Ну какую роль играют лица? Ну были бы лица, что бы изменилось? Ну хоть крестьяне, хоть мещане, хоть дворяне, суть то для всех одна. И тут не важно, есть деньги или нет, красив или урод. Оставьте это на откуп читателям, и я уверяю вас, их фантазия только сильнее от этого заработает!
Я унижаюсь перед вами,
Тогда у церкви разозлив
И Вас, и душу отца крайне,
Я был и слеп, и говорлив.
А что же я? Прошу прощенья,
Вину загладить я могу
В баре окраенном “Новоселье”
Я буду ждать в седьмом часу.
Всего хочу я вас занять
На несколько минут недолгих
И вам тем самым приподнять
И настроение, и доходы.
Ах, хочет! По его желанию
Тащиться в сторону другую,
Чем я живу? В ту глушь темную?
Нет уж, избавьте, не хочу
Марать свои сухие ноги,
И для прощения с ним петь
В грязи под утро песни громко!
Отец мой был чинов не видных,
Военный, горд своим мундиром,
Любил со мною в лес езжать,
Все кабана хотел поймать.
Бывало, где-то на природе
Стоял туман, как в сне глубоком,
И легкую своей рукою
Меня над полем поднимал.
Где царство есть мое влечение,
Где линий странствий я избрал,
Законов дикий зверь не знал,
Но падал пред моим стремленьем,
Что я бы оные создал.
Когда в руках сильнейшей масти
Лежит убогий человек,
Он в продолженье хочет пасть ей,
Таков пьянящий дар мощей.
Но только опуститься б с неба,
Почувствовать суровый грунт,
Как пропадет и озаренье,
И звери слабости найдут.
И бывшие теперь рабы
Им в господа легко идут,
Теперь избрать закон — их дело,
Уж Боже дай, коль не убьют!
А не убить они не могут.
Что звери? Люди любят кровь,
Однажды пав пред их велением
Восстанешь ли когда-то вновь?
.
Отец восстал. Он ныне кроток,
Пред господами он Иуда,
И больше он не знает красок,
Не живописны ныне утро…
За темной ночью вышел свет,
Хотя, на сколько он был светел
Я разглядеть теперь не смел,
Хотя и краски в глаза били, мне друг ответил:
“Тот силен, кто жертву в тайне не возносит,
Чей дух крепчее многим стали,
Кто страх не видит в самой коде,
И пред глазами Бога просит,
Лишь тот Всевышнего возносит.”
А на веранде, за глаза, я все же думаю иначе,
И, может, в этом я не прав и друг отца умнее многим,
Но в глас кричать; о Боге паче!
Я всяк старался — не мое.
Мгновение, улица кишит безликими прохожими,
А слякоть, снег, ветра и дождь — уж право надоели!
И с ненавистью каждый шаг похож на прошлый,
Мне осточертели великие права и светские утехи.
Чем день от дня бы отличался?
Совсем забыл, что значит “утро”,
В постель после работы лягу,
Проснусь я днем, забуду то, что помнил
И вновь по кругу. Было весело когда-то,
Пока отец меня в руках держал,
Когда-то дума мне была легка, приятна,
Сейчас же стал беспочвенно нахал.
И бьют меня великих потрясений море,
Залило голову и в грязь втоптал мой мозг,
И все, казалось бы, с причины всяк убогой:
Уж кем бы был, уж без отца бы рос?
Я думал, дал мне жизнь сей малый человек,
И с этим аргументом смел ему хамить,
А он мне жить позволил! Какой огромный век!
Но знал ли он, что он в мученья жизнь грозил?
В день похорон его дожди были огромны,
И слезы, даже капая, скрывались ото всех,
Уж сколько горя вызывал
Сей скромный малый век.
Хотя, признаюсь, так да сяк,
Мне эти слезы неприятны,
В сердцах “друзей” сейчас тоска,
А завтра пляшут они в зале.
И обмануться может папа,
Поверив их пустым слезам,
Но я один тебе услада,
Один приемник твой, папа!
Я мысли нежные, забыв,
Уже не думал их вернуть,
Тона на темный сменив
Монахам думал присягнуть,
Но что-то торкнуло меня.
Вдруг красноватая мысля
Меня с собою утянула,
Из мыслей мне пришлось вернуться.
Вот образ некий предо мною,
Лишь очертание фигуры.
Какой-то свет с него исходит,
О чем-то он со мной толкует.
И голос нежный у него,
Красивый. Платье до колен.
Он все поет и все одно:
Романс “Счастливейший люмпен”.
Глаза ее теперь мне ясны,
Те голубы, но светят красным
От ярких солнечных лучей,
Хотя нет Солнца какой день…
А кожа бледна, но приятно
Ее касания ощущать,
Как девственные фибры спали,
Так им пришла пора вставать.
Когда б еще меня кто тронул,
Отца уж нет и вот никто,
Но как-то Бог желания понял,
Навстречу вдруг ко мне пошел.
Но все вот эти описания
Имели силы небольшие,
Чем лишь единственное знание
Улыбка чья теперь любима.
Ну как мне описать те чувства,
Когда особа улыбалась?
То вихрь, буря всех эмоций,
Мне с этим жить вдруг стало в радость.
Лишь видя ее зубы, губы,
Расплывчаты в привычной форме,
Мне полезать обратно в думы
Теперь же вовсе не пришлось:
Мне ныне думать было глупо,
Мое спасение нашлось!
Я, только зная, что теперь
По мне возможно улыбаться,
Красоты жизнь вновь воспел
И в мыслях больше не терялся.
Перепитийные дороги
Глубоких мыслей полюбились,
Но понимание любви
Мне в большей мере покорилось.
Мы время много проводили,
О чем смеясь, о чем молча,
Мы правду говорить учились,
Без нас какую не чая.
Ее улыбка мне есть ветер,
Из-за которого дышу,
Ее слова были опорой,
Стоять без оной не могу.
Сперва мы скромны были, ныне ж
Мы говорим совсем открыто,
Слова — ценность совсем не мнима
И им готов я доверять.
