Настоящую сокровищницу, собиравшуюся по крупицам в течение почти двух десятилетий учеными из Института современной истории, представляет издание на микрофишах реконструированных по радиопередачам актов партийной канцелярии, оригиналы которых были уничтожены в конце войны^[252]. Наряду с ним стоит указать на обширное собрание приговоров по делам о «государственной измене»^[253], а также репринтное издание материалов Института труда НТФ^[254] и, наконец, большие публикации документов, осуществленные комиссиями по современной истории католической и протестантской церквей^[255]. Кроме того, имеются некоторые собрания документов, предназначенные в основном для преподавания и политического образования, которые, концентрируя внимание на различных аспектах предмета, дают также известное представление о развитии исследований^[256].

Историку, который хочет узнать что-то об общественном мнении и реакции населения на определенные политические мероприятия и события, как правило, служат источником газеты и журналы. Но, если говорить о национал-социалистической эпохе, этот путь ввиду цензуры и регламентации (со своей стороны, они сами являются темой многотомной публикации^[257]) ведет не слишком далеко. Но есть другие возможности выяснить те или иные аспекты «народных настроений», поскольку начиная с весны 1934 г. до апреля 1940 г. СДПГ в изгнании (Сопаде) удавалось сохранять по всему рейху тайную сеть информаторов, которые посылали ей сведения о политической и общей ситуации, почерпнутые каждым в сфере своей повседневной жизни и на рабочем месте. В Праге, а затем в Париже эта информация месяц за месяцем обрабатывалась, превращаясь в чрезвычайно содержательные «сообщения из Германии»^[258]. По другим мотивам и с другими последствиями, но в силу той же потребности распознать за пропагандистским фасадом истинные взгляды и настроения населения, служба безопасности СС организовала «донесения из рейха»^[259]. Хотя информативное содержание обеих документальных серий огромно и достоверность документов в принципе не вызывает сомнений, пользующийся ими должен поднатореть в исторической источниковедческой критике и не забывать, что как Сопаде, так и СД руководствовались специфическими исследовательскими интересами.

На особое место в категории опубликованных источников, связанных с теми или иными персоналиями, может претендовать полное издание дневников Геббельса с 1923 по 1945 г.^[260] Дневники министра пропаганды, по большей части ставшие известными только в 1970-е гг., являются практически единственным личным документом, исходящим от представителя высшего круга национал-социалистического руководства. Позорно провалившаяся в 1983 г. попытка с помощью поддельных дневников посмертно возвести фюрера в ранг автолетописца не только выявила поразительную устойчивость социально-психических фиксаций и журналистику самого низкого пошиба — это была запоздалая реакция на обескураживающее отсутствие личных свидетельств Гитлера о своей жизни. Тем не менее, изданы его речи, сочинения и распоряжения до 1933 г.^[261], его «приказы» военных лет^[262]. Кроме того, в распоряжении исследователя — обе книги Гитлера, относящиеся ко «времени борьбы», и записи его так называемых застольных разговоров (в действительности хвастливых ночных монологов) военного периода^[263]. От Гиммлера остались секретные речи, письма и снабженный обстоятельными комментариями календарь на 1941–1942 гг.^[264], от Розенберга — отрывочные дневниковые записи^[265], от Ганса Франка — чудовищный служебный дневник времен его пребывания в Польше^[266]. Можно назвать еще относящиеся к той эпохе свидетельства некоторых военных^[267]. В остальном с «верхних этажей» Третьего рейха нам достались только оправдательные творения, написанные задним числом, в более или менее апологетическом духе, небольшой группой нацистов, которая после войны имела такую возможность^[268]. Но они уже не могут быть отнесены к оригинальным источникам, за которыми придется идти в архивы.

Архивы и фонды

На сохранности государственных и партийных источников эпохи нацизма в большой мере сказались политические и материальные разрушения, которые принесли Вторая мировая война и ее последствия. Огромные объемы документов, представляющих историческую ценность, пропали во время бомбардировок и в неразберихе первых послевоенных лет либо были сознательно уничтожены; значительную часть сохранившихся конфисковали союзники. Изъятие документов в момент гибели Третьего рейха носило особенно массовый характер, поскольку державы-победительницы не только нуждались в сведениях для управления оккупированными территориями, но и искали информацию для подготовки Нюрнбергского процесса, для анализа немецкой политической и экономической системы, для денацификации и документации нацистских преступлений. Во время блокады Берлина 1948–1949 гг. англичане и американцы отправили важнейшие архивы частью в Англию, частью в различные места в США^[269]. Советский Союз тоже вывозил германские документы; хотя уже с 1950 г. он начал понемногу возвращать их, многие важные фонды до сих пор находятся в московских архивах.

В Потсдаме с самого начала имелись помещения бывшего Имперского архива, куда можно было вернуть документы, и с 1946 г. там возобновилась работа под вывеской Немецкого центрального архива, а в Федеративной Республике новый Федеральный архив смог приступить к работе только в 1952 г. Возврат немецких архивных фондов, конфискованных западными союзниками, в ФРГ начался в 1956 г. и к началу 1980-х гг. в основном завершился. В соответствии с обязательством, взятым на себя оккупационными властями, документы национал-социалистического периода не подлежали закрытию для пользования на 30 лет (эта норма была закреплена в законе о Федеральном архиве гораздо позднее). Исследования современной истории в ФРГ очень выиграли от этого исключения.

Объединение Германии снова существенно изменило архивный ландшафт, в том числе и в отношении источников по истории Третьего рейха. Так, Федеральный архив в 1990-е гг. собрал в Берлине фонды, относящиеся к периолу до 1945 г., и принял под свое начало Берлинский центр документации, который до тех пор представлял собой американское учреждение, располагавшее важными собраниями личных документов, включая центральную картотеку членов НСДАП. Тот, кто захочет для начала сориентироваться и узнать, какие группы актов высших органов власти рейха, подчиненных им ведомств, земель и НСДАП сохранились и где они в настоящее время находятся, быстро найдет подсказку в специальной сводной описи^[270]. Конечно, здесь также следует назвать перечень фондов Федерального архива^[271]. Такой же фундаментальной ценностью обладает составленный Вольфгангом Моммзеном обзор личных фондов в немецких архивах^[272]. В 1990-е гг. стали доступны немецкие документы, хранящиеся в бывшем Советском Союзе, в том числе значительные источники эпохи национал-социализма, но пока существуют только предварительные их обзоры^[273].

Городские и сельские архивы часто располагают важным (особенно для исследований социальной и повседневной истории) материалом^[274]; то же самое можно сказать об архивах не государственных или муниципальных органов, а прежде всего экономики и ее органов самоуправления, промышленности, общественных организаций. Архив Института современной истории в Мюнхене благодаря своим специальным собраниям и каталогам служит отправным пунктом практически для любого исследователя, занимающегося эпохой национал-социализма^[275].

Начиная со второй половины 1990-х гг. все больше источников и информации можно найти в Интернете, который, правда, открыт не только для серьезных сайтов. Поскольку предложение в этой информационной среде быстро растет и столь же быстро меняется, рекомендуется вести поиски главным образом на сайтах известных научных учреждений и институтов^[276].

Первые шаги и дальнейшее развитие исследования национал-социализма

Вначале, в первые послевоенные годы, историческая разработка темы Третьего рейха шла под влиянием своеобразной культуры «самокопания», в которой смешались элементы коллективной усталости, общенациональной жалости к себе и апологии. Понуждаемые наконец «открыть глаза» (в первую очередь американцами, показывавшими фильмы об освобождении концлагерей), немцы были больше смущены, чем возмущены. Вышедшая уже в 1946 г. книга Фридриха Майнеке о «немецкой катастрофе»^[277] была самым значительным продуктом такого настроения. Далекое от фактов резонерство историка, которому тогда было уже за восемьдесят (за ним вскоре последовало множество авторов, демонизировавших в своих работах Гитлера и эпоху национал-социализма), наглядно продемонстрировало не только политическое бессилие историзма в применении к ситуации, воспринимавшейся прежде всего как трагедия немецкого национального государства, но и почти полное отсутствие письменных источников как предпосылки для создания солидного исторического труда.

Ситуация начала меняться, когда в конце 1940-х гг. стали доступны «размноженные копии материалов Нюрнбергского процесса, так называемые нюрнбергские документы; постепенно появлялась возможность систематически реконструировать важные события, процессы и институты в «государстве фюрера», которые до тех пор еще скрывались под пропагандистской завесой Третьего рейха. Новое поколение историков, бывших при национал-социализме подростками и молодыми солдатами, поставило перед собой эту задачу. С большим воодушевлением они принялись расследовать (не столько в ранкианском, сколько в детективном смысле), «что же было на самом деле». В отличие от своих академических преподавателей, которые главное значение придавали проблеме преемственности и спорили о том, следует ли рассматривать Третий рейх как радикальный разрыв с прусско-немецкой историей (Герхард Риттер) или как продолжение достаточно долгого особого пути (Людвиг Дехио и в несколько меньшей степени Ганс Ротфельс), молодые ученые в новых учреждениях, таких, как Институт современной истории или Гамбургская лаборатория исследований истории национал-социализма, и в ряде университетов положили в основу своего эмпирического подхода ориентацию на факты и структуры.

Среди представителей старшего поколения попытки конституировать исследование национал-социалистической эпохи как новую дисциплину «современная история» поддерживали преэвде всего Ротфельс, Теодор Эшенбург, Людвиг Бергштрессер и Ганс Херцфельд. Наряду с интенсивным изучением деталей, находившим выражение главным образом в «Ежеквартальнике современной истории» и экспертизах для судов и органов, занимавшихся вопросами репараций^[278], в 1950-е гг. молодые историки — Герман Мау^[279], Ганс Буххайм^[280], Хельга Гребинг^[281], Мартин Брошат^[282]и Гельмут Хайбер^[283] — предприняли и первые попытки обобщения, которые теперь уже можно читать как источники по истории исследования темы.

В Институте политологии Свободного университета Берлина Герхард Шульц и Вольфганг Зауэр вместе с уже прославившимся основательным исследованием распада Веймарской республики политологом Карлом-Дитрихом Брахером приступили к систематическому изучению процесса захвата власти национал-социалистами^[284]. Благодаря близости к источникам на их работы сравнительно слабо повлияла вскоре возобладавшая в публичных дискуссиях теория тоталитаризма, которая в США достаточно далеко ушла от основополагающего труда Ханны Арендт^[285] и превратилась в почти антиисторическую модель, постулировавшую прямую сопоставимость режимов Гитлера и Сталина и поэтому во время «холодной войны» выполнявшую важную идейно-политическую функцию. Для общего духовного климата тех лет весьма характерно, что написанные еще во время войны и опубликованные в американском изгнании критические работы Эрнста Френкеля и Франца Ноймана, которые в 1920-е гг. вели совместную адвокатскую практику в Берлине, были восприняты с большим опозданием. Хотя оба вернулись в Германию в начале 1950-х гг., новаторская интерпретация нацистского «двойного государства» Френкеля^[286] вышла на немецком языке только в 1974 г., а «Левиафан» Ноймана^[287] — блестящий анализ политических, социальных и экономических структур национал-социалистической системы — три года спустя.

Почти одновременно с Освенцимским судебным процессом, открывшимся во Франкфурте-на-Майне в 1963 г., началась новая фаза интенсивного исследования национал-социализма^[288]. Свою роль сыграло и происходившее тогда возвращение немецких документов от западных союзников, но речь шла прежде всего о реакции на тенденцию объявить разбирательство с национал-социалистическим прошлым законченным, которая стала доминирующей в послевоенном западногерманском обществе. После того как следственно-розыскные усилия органов правосудия в 1958 г. были окончательно централизованы^[289], поколение посвященных и соучастников вдруг столкнулось лицом к лицу с немецкими преступлениями на Востоке, а поколение военных детей увидело в них собственных родителей, онемевших от подавляемого чувства личной вины. Параллельно с новым всплеском академического интереса к «фашизму в контексте его эпохи» (так называлась основополагающая работа Эрнста Нольте^[290]) в последующие годы начался ренессанс левых теорий фашизма, которые, однако, весьма мало удовлетворяли несомненно существующую потребность наверстать упущенное в теоретической области современной исторической науки и в конечном итоге внесли незначительный вклад в расширение исторического знания о национал-социалистической эпохе.

Более продуктивными оказались дебаты о структуре национал-социалистической системы, наложившие свой отпечаток на исследования 1970-х гг., которые отталкивались в первую очередь от новаторской интерпретации гитлеровского государства, предложенной Мартином Брошатом^[291]. Растущие различия в интерпретативном подходе между представителями традиционной описательной истории политики и новой социальной и общественной истории привели к разногласиям, которые вылились в спор (иногда чрезвычайно ожесточенный) о познавательном потенциале теорий тоталитаризма или фашизма^[292]. Так называемые интенционалисты интерпретировали Третий рейх как определявшуюся неограниченной властью Гитлера и его политической «программой» тоталитарную диктатуру, которая «разворачивалась», по сути, вполне предсказуемым образом, а так называемые структуралисты, ссылаясь порой на аналогичные феномены в других фашистских движениях, подчеркивали наличие конкурирующих властных групп, хаотичных внутренних структур, заставлявшее Гитлера вновь и вновь утверждать свою власть с помощью компромиссов и радикализации^[293]. В конце концов спорящие намертво увязли в вопросе о том, какая структура власти была характерна для Третьего рейха — монократическая или поликратическая^[294].

Задним числом можно только удивляться подобной жесткости позиций, тем более что в то же самое время проводимые при активном участии зарубежных ученых региональные исследования^[295] все нагляднее выявляли несостоятельность прежнего представления о монолитном «государстве фюрера». С их помощью исследователи национал-социализма в 1980-е гг. шаг за шагом пришли к повседневной истории; участники «Баварского проекта»^[296] Института современной истории впервые предприняли более масштабную попытку в этом направлении. Новая перспектива исследований не могла и не должна была заменить политическую структурную историю, но она просто напрашивалась при изучении поведения населения в Третьем рейхе, на которое раньше почти не обращали внимания: причин приспособленчества и сопротивления, условий, заставлявших людей клевать на приманки системы или отвергать ее посягательства. Осуществлявшаяся почти параллельно, с применением инструментария «устной истории», разработка «истории образа жизни и социальной культуры»^[297] и начатые вслед за тем исследования «социальной истории перелома в Германии»^[298] вели ученых еще дальше в направлении эмпирически понимаемой истории национал-социалистической эпохи.

После первоначального скепсиса и предупреждений не увлекаться изучением прошлого под микроскопом, слепым в структурном отношении, плодотворность «истории снизу» позже практически перестала оспариваться^[299]. Историки, дидактики и педагоги рассматривали ее как перспективный путь передачи знаний о периоде национал-социализма, результаты двух школьных конкурсов подтвердили их правоту^[300]. Начавшаяся не в последнюю очередь в данном контексте работа «исторических мастерских» и инициативных групп привела к сохранению и зачастую к значительному расширению знания об исторических структурах на местах. Правда, немало научных достижений, вызвавших восторг научного сообщества, свидетельствовали только о том, сколь многое давно известное непрерывно предается забвению.

Увеличение временной дистанции, отделяющей нас от национал-социализма, и соответственно уход все большего числа современников национал-социалистической эпохи обострили эту проблему^[301]. В течение 1980-х и 1990-х гг. становилось все яснее, что знание истории Третьего рейха не представляет собой недвижимое общественное имущество, а должно рассматриваться как перманентный диалектический процесс познания. Его меняющиеся темы и формы оказались зеркалом духовного состояния республики, которая в значительной степени самоопределялась путем критического осмысления национал-социалистического прошлого.

Нужно признать, что актуальная социальная проблематика начала 1980-х гг. немало способствовала общественному интересу к проблемам социально-политического развития и судьбе преследуемых меньшинств при национал-социализме^[302]. При этом в области политики здравоохранения и в отношении развития медицины и психиатрии в Третьем рейхе исследовательские импульсы поначалу исходили не от гильдии историков, а от врачей и психиатров, старавшихся пролить свет на темные страницы истории своего сословия, которые лежали на совести поколения их учителей и после 1945 г. всячески замалчивались. В то же время росли конкретные знания о стерилизации «больных наследственными болезнями», убийстве умственно отсталых, преследовании цыган, дискриминации гомосексуалистов и других групп, объявленных в Третьем рейхе «неполноценными». Происходило это в первую очередь потому, что жертвы или их родственники после десятилетий молчания обратились к общественности, требуя морально-политического признания совершенной несправедливости. Судьба дезертиров, история юстиции вермахта^[303]именно таким путем привлекли общественное внимание, так же как и заново вставший после окончания конфликта между Востоком и Западом на политическую повестку дня вопрос о компенсации тем, кого угоняли на принудительные работы^[304].

Пятидесятая годовщина прихода национал-социалистов к власти дала в 1983 г. повод для многочисленных общественных мероприятий, массы новых публикаций и переиздания прежних, а также для проведения международной конференции в берлинском рейхстаге^[305]. Последняя задумывалась как итог нескольких десятилетий напряженной научной работы, а на деле стала началом новой волны исследований. Вдохновленные открытым этой годовщиной двенадцатилетним циклом памяти политика и издание книг по современной истории подчинились беспримерному диктату «круглых» памятных дат. Таким образом, сороковая годовщина окончания войны в 1985 г. также послужила поводом для речи президента ФРГ, получившей широкий международный резонанс^[306].