Я сразу, как ее узнал,
Был одарен красивым словом,
До селе слух мой и не знал,
Насколько много их в природе.
Но слышу их теперь всегда:
О храбрости, уме и роде,
И уж забыл те времена,
Когда не видел я их в моде.
Так повстречались родственные души,
И в танце звонком поняли они,
Что чтобы ближе быть могли их судьбы
Соединиться оные должны…
Прошло уж время; я изнежен,
Такой прекрасною любовью.
Рассвет — мы вместе, закат — тоже,
Я дамой этой очарован.
Уж открестившись от монахов
Я думал отпуск предпринять
И всё смотрел: куда бы лучше
Велить мне экипаж собрать?
Может, поехать на загорье?
Совет мне дал друг там бывать,
А может в Крым купаться в море
И много-много загорать?
Иль в заграницу мне поехать?
Там быть ни разу не пришлось,
Хотя… там непогода будет,
От друга мне слушок дошел.
А к черту эту заграницу,
Не буду тратить нервы зря,
Поеду друга навещу
С любимой познакомить надо.
Усадьба белая виднелась
Главою грозною полей.
В своих мощах она держала
Раздутый, пылкий лик Царей.
Сошедши лишь с кареты, мы
В саде райском очутились
И яблоки зарей горели,
Но их сорвать нам не случилось.
Но вот слуга, за ним другой,
И слышу уже голос дивный,
Блестит туфля и светит локон
И вот он, вот — мой друг любимый!
Он статен был. В среде рабочей
Носил он чин весьма большой.
Характер был приятен очень,
Он ласков; а какой душой!
О! Описать сея не просто:
Она кротка, немногословна,
Но если говорит, то полно.
И задевает каждый нерв
Его поэмы славных дней.
И взгляды наши ныне вместе,
Переведя дух от поездки,
Ему я крикнул: “Друг любезный!”,
А он мне: “Здравствуй, Михаил”.
— С дороги дальней градов низких
Ко мне явился на порог
Ты, Михаил. Да как ты мог
Влюбиться, забыв совет мой близкий:
Уж чай судьба над подошлет
Родного человека,
Даже тогда в любви нет толку,
Путь он роднее века.
— Ну стало тебе, брат, серчать,
В любви я вижу много толку,
Мне удовольствие вменять
Она одна лишь может только.
— Да, запустился, брат, смотрю,
Года уж погодя,
Без наших длительных бесед,
Без дружбы очага.
Ну вы же, мисс, меня поймете,
Что я не больше, чем шучу,
Я просто Мишу, равно вам,
В такой же степени люблю.
Так как же вас зовут,
Философа властитель?
— Прошу ко мне в обитель.
Уж вечер. Маша спать пошла,
Была весьма утомлена.
Друг предложил здесь ночевать
И отказать было нельзя.
Трещат поленья в светлой печке,
И искры бегают по полу,
В окне седая ночь летит,
Любовь чувствительна к природе.
А где-то ухает сова, бежит олень,
В просторах вечных линий странствий
Луна нависла. Чьей бы сень
Рисована рукою страстно?
Кто зверям бы закон писал?
От куда чуют воли ветры?
Ужели Бог иль Сатана
Системы предписать хотели?
— Они свободны, это правда,
Однако ж сложная то доля
Свободы вечно не терять
И жить при том, как на свободе.
–“Свобода” разве ж есть свобода?
Сей термин смыслом нарекли,
Как мы с тобою, все господы,
Они не с неба, но с земли.
Бежать за ценность какую
Создали мы с тобой? Зачем?
Бывает, в рабстве кто доволен,
Но он же Божий, как и мы.
И что тогда прикажешь думать?
Уж если б Бог свободы возжелал
— Он разве б рабство создавал?
А от чего свобода — выдумка твоя, а рабство вдруг его?
По мне так очевидно все наоборот.
Ведь звери все его, природу он придумал,
Свободы он желал, людей губить не думал.
Да кто б его спросил, чего же он желал?
Никто ж не спросит! Все о спасении молят,
Все смертных бы спасать… а для чего
Они о Боге без Христа глаголят?
— Христа увидели б и Бога позабыли…
— Воистину! Ну-с, выпьем.
— Выпьем. Ответь мне, брат, Мария у тебя от куда?
— Ну как от куда, в Москве ее я встретил,
Как свиделись, так сразу полюбил
И вот представиться тебе хотели.
— Пока что нет, но дело близится к тому.
— Ну ведь женитьба есть оковы,
Свободе и любви жить вместе сложно,
А ты младой, и вижу в тебе силы,
Так выбираться придется, что тебе дороже.
— А от чего ж мне с нею нельзя быть,
Холить, лелеять и любить?
— Так можно, я не спорю, но при том,
То, что сказать тебе хотел:
Заботиться о ком-то о другом,
Как будто жить для службы дел.
В рутину быстро превратятся
Все ваши страсти и любовь,
Года ж уже не воротятся,
Забудешь с нею барский тон.
А вот представь, её ты любишь,
Но вдруг болезнь и умерла,
И что же делать тогда будешь?
Предашься чувству вновь сполна?
Вот нет. Забудешь жизни краски,
Вину себе возьмешь за всё
И что тогда? Свобод прикрасы
Забудешь. Навсегда, при том.
Но ты орел долин великих,
Перья черны, густы, и ты,
Свой голос возвышая дикий,
Возьмешь правления бразды
Свободы. Помяни меня:
Мы пусть враги, а пусть друзья,
Но истина всегда одна,
Её открыл я для тебя.
— Дай Боже, чтобы ты ошибся.
— Когда в последний раз то было?
— Так вот оно, в чём дело…
На утро выехал домой,
Груженный страхом новым,
Мне в мыслях лазить не впервой.
(Следил за барским тоном).
Уж Солнце село и восстало,
Луна светлела, умирала,
Раскаты грома и дожди,
И время шло. Ну подожди
меня. Куда летишь?
Куда спешить тебе, скажи мне,
Ты разве не само решишь,
Когда и что б происходило?
Всё бьют настенные часы,
И этот стук, меня будя,
Как будто бы мне смерть грозил,
И я пугался, не шутя.
Такое зрелище батрак
Увидел бы, да посмеялся,
А я все с ужасом боялся.
Слова же друга в голове
Засели и на долго.
Это заметила Мария,
Сим фактом беспокойна.
— Ты после друга сам не свой,
Хоть время и прошло,
Ты будто выть скоро начнешь,
Уставившись в окно.
Скажи мне, что с тобою?
Неужто заболел?
Давно ли ты молитвою
Вновь начинал свой день?
— Да, Маша, точно болен, сильно,
А как зовут болезнь не знаю.
И ты не знаешь. Доктора
От сей болезни не спасают.
Меня ты любишь?
— Но это всё твои слова,
И им я должен свято верить,
Дышу все дымом от костра,
А что костер? Он дымом пышет.
Ты видела, друг одинок,
И он владеет целым царством,
А что же я? Совсем не инок:
Ни королевства, ни богатства.
Уж время быстро пролетело
С нашей учёною скамьи,
А он как был и чист, и верен,
Так был он до сея зари.
Отец погиб, и от кого!
Его соратники, друзья
Его пленили, всё за зря,
И расстреляли. Род думный дьяк…
И расстреляли… в спину нож,
А мне б не кончить с тем же духом,
Надеюсь, ты меня поймешь,
Что эти думы не со скуки…
— Что слышу я? Ах, в спину нож?
Вонзить тебе его должна? — потом, немного погодя,
Не может быть, что не ждешь
Спокойствию верные слова,
Что обнадежили б тебя…
Как смог же ты
В любви моею усомниться?
Что сделала такого я,
Чтоб блудницею очутиться?
В момент сложнейший вашей жизни
Я к вам пришла… ты звал меня,
Чтоб вы меня любили нежно,
Чтоб от отца не умирал.
Ваши глаза были дерзки,
Душа грязна смертью отца,
Но я не бросила тогда
Попыток ваших становленья,
И стали вы свободны от
“души волненья моря”,
Признали чувства, вспыхнул вновь
Ваш дикий Марс холодный.
Вы мне не верите. Кому?
Скажите мне на милость.
Играю плохо я в жену
Иль вам за ум мой стыдно?
Ах, думаете, я всё вру
И мне постыла правда?
Однако ж, я вас всё люблю,
Но чувству вы не рады.
Молчала я до сей поры,
Меня вы мало знали,
Что я Мария Жануа,
Хоть раз вы где слыхали?
Хочу кричать и говорить подолгу
И вам сказать, все, что хочу,
Но слов признать вы не готовы,
А я иного не могу.
— Я убедился наконец,
Что друг мой полный гений!
Вот вы! Натура! Ваш венец!
Специальная богема!
На обвинения вините.
Наука эта тяжела,
Ну что ж, прошу я вас, примите,
Свободу воспеваю я!
Я благодарен вам, идите,
Похвастайтесь своим подругам,
Что глупый гений, и безумный,
Поверил сим пустым словам.
И это истина! Так надо!
Тогда лишь только правду сыщешь,
Когда словам не будешь верить,
Иначе правду не отыщешь,
Не я один сея сказал.
Я вас люблю, сказал не раз,
Такой вот странною любовью,
Но такова даёт мне глас
Не быть глупцом и петь про волю!
Таков я! Я не эгоист,
Я лишь помочь тебе хочу.
Сомненья — суть одна лишь прелесть
И к каждому идет лицу.
Мария отошла к двери,
Как будто б Мишу ужалась,
И слезы по ее щеке
Катились градом, в пол вбиваясь.
— Что ж, получилось, молодец,
Сомненья сеять ты стал мастер,
И сомневаюсь я теперь,
Что наша встреча — не случайность!
Но что случилось, где же ты,
Любимец мой, любимец верный,
От куда лапы Сатаны
Трясут вас сильно и безмерно…
Открыла, выбежала в дверь,
Стоном прихожую полня,
Теперь входную и на свет
Среди полуночи бежала.
Ушла. Вот дура, дура баба!
Всё чувствами она держима.
Ей правду лично объясняют,
А всё уйдёт, уйдёт — и мимо.
“Великий век моральных разложений”,
К другу поехал вновь, он объявил,
“И ваша дама есть простое подтвержденье,
Тому, что в доводах своих я не глупил.”
“Ну как так можно, ну скажи мне, милый друг,
Неужто правда я рассудок потерял?
Но правду презирать, и так дотошно,
Ну как возможно? Что за бес её занял?
Я разве был преступен в своих думах?
Хотя не раз уже их изливал,
Но раньше вторила она мной данным мыслям,
А ныне ж вдруг она восстала.
А в чём причина? Вот удивительная девка,
Меня винила на мои слова,
Что ты в сем виноват. Слезами надурила
Себя, пытаясь и меня.”
“О это, право, странность пребольшая,
Чтоб в ссоре вашей меня винить
Для этого ума совсем не надо,
Мне жаль вас, жаль вас, Михаил.”
“И убежала! Кинусь я за ней?
Того то она явно возжелала,
Пустившись в бег промеж полей
В глухую ночь под лунным скатом.
Меня решила обмануть!
Не будет так, совсем не будет,
Моё достоинство пятнать
Она не сможет. Пусть забудет.
Слезами сильно обливалась,
Катились те с высоких гор,
Упав на доски — разбивались,
Ушедши — она вновь придёт.
И что тогда? Моя свобода
Во смехе пламенном проснётся,
И долго она не уймётся,
Шакалом ищет вновь раба,
И вот он! Сам ко мне вернётся,
Коль зимние пойдут ветра…”
“Ты что ж, рабом Марию кличешь?
И в этом думаешь ты прав?…”
“А как ещё свободу сыщешь?
Ведь то не я, а ты сказал.”
“Как я? Когда об этом было?”