Ныне нетрудно увидеть в этом повышенном общественном внимании к национал-социалистическому прошлому причины того встречного движения, которое в 1986–1987 гг. будоражило умы в самой Германии и за рубежом в форме «спора историков»^[307]. Хотя научный результат от этого обмена ударами был достаточно скромен, вопрос об «уникальности» преступлений Третьего рейха, и в частности Холокоста, сопоставимости национал-социализма и сталинизма (и в связи с этим вопрос об актуальности теории тоталитаризма) все же представлял собой проблему, которую стоило обсудить и которую наступление новой эпохи в 1989–1990 гг. в конце концов неизбежно должно было вновь поставить на повестку дня^[308].

Совершенно независимо от подобной публицистической конъюнктуры и громких дебатов вокруг книги Даниеля Гольдхагена^[309], благодаря открытию восточноевропейских архивов, с начала 1990-х гг. и в Федеративной Республике впервые стали проводиться широкие эмпирические исследования Холокоста^[310] и углубленные исследования истории концлагерей^[311]. В этих работах внимание чаще всего сосредоточено на конкретных исполнителях и их мотивах, нотакже и на вопросе осведомленности и поведения немецкого общества. При этом, несмотря на постоянно увеличивающуюся массу опубликованных свидетельств выживших жертв, происходившее в недостаточной мере представляется с точки зрения жертв^[312].

Центральной темой исследований все больше становится военная эпоха, долго остававшаяся без должного внимания, именно в эти годы режим проявил наивысшую деструктивность как вовне, так и внутри; одно из свидетельств тому — полемика вокруг так называемой выставки вермахта^[313] во второй половине 1990-х гг. Для ряда новых работ характерна тенденция к как можно более точному изучению пределов свободы действий в вермахте^[314], экономике^[315] и обществе^[316]. Внимание историков вновь привлекает вопрос о значимости и силе воздействия национал-социалистической идеологии «народного сообщества»^[317], который некоторое время дискутировался с дезориентирующей позиции интенциональной модернизации^[318].

Резко контрастируя с довольно активными исследованиями по конкретным вопросам, которые далеко не исчерпываются отмеченными здесь основными тенденциями^[319], в последние годы разворачиваются широкие дискуссии по поводу «памяти». Обсуждаются проблемы «коллективной» и возможности «универсальной» памяти, в частности воспоминаний о Холокосте^[320]. Несомненно, учитывая уход из жизни поколения современников той эпохи, такие вопросы приобретают растущее значение, но пока складывается впечатление, что фельетонными рассуждениями о том, как «обращаться» с прошлым, подменяется работа, ведущая к приращению научных знаний.

С другой стороны, следует констатировать, что масштабные обобщения и анализ, в которых одно время почти никто уже не видел смысла, снова находят признание. До 1980-х гг. вышедшая еще в 1969 г. книга Карла-Дитриха Брахера о «немецкой диктатуре»^[321] и биографическое произведение Йоахима Феста «Гитлер»^[322] практически были вне конкуренции, теперь же появились новые описательные работы общего характера^[323] и двухтомный труд Иена Кершо — фундаментальная биография Гитлера в общественно-историческом контексте^[324].

Таким образом, автору остается сделать тот же вывод, каким заканчивалась эта работа в первом издании: вопреки некоторым опасениям (или надеждам), интерес немцев к истории Германии 1933–1945 гг. отнюдь не ослабевает. Он видоизменяется — но в этом нет никакого вреда.

Хронология

1933

30.01 Гитлер становится рейхсканцлером правительства коалиции НСДАП, НННП и «Стального шлема»

31.01 Переговоры с партией Центра о ее возможном участии в правительстве

1.02 Указ рейхспрезидента о роспуске рейхстага

4.02 Указ рейхспрезидента «О защите немецкого народа» позволяет нарушать свободу прессы и собраний; получено первое основание для преследования политических противников

6.02 Указ рейхспрезидента о роспуске прусского ландтага

17.02 «Расстрельный приказ» прусского министра внутренних дел Геринга

22.02 Формирование в Пруссии вспомогательных полицейских сил из членов СА, СС и «Стального шлема» в количестве примерно 50 000 чел.

27.02 Поджог рейхстага; арест поджигателя Маринуса ван дер Люббе

28.02 Указ рейхспрезидента «О защите народа и государства» отменяет основные права и свободы, позволяет полиции произвольно производить «аресты подозреваемых» без судебного контроля и обосновывает введение продолжительного чрезвычайного положения; фактический запрет КПГ и социал-демократической прессы

5.03 Выборы в рейхстаг; несмотря на террор национал-социалистов и антиконституционные препятствия, воздвигнутые перед КПГ, СДПГ и партией Центра, только 43,9 % голосуют за НСДАП, абсолютное большинство с незначительным перевесом — за правительственную коалицию; начало подчинения земель, еще не управляемых национал-социалистами (до 9.03)

13.03 Йозеф Геббельс — глава нового рейхсминистерства народного просвещения и пропаганды

21.03 «День Потсдама»: первое заседание нового рейхстага с Гинденбургом и Гитлером; указ о «защите от вероломных нападок» карает даже устную критику в адрес НСДАП и правительства; учреждение особых судов

22.03 Начал работу концентрационный лагерь Дахау

23.03 Принят закон о предоставлении Гитлеру чрезвычайных полномочий, против которого голосуют только депутаты от СДПГ (депутаты от КПГ уже бежали, арестованы или ушли в подполье); теперь правительство может издавать законы, даже во изменение конституции, без согласия рейхстага

31.03 Временный закон об унификации земель и рейха

1.04 Бойкот еврейских магазинов; рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер — политический командир полиции Баварии

7.04 «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» позволяет увольнять или принудительно отправлять на пенсию политически «неблагонадежные элементы», а также в соответствии с «арийским параграфом» — евреев; «второй закон об унификации земель и рейха» учреждает пост имперского наместника — штатгальтера

11.04 Геринг — заместитель штатгальтера и премьер-министр Пруссии

21.04 Рудольф Гесс — «заместитель фюрера»

28.04 Геринг — глава нового рейхсминистерства авиации

29.04 Баварский ландтаг одобряет земельный закон о предоставлении чрезвычайных полномочий (прусский — 18.05, саксонский — 23.05, вюртембергский — 8.06, баденский — 9.06)

1.05 «Национальный день труда» — официальный праздник с массовыми митингами; ограничение приема новых членов в НСДАП

2.05 Разгром свободных профсоюзов; помещения и предприятия, а также Рабочий банк заняты СА и Национал-социалистической организацией производственных ячеек, ведущие функционеры «арестованы как подозреваемые»

3–4.05 Создание принудительных национал-социалистических картелей («имперских сословий») ремесленников и торговцев во главе с Адрианом фон Рентельном

10.05 Сожжение книг в университетских городах; основание НТФ; принудительное вступление в него и самороспуск профсоюзов

17.05 Фракция СДПГ в рейхстаге одобряет внешнеполитическое заявление Гитлера («речь о мире»); учреждается правление СДПГ в изгнании в Праге во главе с Отто Вельсом и Гансом Фогелем

19.05 Закон о «попечителях по вопросам труда» ликвидирует тарифную автономию

28.05 Руководитель «аграрно-политического аппарата» НСДАП Вальтер Дарре — «крестьянский рейхсфюрер» унифицированных в марте — апреле сельскохозяйственных союзов

1.06 Закон о сокращении безработицы (программа Рейнгардта); «Взнос немецкой промышленности Адольфу Гитлеру»

17.06 Бальдур фон Ширах — «молодежный фюрер Германского рейха»

22.06 Запрет СДПГ; самороспуск остальных партий: Немецкой национальной народной партии (принята во фракцию НСДАП) и Немецкой народной партии — 27.06, Немецкой демократической партии — 28.06, Баварской народной партии — 4.07, партии Центра — 5.07

27.06 Отставка рейхсминистра экономики, продовольствия и сельского хозяйства Альфреда Гугенберга

1–2.07 «Стальной шлем» во главе с Францем фон Зельдте подчинен СА

14.07 Закон против образования новых партий легализует монополию НСДАП и завершает унификацию парламентов; закон о предотвращении появления потомства с наследственными болезнями; закон о конфискации «имущества врагов народа и государства» задним числом легализует экспроприацию СДПГ

20.07 Заключение имперского конкордата защищает имущество и деятельность католических организаций; Ватикан запрещает священникам заниматься какой-либо партийнополитической деятельностью

8.08 Радикальный «Национал-социалистический союз борьбы за ремесленное сословие» входит в «Национал-социалистическую организацию ремесел, торговли и промыслов»

31.08—3.09 «Съезд победы» НСДАП в Нюрнберге

11.09 Борьба протестантской церкви начинается с создания «Чрезвычайной пасторской лиги»

13.09 Провозглашение кампании зимней помощи; закон об Имперском продовольственном сословии регулирует сельскохозяйственный рынок и цены

21.09 Процесс по делу о поджоге рейхстага; смертный приговор ван дер Люббе, оправданы председатель фракции КПГ в рейхстаге Эрнст Торглер, член Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала Георгий Димитров и еще двое обвиняемых

22.09 Закон об учреждении Имперской палаты деятелей культуры (президент Иозеф Геббельс, вице-президент Вальтер Функ), подразделяющейся на Имперскую палату работников литературы (президент Ганс-Фридрих Блунк), Имперскую палату работников печати (Макс Аман), Имперскую палату работников радиовещания (Хорст Дреслер-Андрес), Имперскую палату работников театра (Отто Лаубингер), Имперскую палату музыкальных работников (Рихард Штраус), Имперскую палату работников изобразительного искусства (Ойген Хёниг) и существующую уже с 14.07 Имперскую палату работников кинематографии (Фриц Шойерман)

29.09 Имперский закон о наследственных дворах: крестьяне должны быть «добропорядочными гралоданами германского государства немецкой или родственной крови»; запрещение наследственного раздела участков площадью от 7,5 до 125 га

4.10 Закон о редакторах регулирует нормы образования и допуска к профессиям, связанным с прессой (включает «арийский параграф»)

15.10 Гитлер закладывает первый камень «Дома немецкого искусства» в Мюнхене

12.11 Фикция выборов в рейхстаг: за единый список НСДАП подано 92,2 % голосов, недействительных бюллетеней — 7,8 %, явка избирателей — 95,2%

24.11 Закон о превентивном заключении увеличивает срок содержания под стражей рецидивистов; имперский закон об охране животных

1.12 Закон об обеспечении единства партии и государства пытается ограничить влияние НСДАП на аппарат государственного управления

14.12 «Бензиновый договор» между правительством рейха и «ИГ Фарбен»

1934

20.01 «Закон об организации национального труда» делает попечителей имперскими чиновниками; обсуждается создание в пользу предпринимателей и в пику НТФ «производственного сообщества» (19 имперских производственных групп) Закон о новом устройстве рейха ликвидирует земельные парламенты и суверенные права земель

30.01 Март — апр. На выборах в «советы доверенных» на предприятиях почти половина голосов подана против единого списка национал-социалистов

20.04 Гиммлер — инспектор гестапо всего рейха; Рейнгард Гейдрих — руководитель имперского управления гестапо (22.04)

24.04 Закон об учреждении народного суда по делам об измене родине и государству

1.05 Бернгард Руст — глава нового рейхсминистерства науки, просвещения и народного образования

11.05 Пропагандистская кампания «против нытиков и критиканов», а также против СА

29–31.05 Барменский (1-й) синод Исповедальной церкви объявляет о своем «чрезвычайном праве» действовать против церковного руководства

17.06 Франц фон Папен в своей марбургской речи (написанной Эдгаром Юнгом) критикует политическую ситуацию с правоконсервативных позиций

30.06-2.07 Низвержение и истребление верхушки СА во главе с Эрнстом Рёмом, операция по уничтожению консервативных критиков режима; Виктор Лутце — новый начальник штаба СА; Гитлер отдает в подчинение Гиммлеру все концлагеря; СС становятся самостоятельными (20.07)

3.07 Действия против СА и консерваторов задним числом легализуются законом как «самооборона государства»

30.07 Президент рейхсбанка Яльмар Шахт возглавляет также министерство экономики (вместо Курта Шмитта)

1.08 «Закон о верховном главе Германского рейха» объединяет посты рейхспрезидента и рейхсканцлера

2.08 Смерть Гинденбурга; Гитлер — «фюрер и рейхсканцлер»; рейхсвер приносит присягу новому верховному главнокомандующему Гитлеру

10.08 Постановление о распределении рабочей силы ограничивает свободу выбора места работы

5-10.09 Партийный съезд «Триумф воли» в Нюрнберге (8.09 — женский съезд)

24.09 Шахт представляет «Новый план» управления экономикой путем контроля над оборотом валюты и внешней торговлей

30.09 Праздник урожая в Бюкеберге: выступление Гитлера перед 700 000 крестьян

19–20.10 Далемский (2-й) синод Исповедальной церкви выступает против имперского епископа Мюллера, избранного Национальным синодом «Немецких христиан» 27.09.1933

24.10 Постановление Гитлера о «сути и цели Немецкого трудового фронта»

11–18.11 Второй Имперский крестьянский съезд в Госларе призывает к «трудовой битве»

27.11 Разделение экономического сектора на шесть «имперских групп» в составе «Имперской экономической палаты»

30.11 Молодежные общества физкультуры и спорта входят в состав гитлерюгенда

5.12 Закон о кредитах подчиняет крупные банки президенту рейхсбанка

1935

13.01 Саарское голосование по Версальскому договору: 90,9 % голосуют за воссоединение с Германским рейхом; эмиграция противников национал-социалистов из Саарланда

30.01 Закон о штатгальтерах и новое муниципальное устройство упраздняют суверенитет земель и муниципальное самоуправление

1.02 Назначение и увольнение земельных чиновников в должности от регирунгсрата и выше становится прерогативой Гитлера

15.02 Объявление ежегодного национального соревнования на лучшего по профессии

26.02 Закон о трудовых книжках для контроля над трудовыми отношениями и рабочей силой

4–5.03 Синод Исповедальной церкви выступает с инвективой против национал-социалистической расовой идеологии и «нового язычества», 700 пасторов арестованы

14.03 Приказ Гитлера делает военно-воздушные силы самостоятельным подразделением вермахта

16.03 Закон о структуре вермахта вновь вводит всеобщую воинскую обязанность

1.04 Министерство юстиции становится во главе земельных управлений юстиции

24.04 Распоряжения рейхсляйтера по делам печати Макса Амана способствуют укрупнению органов печати

25.04 Постановление Имперской палаты работников литературы о «вредной и нежелательной литературе»

25–30.04 Международный съезд кинематографистов в Берлине

17.05 Начало волны процессов против монастырского духовенства

21.05 В своем выступлении по внешнеполитическим вопросам в рейхстаге Гитлер подчеркивает стремление к миру; новый закон о воинской обязанности; секретный «Закон об обороне рейха» обязывает промышленников развивать военное производство; Шахт — «генеральный уполномоченный по вопросам военной экономики»

26.06 Вводится трудовая повинность, создается организация «Имперская трудовая повинность» во главе с Константином Хирлем

8.07 На студентов возлагается обязанность «доказательства арийского происхождения» (на офицеров — с 21.05, на солдат — с 25.07)

27.07 Роспуск всех добровольческих корпусов и традиционных союзов

17.08 Запрещение всех еще существующих масонских лож

19.08 Католическое пастырское послание осуждает государственные гонения на церковь и христианство

10–16.09 «Съезд свободы» НСДАП: «Закон о гражданах рейха» и «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести» (Нюрнбергские расовые законы)

24.09 Рейхсминистр по делам церкви Ганс Керль (с 16.07) получает официальные полномочия управлять протестантскими церквями

6.10 Роспуск Немецкой студенческой корпорации (буршеншафта)

18.10 «Закон о защите наследственного здоровья немецкого народа» и усиленная пропаганда против тех, кто «недостоин жизни»

3.11 Праздник по случаю завершения строительства партийных зданий на Кёнигсплац в Мюнхене

13.12 Основание организации СС «Источник жизни» для поощрения многодетности

1936

6—16.02 IV Зимние Олимпийские игры в Гармиш-Партенкирхене

7.03 Гитлер расторгает Локарнский договор, вермахт занимает демилитаризованные Рейнские провинции

29.03 «Выборы в рейхстаг»: плебисцит в пользу политики Гитлера (99 % голосов)

18.04 Народный суд становится постоянной судебной инстанцией и в качестве верховного уголовного суда приравнивается к Имперскому верховному суду

24.04 Открываются «орденсбурги» для обучения национал-социалистических кадров в Фогельзанге, Крёссинзее и Зонтхофене

17.06 Назначение Гиммлера «рейхсфюрером СС и начальником немецкой полиции в рейхсминистерстве внутренних дел» объединяет партийную и государственную должности; созданы главные управления полиции общественного порядка (начальник — Курт Далюге) и полиции безопасности (начальник — Гейдрих)

1.07 Устанавливается пособие на ребенка для малообеспеченных многодетных семей

Авг. Сооружается концентрационный лагерь Заксенхаузен

1—16.08 XI Летние Олимпийские Игры в Берлине

24.08 Вводится двухлетний срок военной службы

Лето «Жировой кризис» вследствие дефицита внешней торговли и нехватки валюты; Геринг с 4.04. — уполномоченный по всем вопросам валюты и сырья, с 18.10 — по вопросам четырехлетнего плана; вооружение

8—14.09 «Съезд чести» НСДАП провозглашает четырехлетний план

29.10 Закон о четырехлетием плане, Геринг требует замораживания зарплаты и «трудового мира»

23.11 Нобелевскую премию мира получает Карл фон Осецкий, с 1933 г. находящийся в концлагере

1.12 Гитлерюгенд становится государственной молодежной организацией

1937

15.01 Основание первых «школ Адольфа Гитлера»

26.01 Закон о чиновниках требует от них особой преданности фюреру и рейху

30.01 Рейхстаг продлевает закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий на четыре года

10.02 Закон о передаче рейхсбанка и железных дорог в ведение правительства

9.03 Акция по аресту имеющих судимость «рецидивистов»

14.03 Папская энциклика «С величайшей тревогой» осуждает церковную политику национал-социалистов; операции гестапо по конфискации церковных типографий, аресты духовенства

1.05 Временное, а с 1.05.1939 окончательное снятие ограничений на прием новых членов в НСДАП; Лей провозглашает «борьбу за повышение производительности труда на немецких предприятиях»

18.06 Запрещается двойное членство в гитлерюгенде и католических молодежных организациях

26.06 Образование национал-социалистической организации «Сила через радость» из Национал-социалистической культурной общины, организаций «Свободное время» и «Немецкое народное образование»

15.07 Сооружается концлагерь Бухенвальд (под Веймаром); основание сталелитейного комбината «Рейхсверке Герман Геринг» в Зальцгиттере

18.07 Праздничное шествие и «Большая немецкая художественная выставка» в «Доме немецкого искусства» в Мюнхене; выставка «вырожденческого искусства»

6-13.09 «Съезд труда» НСДАП

4.10 Рамочное законодательство по вопросам нового градостроительства в Берлине, Мюнхене, Штутгарте, Нюрнберге, Гамбурге

8.11 Геббельс открывает выставку «Вечный жид» в Мюнхене

26.11 Отставка Шахта (с 4.02.1938 рейхсминистр экономики — Вальтер Функ)

1938

19.01 Основание Союзом немецких девушек организации «Вера и красота» для девушек в возрасте от 17 лет до 21 года

4.02 «Кризис Фрича»: увольнение военного министра Вернера фон Бломберга и верховного главнокомандующего сухопутными войсками фон Фрича; отставка министра иностранных дел Константина фон Нейрата (его преемником становится Риббентроп); образование Верховного командования вермахта (ОКБ) во главе с генералом Кейтелем, верховный главнокомандующий сухопутными войсками — генерал Вальтер фон Браухич

15.02 Вводится обязательный год трудовой повинности для женщин

12–13.03 Вступление немецких войск в Австрию; закон об «аншлюсе» 10.04 Всенародное голосование и «выборы» «великогерманского рейхстага» (свыше 99 % голосов «за»)

Апр. Начало систематической «ариизации» еврейских предприятий

30.04 Закон о защите молодежи, запрещение детского труда

25.05 Выставка «вырожденческой музыки» в Дюссельдорфе

31.05 Закон о безвозмездной конфискации всех произведений «вырожденческого искусства»

Май — июнь Сооружаются концлагеря Флоссенбюрг (Верхний Пфальц) и Маутхаузен (Нижняя Австрия)

Июнь Начало строительства 630-километрового «Западного вала» «Трудовой повинностью» и организацией Тодта

13–18.06 Гестапо отправляет тысячи «антиобщественных элементов» в концлагеря

22.06 «Постановление об удовлетворении потребности в рабочей силе для выполнения задач особого государственнополитического значения» позволяет привлечь каждого немца к отбыванию любой трудовой повинности

18.08 Начальник генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек подает в отставку (его преемник с 1.11 — генерал Франц Гальдер)

19.08 Пастырское послание епископской конференции в Фульде против гонений на церковь и процессов над монастырским духовенством

Сент. «Судетский кризис»; высокопоставленные офицеры во главе с Беком планируют арест Гитлера

5—12.09 «Съезд Великой Германии»

29–30.09 Мюнхенская конференция принимает решение о передаче Судетской области Германии; немцы вступают в Чехословакию 1.10

8—13.11 Массовые еврейские погромы («Хрустальная ночь»)

8.12 Приказ Гиммлера о систематическом выявлении цыган и постановке их на учет в уголовной полиции

16.12 Учреждается «Почетный крест немецкой матери», вручаемый женщинам, имеющим более семи детей

1939

20.01 Шахт уволен с поста президента рейхсбанка

6.02 Гестапо распускает Католический юношеский союз

14–16.03 Немцы вступают в Чехословакию, образование Имперского протектората Богемия и Моравия

23.03 Немцы вступают в Мемельскую область и присоединяют ее к Германии

25.03 Привлечение всех подростков в возрасте от 10 до 18 лет к обязательной службе в гитлерюгенде

3.04 Распоряжение Гитлера о подготовке к нападению на Польшу

15.05 Сооружается женский концлагерь Равенсбрюк

22.05 Германо-итальянский военный пакт

23.08 Пакт о ненападении между Германией и Советским Союзом

26.08 Партийный «съезд мира» отменяется

27.08 Вводятся карточки на продукты, затем на потребительские товары

1.09 Нападение Германии на Польшу без объявления войны; начало Второй мировой войны

3.09 Англия и Франция объявляют войну Германскому рейху; секретный приказ Гейдриха об «обеспечении внутренней государственной безопасности во время войны»: гестапо получает право расстреливать противников и саботажников без суда

4–5.09 Постановления о суровых санкциях за экономические и уголовные преступления в военное время

27.09 Объединение полиции безопасности (гестапо и уголовная полиция) и службы безопасности СС в Главное управление безопасности рейха как центр всех террористических и репрессивных мероприятий

Окт. Письменное распоряжение Гитлера о начале «операции по эвтаназии» (датировано задним числом — 1.09)

8—12.10 Включение в состав рейха территорий западной Польши, учреждение генерал-губернаторства под управлением Ганса Франка

14.10 Вводятся талоны на одежду

8.11 Неудачное покушение Иоганна-Георга Эльзера на Гитлера в Мюнхене

1940

11.02 Германо-советское экономическое соглашение гарантирует поставки нефти, благородных металлов и зерна в Германию

17.03 Фриц Тодт — министр вооружений и боеприпасов; создание новой организации по вопросам вооружения, работающей в тесном сотрудничестве с промышленниками

10.05 Начало немецкого наступления на Западе

22.06 Немецко-французское перемирие

Осень Создание многочисленных еврейских гетто в Восточной Европе

18.12 Директива Гитлера № 21: подготовка к нападению на Советский Союз

1941

17–30.03 Гитлер, выступая перед высокопоставленными офицерами, заявляет: будущую русскую кампанию следует вести как «войну на уничтожение»

26.03 Основан «Институт исследования еврейского вопроса» во Франкфурте-на-Майне на базе «Высшей школы» Альфреда Розенберга

6.04 Нападение Германии на Югославию и Грецию

21.04 Создается «Имперское угольное объединение» для координации разработки месторождений и торговли углем, во избежание перебоев со снабжением

10.05 Бегство Рудольфа Гесса в Англию; Мартин Борман — «руководитель партийной канцелярии»

Весна Разрабатывается Генеральный план «Ост» по переселению коренного населения и «онемечиванию» оккупированных территорий, Гиммлер подписывает его 12.06.1942

6.06 «Приказ о комиссарах» Верховного командования вермахта: советские функционеры подлежат «ликвидации»

22.06 Нападение Германии на Советский Союз; айнзац-группы СС убивают коммунистов, евреев, цыган

14.07 В вооружении авиации и флоту отдается приоритет перед сухопутными войсками; Розенберг — «министр по делам оккупированных восточных территорий»

28.07 Епископ граф Клеменс фон Гален протестует в Мюнстере против эвтаназии

1.09 Евреи в Германии, начиная с шестилетнего возраста, должны носить желтую звезду; с 1.10 им запрещается эмиграция

2.10-5.12 Битва под Москвой: советское контрнаступление означает провал планов блицкрига

14.10 Приказ о депортации немецких евреев в восточноевропейские гетто

11.12 Гитлер объявляет войну США

16.12 Гитлер увольняет генерала фон Браухича и берет верховное командование сухопутными войсками на себя

Дек. — янв. Перестройка военной экономики с целью повышения производительности

1942

20.01 Конференция в Ваннзее по вопросу координации мероприятий с целью «окончательного решения еврейского вопроса»

8.02 Альберт Шпеер — министр вооружений и боеприпасов

Конец марта Первые партии евреев из Западной Европы и рейха транспортируются в Освенцим

21.03 Фриц Заукель — генеральный уполномоченный по трудовому использованию; к лету 1944 г. в Германию поступают около 7,6 млн «иностранных рабочих»

26.04 Гитлер — «верховный судья»

17.05 Закон об охране материнства

Июнь Начало массового умерщвления евреев газом в Освенциме-Биркенау

20.08 Роланд Фрейслер — председатель народного суда; его предшественник Отто-Георг Тирак — министр юстиции

Осень Гестапо раскрывает организацию Сопротивления «Красная капелла»; казнены около 100 чел.

22.11 6-я армия окружена под Сталинградом

1943

13.01 Секретный приказ фюрера о широкомасштабном привлечении мужчин и женщин к обороне рейха

31.01-2.02 Капитуляция 6-й армии под Сталинградом

Янв. — февр. Школьники и женщины привлекаются к выполнению обязанностей «помощников люфтваффе»

4.02 Закрываются все не имеющие военного значения предприятия в сфере торговли, ремесел и общественного питания

18.02 Геббельс в Берлинском дворце спорта: «Хотите ли вы тотальной войны?»; разгром студенческой группы Сопротивления «Белая роза»

19.04 Восстание в Варшавском гетто; подавлено 16.05

25–26.04 «Мюнхенское письмо мирян (католиков)» осуждает уничтожение немецких евреев

26.06 Шпеер контролирует все производство вооружения, кроме авиационного

19.08 Пастырское послание католического епископата против убийства невинных людей («эвтаназии»)

24.08 Гиммлер — министр внутренних дел

2.09 Шпеер, теперь «министр вооружений и военного производства», стремится к концентрации военной экономики

16–17.10 Синод протестантской церкви Старопрусского союза осуждает убийство людей по причине возраста, болезни и расовой принадлежности

22.12 Образован штаб национал-социалистического руководства при ОКБ с целью усиления партийного влияния и индоктринации

1944

6.06 Высадка союзников в Нормандии

22.06 Большое советское наступление против группы армий «Центр»

Июль Разгром коммунистических организаций Сопротивления в Берлине, Лейпциге, Тюрингии

20.07 Неудачное покушение на Гитлера группы Сопротивления во главе с графом Клаусом Шенком фон Штауфенбергом; тысячи арестов, около 200 чел. казнены

24.07 Лагерь смерти Майданек освобожден советской армией

25.07 Геббельс — «имперский уполномоченный по ведению тотальной войны»; Гиммлер — верховный главнокомандующий резервной армией

Авг. Пик бомбардировок союзной авиации

24.08 Отмена отпусков и 60-часовая рабочая неделя как мероприятия тотальной войны

Сент. Применение немецких ракет «Фау-2» против Лондона и Антверпена

25.09 Призыв всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет в «Немецкий фольксштурм»

21.10 Аахен — первый крупный немецкий город, освобожденный американцами

1.11 Гиммлер приказывает прекратить работу газовых камер в Освенциме

16.12 Немецкое наступление в Арденнах

1945

27.01 Освенцим освобожден советскими войсками

30.01 Последнее выступление Гитлера по радио; премьера фильма «Кольберг», пропагандирующего стойкость, в Берлине и атлантической крепости Ла-Рошель

15.02 Военные суды в «районах рейха, находящихся под угрозой врага» призваны обеспечить волю к борьбе с помощью смертных казней

19.03 «Нероновский приказ» Гитлера (не исполнен)

13–16.04 Красная армия в Вене; большое наступление на Берлин Апр. — май Действуют многочисленные местные и региональные организации сопротивления против последних оборонительных акций и разрушений; их часто громят СС и «Вервольф»

30.04 Самоубийство Гитлера; гросс-адмирал Карл Дёниц — его преемник в качестве главы государства

7–9.05 Капитуляция немецкого вермахта в американской ставке в Реймсе; повторение церемонии в советской ставке в Берлине

5.06 Берлинская декларация четырех Главнокомандующих антигитлеровской коалиции, берущих на себя высшую власть в Германии

Таблицы и схемы

¹ На основании статистики всех участников кассового страхования через учрежденные имперским законодательством больничные кассы, кассы горнорабочих и морскую больничную кассу.

² Число полностью безработных в 1928 г. неофициальное, рассчитанное с учетом погрешности. С 1929 г. — официальные данные имперского ведомства.

³ Включая Саарскую область, без саарских горняков.

⁴ Без восточных территорий (аннексированных).

⁵ Данные за 1-ю половину года.

Источник: Sozialgeschichtliches Arbeitsbuch / Hrsg. D. Petzina u. a. Bd. 3: Materialien zur Statistik des Deutschen Reiches 1914–1945. München, 1978. S. 119 f.

Источник: Siegel Т. Lohnpolitik im nationalsozialistischen Deutschland // Sachse C. u. a. Angst, Belohnung, Zucht und Ordnung. Herrschaftsmechanismen im Nationalsozialismus. Opladen, 1982. S. 104.

Источник: Sozialgeschichtliches Arbeitsbuch / Hrsg. D. Petzina u. a. Bd. 3: Materialien zur Statistik des Deutschen Reiches 1914–1945. München, 1978. S.61.

Примечания к схеме

¹ НСДАП подразделялась по вертикали на 32 «гау» (округа), затем на районы, местные группы, ячейки и блоки. На различных уровнях структура руководства в основном соответствовала общеимперской. Гауляйтеры были главными региональными функционерами НСДАП. В политическом и дисциплинарном отношении они подчинялись непосредственно фюреру партии, в специальных вопросах — соответствующим ведомствам имперского руководства или заместителю фюрера.

² Структура СА: 21 группа, а также бригады, штандарты (полки), штурмбаны (батальоны), штурмы (роты), взводы, шары (отряды).

³ Так называемое имперское руководство НСДАП не являлось коллективным органом. Оно состояло из отдельных рейхсляйтеров (командир моторизованного корпуса в их число не входил), каждый из которых подчинялся непосредственно и исключительно фюреру. Рейхсляйтеры Боулер, Хирль, Борман и Филер в силу особого положения своих служб не принадлежали к имперскому руководству в узком смысле.

⁴ Заместитель фюрера не принадлежал к числу рейхсляйтеров и практически находился с ними в параллельном подчинении. Это приводило к конфликту компетенций, в особенности с рейхсляйтером по организационным вопросам.

⁵ Примыкающая к НСДАП организация.

⁶ «Имперская трудовая повинность» не относилась к НСДАП; она подчинялась министру внутренних дел, командовал ею рейхсфюрер труда.

⁷ В «административном, кадрово-техническом, организационном и дисциплинарном» подчинении у рейхсляйтера по организационным вопросам, в «политическом» — у заместителя фюрера.

⁸ Подразделение НСДАП, не имеющее собственного юридического лица и собственного имущества.

⁹ Структура СС: 12 оберабшниттов, 31 абшнитт, а также штандарты, штурмбаны, штурмы.

Послесловие к новому изданию

«Государство фюрера» первоначально было написано для серии «Немецкая история новейшего времени», которую почти двадцать лет предлагали читателю, интересующемуся историей и политикой, Мартин Брошат, Вольфганг Бенц, Герман Грамль (Институт современной истории) и Вальтер Кумпман (издательство «Дойчер Ташенбух Ферлаг»). Положенная в ее основу концепция взыскательной манеры передачи знаний, сочетающей превосходное изложение и научную глубину, оказалась необычайно удачной; все тома серии (в том числе и этот) выдержали несколько изданий.

После выхода первого издания книги в декабре 1987 г. я регулярно ее пересматривал, прежде всего постоянно обновлял раздел «Источники, исследования, литература». Теперь серия прекращена; некоторых ее томов уже нет в продаже, а предлагаемый читателю том выходит в новом оформлении. Это позволило доработать книгу там, где мне представлялось необходимым, расширить изложение некоторых аспектов, которые ранее рассматривались в «соседних» томах серии. Для краткой общей истории внутреннего развития Третьего рейха мне казалось особенно важным добавить главу об уничтожении европейских евреев. Кроме того, я подробнее рассказал о сопротивлении и дополнил раздел документов еще двумя текстами.