“Так ведь вчера, передо сном,
Любовь, свобода не едины,
И первой суть один лишь гнёт,
Кой я смирить хочу. Спасибо,
Ты вновь глаза мне приоткрыл,
Но как-то слышатся мне тихо
Твои поддержка и советы…”
“Ну как же, ты Марию любишь,
Но вдруг владеть ей захотел,
Как будто б чья она прислуга,
Иль вещь какая-то…”
“Злодей. Ну что ж меня ты очерняешь,
Паду к твоим ногам великим,
Ты жизнь мне ясно проясняешь,
Тебе спасибо, святый ликом!”
И сила страшная внутри
Сломала ноги и тогда
Я быстро пал к его ступням,
Как будто б он мне идол стал.
Он резко встал, почти вскочил,
Глаза таращились в меня,
Он тростью по лицу водил
И в ужасе одно шептал:
“Твоё лицо, Миша, лицо,
Глаза твои безумны в край,
Я кем предстал тебе и как
Ты мои мысли трактовал?”
“О, как хотел ты, так и было,
Как думал ты, так ныне я,
Прошу, прости меня, владыка,
Коль что-то я не так сознал.”
А пламя сзади возросло,
И будто комната пылала,
А я всё медленно вставал,
Отсчёт себе не отдавая,
Кто я и что я, где ж теперь
Мне думать было о таком,
Коль праведный, да Божий взор
Меня смотрел, боясь премного…
Мне друг сказал идти домой
И я послушно всё принял,
Закончить этот разговор
Сам друг, увы, не пожелал.
Тянулись дни в моём имении,
И тишина мне верный друг,
Не слышно ничего, но только
Телеги писк и плуга стук.
Я, сидя за моим столом,
Всё думал много и писал,
Весь день прошёл, и вот другой,
И третий, дцатый пропадал.
На пыльной полке керосинка,
Теперь уж лампа без названия,
Писать без света было дико,
Но Солнца помогло старанье.
Окошко сразу выходило
Вблизи меня всё на диван
И утром, днём, с большим уменьем,
Кое обрёл совсем недавно,
Я на диване и писал.
А коли ночь наступит резко,
Сменив всё серое на тьму,
Под лунным светом обелиска,
Я трактовал всю жизнь мою.
О чём писал произведение?
Да так, смотрел свою судьбу,
И величаво, и манерно,
Всё рассуждения на яву.
Терзали разные сомненья
В событиях жизненных триад,
О чем писать своё творение,
Сказать по правде, был я рад.
Не каждый мирный человек
Такие страсти заимеет,
Как потерять отца, друзей,
А ныне жить, как Галилей,
Отшельником в далёких замках…
И не гнушаться сей судьбы,
И не молиться о прощении,
Но пожинать свобод дары,
Толкуя только с привидением
Грехов прошедших. Ныне лучше,
Живя один и сам с собой,
Без всяких мелочных прелюдий
С собою говорить открыто.
О, этого я не желал!
Чтоб вовсе я забыл о свете,
Не только бальном, но и в общем,
Чтоб жил без дома, но в карете,
Что от театра, что в балете,
Что в общею дворянской мете,
Но без колёс. Моё ль желание?
Безумие это нарастало.
И я писал, но мне не проще
Час от часу уж становилось,
И вновь трактуя всё по новой,
Стирания сильно участились.
Когда я был ещё ребёнком,
Я, помню, по лесам ходил,
И как-то странно и неловко
Я время там и проводил.
Читая разных романтистов,
Пытался я тогда понять,
С чего всем этим дядькам вместе
Природу было воспевать?
Красоты были из их слов,
Как будто б рай они писали,
Но сшедший слякотный покров,
Звериный запах из их нор,
Меня в обратном убеждали.
И вот, придя опять туда,
Увидел раненную птицу.
Виднелось только пол крыла,
Виновником была лисица.
Я палку взял, собрал все силы,
Какие я тогда держал,
И с ором бросился на хитрую,
Её заставив убежать.
А птица плакала, роптала,
Пищала громким гласом очень,
И к Богу всё она взывала…
И я пришёл на её очи.
Что делать было, я не знал,
Нести домой? Отец не пустит.
Кормить? Так нечем. Пить? Провал.
И не было путей, по сути.
А лес во тьму пал, тише стал,
И тем меня насторожил,
Что, может, ор мой громкий стал
Приманкой тем, кто здесь бывал?
И паника звала назад,
Кричала: “Надо уходить!”,
А птица громко щебетала,
Её с собой прося увесть.
Я быстро думал, смотрел врозь,
А птица кровью обливалась,
Вдруг слышу сзади ветки хруст,
Тогда я бегу и предался.
Вернувшись позже, я узнал,
Что хруст был лишь деяние ветра,
А птичка знать того не знала,
Всё там же гнило её тельце.
Я ль виноват в её судьбе?
Ведь, как ни как, не я крыло
Своей рогаткою подбил,
И всё не я, всё существо,
Что с кровью только может жить.
Моя непомощь — не враньё,
Я не хотел её губить,
Но лес опасен, там зверьё
Могло за птицу и убить…
Хотя, я дал надежду ей,
На крики явно отзовясь,
Я в этом, может, не великий,
Я, Богом став, не смог спасать…
Природа… всё загадка ныне,
От куда, что и почему,
Но Солнце есть её творение,
Благодаря чему пишу,
А значит, что-то в этом есть,
Не гадкий это опыт вовсе,
Там быть и с нею песни петь,
Ты всё один, но на свободе!
Мне мир теперь казался вновь суровым,
Но нет тут светчины и нету тут пажей,
Но почему-то в тишине прескромной
Я слышать стал гласа теней.
И каждый угол ими занят, и столы,
И в доме жить мне стало неудобно.
Одно спасение нашёл от сатаны,
Оно хранится на обычном поле.
Оно большо, простора много,
Трава зеленая мне ноги щекотит,
Однако ж, сидя против Солнца,
Не слышу тени даже писк.
Ветра ударили мне в ноздри,
Учуял слабый аромат
Огромных, вечно живых сосен,
Березок близких в аккурат.
И предо мной весь мир во всех деталях,
Совсем не склонен он к земле,
Да и не нужно того мне,
Чтоб я владыкой слыл владыки.
Но как-то странно показались
Листочки — девственно белы,
И облака похожи были,
И было всё белей залы
У друга во дворце. Аж что ж,
Он знает белую природу,
Ведь, в сущности, она ему
Единственная непокорна.
Он бы её признал лучи,
И запах чистых, Божий дар?…
Так вот, когда же я ошибся,
Его обычный парк назвав
Садом райским… вот же он,
Блестит, поёт и мне трезвонит.
И зверь тут каждый чтит свое,
Закон ему не нужен боле.
А всё с чего? Как нет владыки,
Так и не может быть рабов.
Как здесь возник эдемов сад,
Не будет больше городов.
Но яблок нет, нет искушенья,
Так что ж, не рай это совсем,
Коль нет по Божьему велению
Каких-то адовых вещей.
Иль есть они, а я не вижу
Большие замыслы Творца?
“Средь нас, чистых, один ты грязен”,
Мне нашептала вдруг трава.
Я оглянулся; может шутка?
Да нет, стою совсем один,
Так не обман был это слуха…
Кто говорит, о, говори!
В ответ мне листья зашуршали,
Поднялся ветер, стукнул гром,
Стихии резко вдруг унялись,
И я сказал с закрытым ртом:
Я заблудился в своих думах,
Я минотавр в лабиринте,
Кой скоро убивает всех,
Кто рядом крикнет “Помогите!”,
Но! Однажды потеряв отца
Решил людей я не калечить,
Марию тут же отыскал
И друга теперь повстречал,
Но что опять? Ну что такое?
Как было очень хорошо,
Так стало вновь мне сильно плохо,
Как будто б где я согрешил.
А я ведь лишь тебя молил
И всё. О чём еще мечтать?…
А что с Марией? Где она?
Уж много дней её не вижу,
Ох, я от ярости ослеп,
Кончину скорую предвижу,
Мария, я иду к тебе!
И объяснюсь, как вас увижу!
И вот ушёл тогда я с поля,
Бежал быстрей к своим сеням,
А белый лист березы прочей,
Чернея, провожал меня.
На скакуне я мчался быстро
Вдоль сельских песковых дорог
И одержим был только мыслью
Ей рассказать, что я пророк!
Ведь Боже говорил со мной
И говорил словами.
Мария бы узнала если,
Так злиться б перестала.
Проехал многие имения
И даже дома становился
Уж круг проделав воротился,
А всё Марию не видать.
Я даже к лесу ехать думал,
Но знал, что сам я не управлюсь,
Тогда же быстро я придумал,
Что к другу надо наведаться
И попросить помочь его,
Он не откажет ни за что.
В дворце его было темно
И отражения злата нет,
Не светится теперь кольцо,
Не дребезжит слуги мундир.
Зала его совсем поблекла,
Как будто б пылью обросла,
Как будто много поколений,
В дворце живя, залы не знали.
Портреты бывших государей,
Что в коридоре тоже серы,
Больши реформы в страшны леты
Забылись. Их глаза нелепы.
Камин, за коим говорили,
Ещё пред Марьиным уходом,
Забыт, заброшен, только пепел
Своей холодностью доволен.
И друга спальня наконец.
Бесцеремонно я ворвался,
Его застал, испуг задался
В лице его худом, безумном.
В ногах книжонки, рядом перья,
Листы по полу разошлись,
Коль отпустил он их внезапно,
Всё страху было в нём подвластно,
Глаза его на мне сошлись.
— Ты что тут делаешь? Зачем
Пришёл внезапно, с ничего?
— Беда, скажу я откровенно,
Марию так и не нашёл.
— А ты искал? И для чего?
— Да вот недавно в бег пустился,
Во мне любовь прозрела вдвое,
Везде скакал, почти в погоне,
Но вот прийти к тебе решился.
— Ты что ж, пленить раба желаешь?
Нет, уходи, прошу, уйди,
Тебе я в этом не соратник,
Я помощи не дам совсем.
— К чему мне раб? Она нужна,
А дальше вместе уж посмотрим,
Сегодня видел Божий дар,
Какой теперь я приобрёл…
Там, на полях, такое чудо,
Со мною кто-то говорил,
Единственный, кто там возможен,
Лишь только Бог с травой един.
— Вот диво, а теперь уж Бог
С тобой хотел поговорить,
Но ты же здесь. Зачем ушёл,
Коль Бог хотел тебя там видеть?
— Не суть вопроса “почему”,
А только важно, что то было,
Другое ж знать мне ни к чему,
Для меня истина раскрыта.
Мой друг опёрся обо стол,
Ко мне спиною повернулся,
Он свесил голову и что-то
Себе сказал и ухмыльнулся.
Приподнял голову. Рубаха
Его грязна, висела с ним,
И без костюмов он своих,
Как будто здесь стоял нагим.
Он развернулся, мне сказал:
— Марину ищешь? Знаю я.
Сейчас слыхал, вон в той деревне
Боярку отыскать сумели,
Да только она не жива.
В реке топлённая она.
Повисла тишина немая,
Я брови сузил, в пол смотрел,
Слов друга в том не понимая,
Что он сказать мне тем хотел.
— И что же, утопилась, ладно,
Какое мне до того дело,
Уж мало ль дур в свете бывает,
Мало ль топиться захотели…
Вдруг осознание. Глаза
Вмиг вперили в глазёнки друга.
И с удивлением, его сам
Спросил же я, мол, это шутка?
Но друг шутить был не горазд,
И в общем был не юморист,
Подав главой своей отказ,
Меня на части разрубил.
И я сорвался, побежал,
В деревню противу дворцу,
Ботинки в попыхах терял
И думал, что не добегу.
Вот кончилась верста, за ней другая,
И вспомнил вдруг — коня забыл!
Но воротиться сейчас поздно; каясь,
Молил, молился, оспаривал молвы.
Верха домов уже виднелись,
И слышен был ропот людей,
Они, увидев, удивились,
С холма на них бежал кощей.