Новое издание дает мне возможность принести запоздалую благодарность за теплый прием, который эта книга встретила не только у моих немецких коллег, но и в международном исследовательском сообществе. Такое отношение, без сомнения, стимулировало готовность иностранных издательств пойти на риск и выпустить перевод — и в свое время смягчило разочарование от того, что планировавшееся одним заинтересованным редактором весной 1989 г. лицензионное издание в ГДР не осуществилось из-за возражений представителя тамошних специалистов по данному вопросу…

За деятельную помощь в обработке и проверке старых данных я в первую очередь благодарю Михаеля Фрая и Биргит Бродбек, за критическое прочтение новых частей текста — Сибиллу Штайнбахер и Рафаэля Гросса. Ошибки, разумеется, остаются только на моей совести.

Норберт Фрай

Бохум, зима 2001 г.

Издательские данные

Примечания

1

Deutschland-Berichte der Sozialdemokratischen Partei Deutschlands (Sopade) 19341940. Erster Jahrgang 1934. Salzhausen; Frankfurt am Main, 1980. S. 50.

(обратно)

2

Deutschland-Berichte der… S. 49.

(обратно)

3

См.: Eiber L. Arbeiter unter der NS-Herrschaft. Textil- und Porzellanarbeiter im nordöstlichen Oberfranken 1933–1939. München, 1979. S. 95–98, 219, Anm. 143. Данные, приведенные ниже, см.: Deutschland-Berichte… S. 33–48.

(обратно)

4

Deutschland-Berichte… S. 107 (сообщение из Южной Баварии).

(обратно)

5

Deutschland-Berichte der… S. 51 ff., 230 ff.

(обратно)

6

Protokoll der Chefbesprechung vom 7.6.1934 // Akten der Reichskanzlei. Regierung Hitler 1933–1938. Teil I: 1933/34. Boppard, 1983. Bd. 2. S. 1310.

(обратно)

7

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 1197–1200.

(обратно)

8

Cm.: Ibid. S. 1345–1351.

(обратно)

9

Ibid. S. 1322–1331.

(обратно)

10

Так гласил заголовок в газете «Фёлькишер беобахтер» от 13 мая 1934 г.; оттуда же взяты приведенные ниже цитаты.

(обратно)

11

Deutschland-Berichte… S. 101.

(обратно)

12

Deutschland-Berichte… S. 101.

(обратно)

13

Cm.: Jamin M. Zur Rolle der SA im nationalsozialistischen Herrschaftssystem // Der «Führerstaat». Mythos und Realität. Studien zur Struktur und Politik des Dritten Reiches / Hrsg. G. Hirschfeld, L. Kettenacker. Stuttgart, 1981. S. 332.

(обратно)

14

Institut für Zeitgeschichte, München (далее — IfZ). Fa 88. Письмо Бормана Гессу, 5 окт. 1932.

(обратно)

15

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 1200.

(обратно)

16

ЕВ 1. Записи генерал-лейтенанта Курта Либмана о совещаниях командования в Штутгарте и Касселе 15 и 18 янв. 1934.

(обратно)

17

В мае 1934 г., несмотря на предшествующие амнистии и прекращение следствия, в судах все еще лежали 4 037 дел против членов СА и СС (117. МА 108).

(обратно)

18

IfZ. Fa 107/1. Циркуляр Рёма от 31 июля 1933.

(обратно)

19

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 631.

(обратно)

20

Völkischer Beobachter. 1933. 10. April.

(обратно)

21

Völkischer Beobachter. 1933. 8. Mai, 25. September, 27. Dezember.

(обратно)

22

Deutschland-Berichte… S. 188.

(обратно)

23

По поводу изложенного ниже см.: Graß К.-M., Jung Е. Papenkreis und Röhmkrise 1933/34: Diss. Heidelberg, 1966. S. 50 ff.

(обратно)

24

Так называется статья Германа Грамля в сб.: Widerstand im Dritten Reich. Probleme, Ereignisse, Gestalten / Hrsg. H. Graml. Frankfurt am Main, 1984. S. 172–183.

(обратно)

25

В работе «Смысл немецкой революции». Цит. по: Graß К.-M., Jung Е. Papenkreis und Röhmkrise 1933/34. S. 79 ff.

(обратно)

26

См.: Tschirschky Е G., von. Erinnerungen eines Hochverräters. Stuttgart, 1972. S. 164 ff. Перепечатку «Марбургской речи» см.: Forschbach Е. Edgar J. Jung. Ein konservativer Revolutionär. 30. Juni 1934. Pfullingen, 1984. S. 154–174.

(обратно)

27

Cm.: Diller A. Der Frankfurter Rundfunk 1923–1945 unter besonderer Berücksichtigung der Zeit des Nationalsozialismus: Diss. Frankfurt am Main, 1975. S. 252.

(обратно)

28

Выступление Гесса по радио в Кёльне 25 июня 1934 г. См.: Der Aufbau des deutschen Führerstaates. Das Jahr 1934. 2. Aufl. Berlin, 1937. S. 12–22.

(обратно)

29

Die Tagebücher von Joseph Goebbels. Sämtliche Fragmente / Hrsg. E. Fröhlich. Teil I: Aufzeichnungen 1924 bis 1941. Bd. 2. München, 1987. S. 473.

(обратно)

30

Cm.: Müller K.-J. Das Heer und Hitler. Armee und nationalsozialistisches Regime 1933–1940. Stuttgart, 1969.

(обратно)

31

См. прим. 29.

(обратно)

32

См.: Eschenburg Т. Zur Ermordung des Generals Schleicher // Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte (далее — VfZ). 1953. № 1. S. 71–95.

(обратно)

33

Um. no: Höhne H. Mordsache Röhm. Hitlers Durchbruch zur Alleinherrschaft 1933–1934. Reinbek, 1984. S. 273.

(обратно)

34

Gisevius H. B. Adolf Hitler. Versuch einer Deutung. München, 1963. S. 291.

(обратно)

35

Reichsgesetzblatt (RGBl). 1934. Bd. I. S. 529.

(обратно)

36

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 1354–1358. Подробнее о позиции Гюртнера см.: Gruchmann L. Justiz im Dritten Reich 1933–1940. Anpassung und Unterwerfung in der Ära Gürtner. München, 1988. S. 448–455.

(обратно)

37

Rede des Reichskanzlers Adolf Hitler vor dem Reichstag am 13. Juli 1934. Berlin, o.J. S. 26.

(обратно)

38

Hht. no: Kershaw I. Der Hitler-Mythos. Volksmeinung und Propaganda im Dritten Reich. Stuttgart, 1980. S. 76 f.

(обратно)

39

См. воспоминания Вернера Пюндерса об убийстве Клаузенера 30 июня 1934 г. и его последствиях: У12. 1971. № 19. 5.404–431.

(обратно)

40

И2. МА 198/2. Радиотелеграмма от регирунгспрезидента в Мюнстере рейхсминистерству внутренних дел, 15 авг. 1934.

(обратно)

41

И2. ЕВ 1. Записи Либмана о совещании командующих 5 июля 1934.

(обратно)

42

Иг. РаЦе1кап21е1 101 212 55.

(обратно)

43

IfZ. МА 311. Выступление Гиммлера в Бреслау 19 янв. 1935.

(обратно)

44

Neue Zürcher Zeitung. 1934. 13. Juli.

(обратно)

45

Schmitt C. Der Führer schützt das Recht. Zur Reichstagsrede Adolf Hitlers vom 13. Juli 1934 // Deutsche Juristen-Zeitung. 1934. № 39. Sp. 945–950.

(обратно)

46

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 1387.

(обратно)

47

Deutschland-Berichte… S. 356 f.

(обратно)

48

Die Tagebücher von Joseph Goebbels. Sämtliche Fragmente / Hrsg. E. Fröhlich. Teil I: Aufzeichnungen 1924 bis 1941. Bd. 2. München, 1987. S. 357.

(обратно)

49

Cm.: Bracher K. D. Die Auflösung der Weimarer Republik. Eine Studie zum Problem des Machtverfalls in der Demokratie. Stuttgart u. a., 1955; Ashby Turner H. Hitlers Weg zur Macht. Der Januar 1933. München, 1996.

(обратно)

50

Akten der Reichskanzlei. Regierung Hitler 1933–1938. Teil I: 1933/34. Boppard, 1983. Bd. 1. S. 6.

(обратно)

51

Cm.: Morsey R. DieDeutsche Zentrumspartei // Das Ende der Parteien 1933 / Hrsg. E. Matthias, R. Morsey. Düsseldorf, 1960. S. 339 ff.

(обратно)

52

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 10.

(обратно)

53

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 9.

(обратно)

54

Broszat M. Der Staat Hitlers. Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Verfassung. München, 1969. S. 83.

(обратно)

55

Cm.: Brenner H. Ende einer bürgerlichen Kunst-Institution. Die politische Formierung der Preußischen Akademie der Künste ab 1933. Stuttgart, 1972.

(обратно)

56

Cm.: Frei N., Schmitz J. Journalismus im Dritten Reich. 3. Aufl. München, 1999.

(обратно)

57

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 9.

(обратно)

58

Ministerial-Blatt für die preußische innere Verwaltung. Teil I. Ausgabe A, 94 (1933). S. 169.

(обратно)

59

См.: Thamer H.-U. Verführung und Gewalt. Deutschland 1933 bis 1945. Berlin, 1986. S. 256.

(обратно)

60

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 128. О давней полемике по поводу виновников поджога рейхстага см.: Backes U. и. а. Reichstagsbrand. Aufklärung einer historischen Legende. München, 1986. Самое последнее: Schmädeke J., Bahar A., Kugel W. Der Reichstagsbrand in neuem Licht // Historische Zeitschrift. 1999. № 269. S. 603–651.

(обратно)

61

Fraenkel E. Der Doppelstaat. Köln, 1974. S. 26.

(обратно)

62

Cm., wanp.: Mehringer H. Die KPD in Bayern 1919–1945 // Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. 6 Bde. München, 1977–1983. Bd. 5.

(обратно)

63

Uht. no: Kershaw I. Der Hitler-Mythos. Volksmeinung und Propaganda im Dritten Reich. Stuttgart, 1980. S. 9.

(обратно)

64

Подробнее см.: Falter J. W, Lindenberger T., Schumann S. Wahlen und Abstimmungen in der Weimarer Republik. München, 1986. Обзор новейших исследований выборов см.: Falter J. W. Hitlers Wähler. München, 1991.

(обратно)

65

Broszat M. Staat Hitlers. S. 106.

(обратно)

66

Mommsen H. Zur Verschränkung traditioneller und faschistischer Führungsgruppen in Deutschland beim Übergang von der Bewegungs- zur Systemphase // Faschismus als soziale Bewegung. Deutschland und Italien im Vergleich / Hrsg. W Schieden Hamburg, 1976. S. 157–181.

(обратно)

67

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 159 f.

(обратно)

68

Cm.: Broszat M. Staat Hitlers. S. 130–140.

(обратно)

69

Белое и голубое — цвета баварского флага. — Прим. ред.

(обратно)

70

Подробнее см.: Wiesemann Е Die Vorgeschichte der nationalsozialistischen Machtergreifung in Bayern 1932/33. München, 1975; Domröse O. Der NS-Staat in Bayern von der Machtergreifung bis zum Röhm-Putsch. München, 1974; Klenner J. Verhältnis von Partei und Staat 1933–1945. Dargestellt am Beispiel Bayerns. München, 1974.

(обратно)

71

Broszat М. Staat Hitlers. S. 108.

(обратно)

72

Cm.: Steinbacher S. Dachau — die Stadt und das Konzentrationslager in der NS-Zeit. Die Untersuchung einer Nachbarschaft. München, 1993. S. 85.

(обратно)

73

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 208, Anm. 9.

(обратно)

74

Meinecke Е Die deutsche Katastrophe. Betrachtungen und Erinnerungen. Wiesbaden, 1946. S. 25.

(обратно)

75

Подробнее см.: Bracher К. D. Stufen der Machtergreifung. Frankfurt am Main, 1979. S. 218–236. Распространенное мнение о необходимости согласия партии Центра упускает из виду предшествующее изменение регламента; независимо от этого утверждение Тамера (Thamer H.-U. Verführung und Gewalt. S. 274), будто СДПГ могла провалить закон о предоставлении чрезвычайных полномочий, если бы ее депутаты не явились на заседание, неверно.

(обратно)

76

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 239, 252.

(обратно)

77

Цит. по: Verhandlungen des Reichstags: Stenographische Berichte der 2. Sitzung vom 23.3.1933. S. 33 f., 37.

(обратно)

78

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 239.

(обратно)

79

Märzgefallenen — так называли павших в ходе революционных столкновений марта 1848 г. в Берлине, применительно к 1933 г. это понятие использовалось в ироническом контексте для обозначения людей, примкнувших к нацистскому режиму из оппортунистических соображений. — Прим. ред.

(обратно)

80

См. Табл. 1, с. 243.

(обратно)

81

Akten der Reichskanzlei. Teil. I. Bd. 1. S. 251.

(обратно)

82

L(ht. no: Schulthess’ Europäischer Geschichtskalender. 1933. Neue Folge 49. S. 77 f.

(обратно)

83

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 271, Anm. 3.

(обратно)

84

См.: Mommsen Н. Beamtentum im Dritten Reich. Mit ausgewählten Quellen zur nationalsozialistischen Beamtenpolitik. Stuttgart, 1966.

(обратно)

85

Adam U. D. Judenpolitik im Dritten Reich. Düsseldorf, 1972.

(обратно)

86

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 17 ff. (курсив в оригинале).

(обратно)

87

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 55.

(обратно)

88

Cm.: Bracher K. D. Stufen der Machtergreifung. Frankfurt am Main, 1979. S. 112–115; Stegmann D. Zum Verhältnis von Großindustrie und Nationalsozialismus 1930–1933. Ein Beitrag zur Geschichte der sog. Machtergreifung // Archiv für Sozialgeschichte. 1973. № 13. S. 440, 477–480.

(обратно)

89

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 17 ff.

(обратно)

90

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 280.

(обратно)

91

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 188. См. также: Winkler H.A. Der Weg in die Katastrophe. Arbeiter und Arbeiterbewegung in der Weimarer Republik 1930 bis 1933. Berlin; Bonn, 1987 (особенно c. 867–949).

(обратно)

92

Цит. по: Jasper G. Die gescheiterte Zähmung. Wege zur Machtergreifung Hitlers 1930–1934. Frankfurt am Main, 1986. S. 166. См. также: Martin B. Die deutschen Gewerkschaften und die nationalsozialistische Machtübernahme // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht. 1985. № 36. S. 605–631; Kampflose Kapitulation. Arbeiterbewegung 1933 / Hrsg. M. Scharrer. Reinbek, 1984; Schönhoven K. Die deutschen Gewerkschaften. Frankfurt am Main, 1987 (особенно c. 179–183).

(обратно)

93

Uht. no: Schulthess’ Europäischer Geschichtskalender. 1933. Neue Folge 49.

S. 110–117.

(обратно)

94

François-Poncet A. Als Botschafter in Berlin 1931–1938. Mainz, 1948. S. 116.

(обратно)

95

См.: Broszat М. Die Ausbootung der NSBO-Führung im Sommer 1934 // Demokratie und Diktatur / Hrsg. M. Funke u. a. Bonn, 1987. S. 198–215; Kratzenberg V. Arbeiter auf dem Weg zu Hitler? Die Nationalsozialistische Betriebszellen-Organisation. Ihre Entstehung, ihre Programmatik, ihr Scheitern 1924–1934. Frankfurt am Main, 1987.

(обратно)

96

Подробнее см.: Broszat M. Staat Hitlers. S. 186 f.

(обратно)

97

Schoenbaum D. Die braune Revolution. Eine Sozialgeschichte des Dritten Reiches. München, 1980. S. 121.

(обратно)

98

Uht. no: Broszat M. Staat Hitlers. S. 192.

(обратно)

99

Cm.: Nebe R. Die Industrie und der 30. Januar 1933 // Nationalsozialistische Diktatur 1933–1945. Eine Bilanz / Hrsg. K. D. Bracher u. a. Düsseldorf, 1983. S. 155–176.

(обратно)

100

См.: Winkler Н. А. Der entbehrliche Stand. Zur Mittelstandspolitik im «Dritten Reich» // Archiv für Sozialgeschichte. 1977. № 17. S. 1—40; Saldern A., von. Mittelstand im «Dritten Reich», Handwerker, Einzelhändler, Bauern. Frankfurt am Main; New York, 1979. Ср. также прямую полемику Винклера и Зальдерн: Geschichte und Gesellschaft. 1986. № 12. S. 235–243, 548–557.

(обратно)

101

Cm.: Gies H. Die NS-Machtergreifung auf dem agrarischen Sektor // Zeitschrift für Agrargeschichte und Agrarsoziologie. 1968. № 16. S. 210–232 (uht. na c. 212).

(обратно)

102

Основной источник изложенного ниже см.: Das Ende der Parteien 1933 / Hrsg. E. Matthias, R. Morsey.

(обратно)

103

Neuer Vorwärts. 1933. 25. Juni.

(обратно)

104

Цит. по протоколу, предположительно записанному штатгальтером Эппом. См.: Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 629–636.

(обратно)

105

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 1. S. 658.

(обратно)

106

Völkischer Beobachter. 1933. 8. Juli.

(обратно)

107

Cm.: 10. Mai 1933. Bücherverbrennung in Deutschland und die Folgen / Hrsg.

U. Walberer. Frankfurt am Main, 1983.

(обратно)

108

Barbian J.-P. Literaturpolitik im «Dritten Reich». Institutionen, Kompetenzen, Betätigungsfelder. Frankfurt am Main, 1993.

(обратно)

109

См.: Frei N. Nationalsozialistische Eroberung der Provinzpresse. Gleichschaltung, Selbstanpassung und Resistenz in Bayern. Stuttgart, 1980.

(обратно)

110

Cm.: Dahm V. Anfänge und Ideologie der Reichskulturkammer. Die «Berufsgemeinschaft» als Instrument kulturpolitischer Steuerung und sozialer Reglamentierung // VfZ. 1986. № 34. S. 53–84.

(обратно)

111

В качестве источника нижеизложенного см.: Scholder К. Die Kirchen und das Dritte Reich. Bd. 1: Vorgeschichte und Zeit der Illusionen 1918–1934. Frankfurt am Main, 1977; Bd. 2: Das Jahr der Ernüchterung 1934. Barmen und Rom. Berlin, 1985.

(обратно)

112

Подробный анализ см.: Bracher К. D. Stufen der Machtergreifung. S. 485–498.

(обратно)

113

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 938.

(обратно)

114

Akten der Reichskanzlei. Teil I. Bd. 2. S. 939 f.

(обратно)

115

См. Табл. 2, с. 243.

(обратно)

116

См.: Wagenführ R. Die deutsche Industrie im Kriege 1939–1945. Berlin, 1955. S. 17.

(обратно)

117

Cm.: Kube A. Pour le mérite und Hakenkreuz. Hermann Göring im Dritten Reich. München, 1986. S. 138–150.

(обратно)

118

В качестве основного источника нижеизложенного см.: Petzina D. Autarkiepolitik im Dritten Reich. Stuttgart, 1968. См. также: Kube A. Pour le mérite und Hakenkreuz. S. 185–201.

(обратно)

119

Cm.: Corni G., Gies H. Brot — Butter — Kanonen. Die Ernährungswirtschaft in Deutschland unter der Diktatur Hitlers. Berlin, 1997.

(обратно)

120

Cm.: Schoenbaum D. Die braune Revolution. S. 196–225; Gies H. Aufgaben und Probleme der nationalsozialistischen Ernährungswirtschaft 1933–1939 // Vierteljahrsschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte. 1979. № 66. S. 466–499.

(обратно)

121

Cm.: Herbst L. Der Totale Krieg und die Ordnung der Wirtschaft. Die Kriegswirtschaft im Spannungsfeld von Politik, Ideologie und Propaganda 1939 bis 1945. Stuttgart, 1982. S. 29.

(обратно)

122

См. Табл. 3, с. 244.

(обратно)

123

По поводу нижеизложенного см.: Siegel T. Leistung und Lohn in der nationalsozialistischen «Ordnung der Arbeit». Opladen, 1989.

(обратно)

124

Cm.: Neumann E Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismus 1933–1944. Köln, 1977. S. 498.

(обратно)

125

Cm.: «Die Jahre weiß man nicht, wo man die heute hinsetzen soll». Faschismuserfahrungen im Ruhrgebiet / Hrsg. L. Niethammer. Berlin; Bonn, 1983; Peukert D. Volksgenossen und Gemeinschaftsfremde. Anpassung, Ausmerze und Aufbegehren unter dem Nationalsozialismus. Köln, 1982. S. 140.

(обратно)

126

См.: Mason T. W. Sozialpolitik im Dritten Reich. Arbeiterklasse und Volksgemeinschaft. Opladen, 1977; Idem. Die Bändigung der Arbeiterklasse im nationalsozialistischen Deutschland. Eine Einleitung // Sachse C. u. a. Angst, Belohnung, Zucht und Ordnung. Herrschaftsmechanismen im Nationalsozialismus. Opladen, 1982. S. 11–53.

(обратно)

127

Cm.: Schoenbaum D. Die braune Revolution. S. 108–151.

(обратно)

128

См. об этом и по поводу изложенного ниже: Mai G. «Warum steht der deutsche Arbeiter zu Hitler?» Zur Rolle der Deutschen Arbeitsfront im Herrschaftssystem des Dritten Reiches // Geschichte und Gesellschaft. 1986. № 12. S. 212–234.

(обратно)

129

В качестве источника нижеизложенного см.: Spode Н. Arbeiterurlaub im Dritten Reich // Sachse C. u. a. Angst, Belohnung, Zucht und Ordnung. S. 275–328.

(обратно)

130

Deutschland-Berichte der Sozialdemokratischen Partei Deutschlands 1934–1940. Vierter Jahrgang 1937. Salzhausen; Frankfurt am Main, 1980. S. 1259.

(обратно)

131

Cm.: Mommsen H., Krieger M. Das Volkswagenwerk und seine Arbeiter im Dritten Reich. Düsseldorf, 1996 (особенно c. 179–202).

(обратно)

132

См. об этом: Vorländer Н. Die NSV Darstellung und Dokumentation einer nationalsozialistischen Organisation. Boppard, 1988.

(обратно)

133

По поводу нижеизложенного см.: Schmeer К. Die Regie des öffentlichen Lebens im Dritten Reich. München, 1956; Gamm H. J. Der braune Kult. Das Dritte Reich und seine Ersatzreligion. Hamburg, 1962; Vondung K. Magie und Manipulation. Ideologischer Kult und politische Religion des Nationalsozialismus. München, 1979; Behrenbeck S. Der Kult um die toten Helden. Nationalsozialistische Mythen, Riten und Symbole. Greifswald, 1996.

(обратно)

134

Положение Розенберга в Третьем рейхе составляет предмет превосходного исследования Райнхарда Больмуса: Bollmus R. Das Amt Rosenberg und seine Gegner. Zum Machtkampf im nationalsozialistischen Herrschaftssystem. Stuttgart, 1970.

(обратно)

135

По поводу нижеизложенного см.: Klönne А. Jugendprotest und Jugendopposition. Von der HJ-Erziehung zum Cliquenwesen der Kriegszeit // Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. Bd. 4. S. 527–620; Idem. Jugend im Dritten Reich. Die Hitler-Jugend und ihre Gegner. Düsseldorf, 1982.

(обратно)

136

Обобщенную картину см.: Muth Н. Jugendopposition im Dritten Reich // VfZ. 1982. № 30. S. 369–417. См. также: Peukert D. Volksgenossen und Gemeinschaftsfremde. S. 172–207.

(обратно)

137

Cm.: Flessau K.-I. Schule der Diktatur. Lehrpläne und Schulbücher des Nationalsozialismus. Frankfurt am Main, 1979. По поводу нижеизложенного см.: Eilers R. Die nationalsozialistische Schulpolitik. Eine Studie zur Funktion der Erziehung im totalitären Staat. Köln; Opladen, 1963; Erziehung und Schulung im Dritten Reich / Hrsg. M. Heinemann. 2 Bde. Stuttgart, 1980. Весьма содержательная книга: Meine Schulzeit im Dritten Reich. Erinnerungen deutscher Schriftsteller / Hrsg. M. Reich-Ranicki. München, 1984.

(обратно)

138

См.: Sonnenberger Е Der neue «Kulturkampf». Die Gemeinschaftsschule und ihre historischen Voraussetzungen // Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. Bd. 3. S. 235–327.

(обратно)

139

Эти и приведенные ниже цифры см.: Bracher К. D. Die deutsche Diktatur. Entstehung, Struktur, Folgen des Nationalsozialismus. Köln, 1969. S. 379 f.

(обратно)

140

Из выступления перед рабочими завода «Лейна» 2 июля 1937 г. См.: Ley R. Soldaten der Arbeit. München, 1938. S. 71.

(обратно)

141

Богатый материал ко всему разделу см.: Grunberger R. Das Zwölfjährige Reich. Der Deutschen Alltag unter Hitler. Wien usw., 1972 (здесь c. 225, 391). Cm. также: Albrecht G. Nationalsozialistische Filmpolitik. Eine soziologische Untersuchung über die Spielfilme des Dritten Reiches. Stuttgart, 1969.

(обратно)

142

По поводу «Вечного жида» СД сообщала, что «этот документальный фильм смотрит только наиболее политически активная часть населения, в то время как обычная публика частично избегает его, а местами ведется устная пропаганда против фильма и весьма реалистичного изображения в нем евреев»: Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS / Hrsg. H. Boberach. Herrsching, 1984. Bd. 6. S. 1918. О восприятии фильма об эвтаназии см.: Ibid. Bd. 9. S. 3175–3178.

(обратно)

143

Cm.: Schäfer H. D. Das gespaltene Bewußtsein. Über deutsche Kultur und Lebenswirklichkeit 1933–1945. München; Wien, 1981. S. 131 f.

(обратно)

144

Kater M. H. Gewagtes Spiel. Jazz im Nationalsozialismus. Köln, 1995.

(обратно)

145

Zuhören und Gehörtwerden I. Radio im Nationalsozialismus. Zwischen Lenkung und Ablenkung / Hrsg. A. von Saldern, I. Marßolek. Tübingen, 1998.

(обратно)

146

См. исследование Фридерики Ойлер: Euler Е Theater zwischen Anpassung und Widerstand. Die Münchner Kammerspiele im Dritten Reich // Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. Bd. 2. S. 91 —173. См. также: Dussel K. Ein neues, ein heroisches Theater? Nationalsozialistische Theaterpolitik und ihre Auswirkungen in der Provinz. Bonn, 1988.

(обратно)

147

Cm.: Klassiker in finsteren Zeiten 1933–1945. Eine Ausstellung des Deutschen Literaturarchivs im Schiller-Nationalmuseum Marbach am Neckar / Hrsg. B. Zeller. 2 Bde. Stuttgart, 1983.

(обратно)

148

См.: Miller Lane В. Architektur und Politik in Deutschland 1918–1945. Braunschweig; Wiesbaden, 1986; Durth W. Deutsche Architekten. Biographische Verflechtungen 1900–1970. München, 1992; Durth W., Gutschow N. Träume in Trümmern. Stadtplanung 1940–1950. München, 1993.

(обратно)

149

По поводу нижеизложенного см.: Seier Н. Universität und Hochschulpolitik im nationalsozialistischen Staat // Der Nationalsozialismus an der Macht. Aspekte nationalsozialistischen Politik und Herrschaft / Hrsg. K. Malettke. Göttingen, 1984. S. 143–165; Idem. Der Rektor als Führer. Zur Hochschulpolitik des Reichserziehungsministeriums 1934–1945 // VfZ. 1964. № 12. S. 105–146. Cm. также: Heiber H. Universität unterm Hakenkreuz. 2 Bde. München, 1991, 1992.

(обратно)

150

См. об этом: Beyerchen A. D. Wissenschaftler unter Hitler. Physiker im Dritten Reich. Frankfurt am Main, 1982; Science, Technology and National Socialism / Eds. M. Renneberg, M. Walker. Cambridge, 1994.

(обратно)

151

Cm.: Geuter U. Die Professionalisierung der deutschen Psychologie im Nationalsozialismus. Frankfurt am Main, 1984; Cocks G. Psychotherapy in the Third Reich. The Göring Institute. New York, 1985; Wissenschaften im Nationalsozialismus / Hrsg. W. Lepenies // Geschichte und Gesellschaft. 1986. № 12. Heft 3.

(обратно)

152

Deutschland-Berichte… 1936. S. 9.

(обратно)

153

Основной источник изложенного ниже см.: Buchheim Н. Die SS — das Herrschaftsinstrument // Anatomie des SS-Staates. 7. Aufl. München, 999. Cm. также: Höhne H. Der Orden unter dem Totenkopf. Die Geschichte der SS. Gütersloh, 1967; Aronson S. Reinhard Heydrich und die Frühgeschichte von Gestapo und SD. Stuttgart, 1971.

(обратно)

154

Цит. по: Buchheim Н. Die SS — das Herrschaftsinstrument. S. 100.

(обратно)

155

Цит. по: Broszat M. Nationalsozialistische Konzentrationslager 1933–1945 // Anatomie des SS-Staates. S. 356. О Бесте см.: Herbert U. Best. Biographische Studien über Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft, 1903–1989. Bonn, 1996.

(обратно)

156

По состоянию на начало 1938 г. Цит. по: Buchheim Н. Die SS — das Herrschaftsinstrument. S. 57 f.

(обратно)

157

Vorbeugende Verbrechensbekämpfung. Erlaßsammlung. Berlin, 1941.

(обратно)

158

Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Bd. 1. S. 17.

(обратно)

159

До начала войны «народные суды» вынесли около 100 смертных приговоров, затем число обвиняемых резко возросло. В целом было осуждено 16 700 чел., из них 5 200 чел. — почти треть — приговорены к смертной казни. См.: Wagner W. Der Volksgerichtshof im nationalsozialistischen Staat. Stuttgart, 1974. S. 876, 944 f.; Marxen K. Das Volk und sein Gerichtshof. Eine Studie zum nationalsozialistischen Volksgerichtshof. Frankfurt am Main, 1994. S. 87.

(обратно)

160

См. исследование Петера Хюттенбергера: Hüttenberger P. Heimtückefälle vor dem Sondergericht München 1933–1939 // Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. Bd. 4. S. 435–526.

(обратно)

161

Ежемесячное донесение регирунгспрезидента в Ансбахе (Средняя Франкония) от 6 мая 1939, цит. по: Steinert М. Hitlers Krieg und die Deutschen. Stimmung und Haltung der deutschen Bevölkerung im Zweiten Weltkrieg. Düsseldorf; Wien, 1970. S. 81.

(обратно)

162

Cm., Hanp.: Milward A. S. Die deutsche Kriegswirtschaft 1939–1945. Stuttgart, 1966; Herbst L. Der Totale Krieg und die Ordnung der Wirtschaft. Die Kriegswirtschaft im Spannungsfeld von Politik, Ideologie und Propaganda 1939–1945. Stuttgart, 1982. S. 103–126.

(обратно)

163

Эти и приведенные ниже данные см.: Overy R. J. «Blitzkriegswirtschaft»? Finanzpolitik, Lebensstandard und Arbeitseinsatz in Deutschland 1939–1942 // VfZ. 1988. № 36. S. 379–435. См. также: Idem. War and Economy in the Third Reich. Oxford, 1994.

(обратно)

164

Цит. по: Broszat М. Nationalsozialistische Konzentrationslager 1933–1945 // Anatomie des SS-Staates. S. 399 f.

(обратно)

165

Meldungen aus dem Reich 1938–1945 / Hrsg. H. Boberach. Bd. 4. S. 1128.

(обратно)

166

Meldungen aus dem Reich 1938–1945 / Hrsg. H. Boberach. Bd. 2. S. 441 f.

(обратно)

167

Секретное заявление Геббельса представителям немецкой прессы, 5 апр. 1940.

Цит. по: «Es spricht der Führer». 7 exemplarische Hitler-Reden / Hrsg. H. von Kotze, H. Krausnick. Gütersloh, 1966. S. 94, Anm. 20.

(обратно)

168

Cm.: Recker M.-L. Nationalsozialistische Sozialpolitik im Zweiten Weltkrieg. München, 1985. S. 82-154.

(обратно)

169

Ibid.

(обратно)

170

По поводу нижеизложенного см.: Dörner К. Nationalsozialismus und Lebensvernichtung // VfZ. 1967. № 15. S. 121–152; Klee E. «Euthanasie» im NS-Staat. Die «Vernichtung lebensunwerten Lebens». Frankfurt am Main, 1983; Dokumente zur Euthanasie / Hrsg. E. Klee. Frankfurt am Main, 1986; Nationalsozialistische Massentötungen durch Giftgas / Hrsg. E. Kogon u. a. Frankfurt am Main, 1983. S. 27–80; Aktion T 4 1934–1945. Die «Euthanasie» — Zentrale in der Tiergartenstr. 4 / Hrsg. G. Aly. Berlin, 1987; Schmuhl H.-W. Rassenhygiene, Nationalsozialismus, Euthanasie. Von der Verhütung zur Vernichtung «lebensunwerten Lebens» 1890–1945. Göttingen, 1987; Medizin und Gesundheitspolitik in der NS-Zeit / Hrsg. N. Frei. München, 1991.

(обратно)

171

Цит. по: Steinert M. Hitlers Krieg und die Deutschen. S. 158.

(обратно)

172

Lifton R. J. Ärzte im Dritten Reich. Stuttgart, 1988.

(обратно)

173

Cm.: Siemen H. L. Menschen blieben auf der Strecke… Psychiatrie zwischen Reform und Nationalsozialismus. Gütersloh, 1987.

(обратно)

174

Cm.: Bock G. Zwangssterilisation im Nationalsozialismus. Studien zur Rassenpolitik und Frauenpolitik. Opladen, 1986.