И добежал, прильнул к забору,
Цеплял руками звонаря,
И полумёртвым, диким словом
Единственно я вопрошал:
“Боярка где? Кому звонишь?”
Он же растерянно сказать:
“Бояр не знаю и не вижу,
А что же? Вы гонец Царя?
Он здесь? Иль кто-то бы из ближних?”
“Никто, один, боярка где?”
Из пастырей или из здешних
Мне бас сказал, из Ига вежды:
“Да там, где пост старца стоит”.
В надежде туда побежал,
А тут уж собрана толпа.
Ах, так ли черни интересна
Дворянка, родом от Петра?
Толкал людей, теснился внутрь,
Мне надо посмотреть её,
Ведь, может, это просто шутка,
И зря теперь с ума схожу?
К тому же, мало ли дворянок
Топиться в речке бы могли?
Считав в “Онегине” триаду
Камнем пустились б в эти воды.
А люди давят не нарочно,
Горазды воздух забирать
И проходить чем дальше — дольше,
Тем легче воздух потерять.
Вдруг баба крикнула: “Ой, Боже,
А молода совсем была!”.
В другом конце возглас похожий:
“За что её забрал ты, Боже,
Уж виновато в чём дитя?”.
Тучи сгустились; что такое,
Неужто точно, не в бреду,
Я слышу имя роковое:
Мария спрыгнула в реку.
И гром, и молнии стреляли,
И ветер бил мне по лицу,
Я слышал, как люди стонали,
С чего ж я был такой слепой?
А не сказал бы и не злился,
И не ушла бы за поля,
И мысли не было б убиться,
Мария, извини меня!
Но вот уже почти дошёл
До милой Машеньки моей.
Отходят люди, вижу… боже…
Мёртвый телёнок, крест на ней.
Я в ступор впал. Что се такое?
А старец рядом говорил:
“Боярка, бедная, на что же
Ты нас оставила, людей?
Ведь Бурка уж стара, других родить не сможет,
И больше нет у нас коров и лошадей.
О горе, горе! Чем питать народ мы сможем?”
…Да как же… друг…он обманул
Меня… да только вот за что?
Так дерзко, словно какой плут,
Какое оправданье он нашёл?
Ну что ж, поверил, убежал,
Семью потами обливался,
Чтобы прийти туда и знать,
Что для коровы я напрягся,
А что ему с того? Зачем?
Никак я се не понимаю,
Да и за что? Да как он смел?
Смеялся, брата всласть пугая?
А что теперь? Уж он стоит?
Иль убежать он смог далёко?
Да он же Богом себя мнит,
Тогда ему одна дорога
На крест. Но почему его там нет?
Кто будет за грехи страдать?
О он не Бог. Не в этом мире.
Но за грех будет отвечать.
С заумным видом слово вставит,
Какое слово? Мне в укор!
Глупцом почувствовать заставит,
Однако глупый только он.
Ох, эти мысли, бури, вихри,
Сейчас мне стыдно наконец,
Что он мне долго был светилом,
А я был раб его идей.
Но всё не так, и с первой встречи
То было видно для меня,
И только жмуря лишь глаза
В темной среде у раболепия,
Не замечал совсем я вежды
1,
И только что о нём узнал.
О, близиться сей страшный миг,
Когда восстанет раб безмолвный
И тучи кровью озарит,
Предаст он ею всё на воле!
А что же друг? Что он ответит?
Мои слова выше небес!
И пусть он в Бога и не верит,
Но он со мною всегда есть.
Во взгляде каждом, в слове ёмком,
В чертах лица, в движеньях бойких,
Узнал бы люд о житье стройном —
На крест полез бы, снова, снова…
Где нимб мой и где свет великий?
Двенадцати не вижу слуг,
А впрочем… сперва путь неблизкий
Пройти мне надо, старый друг.
И пистолет мой серебристый
Свершить поможет Строгий Суд.
И лишь тогда я, небом ссыльный,
Обратно к небу вознесусь!
Я не один там буду, нет,
Со мной Марина вознесется,
И в страсти огненной завет
Над миром эхом разнесётся:
Ничто не правда! Всё позор!
И нету рабского веленья,
До коль народ иль мой террор
Трактуют Божьи изъявленья!
Я знаю правду, я — пророк,
Господь со мною говорил,
А, значит, мысли мои вслух
Он, равно мне, благословил!
Так вот внимайте же мне, люди,
Словам моим уподобляйтесь,
Тогда возможен вновь пророк,
Средь быдла сможет повстречаться.
Вот вам закон простой: живите,
До коли хватит сил вам жить,
А коль умрёте, так умрите,
Не заставляйте близких выть!
Или ещё: вы прежде чувства
Должны оставить на конец,
Тогда лишь только они льются,
Когда в покой иль под венец.
Мужей не смейте упрекать
В их невозможности любить.
Сего заместо любовь дайте,
А позже он вам сотворит
Великое веселье, горе,
Тогда любить он вас решит,
Когда вы умереть готовы…
Хотя, он вам не разрешит
Так умирать по его воле.
Уж где земля? Несусь в дворец,
Кормимый сам собою ныне.
Ворвался я б туда, но нет,
Покои он свои покинул.
“Куда ж он делся? Убежал?”, —
Спросил я у слуги его,
Он же ответил, что не знает,
Куда поехало мьсё.
Ну что ж, играем в кошки-мышки?
Давай сыграем, что ж, давай,
Беги и прячься мышь противный,
Я когти уж свои достал.
Ах! Эта эйфория вновь!
Я помню оною; всегда,
Пока при свете жить я мог,
Она со мною поживала.
Но умерла. Вернее, я убил,
Но мёртвые ведь тоже восстают.
Восставший, впрочем, стал другим,
Не люди эйфорию жнут.
Я вспрыгнул на коня,
Владения окинул взглядом,
И, пришпорив гнедую тварь,
За тварью живо я отъехал,
И простирал свои глаза
Всё на людей, на километры…
Езжая уж промеж полей
Смотрел я чёртову Иуду,
Как вдруг вдали, из-за камней,
Увидел лошадь я борзую.