(обратно)

175

Uht. no: Müller-Hill B. Tödliche Wissenschaft. Die Aussonderung von Juden, Zigeunern und Geisteskranken 1933–1945. Reinbek, 1984. S. 64.

(обратно)

176

Слова руководителя службы здоровья и охраны народа НТФ Вернера Бокхакера. Цит. по: Graessner S. Neue soziale Kontrolltechniken durch Arbeits- und Leistungsmedizin // Medizin und Nationalsozialismus. Tabuisierte Vergangenheit — ungebrochene Tradition? / Hrsg. G. Baader, U. Schultz. Berlin, 1980. S. 149. Cm. также: Heilen und Vernichten im Mustergau Hamburg. Bevölkerungs- und Gesundheitspolitik im Dritten Reich / Hrsg. A. Ebbinghaus, H. Kaupen-Haas, К. H. Roth. Hamburg, 1984.

(обратно)

177

См. док. 7. См. также: Aly G. Der saubere und der schmutzige Fortschritt // Reform und Gewissen. «Euthanasie» im Dienst des Fortschritts. Berlin, 1985. S. 9-78 (здесь c. 15); Müller-Hill B. Tödliche Wissenschaft. S. 42 f.

(обратно)

178

См.: Friedlander Н. Der Weg zum NS-Genozid. Von der Euthanasie zur Endlösung. Berlin, 1997.

(обратно)

179

См. по поводу нижеизложенного: Broszat M. Nationalsozialistische Polenpolitik 1939 bis 1945. Stuttgart, 1961; Madajczyk C. Die Okkupationspolitik Nazideutschlands in Polen 1939–1945. Berlin (Ost), 1987.

(обратно)

180

Цит. по: Heiber Н. Der Generalplan Ost // VfZ. 1958. № 6. S. 281–325 (цит. на с. 325). См. также: Aly G., Heim S. Vordenker der Vernichtung. Auschwitz und die deutschen Pläne für eine neue europäische Ordnung. Hamburg, 1991; Rössler M., Schleiermacher S. Der «Generalplan Ost». Hauptlinien der nationalsozialistischen Planungs- und Vernichtungspolitik. Berlin, 1993.

(обратно)

181

По поводу нижеизложенного см.: Broszat М. Nationalsozialistische Konzentrationslager 1933–1945. S. 443 ff.

(обратно)

182

См.: Zimmermann M. Rassenutopie und Genozid. Die nationalsozialistische «Lösung der Zigeunerfrage». Hamburg, 1996; Lewy G. «Rückkehr nicht erwünscht». Die Verfolgung der Zigeuner im Dritten Reich. München; Berlin, 2001.

(обратно)

183

См.: Wagner В. С. IG Auschwitz. Zwangsarbeit und Vernichtung von Häftlingen des Lagers Monowitz 1941–1945. München, 2000.

(обратно)

184

См., в частности: Schleunes К. A. The Twisted Road to Auschwitz. Nazi Policy toward German Jews, 1933–1939. Chicago, 1970; Adam U. D. Judenpolitik im Dritten Reich. Düsseldorf, 1972; Longerich P. Politik der Vernichtung. Eine Gesamtdarstellung der nationalsozialistischen Judenverfolgung. München; Zürich, 1998.

(обратно)

185

Обобщающую картину см.: Friedländer S. Das Dritte Reich und die Juden. Bd. 1: Die Jahre der Verfolgung 1933–1939. München, 1998; Jüdisches Leben in Deutschland 1933–1945. Leben unter nationalsozialistischer Herrschaft / Hrsg. W. Benz. München, 1988.

(обратно)

186

Klemperer V. Ich will Zeugnis ablegen bis zum letzten. Tagebücher 1933–1941, 1942–1945 / Hrsg. W. Nowojski. 2 Bde. Berlin, 1995.

(обратно)

187

Эти и следующие данные см.: Das Sonderrecht für die Juden im NS-Staat. Eine Sammlung der gesetzlichen Maßnahmen und Richtlinien — Inhalt und Bedeutung/ Hrsg. J. Walk. 2. Aufl. Heidelberg, 1996.

(обратно)

188

Cm.: Die Judenpolitik des SD 1935 bis 1938. Eine Dokumentation / Hrsg. M. Wildt. München, 1995; Herbert U. Best. Biographische Studien über Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft, 1903–1989. Bonn, 1996.

(обратно)

189

Об этом и вообще о положении польских евреев в Германии см.: Weiss Y. Deutsche und polnische Juden vor dem Holocaust. Jüdische Identität zwischen Staatsbürgerschaft und Ethnizität 1933–1940. München, 2000.

(обратно)

190

См., в частности: Graml H. Reichskristallnacht. Antisemitismus und Judenverfolgung im Dritten Reich. München, 1988. S. 9—37; Benz W. Der Novemberpogrom // Jüdisches Leben in Deutschland 1933–1945 / Hrsg. W. Benz. S. 499–544; Obst D. «Reichskristallnacht». Ursachen und Verlauf des antisemitischen Pogroms vom November 1938. Frankfurt am Main u. a., 1991; Döscher H.-J. «Reichskristallnacht». Die November-Pogrome 1938. Frankfurt am Main; Berlin, 2000.

(обратно)

191

Die Tagebücher von Joseph Goebbels / Hrsg. E. Fröhlich. Teil I. Bd. 6. München, 1998. S. 180 (запись от 10 нояб. 1938).

(обратно)

192

См.: Safrian Н. Die Eichmann-Männer. Wien; Zürich, 1993. Взгляд с позиции еврейских общин и представителей см.: Rabinovici D. Instanzen der Ohnmacht: Wien 1938–1945. Der Weg zum Judenrat. Frankfurt am Main, 2000.

(обратно)

193

Цит. по: Domarus M. Hitler. Reden und Proklamationen 1932–1945. Kommentiert von einem deutschen Zeitgenossen. Würzburg, 1963. Bd. 2. S. 1058.

(обратно)

194

Об этом и об изложенном ниже см.: Aly G. «Endlösung». Völkerverschiebung und der Mord an den europäischen Juden. Frankfurt am Main, 1995. S. 85, 97 f.

(обратно)

195

Цит. по: Krausnick Н. Denkschrift Himmlers über die Behandlung der Fremdvölkischen im Osten (Mai 1940) // VfZ. 1957. № 5. S. 197.

(обратно)

196

См. обзор длительной дискуссии по этому поводу в сб.: Der Mord an den Juden im Zweiten Weltkrieg. Entschlußbildung und Verwirklichung / Hrsg. E. Jäckel, J. Rohwer. Stuttgart, 1985. См. также более поздние работы: Browning С. R. Fateful Months. Essays on the Emergence of the Final Solution. New York, 1985; Burrin P. Hitler und die Juden. Die Entscheidung für den Völkermord. Frankfurt am Main, 1993; Gerlach C. Die Wannsee-Konferenz, das Schicksal der deutschen Juden und Hitlers politische Grundsatzentscheidung, alle Juden Europas zu ermorden // Werkstatt Geschichte. 1997. № 6. H. 18. S. 7-44; Browning C. R. Der Weg zur «Endlösung». Entscheidungen und Täter. Bonn, 1998; Nationalsozialistische Vernichtungspolitik 1939–1945. Neue Forschungen und Kontroversen / Hrsg. U. Herbert. Frankfurt am Main, 1998.

(обратно)

197

Понятие, используемое Саулом Фридлендером (Friedländer S. Das Dritte Reich und die Juden).

(обратно)

198

См. полемику вокруг книги Даниеля Гольдхагена (Goldhagen D. J. Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gewöhnliche Deutsche und der Holocaust. Berlin, 1997). Контраргументы относительно мотивов исполнителей точнее всего формулирует Кристофер Браунинг: Browning С. R. Ganz normale Männer. Das Reserve-Polizeibataillon 101 und die «Endlösung» in Polen. Reinbek, 1993 (erw. Neuaufl.: 1999).

(обратно)

199

Об этом и изложенном ниже см.: Krausnick Н., Wilhelm Н.-Н. Die Truppe des Weltanschauungskrieges. Die Einsatzgruppen der Sicherheitspolizei und des SD 1938–1942. Stuttgart, 1981. См. также классическую, много раз дополнявшуюся и переиздававшуюся обобщающую работу: Hilberg R. Die Vernichtung der europäischen Juden. 3 Bde. Frankfurt am Main, 1990.

(обратно)

200

Статья в журнале «Юность» (1967), цит. по: Klee Е., Dreßen W. «Gott mit uns». Der deutsche Vernichtungskrieg im Osten 1939–1945. Frankfurt am Main, 1989. S. 128.

(обратно)

201

Это справедливо подчеркивает Херберт: Nationalsozialistische Vernichtungspolitik 1939–1945 / Hrsg. U. Herbert. S. 57–60.

(обратно)

202

Cm.: Gerlach C. Die Wannsee-Konferenz… Скептический взгляд см., в частности: Nationalsozialistische Vernichtungspolitik 1939–1945 / Hrsg. U. Herbert. S. 62 f.; Kershaw I. Hitler 1936–1945. Stuttgart, 2000. S. 650 ff.

(обратно)

203

Множество наблюдений такого рода см.: Klemperer V. Ich will Zeugnis ablegen bis zum letzten. S. 663–696. См. также: Gruner W Die NS-Judenverfolgung und die Kommunen. Zur wechselseitigen Dynamisierung von zentraler und lokaler Politik 1933–1941 // VfZ. 2000. № 48. S. 75-126.

(обратно)

204

Cm.: Bajohr F. «Arisierung» in Hamburg. Die Verdrängung der jüdischen Unternehmer 1933–1945. Hamburg, 1997; Idem. Verfolgung aus gesellschaftsgeschichtlicher Perspektive. Die wirtschaftliche Existenzvernichtung der Juden und die deutsche Gesellschaft // Geschichte und Gesellschaft. 2000. № 26. S. 629–652.

(обратно)

205

Cm.: Steinbacher S. «Musterstadt» Auschwitz. Germanisierungspolitik und Judenmord in Ostoberschlesien. München, 2000.

(обратно)

206

О числе убитых и проблемах статистики жертв геноцида, прежде всего в Восточной Европе, см.: Dimension des Völkermords. Die Zahl der jüdischen Opfer des Nationalsozialismus / Hrsg. W. Benz. München, 1991 (в частности, с. 17).

(обратно)

207

См., напр., свидетельство Рудольфа Врбы: Vrba R. Die mißachtete Warnung. Betrachtungen über den Auschwitz-Bericht von 1944 // VfZ. 1996. № 44. S. 1-24. Отклик, касающийся в первую очередь темы уничтожения венгерских евреев летом 1944 г., см.: Bauer У. Anmerkungen zum «Auschwitz-Bericht» von Rudolf Vrba U VfZ. 1997. № 45. S. 297–307.

(обратно)

208

См., в частности: Wyman D. S. Das unerwünschte Volk. Amerika und die Vernichtung der europäischen Juden. Erw. Neuausgabe. Frankfurt am Main, 2000; Lipstadt D. E. Beyond Belief. The American Press and the Coming of the Holocaust 1933–1945. New York; London, 1986.

(обратно)

209

Передовица Геббельса: Das Reich. 1944. 30. Juni.

(обратно)

210

См.: Herbert U. Fremdarbeiter. Politik und Praxis des «Ausländer-Einsatzes» in der Kriegswirtschaft des Dritten Reiches. Berlin; Bonn, 1985 (приведенные ниже данные на с. 271).

(обратно)

211

Из 5,7 млн советских военнопленных 3,3 млн погибли в немецком плену. См.: Streit С. Keine Kameraden. Die Wehrmacht und die sowjetischen Kriegsgefangenen 1941–1945. Bonn, 1997; Hartmann C. Massensterben oder Massenvernichtung? Sowjetische Kriegsgefangene im «Unternehmen Barbarossa» // VfZ. 2001. № 49. S. 97-158.

(обратно)

212

Cm.: Herbst L. Der Totale Krieg und die Ordnung der Wirtschaft. S. 341–452.

(обратно)

213

Mommsen Н. Der Widerstand gegen Hitler und die deutsche Gesellschaft // Der Widerstand gegen den Nationalsozialismus. Die deutsche Gesellschaft und der Widerstand gegen Hitler / Hrsg. J. Schmädecke, P. Steinbach. München; Zürich, 1985. S. 3—23. По поводу нижеизложенного см. обзор: Mehringer Н. Widerstand und Emigration. Das NS-Regime und seine Gegner. München, 1997.

(обратно)

214

Цит. по: Zeller Е. Geist der Freiheit. Der zwanzigste Juli. 2. Aufl. München, 1954.

S. 282. Общую картину см.: Hoffmann P. Widerstand, Staatsstreich, Attentat. Der Kampf der Opposition gegen Hitler. 4. Aufl. München, 1994.

(обратно)

215

Cm.: Kershaw I. Der Hitler-Mythos. S. 186–191.

(обратно)

216

Цит. по: Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht / Hrsg. P. E. Schramm. Frankfurt am Main, 1961. Bd. 4. S. 1582 f.

(обратно)

217

Ныне — Калининградский залив. — Прим. пер.

(обратно)

218

См.: Fest J. С. Hitler. Eine Biographie. Frankfurt am Main usw., 1973. S. 25. Иной подход см.: Haffner S. Anmerkungen zu Hitler. München, 1978. S. 54–58.

(обратно)

219

См.: Mommsen Н. Nationalsozialismus // Sowjetsystem und demokratische Gesellschaft. Freiburg, 1971. Bd. 4. Sp. 695–713 (цит. стб. 702).

(обратно)

220

Представители Немецкой национальной народной партии. — Прим. пер.

(обратно)

221

Новых людей (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

222

См. прим. 32 на с. 48.

(обратно)

223

Такова война (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

224

Командным духом (англ.). — Прим. пер.

(обратно)

225

По случаю, по ходу дела (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

226

Любой ценой (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

227

Ответ щеголяющей партийным значком смотрительницы туалета в Лабё летом 1933 г. на вопрос, всё ли стало теперь лучше. — Прим. Хеберле.

(обратно)

228

В конце концов, со временем (англ.). — Прим. пер.

(обратно)

229

Немецкое бюро новостей. — Прим. пер.

(обратно)

230

Друг друга достойные братья (лат.). — Прим. пер.

(обратно)

231

Имеется в виду папская энциклика «С величайшей тревогой», появившаяся 14 марта 1937 г. — Прим. ред.

(обратно)

232

Имеется в виду ввод вермахта в демилитаризованную зону на левом берегу Рейна 7 марта 1936 г. — Прим. ред.

(обратно)

233

Плебисцит, закончившийся одобрением решения о вводе вермахта в демилитаризованную зону, был проведен в Германии 29 марта 1936 г. — Прим. ред.

(обратно)

234

Имеется в виду период Веймарской республики. — Прим. ред.

(обратно)

235

Здесь и далее стихи в переводе В. А. Рымкевич.

(обратно)

236

Каринхалле — поместье Геринга к северу от Берлина. — Прим. ред.

(обратно)

237

Литература, названная в предыдущих примечаниях, приводится еще раз только в тех случаях, когда это представляется необходимым в целях систематизации.

(обратно)

238

Bibliographie zur Zeitgeschichte 1953–1995 / Hrsg, im Auftrag des Instituts für Zeitgeschichte. 5 Bde. München usw., 1982–1996. Текущие выпуски печатаются как ежегодное приложение к «Ежеквартальнику современной истории» («Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte»).

(обратно)

239

Jahresbibliographie. Bibliothek für Zeitgeschichte. Frankfurt am Main, 1960–1972; München, 1973–1981; Koblenz, 1982–1988; Essen, 1989 ff. (в 1953–1959 гг. выходил под заглавием: Bücherschau der Weltkriegsbücherei Stuttgart).

(обратно)

240

Ruck М. Bibliographie zum Nationalsozialismus. 2 Bde. Darmstadt, 2000. В отличие от 1-го издания 1995 г., эта новая объемистая переработка, к счастью, имеется также на CD-ROM. Кроме того, см.: Bibliographie zum Nationalsozialismus / Hrsg. P Hüttenberger. Göttingen, 1980; Bibliographie zur Politik in Theorie und Praxis / Hrsg. K. D. Bracher, H.-A. Jacobsen, A. Tyrell. Düsseldorf, 1976 (новое, перераб. изд.: 1982); The Nazi Era 1919–1945. A Select Bibliography of Published Works from the Early Roots to 1980 / Ed. H. Kehr, J. Langmaid. London, 1982; The Third Reich, 1933–1939. A Historical Bibliography / Ed. L. Klass. Santa Barbara etc., 1984 (почти 1 000 аннотаций последних журнальных статей); The Third Reich, 1933–1945. A Bibliographical Guide to German National Socialism / Hrsg. L. L. Snyder. New York, 1987.

(обратно)

241

Biographisches Lexikon zum Dritten Reich / Hrsg. H. Weiß. Frankfurt am Main, 1998; Lexikon des deutschen Widerstandes / Hrsg. WBenz, WPehle. Frankfurt am Main, 1994; Die braune Elite. 22 biographische Skizzen / Hrsg. R. Smelser, R. Ziteimann. Darmstadt, 1989; Wistrich R. Wer war wer im Dritten Reich. Anhänger, Mitläufer, Gegner aus Politik, Wirtschaft, Militär, Kunst und Wissenschaft. München, 1983. См. также: Stockhorst E. Fünftausend Köpfe. Wer war was im Dritten Reich. Velbert; Kettwig, 1967.

(обратно)

242

Enzyklopädie des Nazionalsozialismus / Hrsg. WBenz u. a. München, 1997; Bedürftig F. Taschenlexikon Drittes Reich. München, 1997; Enzyklopädie des Holocaust. Die Verfolgung und Ermordung der europäischen Juden / Hrsg. E. Jäckel u. a. 3 Bde. Berlin, 1993; München; Zürich, 1995; Snyder L. L. Encyclopedia of the Third Reich. Chicago; New York, 1990; Das Große Lexikon des Dritten Reiches/ Hrsg. C. Zentner, F. Bedürftig. München, 1985; Das Große Lexikon des Zweiten Weltkrieges / Hrsg. C. Zentner, F. Bedürftig. München, 1988.

(обратно)

243

Das Dritte Reich im Überblick. Chronik, Ereignisse, Zusammenhänge / Hrsg. M. Broszat, N. Frei. 5. Aufl. München, 1999; Chronik deutscher Zeitgeschichte. Politik, Wirtschaft, Kultur. Das Dritte Reich / Hrsg. M. Overesch, F. W Saal. Bd. 2/1: 1933–1939; Bd. 2/II: 1939–1945. Düsseldorf, 1982–1983; Chronik-Bibliothek des 20. Jahrhunderts. Jahresbände. 1933–1945. Dortmund, 1985–1989.

(обратно)

244

Kershaw I. Der NS-Staat. Geschichtsinterpretationen und Kontroversen im Überblick. Erw. Neuausgabe. Reinbek, 1999; Hildebrand K. Das Dritte Reich. 5. Aufl. München; Wien, 1995; Hehl U., von. Nationalsozialistische Herrschaft. München, 1996; Schreiber G. Hitler. Interpretationen 1923–1983. Ergebnisse, Methoden und Probleme der Forschung. 2. Aufl. Darmstadt, 1988.

(обратно)

245

Nationalsozialistische Diktatur 1933–1945. Eine Bilanz / Hrsg. K. D. Bracher, M. Funke, H.-A. Jacobsen. Düsseldorf, 1983; Deutschland 1933–1945. Neue Studien zur nationalsozialistischen Herrschaft / Hrsg. K. D. Bracher, M. Funke, H.-A. Jacobsen. Düsseldorf, 1992; Das Dritte Reich. Herrschaftsstruktur und Geschichte / Hrsg. M. Broszat, H. Möller. München, 1983; Der Nationalsozialismus an der Macht. Aspekte nationalsozialistischer Politik und Herrschaft / Hrsg. K. Malettke. Göttingen, 1984.

(обратно)

246

См., однако, соответствующие разделы источниковедческой публикации, посвященной новейшей истории Германии: Weimarer Republik, Nationalsozialismus, Zweiter Weltkrieg (1919–1945) / Bearb. H. G. Hockerts. Bd. 6,1: Akten und Urkunden. Darmstadt, 1996.

(обратно)

247

Akten zur deutschen Auswärtigen Politik 1918–1945. Serie C 1933–1937. 6 Bde.; Serie D 1937–1941. 13 Bde.; Serie E 1941–1945. 8 Bde. Bonn, 1950–1981.

(обратно)

248

Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht (Wehrmachtführungsstab) 1940–1945 / Hrsg. P. E. Schramm. Frankfurt am Main, 1961–1969; Neuaufl. in 8 Bdn. Herrsching, 1982.

(обратно)

249

Ursachen und Folgen. Vom deutschen Zusammenbruch 1918 und 1945 bis zur staatlichen Neuordnung Deutschlands in der Gegenwart. Eine Urkunden- und Dokumentensammlung zur Zeitgeschichte / Hrsg. H. Michaelis, E. Schraepler. 25 Bde. Berlin, 1958–1977.

(обратно)

250

Der Prozeß gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof. Nürnberg, 14. November 1945 bis 1. Oktober 1946. 42 Bde. Nürnberg, 1947–1949 (изд. на CD-ROM: Berlin, 1999). Материалы т. н. последующих процессов см.: Trials of War Criminals before the Nuremberg Military Tribunals under Control Council Law No. 10. Nuremberg, October 1946 — April 1949. 15 Vols. Washington, 1950–1953.

(обратно)

251

Akten der Reichskanzlei. Regierung Hitler 1933–1938. 4 Bde. (Teil I: 1933/34; Teil II: 1934/35). Boppard, 1983, 1999.

(обратно)

252

Akten der Partei-Kanzlei der NSDAP. Rekonstruktion eines verlorengegangenen Bestandes. Teil I: Bearbeitet von H. Heiber; Teil II: Bearbeitet von P. Longerich. 4 Regesten-, 2 Registerbände. München, 1983 bzw. 1992 (изд. на микрофишах в 2 ч.: München, 1983, 1985).

(обратно)

253

Widerstand als «Hochverrat» 1933–1945. Die Verfahren gegen deutsche Reichsangehörige vor dem Reichsgericht, dem Volksgerichthof und dem Reichskriegsgericht / Bearb. J. Zarusky, H. Mehringer. Mikrofiche-Edition und Erschließungsband. München usw, 1994–1995, 1998.

(обратно)

254

Sozialstrategien der Deutschen Arbeitsfront / Bearb. M. Hepp, К. H. Roth. Teil A: Jahrbücher des Arbeitswissenschaftlichen Instituts der Deutschen Arbeitsfront 1936–1940/41; Teil B: Periodika, Denkschriften, Gutachten und Veröffentlichungen des Arbeitswissenschaftlichen Instituts der Deutschen Arbeitsfront (Mikrofiche-Edition). München usw, 1986, 1988.

(обратно)

255

В особенности: Akten deutscher Bischöfe über die Lage der Kirche 1933–1945/ Bearb. B. Stasiewski, L. Volk. 6 Bde. Mainz, 1968–1985; Dokumente zur Kirchenpolitik des Dritten Reiches / Hrsg. Evangelische Arbeitsgemeinschaft für kirchliche Zeitgeschichte. 4 Bde. (1933–1939). München; Gütersloh, 1971–2000.

(обратно)

256

Der Nationalsozialismus. Dokumente 1933–1945 / Hrsg. W. Hofer. Frankfurt am Main, 1957 (45. Aufl.: 1997); Ausgewählte Dokumente zur Geschichte des Nationalsozialismus 1933–1945 / Hrsg. H.-A. Jacobsen, W. Jochmann. 10 Lieferungen. Bielefeld, 1960–1966; Dokumente zur deutschen Geschichte 1933-45 / Hrsg. W. Rüge, W. Schumann. 4 Bde. Ost-Berlin, 1975–1977; Die «Machtergreifung». Tagebuch einer Wende nach Presseberichten vom 1. Januar bis 6. März 1933 / Hrsg. W Eschenhagen. Darmstadt, 1982; Hitlers Machtergreifung. Vom Machtantritt Hitlers 30. Januar 1933 bis zur Besiegelung des Einparteienstaates 14. Juli 1933 / Hrsg. J. Becker, R. Becker. München, 1983 (2. Aufl.: 1992); Deutsche Geschichte 1933–1945. Dokumente zur Innen- und Außenpolitik / Hrsg. W. Michalka. Frankfurt am Main, 1996.

(обратно)

257

NS-Presseanweisungen der Vorkriegszeit. Edition und Dokumentation / Hrsg. H. Bohrmann. 6 Bde. in 16 Teilbänden. München usw, 1984–1999.

(обратно)

258

Deutschland-Berichte der Sozialdemokratischen Partei Deutschlands (Sopade) 1934–1940. 7 Bde. Salzhausen; Frankfurt am Main, 1980. См. также: Berichte über die Lage in Deutschland. Die Meldungen der Gruppe Neu Beginnen aus dem Dritten Reich 1933–1936 / Hrsg. B. Stöver. Bonn, 1996.

(обратно)

259

Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS / Hrsg. H. Boberach. 17 Bde. und Registerband. Herrsching, 1984; Regimekritik, Widerstand und Verfolgung in Deutschland und den besetzten Gebieten. Meldungen und Berichte aus dem Geheimen Staatspolizeiamt, dem SD-Hauptamt der SS und dem Reichssicherheitshauptamt 1933–1944 / Hrsg. H. Boberach. Mikrofiche-Edition. Teil 1: Reichsgebiet mit an-und eingegliederten Gebieten; Teil 2: Besetzte Gebiete. München, 1999–2000.

(обратно)

260

Die Tagebücher von Joseph Goebbels / Hrsg. E. Fröhlich. Teil I: Aufzeichnungen 1923–1941. 7 Bde. München, 1998 ff.; Teil II: Diktate 1941–1945. 15 Bde. München usw., 1993–1996.

(обратно)

261

Hitler. Sämtliche Aufzeichnungen 1905–1924 / Hrsg. E. Jäckel, A. Kuhn. Stuttgart, 1980. См. также: Jäckel E., Kuhn A., Weiß H. Neue Erkenntnisse zur Fälschung von Hitler-Dokumenten // VfZ. 1984. № 32. S. 163–169. Продолжение публикации под заглавием: Hitler. Reden, Schriften, Anordnungen. Februar 1925 bis Januar 1933 / Hrsg, vom Institut für Zeitgeschichte. 6 Bde. München usw., 1992–1999. См. также часто использовавшуюся в книге публикацию: DomarusM. Hitler. Reden und Proklamationen 1932–1945. 2 Bde. Würzburg, 1962, 1963 (Neuaufl.: Wiesbaden, 1973).

(обратно)

262

«Führer-Erlasse» 1939–1945. Edition sämtlicher überlieferter, nicht im Reichsgesetzblatt abgedruckter, von Hitler während des Zweiten Weltkrieges schriftlich erteilter Direktiven aus den Bereichen Staat, Partei, Wirtschaft, Besatzungspolitik und Militärverwaltung / Bearb. M. Moll. Stuttgart, 1997.

(обратно)

263

Hitler А. Mein Kampf. Bd. 1: Eine Abrechnung; Bd. 2: Die NS-Bewegung. München, 1925, 1927 (885. Aufl.: 1944); Hitlers Zweites Buch. Ein Dokument aus dem Jahre 1928 / Hrsg. G. L. Weinberg. Stuttgart, 1961 (Neuausgabe: Hitler. Reden, Schriften, Anordnungen. Bd. 2A: Außenpolitische Standortbestimmung nach der Reichstagswahl Juni-Juli 1928. München usw, 1995); Adolf Hitler. Monologe im Führerhauptquartier 1941–1944. Die Aufzeichnungen Heinrich Heims / Hrsg. W. Jochmann. Hamburg, 1980; Picker H. Hitlers Tischgespräche im Führerhauptquartier. Bonn, 1951 (erw. Taschenbuchausgabe: Berlin, 1997).

(обратно)

264

Heinrich Himmler. Geheimreden 1933 bis 1945 und andere Ansprachen / Hrsg. B. F. Smith, A. F. Peterson. Frankfurt am Main usw, 1974; Reichsführer!.. Briefe an und von Himmler / Hrsg. H. Heiber. Stuttgart, 1968; Der Dienstkalender Heinrich Himmlers 1941/42 / Bearb. P. Witte u. a. Hamburg, 1999.

(обратно)

265

Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs 1934/35 und 1939/40 / Hrsg. H.-G. Seraphim. Göttingen, 1956; München, 1964.

(обратно)

266

Das Diensttagebuch des deutschen Generalgouverneurs in Polen 1939–1945 / Hrsg. W. Präg, W. Jacobmeyer. Stuttgart, 1975.

(обратно)

267

Halder F. Kriegstagebuch. Tägliche Aufzeichnungen des Chefs des Generalstabs des Heeres 1939–1942 / Bearb. H.-A. Jacobsen. 3 Bde. Stuttgart, 1962–1964; Groscurth H. Tagebücher eines Abwehroffiziers 1938–1940. Mit weiteren Dokumenten zur Militäropposition gegen Hitler / Hrsg. H. Krausnick, H. C. Deutsch. Stuttgart, 1969; Heeresadjutant bei Hitler 1938–1943. Aufzeichnungen des Majors Engel / Hrsg. H. von Kotze. Stuttgart, 1974.

(обратно)

268

Diels R. Lucifer ante portas. Zwischen Severing und Heydrich. Zürich, 1949; Meissner O. Staatssekretär unter Ebert, Hindenburg, Hitler. Der Schicksalsweg des deutschen Volkes von 1918–1945, wie ich ihn erlebte. Hamburg, 1950; Schwerin von Krosigk L., Graf. Es geschah in Deutschland. Menschenbilder unseres Jahrhunderts. Tübingen; Stuttgart, 1951; Papen E, von. Der Wahrheit eine Gasse. München, 1952; Frank H. Im Angesicht des Galgens. Deutung Hitlers und seiner Zeit auf Grund eigener Erlebnisse und Erkenntnisse. München, 1953; Schacht H. 76Jahre meines Lebens. Bad Wörishofen, 1953; Ribbentrop J., von. Zwischen London und Moskau. Erinnerungen und letzte Aufzeichnungen. Aus dem Nachlaß / Hrsg. A. von Ribbentrop. Leoni, 1953; Dietrich O. Zwölf Jahre mit Hitler. München, 1955; Schellenberg W. Memoiren. Köln, 1956; Speer A. Erinnerungen. Frankfurt am Main usw, 1969; Idem. Spandauer Tagebücher. Frankfurt am Main usw, 1975.

(обратно)

269

См. об этом: Henke J. Das Schicksal deutscher zeitgeschichtlicher Quellen in Kriegs- und Nachkriegszeit. Beschlagnahme — Rückführung — Verbleib // VfZ. 1982. № 30. S. 557–620; Thimme R. Das Politische Archiv des Auswärtigen Amts. Rückgabeverhandlungen und Aktenedition 1945–1995 // VfZ. 2001. № 49. S. 317–362.

(обратно)

270

Inventar archivalischer Quellen des NS-Staates. Die Überlieferungen von Behörden und Einrichtungen des Reichs, der Länder und der NSDAP. Teil 1: Reichszentralbehörden, regionale Behörden und wissenschaftliche Hochschulen für die zehn westdeutschen Länder sowie Berlin; Teil 2: Regionale Behörden und wissenschaftliche Hochschulen für die fünf ostdeutschen Länder, die ehemaligen preußischen Ostgebiete und eingegliederten Gebiete in Polen, Österreich und der Tschechischen Republik mit Nachträgen zu Teil 1 / Im Auftrag des Instituts für Zeitgeschichte bearb. von H. Boberach. München usw, 1991, 1993. Следует отметить, что данные о местонахождении документов в Федеральном архиве в связи с реорганизацией последнего в значительной мере устарели.

(обратно)

271

Das Bundesarchiv und seine Bestände. 3. Aufl. Boppard, 1977. Более свежую информацию см. в обзоре фондов в Интернете (http://www.bundesarchiv.de/).

(обратно)

272

Die Nachlässe in den deutschen Archiven (mit Ergänzungen aus anderen Beständen)/ Bearb. W. A. Mommsen. 2 Teile. Boppard, 1971, 1983. В качестве дополнения см.: Denecke L., Brandis T. Die Nachlässe in den Bibliotheken der Bundesrepublik Deutschland. Boppard, 1981.

(обратно)

273

Cm.: Zarusky J. Bemerkungen zur russischen Archivsituation // VfZ. 1993. № 41. S. 139–147 (со ссылками на другие работы).

(обратно)

274

Отправной точкой для поисков в этой области может служить, например, сайт Исторического центра Хагена (http://www.hco.hagen.de/).

(обратно)

275

http://www.ifz-muenchen.de/archiv/

(обратно)

276

Соответствующие линки собирает немецкий филиал американской сети H-Net (http://hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/).

(обратно)

277

Meinecke Е Die deutsche Katastrophe. Betrachtungen und Erinnerungen. Wiesbaden, 1946.

(обратно)

278

Gutachten des Instituts für Zeitgeschichte. 2 Bde. München, 1958; Stuttgart, 1966.

(обратно)

279

Mau H., Krausnick H. Deutsche Geschichte der jüngsten Vergangenheit 1933–1945. Tübingen; Stuttgart, 1953.

(обратно)

280

Buchheim H. Das Dritte Reich. Grundlagen und politische Entwicklung. München, 1958.

(обратно)

281

Grebing H. Der Nationalsozialismus. Ursprung und Wesen. München, 1959.

(обратно)

282

Broszat M. Der Nationalsozialismus. Weltanschauung, Programm und Wirklichkeit. Stuttgart, 1960.

(обратно)

283

Heiber H. Adolf Hitler. Eine Biographie. Berlin, 1960.

(обратно)

284

Bracher K. D. Die Auflösung der Weimarer Republik. Eine Studie zum Problem des Machtverfalls in der Demokratie. Villingen, 1955; Bracher K. D., Sauer W, Schulz G. Die nationalsozialistische Machtergreifung. Studien zur Errichtung des totalitären Herrschaftssystems in Deutschland 1933/34. Köln; Opladen, 1960.