Подъехал тихо, не спеша,
Лишь только б голоса услышать.
Я медленно слезал с коня,
При этом уши навостривши.
Чирикал звонкий воробей,
И дятел где-то бил по древу,
И мягко ветерок шумел,
Я там, где точно Господь не был.
И голос! Глухонький, неслышный,
Раздался где-то далеко,
Ко мне пожаловал Всевышний?
Отнюдь. Я сам нашёл его.
Пошёл, переступая ветки,
Листочки лихо обходил,
Желал, чтоб не было помехи
На протяжении пути.
И что же? Не было там их,
Я будто б над землей летал,
Уж если бы отец то знал,
Уж если б знал, как я летал,
Ох, мной гордиться смог бы он
Другого ждать я бы не мог.
Я слышал где-то вдалеке:
— Куда, зачем сюда забрал?
— Спасти тебя хотелось мне!
— Но от кого меня спасал?
— Не знаешь будто! Ты во сне?
— Нет, я не сплю.
— И я не сплю. И он не спит,
Он ястреб, дюжинный орёл,
Когда б тебя он отследил,
Он точно б сделать что-то мог!
Его я знаю… знал верзилой.
Поверь. Пожалуйста, пойдем,
Я чую запах здесь звериный…
Я дальше шёл, я всё искал,
Кого найти хотелось мне,
Но человек пред мною встал,
Не виден лик — он был в тумане.
“Ты сильно, сильно нагружаешь
Мозги свои, но без нужды,
Душу свою отягощаешь,
Затем ты будешь сыном тьмы.
Но ты не враг по ныне света,
Заблудший ты в пустой карман
Его величества Хотенья,
Сей Эгоизма страшный план.
Но ты не глуп, и ты не злой,
Всё видишь Божьи проявленья,
Но как, ох, как считать их смог,
Коль бросил Отче погребенья?
Он что сказал? “Люби, молись,
За спинами крестьян не стой”,
А что же ты? Любил? Молил?
Но где ж заслуженный покой?
Ещё не поздно, воротись,
Ещё ты можешь всё исправить,
Спокойно отживёшь ты жизнь
И на чужой лад мир оставишь.”
Слова сея же незнакомца
Заела вьюга. Грозный бред
Дослушивать мне не придётся.
Вдруг дождь полил, пошёл вдруг снег,
Пальцы мои окоченели,
В душе нашёлся скрытый страх,
Что вот он, Бог ко мне спустился,
И проповедовать вдруг стал.
Деревья плыли предо мной
И ветки острые качались,
Спустилась мгла над лесом, мной,
И град палил по мне ужасно.
Лединка в глаз ударит, в руку,
И снежный ком падёт живот,
Я на колени рухну — там же
Стихия меня бьёт и бьёт.
Глаза поднял — он всё стоит,
Как будто даже не дыша,
Вдруг скрипнет дерево над ним
И кровь окутает глаза.
И крик — он на земле лежит,
Растоптанный гнилым он древом,
А град всё хлещет, но теперь
Подняться было моим делом.
Тут слева вдруг: “ты всё живешь,
Настолько мало и неважно,
Что даже я, глупец отважный,
Твоё величество боюсь.
Ты дал взглянуть мне на себя,
Рассудок медленно теряя,
Ты, не хотя, но жизнь отдал,
Чтоб я пожил. Я благодарен.”
Хруст позади, я живо прыгнул,
Чуть жизнь свою не заверша,
Смотрю на руки — гниль и раны,
Не больно мне, но всё душа…
“Когда приехал ты недавно,
Ты был таким, как уходил,
Однако ж чувственность куда-то
Ушла. Ты себя изжил.”
— Оставь меня! — , мой голос слышен за верста,
Уж прочь уйди, умри, поганый,
От куда взялся ты такой?
Ты что за чёрт? Ты тварь, лукавый,
Свой сеешь непомерный гнёт.
Не я такой, не я то выбрал,
Чтоб Божьим вестником служить,
Но коль я выбран, значит надо,
Нельзя Господня посрамить.
— Какой ты вестник? Что вестишь?
Совсем ты выжил из ума.
“Пророком стал” запел ты песню,
А песня эта ли нова?
Да, ты стал совсем другим,
Ещё до этой канители,
Когда я слушал, ужасался,
Твоим и мыслям, и идеям.
— Нова, стара, не всё равно ль?
Я знаю истину один.
А веришь мне, не веришь,
Что ж, один ты будешь еретик.
— Ну-с, спасибо, да, умён я,
Но ум мой лжи не покрывает.
Манипуляции скрывая,
Вы, Господа достичь желая,
Ушли в другое направление.
Где ты и где твоё враньё
И где господь?
— Он всё во мне. Я точно знаю, точно слышу
Движения бойкие сердец.
Я знаю, вместе всегда дышим,
Он мой, а я его творец.
— Творец валяется весь грязный
И с неопрятной головой,
Уж если б ты творить горазд был,
Поверь, ты был бы чист душой,
А ты безумец.
— Что безумие? Что бич другим
Мне лишь укор.
Укор, при том, без ничего,
Без смысла, без жары Везувия,
Лишь он бы был. Вот, в чём безумие!
А я здоров, поверь, здоров,
Я просто дар имею ныне,
Знать и вещать о чём угодно,
Пока мои взрослеют крылья.
О, я здоров, поверь, здоров,
Я больше не больной душой,
Хоть не обрёл еще покой,
Но всего лучше вечный сон!
А ты здоров ли? Не безумен?
Средь равных двух людей один
Имеет склонности к безумию,
Так кто теперь им одержим?
Твоей нормальности подспорье,
Что в свете некий господин
Сказал, что вы, пока что, в норме,
И ты “нормальностью” прослыл.
Меж тем в дурдоме каждый бредит,
И каждый хочет всем сказать,
Что он не болен, он обыден,
В том всех спешит он уверять,
А что нормальность? Что не хаос?