(обратно)

285

Arendt H. Elemente und Ursprünge totaler Herrschaft. Frankfurt am Main, 1958.

(обратно)

286

Fraenkel E. Der Doppelstaat. Frankfurt am Main; Köln, 1974 (1-е американское издание вышло под названием «The Dual State» в 1941 г.).

(обратно)

287

Neumann Е Behemoth. Struktur und Praxis des Nationalsozialismus 1933–1944. Frankfurt am Main; Köln, 1977 (1-е американское издание вышло в 1942 г.).

(обратно)

288

Появившиеся в этой связи экспертные заключения Ганса Буххайма об СС, Мартина Брошата о системе концентрационных лагерей, Ганса-Адольфа Якобсена о «приказе о комиссарах» и массовых казнях советских военнопленных, Гельмута Краузника о преследовании евреев были опубликованы: Anatomie des SS-Staats. Olten; Freiburg, 1965 (7. Aufl. München, 1999).

(обратно)

289

Учрежденная тогда «Центральная служба земельных управлений юстиции по расследованию национал-социалистических преступлений» в Людвигсбурге провела в последующие годы весьма ценную работу, также стимулировавшую дальнейшие исследования. См.: Rückerl A. NS-Verbrechen vor Gericht. Versuch einer Vergangenheitsbewältigung. Heidelberg, 1982.

(обратно)

290

Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. Die Action française — Der italienische Faschismus — Der Nationalsozialismus. München, 1963.

(обратно)

291

Broszat M. Der Staat Hitlers. Grundlegung und Entwicklung seiner inneren Struktur. München, 1969 (15. Aufl.: 2000).

(обратно)

292

Документацию о дебатах обоих направлений см.: Totalitarismus und Faschismus. Eine wissenschaftliche und politische Begriffskontroverse. München; Wien, 1980 (там же ссылки на литературу). На стороне «интенционалистов» тогда выступали Карл-Дитрих Брахер, Эберхард Йеккель, Клаус Хильдебранд, Андреас Хильгрубер, на стороне «структуралистов» — в первую очередь Ганс Моммзен, Мартин Брошат и, с некоторыми оговорками, Вольфганг Шидер.

(обратно)

293

См., напр.: Jäckel Е. Hitlers Herrschaft. Vollzug einer Weltanschauung. Stuttgart, 1986; Mommsen H. Der Nationalsozialismus und die deutsche Gesellschaft. Ausgewählte Aufsätze. Reinbek, 1991.

(обратно)

294

Der «Führerstaat»: Mythos und Realität. Studien zur Struktur und Politik des Dritten Reiches / Hrsg. G. Hirschfeld, L. Kettenacker. Stuttgart, 1991. Насколько выхолостилась при этом полемика, показывает синтезирующий ее тезис Х.-У. Тамера: «В Третьем рейхе имелись сильная монократическая верхушка иодновременно поликратические властные структуры. Одно обусловливало другое» (Thamer H.-U. Verführung und Gewalt. Deutschland 1933–1945. Berlin, 1986. S. 340). Из работ, появившихся с тех пор, см. прежде всего: Rebentisch D. Führerstaat und Verwaltung im Zweiten Weltkrieg. Verfassungsentwicklung und Verwaltungspolitik 1939–1945. Wiesbaden, 1989; Kershaw I. Hitlers Macht. Das Profil der NS-Herrschaft. 2. Aufl. München, 2000.

(обратно)

295

См., напр.: Peterson E. N. The Limits of Hitler’s Power. Princeton, 1969; Orlow D. The History of the Nazi Party. 1919–1933, 1933–1945. Pittsburgh, 1969, 1973. Еще раньше вышла работа, с которой в наглядности вряд ли могут потягаться все последующие исследования: Allen W. S. «Das haben wir nicht gewollt!» Die nationalsozialistische Machtergreifung in einer Kleinstadt 1930–1935. Gütersloh, 1966. Определенное завершение эта исследовательская традиция нашла в позднем исследовании Вальтера Штруве: Struve W. Aufstieg und Herrschaft des Nationalsozialismus in einer industriellen Kleinstadt. Osterode am Harz 1918–1945. Essen, 1992 (там же резюмирующий обзор истории региональных исследований).

(обратно)

296

Bayern in der NS-Zeit / Hrsg. M. Broszat u. a. 6 Bde. München, 1977–1983. Частичное резюме см.: Broszat M., Fröhlich E. Alltag und Widerstand. Bayern im Nationalsozialismus. München; Zürich, 1987.

(обратно)

297

«Die Jahre weiß man nicht, wo man die heute hinsetzen soll». Faschismuserfahrungen im Ruhrgebiet / Hrsg. L. Niethammer. Berlin; Bonn, 1983; «Hinterher merkt man, daß es richtig war, daß es schief gegangen ist». Nachkriegs-Erfahrungen im Ruhrgebiet / Hrsg. L. Niethammer. Berlin; Bonn, 1983.

(обратно)

298

Von Stalingrad zur Währungsreform. Zum Sozialgeschichte des Umbruchs in Deutschland / Hrsg. M. Broszat, K.-D. Henke, H. Woller. München, 1988.

(обратно)

299

Аргументы, приводившиеся сторонниками и противниками этого метода, так же как указания на литературу, можно найти в опубликованных материалах коллоквиума: Alltagsgeschichte der NS-Zeit. Neue Perspektive oder Trivialisierung? München, 1984.

(обратно)

300

См. ежегодники школьного конкурса по немецкой истории на премию президента ФРГ: Alltag im Nationalsozialismus 1933 bis 1939 / Hrsg. D. Galinski, U. Lachauer. Hamburg, 1982; Die Kriegsjahre in Deutschland 1939 bis 1945 / Hrsg. D. Galinski, U. Lachauer, W. Schmidt. Hamburg, 1985.

(обратно)

301

См. об этом и нижеследующем: Frei N. Abschied von der Zeitgenossenschaft. Der Nationalsozialismus und seine Erforschung auf dem Weg in die Geschichte // Werkstatt Geschichte. 1998. Jg. 7. № 20. S. 69–83.

(обратно)

302

Почти идеальный пример: Beiträge zur nationalsozialistischen Gesundheits- und Sozialpolitik / Hrsg. G. Aly u. a. Berlin, 1985 ff. Избранную библиографию см.: Medizin und Gesundheitspolitik in der NS-Zeit / Hrsg. N. Frei. München, 1991.

(обратно)

303

Messerschmidt M., Wüllner F. Die Wehrmachtjustiz im Dienste des Nationalsozialismus. Zerstörung einer Legende. Baden-Baden, 1987.

(обратно)

304

См. основополагающее исследование: Herbert U. Fremdarbeiter. Politik und Praxis des «Ausländer-Einsatzes» in der Kriegswirtschaft des Dritten Reiches. Bonn, 1985 (доп. изд.: 1999); Europa und der «Reichseinsatz». Ausländische Zivilarbeiter, Kriegsgefangene und KZ-Häftlinge in Deutschland 1938–1945 / Hrsg. U. Herbert. Essen, 1991.

(обратно)

305

Deutschlands Weg in die Diktatur. Internationale Konferenz zur nationalsozialistischen Machtübernahme im Reichstagsgebäude zu Berlin. Referate und Diskussionen. Ein Protokoll / Hrsg. M. Broszat u. a. Berlin, 1983.

(обратно)

306

Weizsäcker R., von. Zum 40. Jahrestag der Beendigung des Krieges in Europa und der nationalsozialistischen Gewaltherrschaft. Ansprache am 8. Mai 1985 in der Gedenkstunde im Plenarsaal des Deutschen Bundestages. Bonn, 1985.

(обратно)

307

Важнейшие из многочисленных публикаций на эту тему: «Historikerstreit». Die Dokumentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der Judenvernichtung. München; Zürich, 1987; Nolte E. Vergangenheit, die nicht vergehen will. Der sogenannte Historikerstreit. Darstellung. Auseinandersetzung. Dokumente. Berlin, 1987; Habermas J. Eine Art Schadensabwicklung. Kleine Politische Schriften VI. Frankfurt am Main, 1987; Wehler H.-U. Entsorgung der deutschen Vergangenheit? Ein polemischer Essay zum «Historikerstreit». München, 1988; Ist der Nationalsozialismus Geschichte? Zu Historisierung und Historikerstreit / Hrsg. D. Diner. Frankfurt am Main, 1987; Broszat M., Friedländer S. Um die «Historisierung des Nationalsozialismus». Ein Briefwechsel // VfZ. 1988. № 36. S. 339–372; Maier C. S. Die Gegenwart der Vergangenheit. Geschichte und die nationale Identität der Deutschen. Frankfurt am Main, 1992; Evans R. J. Im Schatten Hitlers? Historikerstreit und Vergangenheitsbewältigung in der Bundesrepublik. Frankfurt am Main, 1991.

(обратно)

308

Первоначальное представление об этой теме дают два сборника: Totalitarismus im 20. Jahrhundert. Eine Bilanz der internationalen Forschung / Hrsg. E. Jesse. Bonn, 1996 (2., erw. Aufl.: 1999); Kershaw I., Lewin M. Stalinism and Nazism. Dictatorship in Comparison. Cambridge, 1997. См. также двойную биографию: Bullock A. Hitler und Stalin. Parallele Leben. Berlin, 1991.

(обратно)

309

Goldhagen D. J. Hitlers willige Vollstrecker. Ganz gewöhnliche Deutsche und der Holocaust. Berlin, 1996; Ein Volk von Mördern? Die Dokumentation zur Goldhagen-Kontroverse um die Rolle der Deutschen im Holocaust / Hrsg. J. H. Schoeps. Hamburg, 1996; Geschichtswissenschaft und Öffentlichkeit. Der Streit um Daniel J. Goldhagen / Hrsg. J. Heil, R. Erb. Frankfurt am Main, 1998.

(обратно)

310

Помимо работ, названных на с. 134–146, см.: Pohl D. Nationalsozialistische Judenverfolgung in Ostgalizien 1941–1944. Organisation und Durchführung eines staatlichen Massenverbrechens. München, 1996; Sandkühler T. «Endlösung» in Galizien. Der Judenmord in Ostpolen und die Rettungsinitiativen von Bertold Beitz 1941–1944. Bonn, 1996; Gerlach C. Krieg, Ernährung, Völkermord. Forschungen zur deutschen Vernichtungspolitik im Zweiten Weltkrieg. Hamburg, 1998.

(обратно)

311

Итоги работы исследователей в середине 1990-х гг. см.: Die nationalsozialistischen Konzentrationslager. Entwicklung und Struktur / Hrsg. U. Herbert u. a. 2 Bde. Göttingen, 1998. После этого вышел сборник: Ausbeutung, Vernichtung, Öffentlichkeit. Neue Studien zur nationalsozialistischen Lagerpolitik / Hrsg. N. Frei u. a. München, 2000. Среди монографий см., напр.: Schley J. Nachbar Buchenwald. Die Stadt Weimar und ihr Konzentrationslager 1937–1945. Köln usw., 1999; Steinbacher S. «Musterstadt» Auschwitz. Germanisierungspolitik und Judenmord in Ostoberschlesien. München, 2000. Документальный сборник: Standort- und Kommandanturbefehle des Konzentrationslagers Auschwitz 1940–1945 / Hrsg. N. Frei u. a. München, 2000. Обобщающие работы: Orth К. Das System der nationalsozialistischen Konzentrationslager. Eine politische Organisationsgeschichte. Hamburg, 1999; Idem. Die Konzentrationslager-SS. Sozialstrukturelle Analysen und biographische Studien. Göttingen, 2000. См. также: Sofsky W. Die Ordnung des Terrors: Die Konzentrationslager. Frankfurt am Main, 1993; Lotfi G. KZ der Gestapo. Arbeitserziehungslager im Dritten Reich. Stuttgart; München, 2000.

(обратно)

312

На этом постоянно заостряет внимание Саул Фридлендер, в этом духе написана его работа: Friedländer S. Das Dritte Reich und die Juden. Bd. 1: Die Jahre der Verfolgung 1933–1939. München, 1998. См. также: Bartov O. Mirrors of Destruction. War, Genocide, and Modern Identity. New York etc., 2000; Wagner В. C. IG Auschwitz. Zwangsarbeit und Vernichtung von Häftlingen des Lagers Monowitz 1941–1945. München, 2000.

(обратно)

313

Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941 bis 1944. Ausstellungskatalog/ Hrsg. Hamburger Institut für Sozialforschung. Hamburg, 1996.

(обратно)

314

См., в частности: Bartov О. Hitlers Wehrmacht. Soldaten, Fanatismus und die Brutalisierung des Krieges. Reinbek, 1995. Вместо множества дальнейших ссылок можно привести работу: Müller R.-D., Überschär G. R. Hitlers Krieg im Osten. Ein Forschungsbericht. Darmstadt, 2000.

(обратно)

315

См., напр.: Mommsen H., Grieger M. Das Volkswagenwerk und seine Arbeiter im Dritten Reich. Düsseldorf, 1996; Gregor N. Stern und Hakenkreuz. Daimler-Benz im Dritten Reich. Berlin, 1997; Steinberg J. Die Deutsche Bank und ihre Goldtransaktionen während des Zweiten Weltkrieges. München, 1999; Black E. IBM und der Holocaust. Die Verstrickung des Weltkonzerns in die Verbrechen der Nazis. München; Berlin, 2001.

(обратно)

316

См., напр., недавние исследования репрессивного аппарата: Gellately R. Die Gestapo und die deutsche Gesellschaft. Die Durchsetzung der Rassenpolitik 1933–1945. Paderbom, 1993. Обзор дальнейших исследований (с рядом преувеличенных выводов): Die Gestapo. Mythos und Realität / Hrsg. G. Paul, K.-M. Mallmann. Darmstadt, 1995.

(обратно)

317

Stöver B. Volksgemeinschaft im Dritten Reich. Die Konsensbereitschaft der Deutschen aus der Sicht sozialistischer Exilberichte. Düsseldorf, 1993.

(обратно)

318

См., напр.: Ziteimann R. Hitler. Selbstverständnis eines Revolutionärs. Stuttgart, 1987. Критику см.: Frei N. Wie modern war der Nationalsozialismus? // Geschichte und Gesellschaft. 1993. № 19. S. 367–387.

(обратно)

319

Например, после того как долгое время предметом исследования служили функциональные элиты в целом, в последние годы развернулись дебаты о национал-социалистическом прошлом профессиональных историков. Для знакомства с вопросом и общего обзора см.: Deutsche Historiker im Nationalsozialismus / Hrsg. W Schulze, O. G. Oexle. Frankfurt am Main, 1999.

(обратно)

320

Вместо множества ссылок на соответствующую литературу ограничимся здесь указанием на проводившуюся по инициативе шведского правительства представительную конференцию в Стокгольме в январе 2000 г.: Stockholm International Forum on the Holocaust. Proceedings. Stockholm, 2000.

(обратно)

321

Bracher К. D. Die deutsche Diktatur. Entstehung, Struktur, Folgen des Nationalsozialismus. Köln, 1969 (7. Aufl.: 1993).

(обратно)

322

Fest J. C. Hitler. Eine Biographie. Frankfurt am Main usw., 1973. Незаслуженно в тени осталось весьма содержательное эссе: Stern J. Р. Hitler. Der Führer und das Volk. München, 1978.

(обратно)

323

Thämer H.-U. Verführung und Gewalt. Deutschland 1933–1945. Berlin, 1986; Höhne H. Die Zeit der Illusionen. Hitler und die Anfänge des Dritten Reiches 1933–1936. Düsseldorf usw., 1991; Dülffer J. Deutsche Geschichte 1933–1945. Führerglaube und Vernichtungskrieg. Stuttgart usw, 1992; Wendt B.-J. Deutschland 1933–1945. Das Dritte Reich. Handbuch zur Geschichte. Hannover, 1995; Herbst L. Das nationalsozialistische Deutschland 1933–1945. Die Entfesselung der Gewalt: Rassismus und Krieg. Frankfurt am Main, 1996; Burleigh M. Die Zeit des Nationalsozialismus. Eine Gesamtdarstellung. Frankfurt am Main, 2000. Для широкой публики предназначено краткое, снабженное красочными иллюстрациями изложение Вольфганга Бенца: Benz W. Geschichte des Dritten Reiches. München, 2000.

(обратно)

324

Kershaw I. Hitler. Bd. 1: 1889–1936; Bd. 2: 1936–1945. Stuttgart, 1998, 2000. В качестве своеобразного дополнения см.: Redlich F. Hitler. Diagnosis of a Destructive Prophet. New York; Oxford, 1999.

(обратно)

Оглавление

Тема

I. Кризис режима весной 1934 г.

II. Внутреннее развитие Третьего рейха

  1. Формирование

  2. Консолидация

  3. Радикализация

III. «Государство фюрера»: сила воздействия и результаты

Документы

Источники, исследования, литература

Хронология

Таблицы и схемы

Послесловие к новому изданию

Издательские данные

*** Примечания ***