Кому нужны царя законы?
Я, в этом мире возрождаясь,
Ищу вам праведны иконы.
И да, я знаю, гений мой
Вам непонятен и противен,
Но я рождён Бога слугой,
И я служу вам господином!
Чем раньше ты поймёшь, люд глупый,
Кто здесь предстал перед тобой,
Тем раньше стихнет век сей грубый,
Из крови сотворён рабом.
“Великий век моральных разложений”
Сказал однажды друг и был не прав,
Не век сей угнетатель лихой,
Но человек, что его создал.
Я осмотрел по новой лес,
А бури совсем след простыл,
И шум куда-то вдруг исчез,
Не видно, как тут град палил.
И вышло Солнце, вновь тепло,
Хотя я грязен, это правда,
Вдруг вижу левой стороной,
Стоит там друг, Марина рядом.
Друг зол, неистово он зол
Я вижу в жилках льётся кровь,
Хотя он дышит очень ровно,
При злобе виден барский тон.
Он разодет совсем иначе,
Чем одевался он всегда,
Не видны злато и бриллианты,
Он собирался впопыхах.
Мария плачет, горько плачет,
Оставшись где-то в стороне.
Глаза дрожат, а тело паче,
Во взгляде всё вопрос маячит,
Вопрос бытийный обо мне.
А где её румянец прежний?
Величество и яркий пыл?
Ушли, осталась хладость, малость,
Раним я ею тогда был.
Взмахнул рукой друженец красный
И начал быстро говорить:
— Ты, брат, с приездом стал опасней,
Хотел Марину я спасти,
Тебя отвлекши на деревню,
Её я вывез во степи
И вёл в свой дом лесной, далёкий,
Отца имение прежде было,
И ждал, пока меня ты сыщешь,
Чтоб ныне резко передать:
Марина, ждать тебя привыкши,
Сегодня отказалась ждать!
Ты груб с ней был и всё то время,
Что вместе страстно провели,
Она всё чувство знать хотела,
Узнать, какой есть ты в любви,
А ты предал её! И в гневе,
Покинув двор твой тёмный, мне
Сообщить она спешила
О страшной, о своей судьбе.
Я пригласил её к себе.
Увидев, как ей было плохо,
Я стал противен мне же,
Ведь мысли и мои идеи
Тобою полностью владели,
И я воочию увидел,
Что сотворить они сумели…
Я вдруг наполнился таким,
Чего не знал до сей поры,
Вдруг стало мне обидно, жалко,
Куда-то делась та прохлада,
Что наполняла меня долго.
Мне вдруг не стало одиноко.
Ты будь покоен ныне, “Бог”,
Иди, законы говори
Тупому, глупому народу,
Но тронуть ты не смей Марию.
— Ах, что я слышу? Маша, правда,
Что он сейчас мне говорил?
И в этом есть твоя отрада,
Любовь менять с твоей тоски?
Я грустен был всегда, но ты
Единственной моей осталась!
— Да лучше б ты мне изменил,
Чем жить со мной себе не в радость!
Мария сильно похудела,
И грязно было её платье,
Тупыми очами глядела,
Искала всё мирское счастье.
— Марина, глупая совсем,
Кого предать ты захотела?
Пророка Божьего веленья!
Ты свой прикончила эдем…
— Да замолчи же ты, безумец!
Твой грозный рык всего лишь писк,
Не устрашишь меня, ни куриц,
И не Мариининских ушей.
Себя поставил ты высоко,
Но тем твой дух летит быстрей
В глубины бездны тьмы далёкой
И в небытие прошедших дней.
Чтоб думать о себе так сильно
Ты должен что-то воссоздать,
Но ты, однако, можешь только,
Лишь лихо бить и разрушать.
Недавно ты совсем приехал,
Не знал до селе думы шум,
Я ж с этим жить, поверь, хотел бы,
Первей тебя избрал судьбу
Всевенценосного поэта.
И жил бы так, и умер б так,
Когда бы я тебя не встретил,
И ты мне ясно показал,
Цену огромных заблуждений,
Какие я тебе назвал.
Но я другой, тебе отличен,
Узнал я чувство, меру, толк,
И ныне жажду бесконечно
Марию и её любовь.
Твои же тезисы грубы,
И ты философ лишь со слова,
Ты знаешь лишь мышленья тьмы,
Не знаешь истины нисколько.
От куда ты пришёл, скажи,
С далёких гор или пустынь,
Но знание на Руси другое,
Не те, что чтят иезуиты:
Вот правда, вот её закон,
Материя ясно объясняет,
Что объективность — ключ к всему,
Что человека возмущает.
Свободы вечные пары
В словах совсем не возникают,
Рабы лишь им уподобляют
Свои жестокие мечты.
И в чувстве смысла нет совсем,
Пока его не станет много,
А после, жизни смысл сей
Изменится в его угоду.
Я каюсь, долго жил иначе,
Я долго думал, мало спал,
Но вот, Марина повстречалась,
Теперь я многое сознал.
А ты, дурак сих лет младых,
Ты что же, что же осознал?
Что ты внезапно Богом стал
И хочешь жизнь вести по новой…
Спасибо, брат, здесь без сарказма
Тебя сейчас благодарю,
Гостили дураки уж разны,
А ты один меня спугнул.
Затихло время, сгинул мир,
Людей по свету не осталось,
Но лишь звенящая тишина
Со мной случилась. Я смеялся.
Глазами пробежал двоих
Отступников, друзей мне бывших,
И я подумал: “Вот он пир,
Средь трупов бренно рядом гнивших!..”
— Ничто не правда, всё позор,
И нету вашего веленья,
До коль народ иль мой террор
Трактуют Божьи изъявления!
Щелчок. Вновь слышу стук часов,
Моё сознанье помутнилось
И красный пламень. И орёл
Внезапно вороном явился.
Последние комментарии
1 час 4 минут назад
5 часов 19 минут назад
7 часов 37 минут назад
9 часов 27 минут назад
15 часов 12 минут назад
15 часов 18 минут назад